Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ИГОРЬ СИД

Игорь Сид (настоящее имя Игорь Олегович Сидоренко) — литературтрегер, поэт, переводчик. Родился 5 января 1963 года в Крыму. Окончил биологический факультет Днепропетровского университета и курсы пилотов батискафа в Севастополе. В 1985-91 гг. – сотрудник биологических экспедиций в Африке и Азии. В 1993-95 гг. организатор литературно-культурологических фестивалей «Боспорский форум» в Керчи. С 1995 г. куратор Крымского геопоэтического клуба в Москве, организатор множества литературных акций, в т.ч. российско-украинского литературного фестиваля «Южный акцент» (1999), соорганизатор украинско-российско-белорусского фестиваля «Баррикада на Тузле» (2008). Основатель крымско-московской поэтической группы «Полуостров». Составитель аудиоантологии «СПА» («Современная Поэзия от Авторов»). Помимо оригинальных стихов и эссе, публиковал переводы украинской поэзии и прозы. Куратор литературно-культурологического интернет-проекта Liter.net. Занимается вопросами сотрудничества со странами Африканского региона, редактор Интернет-проекта Africana.ru. Член Русского ПЕН-клуба. Живет в Москве и Керчи.

АПОКРИФ

 

  Андрею Полякову

 

 

Оглянусь: за спиной разливается свет.

То ловец человеков выходит на след.

Но не я – человек, слава Богу.

Моё имя завёрнуто в череп коня,

но идущий за мною сильнее меня.

Только дудки! и не шелохнётся стерня,

когда я уступаю дорогу.

  Я свиваюсь в клубок: бы не видеть, как тот

  ОТКРЫВАЕТ ГЛАЗА – так варан привстаёт,

  чтобы дротиком кануть вперёд.

 

Бы не шизым орлом, бы не волком кружа

сирым полю по русскому: пришлый ходжя –

не хозяин магнитному полю.

И колун, что палач прислонил под компас,

развернул в кругосветку мой ноев карбас:

карусель, карусель! это радость для нас.

Присмотрись к моему карамболю:

  или спелой грозой шелестит Ватикан,

  или жгучая правда палит по митькам,

  или Поль с кем-то крутит стакан?

 

Просто голый курган, где сползает, бранясь

на церковнославянском, ужаленный князь.

Пустяки. И ни мандель, ни гандель,

ни тристан изо льда не способны принять

крутизну низложения: Так нашу мать!

А собачьим чертям ни к хвосту исполать,

и гиббону с его пропагандой.

  Или вот он, поэзии бронзовый век?

  Или чёрные солнца, что бьют из-под век.

  На ногах не стоит имярек.

 

Вот опять начинается с разных сторон.

В эти годы ни волк, ни варан, ни гиббон,

но ходжя подступал к Сталинграду.

Спрячь ладонью руины в волшебном стекле.

Лишь бы город Итиль на ночном Итиле,

чьи истоки туманны, а устье во мгле,

засыпал. Бы взахлёб, до упаду,

  но писалося Нестору. Бы про родник,

  летописец к которому жадно приник,

  не вместить бы написанных книг.

 

Но, разумный хазарин, я прячу себя

в лошадиных костях. Здесь, куда нас судьба

занесла, мы совсем не скучаем.

Кыев Град отдаляется, а сталинград,

как старинная битва, живёт напрокат,

но в печальной Тавриде с тобой говорят

Гандель в шляпе и Мандель за чаем.

  Только чей ещё голос приходит извне?

  Кто бредёт, разбросав как бы письма ко мне –

  семена по небесной стерне?

 

То идущий за мною идёт по ножу.

Уступая дорогу, я молча спрошу –

к т о любимец богов, и когда нам

повезёт? И надолго ль, спрошу я; доколь

вынимает мне жилы невзрачная боль

репетицией ада? Вглядись в карамболь:

будь орлом, сирым волком, вараном,

  будь Тристаном! Сглотни подступающий страх.

  Да, ловец человеков выходит, но ах! –

  человек не стоит на ногах.

 

1992

 

 

 

 

 

* * *

 

Н.Г.

 

Что-то дамоклово в воздухе слева,

текел на стенах и смута в душе.

Верьте, товарищи: черное дело

будет вестись и ведется уже.

 

— Дальше не нужно про мертвые души,

дома об этом. А лучше смотри:

хна распускается. То, что снаружи,

великолепней всего, что внутри.

