Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон

ИГОРЬ БАХТЕРЕВ

Игорь Владимирович Бахтерев (27 августа (9 сентября) (по другим данным 27 сентября) 1908 — 20 февраля 1996) — русский советский писатель и поэт, драматург. Участник объединения ОБЭРИУ.

В середине 1920-х гг. познакомился с Даниилом Хармсом и Александром Введенским. Был одним из организаторов театрального коллектива «Радикс», готовившего постановку пьесы А. Введенского и Д. Хармса «Моя мама вся в часах» (не осуществлена). В 1926 г. вошёл в литературную группу «Левый фланг», а в 1927 г. стал одним из основателей ОБЭРИУ.

В январе 1928 г. участвовал в подготовке вечера «Три левых часа», для которого разработал композицию спектакля по пьесе Д. Хармса «Елизавета Бам», а также был сценографом. На самом вечере выступал с чтением своих стихов. С 1930 г. начал печататься в ленинградских детских журналах и газетах.

14 декабря 1931 г. был арестован по обвинению в участии в антисоветской группе, сочинении и распространении контрреволюционных произведений (по одному делу с Д. Хармсом, А. Введенским, А. Туфановым и др.); 31 марта 1932 г. освобожден без права проживания в Московской и Ленинградской областях, пограничных округах сроком на 3 года.

Позже в соавторстве с Александром Разумовским написал пьесы «Полководец Суворов» (1938), «Двойная игра» (1951), «Откровение в бурю» (1962) и др. Иногда соавторы выступали под псевдонимом Б. Райтонов,

а в соавторстве с Н. Никитиным — под псевдонимом Брайтон. Написал воспоминания о Н. Олейникове, Д. Хармсе, Н. Заболоцком, А. Ахматовой.

Одновременно с официозными сочинениями продолжал писать не предназначавшиеся для печати стихи и прозу в обэриутском духе. В конце 1970-х гг. сблизился с поэтами-трансфуристами (Ры Никонова, Сергей Сигей, Борис Констриктор), в 1978 г. стихи Бахтерева были впервые опубликованы за границей, а с 1980 г.

он начал регулярно печататься в самиздатском журнале «Транспонанс». Первая публикация стихов и прозы Бахтерева в официальной советской печати состоялась в 1987 г. в рижском журнале «Родник».

Скончался в Петербурге 20 февраля 1996 г.

Первое отдельное издание обэриутских сочинений Бахтерева на родине вышло в книгоиздательстве

"Гилея" в 2013 г.

Один старик вместо лампы себя повесивший

 

Тихо в комнату мою двери отворяются

Тихо в комнату мою старички являются.

У раскрытого окошка ветерки колышутся

Управдомов голоса за окошком слышатся.

И крадутся старички к этому окошечку

Из кармана достают небольшие ложечки

А на ложечках сидят воробейки птички

Длинные хвосты у них и смешные личики.

Стал летать один из них ровными кругами

И летая говорил птичьими словами:

Наши берди не для вас

Ваши тверди не для нас

Мы ритать хотим как вым

Крылетать вам не дадим.

Вслед за птичкой старичок

Тоже разлетался

В подтверждение чего ложечкой махался

Завершая третий круг очень утомился

Пролетая потолок за крючок схватился.

Лампу он напоминал и висел часами

Воробей давно уснул под его усами

Тихо стало за окном голоса не слышатся

В тихой комнате моей старичок колышется-колышется.

 

1930

 

 

 

 

ОПРОКИНУТОЕ СВИДАНЬЕ

 

А.А.А.

 

я стучу в твое окошко:

поле обрати в опушку,

под кустом взмахни ромашкой,

нюхай клен упавший там,

слушай крик, где спал Адам.

Но молчали перводевы,

первовдовы,

первоевы

у навесистого древа.

Вот он лес, над лесом стайка

длиннокрылых крякв немых.

По лужайке речка плещет

разгоняя щук прямых.

За тобой крылами блещет

крякв ночей усталый полк.

Скоро балка, а за балкой

птичий враг: безгубый волк.

Ты впотьмах стволы сгибаешь,

напоследок пожелаешь

снять с ветвей прильнувших сов,

свить гнездо из твердых слов.

Я смеюсь, ты повторяешь

о дневной болот красе,

убегаешь по тропинке,

опускаешься к пестрянкам,

прижимаешься к росе,

где в струях звучат тростинки,

то былинки,

то быстринки

разных форм и высоты.

Мы уложим их в корзинку

и отправим в пустоту,

тишину звериных снов,

глубину упавших в ров —

первоев,

перводев,

ночь мечтавших нараспев.

Вот и кончена прогулка

с перевернутым желаньем.

Опрокинуто свиданье,

полный чан к застолью в чайной.

Я стучу. Твой свет в окошке:

выйди-выйди,

ночь свежа,

позабавиться немножко

над лукошками

с морошкой

шумным пением быков.

Но запомни,

призапомни:

в судный день

повторять в отечестве безделица,

под конвоем девий лес

просторно молится.

За околицей

враг утроится,

потому что часто делится.

Потому что под конвоем девий храм

проворно стелется.

Там лежит,

там шуршит

другой Адам

на подогнутой спине,

над развесистой землей

в многоцветной тишине,

разноцветной темноте.

Но припомни

и запомни восемь раз:

там играет на валторне

разноцветный Оффенбах.

 

 

 

 

 

 

ЗРЕЛИЩЕ ВОЙНЫ

 

Столба фугасного видней

минувший час

является послушно:

простор нетоптаных полей

в последний раз

при свете душном.

Сирени буйный хоровод

садов хмельных прощальный взвод

девчат в хмелю переполох

лесов больших прощальный вздох.

Иль гор природные сеченья

поэту смирному в окно

погоды мирной полотно

природы грузное скопленье.

В ландшафте грозном

натощак

вы под скирды подруг бросали

наутро с дымом на плечах

скирдами в ряд

герои пали.

Они комдиву говорят

на диво мне

клубясь в дымах

заряд невзорванный хранят

пока дымит заря в домах.

Не взыщет пушка-миномет

взметая пепел — жар пожарищ.

Пчела бросает в ульях мед

а ты омёт

бросай товарищ.

Сюда идут полки солдат

они затворами стучат

слова надменные кричат

и шпаги в небо простирают

по столбовой пыли шагая.

В туманах пыльных танки свищут

евреев безоружных ищут.

Соседи добрые томленьем

врага встречали дробным пеньем.

Мы в бой вступили на рассвете

над рощей смерть взлетела

на север гнал осенний ветер

ее безжизненное тело.

Я грудью опустился вниз

я по-пластунски землю грыз.

Мне жизнь была недорога

прямые локти вытянув далёко

мой ангел бедный-бледный

печень выдрал из врага

а тот не ждал

победного

урока.

Пылает луч

под вечер сладкий

колес смешных мелькает

хлам.

За тенью туч

боев остатки

да останки

где танки

бродят недокрученные

пополам.

Где я стою

один в строю

с борщем в руках

сукном обжат

луной объят

от лба впотьмах

до светлых пят.

Я памятник неверных

исчислений

из преждевременной золы

еще наверное

из жести

ваты

ветра

и вогнутых зеркал

куда смотреться неопрятно

ведь неопрятен вид стрельбы

ведь неприятны запахи смертей.

 

 

 

 

 

 

ВОСПОМИНАНИЯ

 

Ты слышал музыку чудесней

чем хрип

и храп

хмельных предместий?

пой, малец, пей,

иль снова пой,

где за дверями, за столом

кукушек бой,

беседы гром;

“налей стакан

слепой невесте!”

летит дискант

по снежной Пресне;

стакан налит

и перелит,

тот что в утробе не горит

с запахом простецким

старикам мертвецким;

ты слышал отзвуки чудесней

чем стон колоколов на Пресне?

