Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
HANS BJORKEGREN

* * *

 

Багровая туча вдали... Темнеющий путь. Одинокий

зимородок кричит сквозь сумерки, ветер

замирает под обугленным деревом.

Темень — аллея детства; застывший страж

бессмыссленно бодрствует

у обледеневшей калитки. И ветер глухой поет

под сводами детства о тяжелых хлебах.

Все проносится мимо. В вихре. Светлые вещи

тонут во тьме, зацветает — страх. И глубже становится тень

оконного креста над моею жизнью;

 

о, израненные диким виноградом,

дни мои человечьи,—измученные солнцем,

взбирающимся, как старая поденщица,

по лестницам города в патине серо-зеленой,

чьи стены

давно предвещают крушенье.

 

 

 

ОДИНОКИЕ

 

Миражи проплывают меж пальцев земли.

Замерли корабли в беззветрии полном.

Жизнь врывается в комнату стеклянной прозрачностью.

Белые звезды поют в нескончаемой нашей бездомности.

Тяжело измерять одному непознанность бездны,

тяжело искать ее тану

в силу одной только верности.

Искать — только ради игры

грез и легенд — на серых обоях.

 

Грезы бледнеют, остается лишь свет

нашей светлой и истинной жизни.

 

 

 

* * *

 

Медленно сжимается страх — превращается

в облачный — над тобою — моллюск:

о, разбредающиеся

млечные пути — разрежение новое:

море, острова, небеса,

ало-коралловое солнце. И в свете поющем

бредешь по камням, извлеченным

из ливня. Потом уплываешь на корабле — из трав. И земли иные,

небо иное — покоятся

в недостижимости... — как отраженья зеркал, обрамленных

ангелами, —

средь суетных образов — в вечном хмелю

вечного Благовещанья.

Под дождем расстояний мерцая,

пребывают все так же пустыни

и Вифлеем.

Нескончаемо следуешь

за корабельным буруном Свободы.

 

 

 

ВЕРНХАРН

 

Один. Только что сжег

звезду и бурю.

В пустыне моря уплывает прощальный косяк. И твой

последний костер

ослеп — от снега. Я видел, как ты

песнь в позолоте поджарил, как выплеснул на земь черпак

с кислинкой лирической,—

и вот

все — промерзают — пути. И страх

скачет всадником бледным — по неистово пролитым

словам. И собачий лай

мчится — из Вселенной навстречу.

 

(Дробь барабанная дождя сечет деревья,

извивая прах легенды позабытой.

Ничто не возвращается к твоей границе птичьей.

Бредешь ты в пепельных словах, что лишь тобою зримы.

Источник птичий виден лишь тебе.

И волосы твои туманом дышат.

Мечта приникла к шелесту орешника.)

 

Один.

Испарился уже и последний хмель,

призрачный этот паук

рядом с ладонью распятый. И медленно ты просыпаешься

в лесу незнакомом, разбуженный

гоном и гомоном птиц.

Медленно встаешь и чертишь

синими стальными путями

огромный — сквозь зарево: крест.

 

 

 

* * *

 

Темен сад, где отдыхают тучи.

Темен порт, где стоят корабли

нашей тревоги, причалившей навсегда.

Мертвые голоса плывут сквозь туман.

Орды всадников мчатся по берегу

в мертво-пустынной степи.

Ветер завывает в рупор туманный, чайки

ныряют сквозь мглу, маяки

искрятся в серых каналах.

Влекут останки в глубинах, корабли блуждают

средь рифов, и жесткая тень человека

в шляпе со спущенными полями

гасит корабельные фонари

внезапным рывком.

 

 

 

СМЕЮЩЕЕСЯ МУЖСКОЕ ЛИЦО:

КАМЕННЫЙ БАРЕЛЬЕФ С ОСТРОВА ГОТЛАНД

 

Веки, набухшие от шестисотлетнего бдения. Хитрей чем в былинное время,

он щурится каменно-серым полуднем иссякшего лета. С улыбкой страдальческой он наблюдает,

как исчезают последние стаи гусей. Дождь с помрачневшего юга

шрамами щеки отметил, губы затянуты корочкой льда,

и выраженье замерзло в улыбке, ставшей тюрьмой выражаемой сути;

вряд ли он помнит того египтянина — того, кареглазого,

что уловил его душу языческую

в глыбе бесформенной. О, как давно это было.