 

Необозримы рога над трясиной,

дом дяди Сэчмо и черный фагот —

эта двусмыслица неотразима

для живописца подземных высот.

 

Люди, спасенные дедом Маклаем,

стадо в грязи или прайд облаков:

Север — каков он? они это знают,

но никому не расскажут, каков.

 

Что там летит исполинскою грушей?

Чья это хижина с камнем в двери?

Внутрь опускается все, что снаружи.

Это глубинней того, что внутри.

 

Чья на стволах потаенная тяжесть?

Кто путешествует к синей звезде?

Вам обо всем молчаливо расскажут

предки коров в конопляной воде.

 

1991 о. Мадагаскар

 

 

 

 

 

* * *

 

В час коменданта, воздвигнув чертог чернозёма

над саркофагом бесславно почившего дня,

кань на площадку, где рыщет запретная зона,

в гордый каньон переулков, не помнящий дна.

 

На перевалах чумные кошачьи аулы

празднуют ночь. Хороводы и сухость во рту

будут расти, и карнизов иссохшие скулы

сводит от жажды испить до глотка черноту.

 

Гулко зияет с твоими глазницами вровень

мёртвая боль опустелых присутственных мест,

и сквозняком притворяется в проруби кровель

из путешествий души залетевший норд-вест.

 

Шар антрацита взойдёт отрицанием солнца

здесь и кругом. В эпицентре помашешь рукой –

и возвратит голубые зрачки кроманьонца

угольный пласт, по надбровьям скользящий рекой.

 

Город, оглохнув, – ведь морок в хрусталик обрушен

и по сетчатке палит абразивная пыль, –

тихо нырнёт в краевые, нейтральные лужи

или крылами зажмурится, как нетопырь.

 

Тот же скиталец, что очи горе преподымет,

шагом последним подаст неискомый ответ:

крыши на ртутной подушке плывут, а под ними

города заново нет. И глядящего нет.

 

1989

 

 

 

 

 

 

ПОСВЯЩЕНИЕ

 

 

Прелестна женщина. Их две;

а в графском парке филомела

в такой возвышенной листве

звучит, что в этом всё и дело.

 

Спи, спи, художник. Эпиктет

учил не корчиться от смеха

и боли. К Богу не хотеть

вотще, и умереть, как эхо.

 

И я вскричал тогда: прости,

но чем же так тошна свобода

в реестр отстёгнутый войти

и Господа, и Гесиода?

 

Молчал мыслитель. Ученик

к святому бледными в печали

челу остывшему приник

устами, и друзья молчали.

 

Но я неистовствовал: – Где

границ познанья страшный сокол,

чтоб рыбам мыслился в воде,

как дух аквариумных стёкол?!

 

Рассказ философа был тих,

но был всё тот же: спать, художник.

Сложить вибрирующий стих

в себя, как перочинный ножик –

 

барокко выспренняя речь

скупую не оставит шанса

навеки готику рассечь

на нищенство и ницшеанство.

 

О, завтра в кайф тебе слабать

псалом, и горшую рениксу,

дерзай! Но в вечный наш шаббат

душа обязана лениться.

 

Столь сада сладостен шатёр,

зачем же в холод этот ранний

тебя выносит на простор

тираннозавр твоих желаний?

 

И если ржава неба жесть

и легион бескрылым имя,

успел зачем ты пересесть

на зверя с перьями гнедыми?

 

Теперь лететь что было сил

назад, но сточенной подковой

зачем при жизни попросил

разрезать сад средневековый?

 

Ведь по ножу ты не пройдёшь

в рассвет, по направленью к дому;

но соловьиным эхом дрожь

бежит по лезвию любому.

 

1995

 

 

 

 

 

 

МРАМОР

 

  Марии Максимовой

 

Дорогая редакция! Смысл бытия

отстраняется к чёрту. Серебряной чести

сякнет горний источник, а значит, и я

равен только себе. Ключ в условленном месте.

 

Там, за дверью, детсада военный денёк, –

в рыбный день позволялось лягнуть патриарха, –

и Юркадий Гайдарин, ползущий без ног,

и Дантес, о котором писала Петрарка.

 

Меня потчевал свежим раскассом Демьян

на Беседах любителей рюсскаго слова,

чей кунсткамерный штиль, как от Тришки кафтан,

вынуждал зимовать в словаре бестолковом.