звучат прохожие кругами,

их поиски дренчат ногами

монашки праздной под зонтом;

скрипит гармошкою про то

купец

и рубит дом

на слом.

Большим скупцом был бородач,

пропив казне немало дач;

простерся демон здешних верст

городовой, убого черств;

трепещет нянька пухлым задом,

пройдя за дом

с ребенком рядом,

в недлинный немощеный двор,

где дворника бранится взор;

а за углом калека бедный

твердит про вздор

войны победной;

из двери в дверь

стучится плут “не верь плуту

беспечный зверь!”

В руке плута ужасен кнут,

ларнет сверкающий — в другой,

но звонок рой

ничьих монет;

гляди: грозит

во тьме разит

мечтой воздвигнутый кастет;

спешат картежники рядами

над распростертыми домами;

пиковых дам валет свалил

к ним прикасаясь палкой

гадкой.

Ту песнь принес швейцар Вавил

смысл излагая кратко;

нам дев не жалко

их балет

кароль топтал,

еще валет

да бабий туз.

А банк прибрал

один кадет,

карманом пуст,

душою вял;

уж много лет

кароль украткой

свершал налет

на девок тех

в час упоительных утех;

а в подворотню голос гладкий

о булках сладких

весть несет;

там повариха на ветру

толкует повару Петру

опять про голых

телом кволых

тещ прескверных

вдов неверных;

но тощий повар безответен

не любит он

про тещу сплетен;

бывало спит

и видит сон:

пернатый кит,

где крыши склон,

кому-то

с Пресни

перси

жмет,

слюны вкушая пресный

мед;

таков его во сне доспех,

совершавшихся наспех

утомительных утех;

звук “зра и рэ”

цыганской песни

послушай на заре

морозной Пресни.

 

 

 

 

 

 

ВЕЧНОСТОЯЩЕЕ

 

Оно шагало по необъятному простору

пространству

ничего не имея

позади

впереди

в глубинах его ни с чем не соизмеримого тела

шагало и шагало

уже тогда потеряв самое необходимое

для всего что глотает

что поворачивается

поначалу это были уши

возможно длинные

возможно покороче

затем всевозможное другое

носоглотка и нос

глазницы и глаза

имеются данные даже о гремонофобии

и все же оно ступало

иначе не могло

продолжая помахивать руками

то другими равнодействующими сочленами

вскоре

(спустя лет 130)

рук тоже не стало

они превратились в щеки

и тут же

(лет через 150)

окаменели

зато оставались ноги

три упора

но и они стали постепенно затвердевать

сменилось тысячелетие

и тогда окаменело многое другое

яйцо головы

горло

шея

плечи

главные три ступни

три пятки

теперь окаменело всё

тогда-то не осталось и последнего

самого последнего

наипоследнейшего

называемого движением

вперед

назад

движением вбок

значит не двигалось ничего

кроме ядликов

произносивших на окаменевшем затылке единственное

доступное тем крошкам созвучие

3 Р Ю

пока эти гномики

пернатые карлики

навозные блохи

у к в а л ь з и к и а н и

не разложились

там

в далеком необъятном просторе

пространстве

оставив после себя тишину

а та окаменелость на которой они еще недавно

суетились

(по мировому исчислению назад лет 800)

она

продолжала стоять

продолжает стоять

будет стоять всегда

всегда

вечно

аминь

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Вращаясь в памяти приятно

Вы думаете о капрале

Его давно вы не видали

Пред вами лик встает прекрасный

То бред больной, то миг опасный

То подпоручик Иванов

Наш современный Казанов.

Но и другого помнит Настя

Он невысок, он полон власти

Над кредитором и купцом

И над Венерой пухлой частью

О дева, не умри от счастья!

Ты помнишь, Настя, отчий дом

И за обеденным столом

Полковника с кривым лицом.

То Тризнов, Настя, он смешон

Как всякий, кто в тебя влюблен

Его уж нету в Петербурге

Он проживает в Магдебурге.

Нет я не скрыл луны сиянье

Ребенка мертвого стенанья

И крики доктора впотьмах

Еще во лбу надежда млеет

И головешкой скверной тлеет

В моих стареющих руках.

Ты, Настя, темная невзгода

Как петербургская погода,

Давай взойдем на перекресток

Где столб стоит большого роста.

Смотри, весна на оселке

Летает в красном кушаке.

По небу плавает природа

Забудь людей мужского рода.

Забудь капрала тучный стан

И мы поедем в Туркестан

Там вдалеке от суеты

Мы будем есть с тобой цветы

Глотать соломку на лету

Купаться в ледяном пруду...

Настасья слушать не хотела

За скулами капусту ела

О баржу долго ухом билась

И к вечеру на старой Пряжке

В лохматый веник превратилась.

 

 

 

 

 

* * *

 

узнай меня

во тьме огня

я неба крот

годами пел

на сковородке лет

пришел наоборот

без уха безо лба

с нежнейшей пяткой

горести поэт

узнай меня

 

 

 

 

 

ВАРВЫРА

 

(сатира)

 

Давайте пойдемте

На берег Фонтанки

Взойдемте на мост

Распивая октавы

Отчалит Варвара

От ближней стоянки

К мосту приплывет нарушая речные уставы.

Давайте возьмем

По лампадке украдкой

Давайте зажжем

Огоньки на мосту.

И вымолвим кратко

О желании сладком

Встречая Варвару на сухопутном посту.

Варвара под мост проплыла горделиво

На нас не глядела

Плескалась игриво

И долго мы слышали шорох весла

Варвыра как рыбка в Неву уплыла.

Выходит мы зря на Фонтанку пришли

Выходит не к месту лампадки зажгли

В смешном положеньи

С огнями стоим

Смешными глазами на волны глядим.

Давайте уйдем поскорее с моста

Картина для нас и ясна и проста

Кто хочет налево

Кто хочет направо

Мы верно ужасно смешная орава.

Один из нас — толстый другой — слишком длинный

У третьего бантик подвязан аршинный

У четвертого ноги вместо ушей

У пятого примус вместо очей

У шестого оглобля заместо плеч

А седьмой хромает и хочет лечь.

Варвара, Варвыра твоя амбиция

Отбила надолго охоту жениться нам.

Мы жизнь одинокую будем влачить

Сердечные боли

Сердечные моли

Сердечные манны

Сердечные банны

Бесцельно лечить

 

 

___________________________________

 

 

 

ЛУ

 

 

  Ода петру ефремычу, представителю самых опасных предводителей, начинается с уведомления:

 

  каждому, кому предоставится возможность огласить оду, предстоит дренькать струной, шлепать по клавишам, колотить ложкой по кастрюле, ладонью по чему попало, сопровождая этими или другими звуками многочисленные знаки припенания, которые ясно обозначены.

  Предложение выполнять неукоснительно .

 

  первая часть -

  вычетаний, сочленений, сочетаний.

 

  /

 

  Лу - спичка .

  Лу - высота пуха .

  круг бедности,

  куб разности .

  Клуб вычетаний .

  Юность - в любви к праздности .

  частица участия,

  единица желаний

  и пустота .

  возможно полнейшая .

 

  /

 

  Но остается утренняя исповедь .

  А еще причастие .

  Причастность к сочленению,

  к сочетанию .

  Затем спор Всевышнего

  при всеобщем одиночестве .

 

  /

 

  Зачем же он в пустоте,

  когда осталось вычетание .

  Сочетание .

  Сочленение .

  Когда стынет и стонет - Лу .

  Хранительница прозрачных птиц .

  Небесных рыб .

  Воздушных лясепетов .

  Помнится, постоянный хранитель - Лу,

  только она .

 

  /

 

  Впереди выклубок созвездий,

  клубок надземных соборов .

  Но у бедняг

  страшно развились пяги :

  пчесл .

  Рыбл .

  И скяды .

  И всё на чреслах .

  Тонких претонких .

  Длинных предлинных .