И нижний сосед его, папский служитель угрюмый

со складкой жестокою у подбородка,

рта не желает расскрыть, чтобы что-то поведать о рае. И некому

освободить его. Силу такую имел — только тот кареглазый,

маленький тот египтянин, его изваявший...— и ныне

в каменной жизни он мучиться должен в чистилище каменном,

что никогда не очистит его,

не оградит его душу от тлена. И лишь ребятишки внизу

глядят зачарованно на муки его. И лист одинокий

бьет по лицу. Из привычного поля застывшего зрения

удаляется клин журавлиный. И ветер ледяной

творению, миром покинутому, поет о творце безымянном,

о маленьком мастере древнем.

 

 

 

* * *

 

Близятся сумерки. В катакомбах

зажигают распятые свои закопченные лампадки,

чествуя смерть. Ту, что вечно присутствует:

так, как бывает, когда затихают улицы

и тонут рыданья в бушующих снах. И сомневающийся

готовится тоже к рассвету.

 

Каждый по-своему. Когда черная лампада

светом вконец истекла, и утро

приходит, голову гордо неся, словно победитель дракона.

 

Скоро. И в наступающем

никто уже больше не спрашивает о тревоге моей

и не отвечает

ни на какие вопросы.

 

Ближе. Я чую

приближающийся дождь — рассвета.

 

 

 

ХИМИКУ

 

Посвящается Ингрид

(жене поэта и химику)

 

О жизни спорим мы, и твои

пальцы, черные от солей,

в моих — напряженней лесной хвои,

кровь тоскует в них, как Солвейг.

 

А мы все спорим про жизнь и смерть,

как богословие — про Христа...

Но — циник — я спрашиваю про медь,

про цинк и прошу начертать кристалл.

 

Его на доске пробуждаешь ты,

как птица клювом — графитный бор.

А в колбе — багровее, чем мой стыд —

загадки жизни бурлит раствор.

 

 

 

ДЖАКОМЕТТИ

 

Словно колонны — стоят они начеку

на спущенных грубых чулках и будто

чуть-чуть испаряются к потолку

из теса, солнечного, как утро.

 

Растленные, сплющенные и рас-

тя-ну-тые — словно чтоб вместиться

в трубы органа... Однако же не про нас

эти бесстыжие-безгрешные, потягивающиеся девицы

 

у стены из ракушечника, что — как пляж.

Джакометти владеет ими: одною

за другой — всегда по утрам и ни

 

разу — после... Вот — шаг его: слышен аж

свист берета зеленого за стеною...

И, уиоляя, съеживаются они.

 

 

 

* * *

 

Пусть будет музыка.

Пусть примчится, как ветер,

из сумрака книжных полок.

Как будто гаснет город

под серым балконом.

В комнате только музыка,

ветер, покой.

Мы только что так горячо

говорили о политике.

А теперь отмывается комната,

как от табачного дыма.

 

 

 

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

 

1

Так никто не ждет письма

в ночи одинокой

сердца.

Так ждет Письмо.

 

Счастье не может так ждать.

 

Ты разрываешь серый квадрат,

и в глубине столетья

заполняют комнату

шаги и маршевая музыка.

 

2

Да,— я их видела: из камня высечены,

из горькой глины вылеплены.

Сама горела я, как серебро

вокруг иконы,

глубоко в сердце века моего.

 

Серебряная риза сердца моего!

Глубоко

в поруганном соборе наших дней

сгорела я, как свечка восковая.

 

 

 

ЛЕТНЕЕ

 

(Пастернак, Переделкино)

 

Он — то самое дерево живое,

вырванное с корнями весенним потоком.

 

Это он прощается с нами.

 

Яростно кружится солнечный диск,

пока мы несем его лодку-лист

к мосткам на российский берег.

 

А за нами он сам идет вдалеке,—

Мальчишка в летних каникул стране.

 

Цветы на лугах не его, а наши.

Ханс Бьёркегрен (швед. Hans Bjorkegren; род. 1933, Висбю) — шведский поэт, писатель, историк и переводчик. В Швеции считается одним из основных переводчиков русской литературы на шведский язык.