 

Нарастание шума к четвёртой строфе

замедляется, если, совпавши однажды,

предрассветный столбняк и Траянов трофей

обессмертят границу экспансии жажды.

 

Ключевые слова: эксклюзивный конклав,

клавесин, клавикорды, сумятица клавиш.

Но, два фунта за муфту под котик отдав,

золотые слова не поймёшь, не расставишь:

 

лишь на уровне глаз протекает война

раболепного гипса и сотканных трещин –

это Муза лебяжую песню должна

расколоть на цитатник и личные вещи.

 

Только девка молчок, значит, время пришло

подытожить урок расплевавшихся с жизнью.

Но отчаянью и нигилизму назло

мне был задан здоровый заряд оптимизма.

 

Жизнь идёт, и горит лейкоцитами гной,

и уводит рокада подругу плохую,

чтоб, исторгнув лопатками ключ заводной,

не сподобился сбросить доху на меху я.

 

Дык запомнимся в мраморе, в файле "max.doc",

а заветную лиру расстроим как прежде –

я найду тебя в Русте, уползшем без ног,

но салют отдававшем германской надежде.

 

Ключ под ковриком, Маша! Бери-не-хочу

грозовую отгадку кремлёвской эпохи.

Не сочти, что в бреду – обращаюсь к врачу

вместо пули, влетавшей как муха при вдохе.

 

Так от леннонских горок к предгорьям трусих

скалолазка моя прозревает на карте

заповеданный курс. И, как собственный стих,

ненавижу январь и мечтаю о марте.

 

Укрощу ли пиявкой поганую кровь,

распускаешь ли хвост на карнизе былого,

но в вороньей слободке сойдёмся мы вновь

понимать срамотой окрылённое слово.

 

Дорогая редакция смотрит в окно.

Подозрительно белый, свет льёт отовсюду

молоком Воскресения – мне всё равно,

для чего я снабжен резистентностью к чуду.

 

После кофия выйдем на дивный пустырь,

где блистает, как пена, створоженный воздух.

Холод выпал в осадок. И мой поводырь,

зябко кутаясь в тело, расспросит о звёздах.

 

1996

 

 

 

 

 

ЯЩИК

 

(Случай со Спасителем)

 

1.

 

Скорей цыгано-турко-венгр по пёстрой крови –

черны как ночь усы-и-брови-и-сомбреро –

он схож с бароном героиновой республики.

 

Вдохновенная,

на бодрых восемь литров кислорода,

грудная клетка матёрого фельдъегеря –

наплавал с детства в Евпатории,

так вырасти мечтал

отважным спасателем пляжным:

раз в год ты герой, а рабочее время свободное!

Синекура для крутых сочинителей.

 

2.

 

Не помню, говорил ли я о том,

что всякий из крымчан громоздкую скрывает тайну,

мыча от недосказанности по ночам?

 

3.

 

Однажды

в юности внимательной

после визита в город к нам генсека

студент-медик находит на скамейке в парке дипломат

с мерцающей красной кнопкою внутри.

 

А тут как раз и клятва Гиппократа... В общем,

намёк он понимает адекватно.

 

Схватив диплом, летит в Норильск, отбросив практику

на наших более райских берегах.

Там колет эпилептиков пентоталом

и подрабатывает санитаром в морге;

утопленники возвращаются в город,

как Первомай, вместе с ледоходом;

на этом кончается сходство с Крымом

и начинается невообразимое.

 

Ну то есть, с виду всё ползёт как надо.

 

Но ровно каждые

несколько лет с хвостиком

как гадкий лебедь, он срывается с места

и непредсказуемым перепорхом по карте

сбивает с перьев подступающее пламя

честной карьеры.

 

4.

 

Империя, как камбала, струится

вдоль дна реальности магической,

сдвигая камуфляж под колорит эпохи,

неся огромный положительный заряд –

сама себе дельфин-минёр

из засекреченной лаборатории под Кара-Дагом.

Вертлявая, визгливая, малохольная торпеда.

 

Она права, быть может.

Осталось так немного, чтоб взлетел на воздух нафиг

Мировой непросветлённый океан

влюблённого в себя

империализма.

 

5.

 

Потом был Тирасполь, рождение детей, Измаил,

землетрясение в Ленинакане,

Uskorenie и Glastnost,

змеились трещины по континенту.