 

  /

 

  В том безводном омуте .

  кто-то обратился к содействию .

  Длинных колёс .

  Тонкого бинокля .

  Без которых невозможно .

 

  /

 

  А дальше -

  прелесть безволосой кобылицы .

  Соревнование безногих горбунов .

  На волосатых волосефетах,

  под грубое пение лютни .

 

  /

 

  В завершение - укромность,

  угрюмость .

  Преданность многострунной,

  вечно иностранной рыбе .

  Прозванной - Лу .

  По-нашему: злупанькой .

  Затем, верность бедности,

  преданность посеребренной тыкве .

  Горестным корсарам,

  густому пространству .

  И всё для жителей Номи .

 

  /

 

  Но главное - возвращение вперед .

  где черствая тыква .

  Везде .

  Для всех .

  Для каждого .

 

  /

 

  Знайте !

  Лу - жестикуляция безруких .

  Говор немых .

  Сговор безучастных .

  Дзень исповеди .

  Бзесь причастия .

  Мечты и днище

  туркменской Евы .

  Предсмертной девы .

 

  /

 

  Значит Лу высота пуха .

  Она же - гром созвездий .

  Потом единица желаний .

  Потом исчисление

  и вычетание .

  Горестных морсаров .

  Грозных тыкв и букв .

  Потом грязных точек,

  гундосых греческих курцаров .

 

  /

 

  Сочетание .

  Сочленение .

  Соревнование горбатых .

 

  /

 

  Тогда всё и объяснилось :

  Лу - оно, всегда - оно .

  Лу - спичка .

  и оно неповторимо .

  Оно исключительно спичка .

  Только спичка .

  Личико критика,

  скачка на тачках

  и на точках .

  Праздных,

  сквозных,

  разных .

  Прачка в неопознанных стоках .

  Так кто же то самое - Лу,

  кто оно ?

 

  /

 

  строчка фелаха,

  тачка в бочке,

  печь с течью

  в пещере ничтожных вод .

  Гладких единиц .

  Ничтожных услуг .

  И всё это - Лу .

  Оно ужасно,

  однодневно,

  односложно .

 

  /

 

  Знайте !

  Лу - вечерняя исповедь,

  причастие .

  И участие .

  Устные причитания

  усатых кабалеро .

  Жестикуляция

  безпупых,

  безногих,

  безрогих .

 

  /

 

  А впереди стрельбище безоружных .

  Безлуких .

  Скачка безлошадной прачки

  на двухголовом верблюде .

  Стачка в трехкомнатном овраге .

 

  /

 

  И снова скачки :

  безбровых .

  безхвостых .

  безротых .

  На шкафах .

  На комодах .

  На трех чреслах .

  на двух паломниках,

  даже повойниках .

 

  /

 

  Наконец - прелюдия,

  с беззвучной одышкой .

  Потом гуцул .

  Всех превосходящий .

  непременно падающий .

  Затем воспитание гуцула

  прелесть гуцула

  темя

  тело

  пепел гуцула .

 

  /

 

  И скачки безлошадных

  на безногих ведьмедях,

  на безколесых велосипедах .

  Многоголовых прачках .

  На многококих

  многооких рыбаках .

  Рыбах из прекрасного Номи .

 

  /

 

  Потом корсары,

  потом единица желания .

  Велосипед,

  велосипед,

  воссед .

  И высота пуха . *

  Кубок мудрости в гнезде понятий .

  И всё это вместо слухов :

  дворовых

  паровых

  портовых

  ковровых - атмосферических,

  всяких .

 

  * Усиление голоса до крика

 

  /

 

  А из за угла -

  трепет и мечта эвенка .

  время - эвенка .

  И снова, непременно, эвенк .

 

  /

 

  Глупость,

  грубость,

  прелесть . ...

  И еще кубкообразного ежа .

 

  /

 

  Мудрость греческих каблуков .

  Грязных корсаров .

  грозного простора,

  трепет над проспектом

  радость над пропастью .

  Лепет одряхлевшей эвенковой супруги .

 

  /

 

  Она мечта ВР плюс - Лу,

  которое кашляет .

  Без мечты ВЗ плюс Лу,

  которое чихает .

  С приложением Ы .

  При минусе - Лу,

  которое фыкает .

 

  /

 

  Потом разлука с Номи .

  Прогулка -

  от ночного Урала

  до мечты об Урале .

  Где индустриализация .

  Паспортизация .

  Канализация .

 

  /

 

  Причастие грузных пабубков.

  Пастухов

  пидтухов

  цесарок.

  Из пробирок

  из курлюров

  мимолетных усекирок.

 

  /

 

  И прочее :

  в кустах

  в лесах .

  Среди саженцев .

  В негромких но быстрых перелесках.

  С белой шапочкой .

  Синими волками .

  Зеленой бабушкой .

  С лиловатыми конями самого Гаврилова .

 

  вторая часть -

  равенств, тождества двумыслия .

 

  /

 

  Он - Лу .

  Единый ,

  единожды повторяемый .

  Одним голосом ,

  двумя,

  тремя,

  четырьмя,

  пятью ...

  и так далее .

 

  /

 

  Не в ледяном предбаннике,

  в отдаленном пространстве .

  Где ютится карзина .

  с грустным петухом,

  который не Лу,

  а - Ру .

  Это в отдаленном пространстве .

  Где ютится карзина,

  с грустным петухом .

  Отдаленный шар,

  прямо над ним .

 

  /

 

  Потому что Ру - пидтух,

  обыкновенный воздухоплаватель,

  который плывёт .

  Частично потухая .

 

  /

 

  В ту дождливую ночь

  причастие отправлял - он .

  Ни пидтух,

  ни Гаврилов .

  Только - он .

  Тогда, разбиваясь в крах,

  Лу и становится - им,

  обязательно им .

  Именно тогда те двое и вошли .

  В подвал входят жандармы .

 

  /

 

  А гаврилов, который Ру,

  сел на жеребенка

  огромного, уморительного

  и вылетел прочь .

 

  /

 

  Только превращенный к тому времени .

  Петр Ефремыч поступил иначе .

  Поступил по-другому .

  Он сидел без рук .

  без живота,

  в пустом углу .

  И без внутренностей .

  Сидел, сидит и кваркает :

  Лу, Лу, Лу ...

  Еще и еще - Лу !

 

  /

 

  Ну, дед, ты и даешь, ну и бубнишь. В одной квартире с подобным не окажись. Весь свет проклянешь.

  Как так? влипаете, сударь. Я же не тот, а значит совсем другого значения. Я парфенон, слышь : парфенон - обыкновенный.

  Да, ну? Тогда, дед, прости. Вали - продолжай. Покуда я тебя не заподозрил ...

 

  /

 

  Вот он и сидит и глядит

  и кваркает :

  Лу, Лу, Лу ...

  Брук бру бру .

  Ак га гу .

  Бясь, бясь .

  И опять :

  Лу Лу Лу .

 

  /

 

  Да потому что он сам - Лу .

  И его жена Петрясовна,

  бывшая береза .

  И его детки :

  финь, фень и кобла,

  бывшие кастрюли,

  обыкновенные лунтики

  или лунники .

  У петра ефремыча круглый зад,

  мелкая проседь .

  И всё же он - Лу .

  Все они - Лу .

  Даже Гаврилов,

  который - Ру .

  Все таковские .

  Когда скакали

  и скачут .

  И будут скакать

  потухая патухами .

 

  /

 

  Всегда и везде .

  На безбровых .

  Безпалых .

  верблюдах

  ведьмедях

  волосатых велокикедах .

 

  /

 

  А теперь Петр Ефремыч

  лежит после жирного стола .

  постной скатёрки .

  Лежит-бренчит и кваркает :

  Лу Лу Лу .

 

  /

 

  Вот прежний Лу медленно в пол и врос

  продолжая кваркать .

