Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ИГОРЬ ЛАПИНСКИЙ

Игорь Леонтьевич Лапинский родился в Галиции в 1944 году, после Киевской консерватории долгое время работал музыкальным журналистом (радио, телевидение), редактором на киностудии им. А. Довженко. В настоящее время — старший научный сотрудник Украинского центра культурных исследований Министерства культуры Украины. Автор поэтических книг: “Огни Святого Эльма” (СПб., 1992 г.), “LUDI” (Киев, 2000 г.), “Утро бессонных крыш” (Киев, 2002 г.), “З невидимого космосу” (Київ, 2005 г.), “Избранное” (Киев, 2009 г.). Лауреат литературных премий: “Планета поэта” имени Леонида Вышеславского (Киев, 2007 г.), Международной премии имени Арсения и Андрея Тарковских. Живёт в Киеве.

 

* * *

 

Но как вытекает время!
Отовсюду без исключения
уходит за грани возможности помнить.
На первых порах
источает его растительный биос и вещи
жадно всасывают невесомую жидкость,
но
не вечность (пустую абстракцию), а
конкретные годы, – вот счет
неподвижной жизни вещей.
Крошатся, щербятся их контуры от вычитания
вяжущей влаги времени. Перемещаясь,
влага сия уносит образы
совсем не те, которые мы недомыслили.
Иные. Совсем иные.

 

 

 

 

ИСЧИСЛЯЯ СУДЬБЫ ДЕТЕЙ

 

Бомж под зонтиком
Шествует осторожно,
Ноги в тяжёлых чунях не отрывая от земли.
Глаза бомжа кельтские, синие...
Им вторит небо, полное синих птиц.

 

Бомж под зонтиком
Курит пенковую трубку,
Набитую голландским пахучим табаком.
Горести, радости жизни
Пережёвывает беззубым ртом.

 

Тяжёлые резиновые чуни
Бороздят асфальт, болото, пыль и песок,
А дальше — «ох и ах!» надежд несбывшихся, а вдобавок
Бомж любит Шуберта, «Мнимые солнца» беззвучно поёт.

 

Бомж под зонтиком
Роется в мусорных баках, а они тоже голодные
И ржавеют медленно, хватаясь за жизнь.
Глаза бомжа узкие, восточные,
Щурятся, умножая всеобщий сон.

 

Чуни бомжа наступают на мины, но те не рвутся, наступают на острия
            цветочных ростков, но те даже не гнутся, ибо крепки они, как
            истошный младенца крик!
Бомж давно сбился со счёта,
Исчисляя судьбы детей.

 

Тяжёлыми чунями топчет пластиковые бутылки, собирает их в большие мешки,
Отдельно — стеклянные, и далеко слышен бутылок тех звон и хруст.
Роется в голодных баках, ищет поджаренную жар-птицу, ищет
            полбуханки хлеба, глоток пива, а повезёт, так и водки глоток, а
            вдруг совсем повезёт, а вдруг амстердамский табак?
Молчат голодные баки,
Ржавеют медленно, хватаясь за жизнь.

 

— Эй, вы, ау! Ищущие, страждущие, ждущие и жаждущие! — кричит
            прохожим, кричит холодным домам, — вот зонтик, бегите сюда,
            прячьтесь, места хватит всем!
Теплеет и не тает лёд, теплеет и не тает снег, а люди бегут за надеждой
            и убыстряют свой бег.
Жёлто-синей синицей порхает она в снегу:
Горький, горячий комочек жизни, надежда-синица уходит, летит,
            петляя, летит сквозь пургу — куда?

 

Бомж под зонтиком
Родился в Чернобыле
Двадцать шестого апреля, в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году,
            и мерзость запустения ему нипочём.
Глаза бомжа детские, синие...
Им вторит небо, полное синих птиц.