Впервые мы увиделись в Керчи, он тащил на себе литстудию

и нам читал ошеломлённо тексты

забившегося в угол автора-заики:

«Не выдержу, брошу, уеду / В тот край, что Россией зовут...»

Бывали и настоящие строчки. «Где падают листья щитами /

На копья грядущей весны»...

 

Он таки вырос Спасателем.

 

Только времени свободного оказалось не очень много.

 

6.

 

А кнопка под замком то пламенеет, то погаснет,

и всё понятнее, зачем

толпятся человеки в социальный лифт.

(Возглавить всех и оптом всех продать,

а под конец естественный

всё стадо за собой стянуть в Ничто.)

 

Так не бывать по-вашему!

Он никогда не станет президентом.

Хозяином – лишь самому себе. И под седьмой десяток

несёт свой крест весёлый

по-прежнему один, без подчинённых.

 

И чемоданчик до скончания веков

за первой пишмашинкой пылится на антресолях.

 

7.

 

Разнузданный биплан его трудов

метётся на несущих, нет, свистящих плоскостях.

 

Верхние крылья! Работа писателя.

Весь век за жертвенным столом.

За письменным столом ежесекундно,

даже когда

устремляешь инъекцию куда-нибудь,

или наноиглу в пугливую, как лань, ладонь

по методу фашистского доктора Фолля,

 

даже если ты давно в постели,

с супругой ли,

с чужой ли сайнс фикшн.

 

А крылья нижние – врачебный долг. (См. выше).

Закрылки ощетинились шприцами

и жгучей, как газировка, акупунктурой,

под ними же подобно бомбам созревают ох, озорные медицинские идеи:

литерапия (ну, литературотерапия) есть лечение беллетристикой –

пора пересекаться параллельным плоскостям! –

рассказы уже спасают от мигрени в 13% случаев,

каменистые почки расцветают эдельвейсами,

импотенция вообще уходит неизвестно куда;

 

осталось ещё домыслить до конца понятие о копротерапии

(мочой-то может каждый дилетант)

на радость новым поколениям студентов.

 

8.

 

В тот, непохожий на другие, вечер,

в неумолимом авторском азарте –

напоминающем, что странно, дезертирство –

он проговаривается.

 

В очередной новелле

шайка бомжей находит на помойке

чемоданчик с мигающей кнопкой внутри.

 

...А между прочим, клятва Гиппократа.

 

Терроризирует издателя вопросом,

возможно ли скупить тираж обратно. К счастью,

сборник выйдет с небольшим –

точечным, скажем так –

браком, и никто ничего не поймёт.

 

9.

 

Не стоит над крымчанами смеяться.

Над теми, кто не прочитал, над теми, кто писал.

Мы все умрём,

и счёт нам в баллах выставит Аллах.

 

И автор мой – всего лишь часовой.

Он дядястёпа-I-Ball-It, он на посту до тех времён,

пока моргает кнопка, кнопка, кнопка.

 

Не уступать!

Агентам, мать его, армагеддона.

Так важно не пойти на поводу,

когда зовут окармливать совписа бурную ячейку,

или грозят повесить на Доске почёта.

 

Простуженным сказавшись, под ливнем он бежит

к сиротливым, как Серые Шейки, пациентам,

и на собрании вспомнят более достойных,

и власть опять проходит мимо.

 

ЙЕСС! – салютует кулаком, домой ворвавшись, в зеркало,

подмигивая собственному коварству.

 

10.

 

По ночам на бреющем полёте он медленно проносится над нами,

словно старое доброе Распятие,

нет, гневный кукурузник в огне,

не так –

Дедал Норильский и Тираспольский,

маша столешницами письменных столов,

наш крымский чехов, земский доктор,

с мычанием равномерным

светясь планирует, как гидросамолёт,

на чёрный океан магической, почти как подсознание, реальности.

 

И замечает камбалу на дне.

 

 

 

 

 

 

ГОЛОС, ЛОГОС, ГЛАГОЛ...

 

  Ивану Жданову

 

 

Голос, логос, глагол, – глоссолалило в зыбке дитя

и взмывало над миром, врождённые вихри крутя.

 

Циклопическим жестом на синее и голубое

разделив небеса и моря, мы валялись без сил

герменевтами – и афронтистами в поле прибоя,

но старик де Куллэ нас заметил, и благословил

Древо Мира – пустить корневые побеги: в бесцветный

параллельный мирок, вызревающий в магме под Этной;

к стимфалийской личинке вскипевшего камня! И Жля

колесит, лесостепи на зелень и зелень деля.