  Разрывая длинное горло :

  Скорее уходите вон .

  Подальше вперед

  в прошлое !

  Жандармы, конечно, исчезают .

  Уходят и те в зеленых фуфайках .

  Не таков Гаврилов,

  который, как прежде, взмывает .

  Возможно на исповедь .

 

  /

 

  Ура-ура! Петру Ефремычу,

  который всегда и везде - Лу .

  всегда уезжает,

  и всегда и везде на волосатом .

  то двухколесном .

  то одноколесном .

  А за ним всегда бегут кости собаченок ,

  махонькие скелетики .

  Потом они распадаются,

  то ли от брошенной склянки

  то ли от нагана .

 

  /

 

  Ура ему !

  Который всегда великий .

  Всегда апостол Вермеер .

  Всегда понимается

  на волосатой, крылатой

  матечиклетке .

  За крышу, за трубу .

  Даже выше .

  Еще выше - в далекую пустоту .

  Возможно полнейшую .

  Это чтобы спасти фень и финь .

  Но главное ковру .

  Там где грешный,

  на красивом воздушном шаре .

  от грубости порозовевший - педтух .

 

  /

 

  Ура знаменитому петру !

  Он очень опасен - ефремыч .

  Очень - очень !

  Везде и для всех .

  Особенно :

  кто скачет на двухголовом верблюде .

  на лиловатой кобылице без ног .

  кто увидит утро с причастием .

  день с причастием .

  вечер с причастием .

  Единицу желаний

  и ночь .

 

  /

 

  Клуб праздности .

  Кубок радости .

  Бег бедности .

  Век вольности .

  Никому ненужных карцаров .

  Из казармы Волынского полка .

  Откуда монах Гаврилов .

 

  /

 

  Кас зарм и гры .

  Цвет и бец .

  Бень финь ковра .

  Бень .

  Финь .

  Ковра .

  Бру ру ак га гу .

  Бясь бясь .

 

  /

 

  И еще раз - виват !

  два раза ура !

  Ему, который гуцул .

  Который эвенк .

  Который Кцы из Номи .

 

  /

 

  Который Всевышний

  Великий - знаменитый .*

  Который - Лу .

 

  * Понижение голоса до шепота

 

  /

 

  Тут горло и пространство

  разрываются .

  Снова улетает Гаврилов .

  укатывает на грустном патухе Ковра .

  И дважды неповторяемая ода -

  /

 

  она завершается для меня . для вас .

  для всех .

  Не на время — навсегда .

 

  1954 - 1984

  Пулковское шоссе

 

 

 

 

 

  Анна-Ры Никонова-Таршис

 

  ЛУ - ИГОРЬ БАХТЕРЕВ

 

  Ода "представителю самых опасных предводителей" соответствует своему адресату - она представительна и опасно-шикарна. Инкрустрированная цветом (помимо отдельных спонтанных выражений, цветом выделены именно точки, т. е. демонстрируется интересный прием: инкрустация вакуума), декорированная заумью и акционными ремарками (просьба "дренькать струной", "шлёпать по клавишам" и т. д.), чётко поделенная на две части, она предстаёт многообразным, эклектичным и миражным сооружением с явственным и очень крепким фундаментом - мыслью.

  Интеграционность оды, её очевидная и даже выпячиваемая связь с математикой, но и символизмом ("хранительница прозрачных птиц"), её дуалистская лексика ("воздушных лясопетов"), неологизмы ("пчесл") аналогизмы (пчесл - рыбл - на чреслах), её пунктирность вплоть до лейт-мотивности Лу, определяемого всё в новых и новых категориях - всё это настолько обогащает конструкцию оды, что её вполне можно назвать поэмой в духе Лермонтова.

  Чем Лу - не Мцыри? Высота духа и ярость несомненны, романтизмом так и веет из всех закоулков оды:

 

  юность - в любви к праздности.

  частица участия.

  единица желаний

  и пустота.

  возможно полнейшая.

 

  Тоска и одиночество ("Когда стынет и стонет Лу"), частные апелляции к Всевышнему, к "выклубку созвездий", наделение "небесностью" рыб и пр. "надземные соборы" - Лермонтов, Лермонтов! И это очень приятно.

  Это именно "причастность к сочленению", указанная в оде.

  Бахтерев вакуумизирует образную ткань, превращая поток образов в "безводный омут", в "жестикуляцию безруких". Он подчёркивает "прелесть безволосой кобылицы", пишет о безногих горбунах, о "безбровых, безхвостых, безротых на шкафах". Этот нонео-стиль (стиль отсутствия и отрицания) естественно сочетается с парадоксальным замещением, т. е. переменой знака + на минус ("под грубое пение лютни").

  "Густое" пространство Бахтерева предано "многострунной, вечно иностранной рыбе". Его метод - "возвращение вперёд".

  Замещения отдельных букв в стиле "ошибки" - нередкий приём в оде ("горестных морсаров", "радость над пропастью").

  Определение Лу, причём, перманентное - один из стержневых сюжетов ("стачка в трёхкомнатном овраге"). Интересно, что нонео-элементы, т. е. все безрогие и безвсякие уравновешиваются плюрали-элементами, т. е.

 

  многоголовыми прачками

  на многооких

  многорогих

  многооких рыбаках

 

  Фонетическая палитра Бахтерева изысканна и посвящена то гуцулу, то эвенку ("трепет и мачта эвенка").

  В последнем слове I части оды появляются один из её героев - Гаврилов.

  Во второй части возникает интересный образ - альтернативный Лу - Ру. Причём, Лу временами модулирует в Ру, со всеми вытекающими образными последствиями. Интересна и индентификация Ру и Гаврилова.

  Во второй части оды возникает и сам её адресат Пётр Ефремович, который "сидел, сидит и кваркает". Причём, кваркает он: Лу, т. е. это своего рода прародитель всего, такая атрибуция, надо сказать, сделана в лучших традициях одического мышления.

  В лирическом прозаическом отступлении поэт даёт себе самохарактеристику: "Я - парфенон". Характеристика эта не лишена обоснованности, автор оды вполне парфеноносен.

  Возникают во второй части и "детки": финь, фень и кобла - резко характерные детки, "бывшие кастрюли". Поэтика абсурда вполне адекватна здесь своим лучшим завоеваниям (вторая часть оды вообще сильно напоминает остальные произведения Бахтерева по стилистике). Поэт как бы взбирается всё выше и выше, достигая той точки, с которой все - Лу: и Пётр Ефремович, и его семья, и "даже Гаврилов, который - Ряу"

 

  Ура - ура! Петру Ефремычу,

  который всегда и везде - Лу.

 

  Пунктирные образы, сквозящие в произведении: причастие, велосипеды (велокикеды, велопипеды), двухголовые верблюды, безногие кобылицы, педтухи, пустота ("возможно полнейшая") дополняется во второй части "очень опасным" Ефремычем (очень-очень). Некоторые строфы в конце оды посторяются почти целиком, к ним стягиваются отдельные ударные фразы и образы из всей оды, и создаётся конгломерат, сгусток, "ударная рать", вооружённая виватами в честь "гуцула, который эвенк". Он же, разумеется, всевышний, он же — Лу. Равнодушие к авторитетам Лермонтова здесь обрастает экспрессионистскими нотами ("горло и пространство разрывается"), и ода завершается "навсегда".

  Поэт работал над ней 30 лет.

 

1984

 

 

 

____________________________________

 

 

  Миракли

 

  Кавалергард и проститутка, или Обманутые надежды

 

  (рассказ в стихах и прозе)

 

   

  Кавалергард Артём в отставке

  Когда шумел вечерний час

  По набережной двигался канавки

  Немножко подбочась.

   

   

  Ему наскучила картина

  Дождя лежавшего вокруг

  На лужах мокрый звук ботинок

  Пролёток встречных мокрый звук

  И древней конки стук привычный.

