Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
GOTTFRIED BENN

Статические стихи

 

Чуждость развитию —

вот глубина мудрого.

Будущее не занимает его,

не проникает в его глубину.

 

Предоставлять направления,

действовать,

прибывать, отбывать —

приметы мира,

который видит не четко.

Перед моим окном,

— говорит мудрый —

лежит долина,

на ней собираются тени,

два тополя дают путь,

ты знаешь — куда.

 

Перспективизм —

другое имя для статики:

прочерчивать линии,

продолжать их

по закону произрастанья,

растить побеги —

стаи воронов

кинуть в рассвет морозного утра,

 

дать им кануть —

ты знаешь — зачем.

 

 

 

Позднее "Я"

 

1

 

Взгляни, взгляни: волна левкоев

Не застит взора в этот раз.

Себя — собой — побеспокоив

В столь поздний час.

 

Последних роз, последних истин

Июля — бегство и распад.

И я — желанно ненавистен

Когтистым скальпелям менад.

 

2

 

Вначале был потоп. Ковчег был плосок.

Лемуры, лоси, падшая звезда.

Предыстребленья слабый подголосок.

Ступил Господь сюда.

 

Орлы когорт и голуби Голгофы

Сюда слетели с вышины.

Цветы пустыни, города Европы,

Аллеи пальм, Ваала злые сны.

 

Восточный грохот, мраморные въезды,

Лизиппова упряжка, Римский путь,

Над алтарем, омытым кровью, звезды —

И моря тяжко дышащая грудь.

 

Отбросы. Вакханалии. Авгуры.

Пляс. Непотребство. Пьяная заря.

Вначале был потоп. И лишь лемуры

Вели ковчег в последние моря.

 

3

 

Душа в отметинах распада,

Тебя чуть-чуть, но чересчур,

Покуда прах чрезмерно черен,

Покуда страх чрезмерно вздорен

И непокорен твой прищур.

 

Раскалены в подземном царстве скалы,

Весь Тартар в олеандровом цвету:

Пронзает веки и сквозит во рту —

И счастьем светят мертвые оскалы.

 

сочится каучук. волны

Достанет — смыть созданья инков

И тени древних поединков.

Лишь стены старые стройны.

 

Что ж, Авель с Каином — не братья,

А Господу — не сыновья?

Детерминируем проклятья —

Замкнем на позднем "Я".

 

 

 

 

 

Печалиться не надо

 

На полудетской узенькой кроватке

Аннета Дросте умерла

(музей в Меерсбурге).

На оттоманке Гельдерлин почил,

Георге, Рильке — на больничных койках,

А в Веймаре горели на подушке

До смерти не смеженные большие

Черные очи Ницше —

Теперь все это прах или пропало,

Настал распад — извечный, нескончаемый,

В нем нет тоски, хоть не слыхать имен.

 

Ведь в наших жилах гены всех божеств,

зародыш смерти и зародыш страсти.

Кто разлучил их — вещи и слова,

Кто вновь вернул друг другу: боль —

и место ,

Где боль отходит, слезы остающихся

В едва ли не гостиничной стране?

 

Печалиться не надо. Чересчур

Непостижимо это расставанье:

Ни "да", ни "нет", рожденье и мигрень,

Презренья веры, суета земного —

И неземное: иногда, во сне,

Когда, не просыпаясь, сладко плачешь.

Что ж, баюшки-баю!

 

 

 

Вечерние пасторали

 

Вечерние пасторали,

неба и моря ясь —

не медли, тебя позвали,

ночь тебя заждалась:

все ниже ведут ступени,

по которым тебе сходить, —

сами смолкают пени,

обрывается нить.

 

Не думай, что выйдут снова

боги, славу явив:

ты обесславил слово,

ты обескровил миф —

мудрый мойр не пытает,

одно осталось, одно —

пусть молча земля впитает

жертвенное вино.

 

Последнее цветенье —

влага, что пролита,

последнее забвенье,

последняя немота,

речи все короче —

еще ли ты не готов?

Верни привратнику ночи

твой венок и твоих богов.

 

 

 

 

Две сущности есть

 

Сквозь тысячи форм мы шагали,

сквозь Я, Ты, Мы, как сквозь тьму,

и все опять отступали

перед вечным вопросом: к чему?

 

Вопрос самой детской из логик.

Поймешь на склоне пути,

одно лишь ты должен: как стоик

— то цель, или страсть, или подвиг —

свое назначенье нести.

 

Снега, ледники — все растает,

все сгинет во тьме бытия,

две сущности есть: пустота и

тобой обретенное "я".

 

 

 

 

Лежишь, молчишь...

 

Лежишь, молчишь, блаженно сознаешь

Как счастье близость чьей-то жизни милой;

Чья власть над кем? — Берешь, даешь, берешь,

Наполнен мир одной дарящей силой.

 

Особенное виденье вещей,

Особый счет минут в каком-то часе —

Никто не исключен из кровной связи

Крапивы, ландышей и орхидей.

 

Но Парки нить порвать всегда готовы,

Лишь руку хрупкую ты можешь взять,

Извлечь из недр особенное слово

И в этот раз, сейчас — его сказать.