 

Либо так: погрузясь в отрицательный конус Аида,

я сказал: виноград. Кубистический усик, меандр,

эмбрион Лабиринта, Фессалия, но Фиваида,

концентрический страшный квадрат Митилены.

Стоп-кадр:

в огнедышащей впадине, в радужке бедной киклопа

на бескрайней спине в Новый Свет отбывает Эвропа,

и вдвойне сиротливый по громокипящим морям

ворочается Кадм возжигать Вулканалий-байрам;

за кадящим Синаем, где лава скрижалей разлита

и тузлук бороздит золотой чермноморский балык,

возводящая в куб глинобитную песню термита

полновесная Кааба тощий вминает кадык

басурманства. Саманные фразы дувалов.

И дублёный джихад, как земля обожжённая, ялов.

 

И всё дальше уходит от материка материк.

Но всё так же послушен муслим и Протей многолик.

Так же волосы рвёт в электронном беспамятстве Гера, –

то, как Вейсман, завоет от жажды испить из кратера,

то алёшкиной лягвой во льду замирает зимой.

Ностальгия рисует благие картины: мы вместе.

И неясно лишь, кто мы такие. Уже на подъезде

к мегаполису что-то не так. Подлетаем домой:

вдоль проспектов простёрт – не спасёт РНК-транскриптаза! –

шестилапый отважный костяк довербального джаза,

позвонки трёх столетий, нацеленный в сердце укол.

И всё так же взывает дитя: голос, логос, глагол.

 

Канонический текст тем и гадок, что ткётся сегодня,

накануне конца; Дорифор, пустячок пирамид

и сухой Баальбек за отсутствием Гроба Господня

неподсудны Патристике. Но – вне догадок – парит

шестиджазый, в цветах, континент над воронками ада.

А внутри, как дорический ордер, стоит канонада.

 

Чёрный камень в стене – это как бы попытка сложить

копьеносные крылья и новую песню сложить:

как бы орден за родину, вмиг исполняется Мальта

патентованного колченогим Гефестом гештальта:

механических слуг, механических слуг, механических слуг.

(Всё же лучше финифть вместо медных быков для Ээта,

и разгневанный царь отзывает триеры, узнав,

что коварная дщерь, разбросавшая membra poetae

по реке Океан, вновь брюхата). И век-волкодав

просипит: сингулярным от вас ухожу коридором.

 

"И ЗАТВОРЫ ВОЙНЫ СОКРУШИЛИСЬ ЖЕСТОКИМ РАЗДОРОМ".

 

1993

 

 

 

 

 

 

ПЕРФОРМЕР

 

(Случай с Драконом)1

 

В ожиданьи Орды

он калачиком спит на ковре.

Воссозданье твердынь –

опыт трудный,

подобный горе

рукотворных алмазов.

 

Так в пустынной драконьей норе

спит счастливый охотник, промазав.

 

 

 

 

* * *

 

Исмета я застал ещё в московский период, в его студенческие годы, появляясь в Белокаменной в рамках своих бизнес-прожектов.

Прожектами выглядели и многообразные арт-эксперименты моего друга. Не видя никаких шансов коммерциализировать его интеллектуальные изобретения,

конвертировать их, так сказать, в денежный эквивалент, я продолжительное время оставался относительнобезмолвным зрителем и слушателем.

Может быть, это и к лучшему.

 

Он был юн и горяч, и на круглых столах

бредил, что Аллегория – это Аллах,

а искусство Формального это тюрьма,

возведённая из дерьма…

 

Меня всё сильнее беспокоило новое направление в его деятельности, быстро ставшее основным. Однажды испробовав полёт на дельтаплане, он уже не мог

отказаться от присутствия – прямого или скрытого – в своих работах темы овладения воздушной стихией.

Образы её покорителей у него не то что бы эволюционировали, – наоборот, наблюдалось некое движение вспять, от астронавтов к Икару и от птиц к птерозаврам, и ещё дальше, к чешуекрылым насекомым. Наконец, он пришёл к применению постоянного и, по сути, основного элемента своих перформансов – воздушного змея.