   

   

  Он обходил в тревоге давней

  Подвалы громкие трактиров,

  Басы где пьяных зычные

  Вползали между ставней

  К соседям в мирные квартиры

  Как будто в нор укромное жильё

  Вползают быстроглазые ужи.

   

   

  Где голос женщины кричал

  «Здесь благонравия мужи

  Души утратили начала…»

  И прокричав спешил за ней

  За Софьей – дочерью полей

  Которая бесчувственным панелям стала другом

  В мраке улиц возникая вдруг

  То на песках, то за Невой

  Мелькая юбок белизной.

   

   

  Была случайна встреча их

  На Невском у Садовой

  Из грубых рук не зная чьих

  Она пришла в гаржетке новой.

  «Я жить хочу сначала…»

  Вечерний шум она перекричала

  В ответ Артём кружился

  Прохожих задевал

  Сегодня я женился

  Он в небо мокрое сказал:

  «Довольно нам страниц мученья

  Довольно зла на перекрёстке

  Нам нужен курс души леченья

  Мне и девушке подростку!»

  Тогда из подворотни вышли две старухи

  Их внешний вид был длинный длинный

  В потьмах скрипели их сухие руки

  Они шарманку медленно вертели

  И под шарманку с выраженьем сильным

  Слова тряхомысленные пели.

   

 

 

 

 

  песня старух

 

  Ох, вам и горько,

  Ох и трудно

  По жёсткой улице ступать

  Над сединой волос тут фонарей мерцанье

  Но нету света в мокрой вышине

  Но нету света в мокрой вышине

  Уж лучше травки нюхать в поле

  Они дождя приняли запах

  Благоухание болот

  Благоухание болот

  Брусники скромную печаль

  Познать в уединеньи рта

  А сучьев трепетных изгибы

  Приблизить к профилю лица

  Приблизить и забыться до рассвета

  Глядите в ширь глядите дальше

  И в глубину пространства

  Через домов неясные квадраты

  Туда где по лугам шагает детство

  С чугунной сковородкою в руке

  Там форм стремительность

  Там сельский шопот

  Коровьих дум напоминая древность

  И вдохновенье шафки на мосту

  И нежность рыбки под мостом

  На чём песня и заканчивается.

   

 

  Дотянув последнюю ноту, старухи заговорили на два голоса:

   

  «Артём! Артём! душой прелестный

  Ах, Софья – местная краса

  В осенний вечер тесный и сырой

  Когда ветры адмиралтейский шпиль качают

  И туч обледенелых вьётся рой

  Каких забот житейская гроза

  Вас за углом тогда подстерегает?

  Надежд безжалостный обман,

  А может быть испуг,

  А может быть отравы уличный дурман,

  Который сердце обволакивает вдруг.

  Нет спасения тогда для вас…»

  Шелестел старух нечистый бас

  «Кто с нами, ну ка?

  Мы в шинок

  Вот естества наука!

  Прощай сынок,

  Прощай девица

  Вас жизни горечь стережёт, а нас землица».

  Тут старух померкли силуэты

  Только скрип, только треск,

  Только шелест слышен где-то,

  А в догонки из окошка

  Им старик грозился ложкой.

  Ему немножко помешали,

  Когда старухи причитали.

   

 

  Старик:

   

  «Я здесь глядел Декамерона

  При помощи Брокгауза и Эфрона

  Его тома познаньям помогают»

  Старик сказал стекло превозмогая

  «И мир встаёт стаканом

  С чистою водой

  Без лжи и без обмана

  В приятной ясности морской

  Мне данный путь указан Богом

  Он здесь живёт в четвёртом этаже

  С четвёртого двора ведёт к нему дорога,

  Туда пора уже

  Скорей летите птичкою крылатой

  В его небесные палаты.

   

 

  Она:

   

  Как свету много

  Он теплом богат.

  Под нашими ступнями

  Общая дорога

  В прозрачный мир

  В необъяснимый сад

  Нас ожидает жизни сладкий мир

  Смотри там детство водит

  хороводы

  Там смирных ангелов шагают

  Взводы

  Они забвенье прошлому несут

  Судьбе проклятой справедливый

  Суд

  Души терзаниям поверь

  Прожитых дней кошмар

  На мостовой я нынче обронила…

  Скажи, ты веришь?

   

 

  Он:

   

  О, как твой голос мил

  Когда ты неизвестное очами меришь

  А если б прошлого лохматый зверь

  Тебя за талию схватил?

   

 

  Она:

   

  Я в луже дождевой

  его бы тут же утопила.

   

 

  Он:

   

  В твоих глазах я подтвержденье наблюдаю…

   

 

  Она:

   

  Что со мной?

  Окружность сердца тает!

  Да, да! – теперь ты мой!

  Хороший! Милый!

  От счастья я бы зарыдала

  Но тушь с ресницы в глаз попала.

     

  По грязной лестнице, в пыли

  Они взобрались как могли,

  Дворовый аромат вдыхая,

  Скользнули швабры у дверей,

  Кухарки с кошками, но вот

  Артём невесте руку жмёт,

  Виденье перед ним сверкает.

  Пренебрегая высотой,

  С отцовским зонтиком подмышкой

  Спускался ангел молодой

  Дремать в Таврическом саду

  Над хиругическою книжкой,

  Движеньем тих, манерой прост,

  Его был невысоким рост,

  А выражение лица

  Напоминало мертвеца,

  «Приятный вид, хотя и без усов,

  Сказала Софья, притаив улыбку,

  Но тела моего засов

  Не отворить с его фигурой зыбкой».

   

 

  Ангел:

   

  Ну, город, ну, столица

  Украли наш дверной звоночек

  Здесь ходят подозрительные лица

  Впотьмах осенних ночек.

   

 

  Софья:

   

  Смотри, он воспитаньем не богат

  Так только филины ворчат

  Когда их дразнят лешаки

   

 

  Артём:

   

  И ушаки с холодными рогами

  В лесах бездумном жития.

  Подняв с поклоном канатье

  Обидных выражений будто не заметя

  Им ангел тихими словами отвечал.

   

 

  Ангел:

   

  Как много ласки в буквах этих

  Париж – начало всех начал.

  Вам неустройства здешние ругая

  Скажу – в Париже жизнь совсем другая

  Без мелких краж некчемного позора

  Без драк мастеровых на пасмурном углу

  Но с малой стойкостью девичьих взоров

  Теорий покоривших мглу

  Свирепого Фурье и Сенсимона.

  Теперь по летнему горячие лучи

  Ещё ложатся вкось

  На вежливых бульваров золотую осень

  Ещё торговцы ананасами кричат

  Упорные продолговатые слова

  И нежностью душистою полей

  Ещё влекут газонов точные просторы

  Что может сердцу быть милей

  Когда мороз порхает у дверей

  И снежный день настигнет скоро

  В пыли проспектов звонкие кафе,

  Детей в песчаном окруженье,

  Мюсье с апсентом на устах,

  Художников под грузными зонтами

  Чьи мысли на холстах ютятся

  Земную сложность отражая вкратце

  Неукротимыми кистями

  Пять лет в Париже я прожил

  Ночами с Мистингет дружил

  Ветвистый Пикассо меня изображал неоднократно

  Рисунком точным и приятным

  Пронзительной своей рукой

  Чтоб ясность моего лица

  В его кубических твореньях

  Правдивою пылала красотой.

   

 

  Софья:

   

  Ах!

  В крови горенье

  И желтизна в глазах

  Дрожит мой шаг

  Над каменной ступенью.

   

 

  Ангел:

   

  Скажу вам так —

  В Париже глупое житейское блаженство,

  А здесь в четвёртом этаже,

  Туда пора уже,

  Постигнете вы совершенство

  И неземную благодать.

     

  Сказал, откланялся и ночи нарушая гладь

  В маршах растворился лестниц.