 

 

 

 

 

ФРАГМЕНТ ПОЭМЫ «ПОГРУЖЕНИЕ В ФЭН-ЛЮ»


            Наблюдая мыслей тела? текущие
            панорамою вдаль за Днiпро, за Глыбочицю,
            мы видим — над Лаврою брови белые кучатся,
            зiницi дзвiнниць... Та й глыбокi ж очi цi!
            Они вылетают к нам чёрными дятлами,
            из обгоревших дупел морщинистых лет
            стоном струн ивы «Синочки, дякую!»
            жгучей промоиной сквозь хлад и лёд,
            через всё русло трещиной наискось,
            клокочет, сверкая, вода булатная.
            — Де моя доля, верби, чи знає хтось?
            — Там, на дзвiнницях доля була твоя.
            Tam wsrod plomykow bieli, cny panie,
            Jasna beztroska godzina
            Bawil sie umysl twoj w pazia i pawia
            Slodkich mazen dziecinnych.
            Pudlo drobiazgow, lakiery skrzypiec,
            Konfederatki rog zalamany,
            I wiatr sloneczny w imieniu Lipiec
            I wieczor "Tanga dla zakochanych".
            Wciaz staromodnie zakolysany
            Ksiezyc w brukowce odbija sie slisko...
            Nagle sniezyste peaknuly sciany,
            Oczy sie mruza, oczy sa w bliznach;
            Czyz to sie uda w sednie spokoju
            Wzrokiem wewnetrznym los swoj zobaczyc?
            Tancza plomyki...* Мал мала меньше,
            и осыпается пудра. Горячий
            вздох губ рубиновых, кожи прозрачность
            и неподвижность взгляда янтарного —
            смотрит Европа,
            шуршит городами;
            там
            далеко
            внизу
            ночью
            остатки лесов оживают
Возобновляют свой шум шелковистые ели,
            лучистые клёны, акации, ольхи.
А на дне шума вибрирует «ой, ты...»

 


* Там, среди пламешков белых, паночек, / В ясную, беспечальную годину, / Твой разум играл в павлина и пажа / Сладких ребячьих мечтаний. / Ларец безделушек и лак скрипичный, / Конфедератки загнутый угол... / И солнечный ветер по имени Июль, / И вечер «Танго для влюблённых». / Как прежде — убаюканный и старомодный / Месяц в брусчатке отражался скользя... / Вдруг белоснежные рухнули стены, / Глаза жмурятся, глаза — в шрамах. / Удастся ль теперь внутренним взором / В глубинах покоя судьбу разглядеть свою? / Танцуют пламешки... (польск.)


 

 

 

ПАРУС ЛЕРМОНТОВА

 

За верболозом, за далёким верболозом
            солнце встаёт, снова солнце встаёт.
Сквозь туман река блестит как путь предназначенья.
Каждой молекулой, каждым атомом своим блестит кремнистый путь
            предназначенья.
Я не умею ходить по тебе, река, но я могу плыть,
            могу плыть по тебе, тёплая река.
Горячая река, холодная река, кипящая река!
За моими плечами парус Лермонтова, я плыву против течения, ибо
            только так я умею плыть, только так я умею жить!
Единственная, горькая
            река моя,
            река.

 

 

 

 

СТИХИ О ПРЕКРАСНОЙ ДАМЕ

 

Мы юны и мы повсюду
там, где ты, Bella Donna, там, где ты.
Белладонна – красавка обыкновенная, сонная одурь, красуха, бешенная
ягода, вишня бешенная, красавка-бешеница белладонна.

 

Мы юны и мы везде и повсюду –
в клюшках победных хоккеистов,
блеске зеркального карпа,
дыхании чабреца,
пчеле, звенящей в объятиях паука;
в улыбке Гагарина,
в одинаковых польтах и шляпах советских,
в трещинах не нужных никому церковных колоколов,
и в крохотных буковках сносок к Иманнуилу Канту,
и в non legato Гленна Гульда и в заусеницах юной совести нашей тоже мы, везде и повсюду — мы.
И ты, Bella Donna вместе с нами, между нас, под нами, над нами, красавка-
бешеница белладонна.
Ты врывалась в наши весенние сны, в завтрако-обедо-ужины за 60 коп.,
в бессонные нелепые мечтания, но мы тогда, в те далёкие шестидесятые не каялись и не молились, ибо не знали мы, что такое каяться и молиться вообще.
Взамен наливались чёрным вином — отравой между жизнью и смертью,
наливались твоим сладким ядом, о, Bella Donna!
Не знали мы, что такое молитва в те юные годы, а если бы, даже, молились?
Вся жажда жизни, все вздохи и касания, и неприкаянный осенний рёв
одиночества, всё это устремлялось к тебе О! и ещё раз О!, Bella Donna!
Избегали тогда мы слова «любовь» — казалось оно пошлостью, поверхностным
советским мяуканьем, а пошлости мы боялись пуще тебя, белладонна.
Проще всего назвать тебя «похотью», тысячи раз на день от тебя отрекаться, закопав себя в землю по пояс, ведь не родишь ты любому из нас двадцать детей?!
— Было б от кого рожать, — отвечала всегда ты, — от вас, мастурбаторов, что ли,
сующих в кого попало, непонятно что сующих? А знаете ли вы, что  такое младенец, умирающий на руках? Ребёночек трехлетний, умирающий от удушья у тебя на руках? один за другим, один за другим умирали дети, дети умирали на руках во все времена и народы.