 

Не столь страшно было то, что змей всё время ломался, – его несущую плоскость так или иначе приходилось каждый раз менять: она служила центральным семантическим узлом, предъявляя на себе то изображение ханской тамги, то китайские или японские иероглифы, то пушкинские строки.

Страшно то, что Исмет стал обращаться к змею по имени и уже беседовал с ним, как с живым существом. Я попытался критиковать эту практику с точки зрения доступных мне постулатов традиционного искусствоведения.

 

Он сказал: – Не спеши низвергать, Ворчунов!

Мой концепт многозначен и нов.

Понимаешь, Андрей, это как бы не Змей,

а ДРУГАЯ ОСНОВА ОСНОВ.

 

Ведь драконология это

та же конспирология,

она же, кстати, и космогония,

ооооооотолько

объяснённая на пальцах, когтях и тонко

иннервированных перепонках.

 

Короче, через призму зрения юнната – сострил я (про себя).

 

 

 

 

 

* * *

 

Мы очень долго не общались. Я к концу 90-х бросил потуги основать собственное дело, и устроился исполнительным

директором небольшой торговой фирмы в оффшорной зоне на Кипре. Дoма в Бахчисарае появлялся всё реже и реже.

Исмет же, наоборот, перебрался в Крым, на историческую родину. (Родился он, понятно, в Средней Азии, в Чирчике под

Ташкентом.)

Увиделись мы в Симферополе – я прилетел для оформления одного коммерческого контракта, он добивался там же в Совмине

разрешения на полёт с парапланом внутри пространства Мраморной пещеры на Чатыр-Даге. Канцелярская сторона

у него всегда хромала, министерские крючкотворцы отфутболивали его заявку раз за разом, находя всё новые

зацепки, и в конце концов он дал пощёчину одному чиновнику – кажется, тоже татарину. И, по слухам, сломал ему нос.

Ему пришлось скрываться некоторое время, пока шум не утих. Встретились мы в гостях у моего тёзки, поэта Полякова.

Как он жил эти годы? Предпринял несколько путешествий – по Европе, Соединённым Штатам, в Монголию, на Курильские

острова. Продолжая свои опыты везде, где это было возможно.

 

На кастинге новых тотемов для Российской Федерации

выдвинул Змея Горыныча – давняя креатура2 …

В Закарпатье снюхался с тайными Братьями

из запрещённой ложи «Псы Пресвятого Юра».

 

Хором загрызли Папу

в его второй и, понятно, последний визит во Львов –

нет пощады сатрапу,

изгнавшему Змея из требников, библий и снов!

 

И запускали с часовни Ратуши

воздушного змея в виде иконы:

святой Георгий – впервые без ретуши! –

в объятьях святого Дракона.

 

(Привираю, конечно. Друзья, как всегда, сражались.

Змей привычно валялся, давя на жалость…)

 

Фишка в другом: икона создавалась Исметом в реальном времени, на пару с помощницей, с применением особых сакральных

красок, замешанных на земле, взятой с одной из главных могил Святого Георгия, расположенной близ Дербента.

 

Мусульманский перформер, гордыня и доблесть,

православный малюет образ…

Я не видел зрелища бесподобней.

 

(Ассистировала эффектная Яна,

art- и fashion-звезда Дагестана.)

 

 

 

 

 

* * *

 

Я спросил его, почему он так зациклился на образе Георгия. В исламе ведь подобного героя зовут по-другому, Джирджис.

Не помню точно ответ, – кажется, что это то же самое имя, но по-арабски. Впечатлило продолжение: что от того же греческого

«Георгиос» происходят и другие известные слова – например, «гюрза». А ещё – фамилия Гурджиев…

Мне стали понятнее некоторые зигзаги в творческом развитии друга.

Извечная его тема – драматического и плодотворного конфликта западной и восточной форм сознания – приобрела теперь

какие-то замысловатые конструктивистские изгибы. Он утверждал тогда, в частности, что

 

гюрза,

будто горный

узкий и юркий поток,

по утрам течёт на Восток.

 

Но а в полдень – на Юг: как арык, прямиком.

И лишь ночью – на Запад, тайком…

 

И что век Золотой допустим, лишь когда

к нам придёт Золотая Орда.

 

«Но бояться не стоит, и вдаль не смотри.

Ведь приходит Она изнутри».

 

Я спросил: – Но тогда что такое «Орда»

(о которой, что странно, молчал Деррида)?

Ординарные Дауны,

гордо Орущие «Да!»?