  Так в петербургских тучах неизменных

  Неверный исчезает месяц

  Частями и попеременно.

     

  Пропахший плесенью коридор

  Вот он —

  под гулом крыши.

  Незвучных капель хор

  И звон…

  По мокрым половицам пробегали озабоченные мыши

  Бадья стояла с дождевой водой

  Немножко крыша протекала беспрерывною струёй

  Над головой продольных сводов дуновенье

  В простенках низких

  Из гипса разнообразные растенья

  А выше пустота и чернота…

   

 

  Артём:

   

  Твоей руки прикосновенье

  И трепет кружев близких

  Мне доставляет радость

  Омоложенье чувств и тела

  В моей крови проснётся младость

  Когда бы ты романс пропела.

   

 

  Софья напевает:

   

  У него над правым глазом

  Прядь душистая волос

  Чуть повыше подбородка

  Древней формы римский нос

  С такой приятностью манер

  В целом околодке

  Мне не припомнить кавалера.  

 

  удивлённо:

   

  Отчего ты изменился?

  Почему похолодел?

   

 

  Артём:

   

  Очевидно простудился

  Вот мой старческий удел.

     

  В смиренном небе посветлевшем

  Неровный падал круг

  Безбрежная бездонная луна

  С недоуменным выраженьем черт

  А из-за туч столичного покроя

  Из за кирпичных круч

  Глядел то гладкий то косматый чёрт

  На смятую постель,

  Где распростёрлись двое

  И три рубля шуршали на столе.

   

  <Ташкент 1943>

 

 

 

 

 

 

  Обманутые надежды

 

  Историческая повесть стихами и прозой

 

   

  Ты снова спрашиваешь: Почему

  Созданья милые как на картинке

  Развитья не имеют в мыслях?

  И почему у девы тощего сложенья

  Гуляет взор по окружающим предметам

  В жеманных поисках фигур мужского рода?

  А мужичок усат и бородат.

  Парит в надгробной вышине

  Богов разглядывая очертанья

  Через подзорный аппарат.

  Ты говоришь с волнением понятным:

  В распределеньях чувств и мыслей нет порядка!

  Но любознательность опасна

  Когда ответ словами не оформлен.

  Мой друг! Послушай презабавный случай

  Я расскажу тебе сегодня,

  В бесцельной пустоте подвала

  Где пиво пенится пленительно наверх

  И скрипок звон рождается в медлительном пространстве.

   

 

  Действующие лица

 

  Софья – девушка-подросток

 

  Петров – отставной солдат

 

  Старик из полосатой будки

 

  Старухи-шарманщицы

 

  Человек с неуклюжим ухом; он же – вошедший;

  он же – провожатый

 

  Пёстрой шерсти собачёнка

 

  Иван Говрилыч – бог

 

  Васютка – ангел

 

  Постояльцы – не то люди, не то звери.

 

  Милиционер

 

  Упоминаются:

  Моне, Пикассо – художники

  Кокто – писатель

  Мистингет – певица

  Сковорода – философ

 

 

 

  Место действия – Ленинград и ленинградское небо.

 

  Время действия – неопределённое.

 

 

 

 

  Глава первая: справедливые искания

 

   

  Была случайна встреча их

  На невском у садовой

  Из ярых рук не зная чьих

  Она пришла в гаржетке новой.

  Я жить хочу сначала!

  Вечерний шум она перекричала.

  В ответ Петров кружился

  Прохожих задевал

  Сегодня я женился, —

  Он в небо мокрое сказал.

  Довольно плясок и мученья

  Довольно зла на перекрёстке

  Нам нужен курс души леченья

  Мне и девушке подростку.

  Тогда из подворотни вышли две старухи

  Их внешний вид был длинный, длинный…

  В потьмах скрипели их сухие руки —

  Они шарманку медленно вертели

  И под шарманку с выраженьим долгим

  Псалмы раздробленные пели.

 

  

 

  Песня старух

 

  (первый опыт псалма)

   

  Ох, вам и горько,

  Ох, и трудно

  По жёсткой улице ступать,

  Над сединой волос тут фонарей мерцанье,

  Но нету света в мокрой вышине,

  Но нету света в мокрой вышине.

  Уж лучше травки нюхать в поле,

  Они дождя приняли запах —

  Благоухание болот,

  Благоухание болот.

  Брусники скромную печаль

  Познать в уединеньи рта,

  А сучьев трепетных изгибы

  Приблизить к профилю лица;

  Приблизить – и уснуть, уснуть…

  В глуши дремучих пней,

  В тиши кустов дремучих.

  Глядите вспять,

  Глядите вширь,

  Глядите пёстрым взглядом

  Туда, где детство бродит между кочек

  С плетёною кошёлкой у локтя.

  Там форм спокойствие,

  Там сельский шопот

  Коровьих дум напоминает древность

  И вдохновенье шафки на мосту,

  И нежность рыбки под мостом.

   

 

Дотянув последнюю дробную, самую громкую долгую ноту, старухи приблизились к трепетавшим влюблённым и заговорили с таким подходом, будто были самыми обыкновенными колпинскими старухами.

   

  Мужик Петров с душою неудачной

  Ах, девка-девица – прозрачные глаза

  В осенний день невзрачный и сырой

  Когда ветры адмиралтейский шпиль качают

  И туч обледенелых бьётся рой

  Каких забот житейская гроза

  Вас за углом тогда подстерегает?

  Надежд безжалостный туман,

  А может быть испуг бесформеннее воска

  А может быть отравы уличный дурман

  Корысти направляя лук

  Стрелой бесстыдства целя в мозг.

  Нет спасения тогда для вас!

  Шелестел старух нечистый бас.

  Кто с нами, ну ка?

  Мы в шинок, —

  Вот естества наука!

  Прощай, сынок!

  Прощай, сестрица!

  Вас горечь жизни стережёт,

  Нас – землица.

  Тут старух померкли силуэты,

  Только скрип, только треск,

  Только шелест слышен где-то.

  А в догонку из окошка

  Старик грозил сторожевой

  Ржавой ложкой, бесцветною рукой.

  Ему немножко помешали,

  Когда старухи причитали.

  Я здесь глядел Декамерона

  При помощи Брокгауза и Эфрона,

  Его тома познаньям помогают,

  Старик сказал, стекло превозмогая.

  И вот, просторный мир встаёт

  Стаканом с чистою водой

  Без лжи и без обмана

  В зеркальной ясности морской

  Мне данный путь указан богом,

  Он тут живёт —

  В четвёртом этаже,

  С четвёртого двора ведёт к нему дорога,

  К нему пора уже.

  Скорей летите птичкою пернатой

  В его промокшие палаты.

   

 

  Он (держа Софью за руку, ступая по дворовой слякоти, натыкаясь впотьмах на что попало):

   

  Как свету много,

  Он теплом богат.

  Под нашими ступнями общая дорога

  В просторный мир, прямоугольный сад,

  Многоголосый мир, просторный сад.

   

 

  Она:

   

  Нас ожидает жизни славный мир

  С богатым угащеньем à la carte

  Забудем ветхое шептанье

  Над мостовою мерзкий шар

  Увядших глаз прощальный жар

   

   

  Старухи бледной предсказанья

  Прожитых дней кошмар

  Я на панели обранила.

  Терзаниям моим поверь!

  Скажи, ты веришь?

   

 

  Он:

   

  О, как твой голос мил,

  Когда ты неизбежное рассудком меришь.

  А если б прошлого мохнатый зверь тебя за талию схватил?

   

 

  Она:

   

  Я в луже дождевой его бы тотчас утопила.

   

 

  Он:

   

  Мой взор в глазах твоих читает

  Сознанья проблеск утвердительный оттенок.

   

 

  Она:

   

  Тревоги сладость тает, тает,

  Как в ресторациях пломбир клубничный,

  В промежности моих коленок.

   

  (в сторону)

   

  Он верно послан сновиденьем

  Под воробьёв столичных пенье.