 

Отвечала, морщась, ты, уходя в кромешную пьянь и мерзейший, подстилочный
блуд, Bella Donna.
Да, ладно, была бы ты дворняжкой, шалавой, дешёвкой, так ведь нет!
Была бы ты подлой ****ью, готовой душу продать за автомобиль москвич, так
ведь нет, кто ты, Bella Donna, кто ты?

 

Это эхо чёрных скал знает, кто ты, испуганная шулика, знает – кто ты.
Это эхо белых скал знает, кто ты, безвестная горлинка, летящая прямо в солнце,
знает, кто ты.
Это знает голубая фиалка, проклюнувшая синий лёд, знает, кто ты.
Знает бездомный плач скомороха, знает кто ты.
И тающий вечерний свет знает, и утренний белокровный свет знает, и знают
окровавленные следы на тающем весеннем снегу, знают о тебе всё.
Знают всё.
Там, в глубине души, так далеко, куда не может добраться даже страх,
есть крохотный, но безграничный простор,
есть трепетный беззвучный простор.
Там отпускает грехи Господь.
Отпускает грехи, Bella Donna.

 

13 июля 2016 г.
 

 

 

* * *

 

М. К.

 

Чего торчишь ты, Машенька, на этой игле?
Рептилоиды
сожрут тебя.
Проглотят, не разжёвывая, не морщась, ибо не умеет ящериная морда
морщиться, а ящериная пасть причмокивать от удовольствия,
чего торчишь ты, Машенька на этой смертельной игле?
— А вот, и наоборот, всё наоборот, Игорёша!
Это, когда я на кумаре, то рептилоиды везде, везде!
Они кругом — на потолке, на кухне, на балконе; улицы кишат рептилоидами, и
пасти у них разинутые, со слизью разговоров, с базарами телефонными...
Они, эти рептилоиды что-то толкают, что-то продвигают, что-то продают и
покупают лапами трёхпалыми с чёрными и длинными когтями хваткими, хваткими, хваткими!
Меня эти рептилоиды сдадут, продадут и сто раз обманут.
Когда я на кумаре.
А ещё: когда за религию базарят эти пасти, то слизь вонючая капает с каждого
слова, и насколько же хуже богохульства всё это!
Смерть окончательная, зачем мне такой кумар?
А так, я укололась, и... кайф…

 

Как хорошо было зарыться в тебя, наркоманка!
В тебе — и сон и бессонница, смерть, и десятки тысяч рождений!
Горько, что прожила ты так мало, красавица Машенька...
Сухие слёзы сгорают в жерлах недвижных зрачков.

 

------------------

 

КУМАР —  абстинентный синдром при наркомании.


20 августа 2016 г.
 

 

 

* * *

 

Дай сюда свою пряжу Осень
Будем вместе прясть пряслами тополей
Сладкую ржавчину листьев застывших в полёте
Изморозь давней забытой любви
Аиста стон застывший в полёте

 

Пряжа прядись сколько можешь
Листья кружитесь в полёте
Аист лети далеко сколько можешь
Нитку дней наших тяни


© Copyright: Игорь Лапинский, 2011

 

 

 


ВЕЧНАЯ КРАСОТА

 

Ты говоришь, что никуда не годен я...
Я от этого всё грустней и грустней.
Из верных сердец моё всех верней.
Ты — моя мелодия,
Я — твой преданный Орфей.

 

Дело случилось в Баку и случилось всерьёз
Они встречались долго но про любовь не говорили
Ходили за два метра друг от друга не то что теперешняя молодежь
Они искали друг в друге человека а не просто так
Он учился в институте ГВФ а она в консерватории
Он рассказывал ей про авиацию про своих родных
про детство в маленьком посёлке про товарищей по общежитию
А она искала Вечную Красоту и пела иногда высоким голосом
на берегу моря ибо была певица
Где ты Вечная Красота?

 

Тоскую по тебе, как по хорошей погоде я,
Среди нив, лугов, лесов и полей,
Забыл всех своих друзей,
Ты – моя мелодия,
Я – твой преданный Орфей.