 

Он ответил:

– ОРДА ЭТО ОРДЕН ДАДА.

 

Это Ориентальному Дань,

что внечувственно платим годами,

это пламя и воды Ордалий

и летатлинский орган Дедалий…

 

И острить перестань.

 

Но а если простыми словами,

это Ортогональное Дао…

 

– В общем, ясен концепт, – я острить перестал. –

Ты готовишь Орде золотой пьедестал…

Как сказала художница Яна,

ты – трёхглавый Орёл Дагестана!

 

Тут Исмет помрачнел. Я смутился. Чтo вдруг?

– Здесь, в весёлой Тавриде ты, верно, скучаешь по Яне?

– Без неё я не я… Без неё я совсем обезъянен, –

отшутился мой друг.

 

Я постарался сменить тему. Поинтересовался его опытами в области артистических перевоплощений. Конечно, до Владика Мамышева в этом плане Исмету было далеко. Зато в его репертуаре были не только человеческие существа.

 

– Я не смог притвориться великим мурзой,

но лелеял мечту воссоздать Мезозой!

Для начала стелился гюрзой…

 

…На одной конференции, вечность назад,

я подполз к Черномырдину и рассказал

про ордынские корни владыки.

«Чернота» его имени, корень kara,

прирастает как будто чужая кора,

только значит другое: «ВЕЛИКИЙ».

 

То есть не «ЧерноМырдин», – «Великий Мырдa»!

То есть Кара-Мырда, то есть Карамурза3,

в анфиладе синонимов эта лоза

извивается между веками…

 

Слово зa слово… Вскоре – поверишь ли, Ворч,

мы открыли The Center of Ordic Research!

Пробный камень…

 

И для спонсора – Виктора Кара-Мырды –

мы повсюду искали следы и плоды

возвращенья Великой Орды.

 

Да… Но вернёмся к дракону.

 

Меня тоже волновала проблема повсеместного присутствия крылатого ящера в мировой истории. Да и ответ про Георгия я почему-то никак не мог вспомнить.

На очередном витке беседы я снова озвучил вопрос. Внезапно Исмет пригласил меня к старинной иконе с Победоносцем, обнаружившейся у Полякова на стене в

гостиной, как рояль в кустах. От неожиданности я снова что-то сострил, кажется, насчёт «эти двое везде за нами следят». Он стал водить по холсту своим зонтиком, который при этом всё время норовил раскрыться, расправить перепонки.

 

– Ворч, смотри: символ Верхнего мира (летучий дракон)

здесь повержен, а Нижнего (всадник копытный) – вверху.

Я о том, что слова Трисмегиста здесь вывернуты наизнанку…

– Массаракш, ты имеешь в виду?

– Перестань…

Видишь: Змей и Георгий, они имитируют схватку.

 

Дело даже не в том.

Ведь дракон обвивает хвостом –

самым кончиком – ногу коня…

Ты теперь понимаешь меня?

 

И копьё постаралось попасть ему в пасть!

А могло бы – ба-бах! прямо в пах…

Или просто проткнуть ему грудь.

 

Сюжет, разворачивавшийся на плоскости передо мной, оказался вдруг совсем, абсолютно фантасмагорическим.

Притворившиеся соперниками-двоеборцами ИНЬ и ЯН (на которых прозрачно намекал Исмет) вдруг слились в некое шевелящееся единое целое…

Перед нами извивался по часовой стрелке УРОБОРОС.

 

– Друг, ты можешь не верить в Раймона Кено,

но Дракон и Георгий – одно.

– Ты что-то имеешь против Раймона?

– Нет, просто я – за Дракона.

 

НИ САВРОКТОНА, НИ ЛАОКООНА –

НЕТ НИКОГО, КТО ПРОТИВ ДРАКОНА!

 

 

 

 

 

* * *

 

– Ладно… Поздно уже. Я прощаюсь, Андреи.

– Лады!

Он уходит под дождь с нераскрытым зонтом

(а несёт как стрелу).

И, вернувшись домой,

он, свернувшись калачиком, спит на полу

в ожиданьи Орды.

 

2011

 

 

1 Поэма из цикла «Коварные крымцы».

2 Победила там, правда, белочка-дура…(Игорь Сид “Новый тотем для России”. Русский Журнал)

3 «Великий Князь» по-тюркски (неправильный перевод — «Чёрный Князь»).