  От счастья я бы зарыдала,

  Но случай злой —

  Мне тушь с ресницы в глаз попала.

     

  Прозрачней майских утр

  Ему тот вечер показался.

  Измокший дом, уплывший над землёй,

  Ему навстречу улыбался.

   

 

 

 

  Глава вторая: знакомство в темноте

 

  Она:

   

  В промежности моих коленок

  Тревоги боль и сладость тает

  Как в ресторации пломбир клубничный

  Мужчинам это слушать неприлично.

   

 

  Он:

   

  Верно…

  По грязной лестнице, в пыли

  Они взобрались как могли,

  Дворовый аромат вдыхая.

  Скользнули кошки у дверей,

  Кухарки с плошками, но вот

  Петров невесте руку жмёт —

  Виденье перед ним сверкает.

  Пренебрегая темнотой

  С отцовским зонтиком под мышкой

  Спускался ангел молодой

  Дремать в Таврическом саду

  Над хиругрическою книжкой,

  Сомнений взращивая рассаду,

  Движеньем тих, повадкой прост,

  Его был невысоким рост,

  А выражение лица напоминало подлеца.

   

   

  Приятный вид, хотя и без усов, —

  Сказала Софья притаив улыбку,

  Но тела моего засов

  Не отворить с его фигурой зыбкой.

   

 

  Ангел:

   

  Ну, город, ну, столица!

  Украли наш дверной звоночек.

  Тут ходят подозрительные лица

  В потьмах осенних ночек.

   

 

  Софья:

   

  Смотри – он воспитаньем не богат,

  Так половые в полпивных ворчат,

  Когда их дразнят мужики!

   

 

  Петров:

   

  И лешаки в лесах вздымая лапы…

     

  Обидных выражений будто не заметя

  С поклоном поднимая шляпу

  Им ангел кроткими словами отвечал.

   

 

  Ангел:

   

  Как много ласки в буквах этих:

  Париж – начало всех начал.

  Вам неустройства здешние ругая,

  Скажу, в Парижах жизнь совсем другая.

  Без мелких краж – никчёмного позора,

  Без драк мастеровых на пасмурном углу,

  Но с милым росчерком девичьих взоров

  Теорий покаривших мглу

  Упрямого Фурье и Сенсимона.

  Теперь по-летнему горячие лучи

  Ещё ложатся вкось

  На вежливых бульваров голубую осень,

  Ещё торговец ананасами кричит

  Упругие, продолговатые слова.

  И свежестью душистою полей

  Ещё влекут газонов точные просторы,

  Прощай же лета полнота и краснота

  Столбы несметных голубей

  Зимы приметная черта

  Но сердцу русскому милей,

  Когда мороз порхает у дверей

  Тот снежный час настигнет скоро

  В пыли проспектов звонкие кофейни

  Фиакров тень в печальном окруженьи

  Детей с апсентом на устах

  Мане брадатых под зонтами

  Чьи мысли на холстах ютятся

  Земную сложность отражая вкратце

  Неукротимыми кистями.

  Ура зиме! Поре родной печали…

  Которую бездомным черти накачали.

  Пять лет в Париже я прожил,

  Ночами с Мистингет дружил

  Ветвистый Пикассо меня изображал неоднократно

  Рисунком точным и опрятным

  Пронзительной своей рукой

  Чтоб прелесть моего лица

  В его кубических твореньях

  Правдивою пылала красотой.

   

 

  Софья:

   

  Ах, в крови гаренье

  И желтизна в глазах

  Дрожит мой шаг над каменной ступенью.

  И пти занфан в песчаном окруженьи

  Кокто с апсентом на устах

  Моне брадатых под зонтами.

   

 

  Ангел:

   

  Скажу вам так:

  В Париже наблюдается блаженство.

  А здесь, в четвёртом этаже,

  Туда пора уже,

  Постигнете вы совершенство,

  Простую млаго

            влаго

            благо

            дать…

  И неземную благодать.

     

  Сказал, откланялся

  И тоги нарушая гладь

  В маршах растворился лестниц.

  Так в петербургских тучах неизменных

  Неверный исчезает месяц,

  Частями и попеременно.

   

 

  Петров (на ходу обнимая Софью):

   

  Воображаю, ах!

  Вид ангела размятого в кубах.

  О, декаденские произведенья!

  В них бочка дёгтя заключает ложечку варенья.

     

  И смеялся он притом

  Перевёрнутым лицом

  Непобритыми щеками

  Длань прижав к её груди

  За ступенькою ступеньку

  Оставляя позади.

 

   

 

 

  Глава третья: обыкновенное начало

 

   

  Прихожая была невелика

  В тенях блуждающих по стенкам

  Свеча мерцая таяла в углу,

  Старинный маятник в потёмках тренкал

  И пахло сыростью слегка

  Как на болотистом углу.

  Здесь благонравия опасная черта

  Заключена под гулом крыши

  А ниже – пустота и чернота.

  По мокрым половицам пробегали озабоченные мыши,

  Бадья стояла с дождевой водой, —

  Немного крыша протекала беспрерывною струёй.

  Они вошли сюда несмелые

  Став с расстройства белыми.

  Плечо к плечу устав прижали

  Среди прихожей робко встав.

  Под близким облак дуновеньем

  Уста его негромкие шептали.

   

 

  Петров:

   

  Твоей руки прикосновенье

  И трепет кружев близких

  Мне обещает бодрость

  Омоложенье чувств и тела

  В моей крови проснётся твёрдость

  Когда б ты в ожидании романс пропела.

   

 

  Софья:

 

  напевает

   

  Над его лукавым взором

  Прядь красивеньких волос

  Чуть повыше подбородка

  Древней формы римский нос

  С такой приятностью манер

  В целом околодке мне не припомнить кавалера.

   

  удивлённо:

   

  Отчего ты изменился,

  Почему похолодел?

   

 

  Петров:

   

  Я немножко простудился, —

  Вот мой старческий удел.

     

  Но мыслей грустных не желая тискать,

  Он взором стал по стенкам рыскать.

  Мазков и линий сочетанье увидав

  В позолочённой раме,

  Вскричал, на цыпочки привстав —

  В каких созвездьях я,

  В каком дурацком храме?!

   

 

  Софья:

 

  рассудительно

   

  Картинка ничего, она

  По моде новой создана:

  Кубов собранье искажает лес,

  Среди кустов – собранье бесов

  И девок тоненькие чресла,

  Среди ветвей – глаза прямоугольной формы,

  Привычное несоблюденье нормы.

  Знакомый взор… Знакомый взор…

  Ресниц мучительный узор…

  Кого мне предвещает он,

  Мой неразгаданный красивенький Филон!

   

 

  Петров:

   

  Скорее замолчи

  Ты предстаёшь как диссонанс

  В священном шелесте свечи.

  Удачный шанс для квартирантов ада,

  Твоим речам там будут рады!

  За дверью слышишь шум шагов?

  Долой житейские сомненья,

  Спадает звон земных оков,

  Минута близится преображенья.

  Уйми свои смешные жесты.

  В дырявых сапогах,

  В протёртых галифе

  Я тоже, кажется, выгляжу не к месту…

   

  В дверях показался лысый человек с толстым носом и неуклюжим ухом.

 

  Вошедший:

   

  Сегодня не было моленья

  И я немного под шафе.

   

 

  Софья:

   

  Какое странное явленье…

   

 

  Петров:

   

  Хоть он в старинном сюртуке,

  В руке с ломтём гавядины

  Взгляд его неистов

  Он верно был кавалеристом

  Главы сшибая гадинам.

   

 

  Вошедший:

   

  Кто вас прислал сюда, малютки?

   

 

  Петров:

   

  Один старик из полосатой будки.

   

 

  Вошедший:

   

  Старик всегда был исполнителен и точен,

  К нам постояльцев приглашая каждой ночью.