 

И случилось вдруг так что она ему сказала что она забеременела
от другого вот как это всё случилось
Она сказала что она его недостойна и уезжает далеко отсюда вот как это все было
Он молча слушал молча ушёл и напился до белой горячки

 

А она ехала в купейном вагоне вместе с цыганом
и двумя картёжными шулерами и плакала
И не потому что потеряла этого ручного
А потому что искала в том другом Вечную Красоту и не нашла
Где ты Вечная Красота?

 

Ух, же и ты, моя мелодия...
Ух же и я – твой преданный Орфей...

 

Он закончил институт работал где-то по назначению
А потом устроился в Киеве где у него дядя и работал на заводе Антонова
Дядя умер и оставил ему двухкомнатную квартиру
на улице Горького вот как это всё было
И случилось вдруг так что она написала ему письмо
Она написала что тот отказался платить алименты и что она нуждается в деньгах
Он выслал ей деньги потом она приехала к нему и они жили не расписавшись
И случилось вдруг так что она опять встретила того второго
оставила этому ребёнку и уехала с тем вторым

 

Какая же она сволочь! сказала Марья Тимофеевна
проживающая во втором подъезде первая дверь налево
Где ты Вечная Красота?

 

Среди лесов, полей и плодородия,
Я тоскую по тебе всё сильней и сильней!
Извини, что стихом не умею, напиши письмо поскорей.
Ты - моя мелодия,
Я - твой преданный Орфей.

 

А что же он теперь делает этот слабовольный человек?
Спросила Вероника Тихоновна которая во флигеле дверь с балкончиком
А теперь он сдал ребёнка в круглосуточный интернат
и пьёт совсем уж беспробудно
Он совсем теперь уж опустился и его выгнали с работы
Ночует неизвестно где и неизвестно с кем водится

 

Он теперь уже совсем покойник а молодой ведь ещё жить бы да жить
а он вечную красоту ищет
Помогите ему люди добрые хоть чем нибудь
Надо его в психиатричку сдать может вылечат
Эх ты жизнь поломатая!
Где ты Вечная Красота?

 

Лето наступило, и вот, поправился вроде я.
Птички по садам поют всё звончей и звончей.
Напиши... Моя любовь сильнее всех любвей!!!
Потому что ты — моя мелодия,
И потому что я — твой преданный Орфей.


© Copyright: Игорь Лапинский, 2011

 

 

 


ПЬЕТА

 

Плачет вода
Сотни смиренных идут по высокой траве

 

Плачет вода
Руки дрожат
Солнце в зените
Стервятник висит

 

Плачет вода
Сотни несут рюкзаки а в рюкзаках большое облако
Плачет вода
Облако разрезано на куски и спрятано наглухо но оно шевелится

 

Плачет вода
Беззвучные люди идут по высокой траве и не смотрят
друг на друга

 

Плачет вода
Руки дрожат
Солнце в зените
Стервятник висит

 

Плачет вода
Изначально из камня капли печали извечной

 

Плачет вода
Изначально из глаз убежавших животных капли печали извечной

 

Плачет вода
Кто-то крикнул
И остановились
Все

 

Кто-то крикнул
И роботы землю рыли трубчатыми лапами
Плачет вода
Смотрели в небо тянулись к небу долго так долго искали в небе…

 

Плачет вода
Прозрачный искусно сделанный стервятник в небе висит

 

Плачет вода
Четыре серебристые стрекозы тянут паруса белоснежные по небу

 

Плачет вода
Кто-то крикнул
Роботы ушли

 

В выкопанном
Складывают рюкзаки рядами
Складывают рюкзаки как мёртвых детей
Голубые цветы смотрят из высокой травы

 

Плачет вода
Изначально из камня капли печали извечной
Так
В 2074 году
Хоронили последнее облако

 

© Copyright: Игорь Лапинский, 2011

 

 

 


САМОУТВЕРЖДЕНИЕ

 

Сломался пылесос
В японском домике с циновками на полу
И со свитками тонкой гуаши на стенах
И затяжной дождь торопил
Медленно торопил смерть
Большого старого дерева

 

В беге времён
В запутанном беге чисел
Дорожают продукты на базарах
Дорожают проститутки на панелях
Дорожают цены на бензин
Дорожают свитки тонкой гуаши
Дорожает морское дно
Дорожает зубы вставить
Дорожают крыши и заборы
Дорожают формулы дорожает вера дорожает кислое молоко
А когда же ты подорожаешь?
Когда же на тебя повысят цену хоть на пол иены
Маленький ты человек
В японском домике с циновками на полу
И со свитками тонкой гуаши на стенах?

 

— Когда починю пылесос
И почувствую что умею делать то что я умею
ТОГДА ОЦЕНЯТ МОЁ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО
Сказал он
Сказал ты
Сказал я
Сказала она
Сказали они
Сказали
ВСЕ

 

Что поделаешь

Сломался пылесос
В японском домике с циновками на полу
И со свитками тонкой гуаши на стенах
И затяжной дождь торопил
Медленно торопил смерть
Большого старого дерева…


© Copyright: Игорь Лапинский, 2011

 

 

 


АСКЕТЫ

 

В подлунной пещере красивой, высокой
Есть норы, в которых дозволено сны созерцать.
Приятные норы, их роют глубоко,
Что там, успокоившись, жить, поживать.

 

А сверху – познанье, жизнь-смерть и страданье,
Поэзия, мама, борьба и судьба,
Мечтанье-мученье-мычанье-молчанье,
Рассвет, пиво, радио, небо, хлеба.

 

Есть боги там, йоги, чертоги, дороги,
Есть духи, есть нищие духом, дух;,
Есть ангелы, бани, есть лица и ноги,
Есть рожи, есть розы, грехи и стихи.

 

Пещера большая и места в ней много,
По пастбищам-кладбищам бродят стада,
Друг другу мозгов обивая пороги,
Печатают книги: туда, и – сюда.

 

Их знанья как железы злого железа,
Их бомбы как псы на безумных цепях,
Но, признавая лишь «долг» да «полезность»,
Дерзают и рыщут в поту и впотьмах.

 

И… нарываясь на ржавые кости,
Шурупы звериных костей следом в след,
Ползут окровавленной песней сквозь осень
С глазами детей за аскетом аскет.

 

Один за другим, как платочки старушек.
Хотя бы побои, шпицрутенов рой…
Нет. Добродушная муть равнодушья
Непризнанных гонит сквозь клоунский строй.

 

«Далече ли, милые гордые пешки?
Вам грезится где-то иная доска.
А здесь? Что, родимые, здесь вас утешит,
В стакане за рупь разливная тоска?

 

Любовь, может? Чары мирские сирени
И поцелуев ночная слюна?
Но вы так боитесь совокупленья,
Запаха женского, риска, вина.

 

Далече ли, щуплые, гордые пешки?
Вам грезится где-то иная земля…
И сердце в яйцо превращается спешно,
Птенцами надежд в скорлупе шевеля».

 

«Страна Одиночия! Спад странноцветный!
С узором чудес твой созвезден язык.
Единственный истины остров сусветный,
Единственный гордости с добростью стык!»

 

От самых истоков, начал бесконечной
Шарманки с названием «жизнь» следом в след
По узко-прекрасной тропе скоротечной
Зачем-то ползут за аскетом аскет.

 

1968 г.

 

 

 

* * *

 

Мне снился сон из бабочек
Шумела цветная вечность
Молчали глаза напряжённые
Болели от мелких касаний
От яда пыльцы сплетённых бешеных радуг
Осколков спектра
Раз бро сан ных в то чеч ном сне

 

Мотыльки вы мстите за то что запущен мой сад?
Что иссохли до пепла стебли настурций
Мотыльки вы летите сквозь сон наугад назад
Хоботками своими хотите к росе прикоснуться?

 

Тяжёлый радужный воздух
Как воск залепил мне лицо
И реял рой мозаичный
Ройба беспризорных узоров
В затылке
В морщинах памяти

 

Мотыльки не виновен я умер мой сад ваш сад
Мотыльки человек я всего лишь себе на беду
Мотыльки устремляйтесь в небесный сад вертоград
Я за вами иду
Я за вами иду

 

© Copyright: Игорь Лапинский, 2011

 

 

 


МНОГОМЕРНОЕ ОКНО

 

Ранет, изъеденный червями, тусклый листьями
с железным забором соржавленный.
Кладбище близко, и марш, трехдольным размером сдавленный,
фальшью исходит полуминорно-полудорийской.
Сад полон пыли, воздух сухо звенит, как в предгрозье.
Отрока терпкое сердце сжато незримой угрозою.
Равновелики — жесть колотушная дикого марша,
и разговоры к столу устремившихся старших.
Стол накрывали тогда под развесистым белым наливом.
Утка, говядина, водка, лафетики с бурой наливкою,
радости жизни, стон смерти и пошлость барачная,
сроков коротких — вот как — коротание между болячками.