   

  Вдруг вбегает пёстрая собачёнка, останавилась – в Петрова вглядывается.

 

  Софья:

   

  Ай, ай!..

   

 

  Петров:

   

  Зато я, как положено отставному солдату, – совершенно не боюсь собак. Но, вот,

  почему-то, при виде этой пёстрой весь холодею…

   

  Дрожит заметной дрожью.

 

 

 

  Вошедший:

   

  Глупости какие!

  Не бойтесь пёсика

  Имеет хмурый вид

  Но даже лаять не желает

  Лишь почтальонов снисходительно кусая

  Униженно скулит

  В надежде раздобыть награду.

   

  (бросая собачёнке говядину)

   

  Бери mon cher!

  Моё решенье —

  Входите, будем рады!

   

 

  Софья:

   

  Так началось моё преображенье…

   

 

  Вошедший (покашливая):

   

  Теперь, чкхы, чхы – я буду вам провожатый.

  За мной, за мной!

  Allons enfants!

  Allons бум-бум!

 

   

 

  Глава четвёртая: в гостях у бога

 

   

  У стен, взлетевших к потолку,

  Обоями украшенных цветочками

  Сидел бесспорный человек

  Колючею бородкой вверх.

  Сидел безмолвный, величавый,

  Кругом в лохматых волосах,

  С ясной рюмочкой, бездонной, —

  Ноги плети разбросав.

  Кто эти, которые там стоят? —

  Как будто невзначай спросил.

  Ночлежники пришли – душою дети,

  Надежды фантики тая, —

  Провожатого послышался ответ.

  Отвали ему на чай!

  Петрова провожатый попросил.

  Разумный тот приняв совет,

  Петров сыскал копеек двадцать,

  Да Софья из чулка рублей дала пятнадцать.

  Тут лохматый господин

  Став лицом, став грудью красный,

  Закружился, завертелся,

  Верно был простолюдин

  Поведением ужасный.

  Бородёнкою, что мельницею машет,

  А руками-кренделями тычет в бок.

  Мне, говорит, становится прекрасно,

  Примите уваженье наше

  От страдающего телом —

  От бога!

  Он питается голодной корочкой,

  Познания храня на полочке.

  Ой, светики, ох, горюшко!

  Скажите делом —

  Кто своровал очёчки?

  Я наблюдать мечтаю

  Пухленькие ручки

  Они василёчки

  Волосочков стаю…

  В животе моём томленье,

  Плоть кудрявая в смятенье.

  Ах, какая рыженькая вишня!

   

 

  Софья:

   

  Не ждала такого я преображенья…

   

 

  Провожатый:

   

  Сегодня мы хватили лишнего.

   

 

  Петров:

   

  Простите, сударь,

  Мы с невестой —

  Пепел труб, вагранок гарь,

  Обожжённые судьбою

  Подыскать решили место

  В светлой сакле над землёй

  И взошли к вам преклонённые,

  В галках-мыслях просветлённые,

  И трепещем как листва

  В ожиданьи божества.

   

 

  Лохматый господин:

   

  Ты обмишулился, любезник мой,

  Напрасен твой приятный слог,

  В своём величии румяном

  Я сам перед тобой —

  Степан Гаврилыч Бог,

  Судьбы залечивающий раны.

   

 

  Провожатый:

   

  Приходят, понимаешь, люди

  С душой простёртой как на блюде,

  А их встречает поведенье,

  Достойное сожаленья.

  Ты хорошо схватил на чай,

  Теперь без лишних промедлений

  Вали, Гаврилыч, начинай!

   

 

  Бог:

   

  Сквозь грязь белья

  и кости лбов

  Я вижу их насквозь.

  С предельностью такой

  Клопа я наблюдал в диване

  Хитросплетения его несвязных мыслей постигал,

  А в час другой

  Наглядностью неменьший

  В кармане блох бездомных настигал.

  Их обольстительный рассказ

  Смерял рассудка стройные лады

  Лагарифмического склада

  И ощущений тучные сады

  Беспечно верующих стаду

  Вручал

  Кадильницей клубя.

  А вам для нашего начала

  Скажу немного, но любя…

   

 

  Петров:

   

  Довольствуемся малым

  И притаённо слушаем тебя.

   

 

  Бог:

   

  Гвы ять кыхал абак.

   

 

  Петров:

   

  Чегой-то?

   

 

  Бог:

   

  Гвы ять кыхал

  Абак амел имею

  Уразумел?

   

 

  Петров:

   

  Прости. Не разумею.

   

 

  Бог:

   

  Эх, неученость. Мрак.

  Начнём с другого бока

  Абак амел

  Кыхал гвыять

  Имею.

   

 

  Петров:

   

  Не ухватить и не понять.

   

 

  Бог:

   

  Имею

  Иметь

  Имеешь

  Осьмушками, осьмушками!

  Ну, разумеешь?

   

 

  Петров:

   

  Осьмушками – гвы ять кыхал?

  Не А, не Бе – то звук иной

  Шершавый тощий и больной.

   

 

  Бог:

   

  Но-ха́л.

   

 

  Софья:

   

  Петров, он не в себе!

   

 

  Бог:

   

  Простите, сударь

  Вы с невестой

  Дрянь земли, утробы гарь

  Жизни тухлые помои

  Обрести хотите место —

  Неразумные вы твари

  В светлой сакле над землёю!

  А стоите над трясиной

  Развеваясь как осины.

  Всё. Теперь со злости

  Я вам переломаю кости

  В зловонный зад вгоню свечу,

  И чрева гниль разворочу!

   

  (Он с воплем сорвал тряпицу, за которой была скрыта другая комната)

 

   

  Прочь! Прочь!

  Там досидите ночь

  Авось найдётся место

  Тебе балде с твоей невестой

     

  Мокрицы

  Прелые онучи!

  Умалишённых испражненья!

  Блевотина индюшек!

  К башкирам упеку!

  Дубьё – еловый тын,

  В Баштым!

  В Уфу!

  Не знаю, что ещё сказать…

  Тьфу!

  Ать, два – и он показал им голый живот

                      со всеми последствиями.

   

   

  Они стояли без движений,

  Глядели косо врозь…

  А между тем в дверях

  Промокший ангел вырос

  У ног его кольцом свивался

  Трёхцветный пёс

  Тот самый Бум

  Взор ангела смеялся

  Под влияньем нехороших дум

   

 

  Бог:

   

  Где шляешься бездельник?

  А вы – идите, идите.

  А то я возьму да прямо в вас и плюну.

  И будет неприятно

  Неопрятно,

  Некультурно…

  И будет превеликий грех!

   

(За его спиной раздался лёгкий смех.)

 

 

 

Глава пятая: постояльцы

 

Свят, свят, что это была за комната, куда они теперь попали, и находилась она не в Санкт-Петербурге,

а где-то на Площадной улице в Туле с видом из окна на пустынную базарную площадь. Свят, свят и что только в этой комнате творилось, куда они теперь попали.

   

  На низеньких палатях

  На жёстких одеяльцах

  В убогой атмосфере

  Валялись постояльцы

  Не то люди, не то звери.

  Куда же встать,

  Куда присесть им,

  Чтоб сердца успокоить стук?

  И как синички на насесте

  Взобравшись на сундук

  Они делили крошки из кармана,

  Делили нежность рук и ног.

  Пожелтевшие странички

  Из далёкого романа

  Напоминал их уголок…

  Бедные птички!

  Ещё дремота не успела

  Их обступить со всех сторон

  Ещё солдатка злобно пела

  Изображая временами

  То слабый вздох, то жалкий стон;

  Ещё тянул на флейте ноту

  Горбун, качая сединами

  И голосил молитву кто-то

  Клюкою тыча в потолок,

  Когда сквозняк прохладным духом

  В их нежный угол приволок

  Господина с неуклюжим ухом.