 

Я прятался в шар.
Он стоял в углу сада напряженной и строгой молитвой,
надежно закрытый листьями старой малины.
Стенки его, нет, не стеклянные, они походили скорее
на отблеск подводных зрачков Лорелеи.
Из шара мне лучше был виден мир этот грубый,
и умолкали и хохот, и плач, и фальшивые трубы.

 

Ранет, засыхая, сыпал падалицы на грядки с укропом.
Глазки оголенных веток его с безнадежным смотрели укором.
Из мазанки выходил хозяин в картузе восьмиклинном,
шепча сухими губами стих из псалтыри старинной.
Шар мой снимался с места и плыл над дорожками.
Чувствовал я — замедлялось таянье шагреневой кожи.
Очевидность переставала дробиться, мигать затейливо.
Под веками капли бессмертья возникли,
а губы чуть слышно пели его.

 

Мы с дедушкой присели на зыбкий ковер твердых яблок.
Он тихо молился Пречистой Заступнице сирых и слабых,
а я вспоминал все, чему нас учили в сталинской школе,
и сжалось нутро от предчувствия жизни во лжи и неволе.
Забыл я, что нахожусь под защитой пифагоровой сферы,
и стал черно-белым мой шар, а затем — черно-серым.
Чтоб как-то согреться, я посмотрел прямо в солнце,
в уме вычисляя, сколь долго оттуда свет к нам несется.

 

— Мгновенно приходит свет
Благости Рая, —
чуть слышно ответил дед
мне улыбаясь.

 

— Как это мгновенно? Туда ведь сто сорок с лишним мильёнов километров!
Получится девять минут, если делить их на скорость света.
Не излучает, а извергает энергию бешеный шар раскаленный!
Тоже мне — рай... Вихри и смерчи смертельной короны.

 

— Солнце не злое, оно
молча сияет.
Круглое в небе окно

 

приоткрывает
в дом свой незримый Господь,
напоминая,

 

всем нам, что небо есть свод
твердый и прочный;
но, высота всех высот, —

 

он кровоточит
миррой слепящей. Он злит
всех, кто не хочет

 

чудо увидеть в нем. Зрит,
каждый привычно
мысля, что даром разлит

 

свет необычный.
Вроде бы так, задарма


сотни отличий

жизнь породила сама
как-то случайно,
и нет преград для ума,

 

и вечной тайны.

 

— Что правда, то правда, преград нет никаких, а знание — сила, —
ответил с апломбом я и побежал за журналом "Знание-сила",
от нетерпенья сгорая скорей опровергнуть дедовы бредни,
и ликовало нутро от предчувствия легкой победы.
Размахивал долго цветным я журналом квадратным.
Взахлеб все, что знал, излагал я об очевидном и невероятном.
Не шелохнувшись, слушал старик, подбоченясь картинно,
врезая в память мою свой профиль орлиный.
Я же пуще и пуще громил всех на свете соперников,
кровно обидевших Кеплера и Галилея с Коперником.
Позеленели от злости камни, летящие в Церковь,
и заплясали от счастья в сморщенных яблоках черви.

 

— Долго блуждает душа,
в хаосе мыслей
однообразно кружа.

 

Магия чисел
черная гложет ее.
В числах нет смысла:

 

десять, сто тысяч, мильён —
много ли, мало?
Там ли рожденье твое,

 

дух запоздалый?
Шар, говоришь, а не круг...
не помешало б

 

как-нибудь, встав поутру,
взором окинуть
мир этот пестрый, и вдруг

 

в точке единой
пересекутся черты
смутной картины,

 

не успевая застыть
скользкою пленкой
милой для чувств простоты.

 

Видишь... иконка
здесь, у меня на груди.
Перышком тонким

 

лик нарисован. Гляди —
сосредоточен
взгляд в одну точку. Един

 

взгляда источник
с точкой, куда устремлен
взор беспорочный.

 

И бесконечно продлен
взор сей быть может.
Тайна святая икон

 

Промысел Божий
То, что нам розно дано,
он подытожит.

 

Видишь на небе окно?
Шарообразным
пусть себе будет оно,

 

газообразным...
Рай не трехмерен, и не
может быть связан

 

мерой, числом в тишине
невыразимой
 
© Copyright: Игорь Лапинский, 2011