 

 

 

 

Темный

 

I

 

О, если б он вернул мне дар печали,

Что мне сжимала сердце, так нежна,

Когда глаза везде венки встречали,

Когда слезилась каждая стена.

 

Ты мучился, но воскресал во благе,

Ты умирал, но умирал любя,

А ныне слышно, как при каждом шаге

Пустеют коридоры без тебя.

 

Да, пустота — одно из откровений,

В которых Темный нам всего видней,

Прими еe в печали, без сомнений,

Но это — не печаль минувших дней.

 

II

 

Дать возрасти уединенью надо,

Отринь все то, что знало первый день,

И погрузись в безмолвных ветел стадо,

Землею черной ввергнутое в тень.

 

Свет ярких солнц — призыв к дороге дальной,

К часам невыносимой суеты,

Милее мне смотреть, как сад миндальный

От дерзких взоров прячется в цветы.

 

Здесь слышен Темный, недоступный встрече,

Лишь, чтоб увлечь, он нас возносит сам,

Но милость, гнев, видения и речи

Он человечно оставляет нам.

 

III

 

Сонм мудрецов, чье слово всем желанно,

Таящийся (а может быть, и нет)

В пределах тропиков и океана,

Умы людей волнует много лет.

 

У инков, в Занзибаре ль это слово?

Повсюду мифы, сходные точь-в-точь,

Но не узнал никто еще такого,

Что перед Темным не отступит прочь.

 

IV

 

Седы холмы, на реках седина —

Их лоно предков всех веков вместило, —

А на прибрежье новая жена

Стан развернула, косы распустила.

 

А рядом бычье стадо топчет луг,

Разя рогами спереди и сзади,

Доколе муж не вступит в этот круг,

Чтоб все смирить — рога, и стан, и пряди.

 

И все тесней помчится хоровод —

Родов, скорбей и радостей круженье.

Он знает, что вернется все вот-вот,

Лишь Темный остается без движенья.

 

 

 

 

 

* * *

 

Скрывай лицо под гримом и под маской,

Прищурься, как на грани слепоты.

Никто не должен разглядеть за краской,

В чем суть твоя, куда нисходишь ты.

 

В тени садов у скорбного предела,

Где спорят с ночью горние огни,

Скрывай лицо, не дай увидеть тело,

Ни слова, ни слезы не пророни.

 

Все трещины, разрывы и расколы,

Всю глубь, где душу губят времена,

Скрывай, как будто звуки баркаролы

Доносятся с далекого челна.

 

 

 

 

 

Прощание

 

Я полн тобою, словно кровью рана,

ты, прибывая, бьёшь через края,

как полночь, ты становишься пространна,

луга дневные тьмою напоя,

ты – тяжкое цветенье розы каждой,

ты – старости осадок и отстой,

ты – пресыщенье утолённой жаждой,

что слишком долго пробыла мечтой.

 

Решив, что мир – клубок причуды вздорной,

что он не твой, а значит, и ничей,

не в силах слиться с жизнью иллюзорной,

с неумолимой властью мелочей,

глядишь в себя, туда, где мгла слепая,

где гаснет всякий знак, любой вопрос –

и молча ты решаешься, вступая

в тоску, и в ночь, и в запах поздних роз.

 

Не можешь вспомнить – было так иль эдак,

что памятно? что встречено впервой?

Взялись откуда – спросишь напоследок –

твои слова и отсвет горний твой?

Мои слова, моя былая участь,

мои слова – да, всё пошло на слом,–

кто это пережил – живи, не мучась,

и более не думай о былом.

 

Последний день: края небес в пожарах,

бежит вода, всё дальше цель твоя,

высокий свет сквозит в деревьях старых,

лишь самого себя в тенях двоя;

плоды, колосья – всё отныне мнимо,

ничто уже не важно в этот час;

лишь свет струится и живёт – помимо

воспоминаний,– вот и весь рассказ.

 

 

 

 

Ахерон

 

Ты снилась мне. Ты шла в толпе теней,

Ведомая невидимою нитью

В круговороте бликов и огней,

И шествия не мог остановить я.

 

Усопших привлекала пустота,

Прельщая наркотическими снами;

Шли мальчики с закрытыми глазами

И пятнами распада возле рта.

 

Ты двух детей вела — кто их отец?

У нас с тобой такого не бывало.

Ты шла, и шла, покуда не пропала,

Как все, кто рядом, как любой мертвец.

 

Но ты — царица греческого хора —

Со смертью, а не с жизнью наравне,

Шла в караване скорби и позора

И — сон таков! — страдала в этом сне.

 

 

 

 

Синий час

 

1

 

Я в синий час вступаю, в темно-синий,

И внутрь гляжу — и там, из темноты,

Тень алых губ на бархатной гардине

И поздних роз тяжелой вазой — ты!

 

Мы знаем оба: разговоры,

Размененные нами на других,

Сейчас — ничто, не к месту и не в пору,

Ведь это первый и последний миг.

 

Столь далеко зашедшее молчанье

Оденет все покровом немоты.

Час без надежды, время без страданья,

И этих роз тяжелой вазой — ты.

 

2

 

Твой век прошел, засеребрились косы,

Но снова подбираются к губам

Все страсти мира, как слепые осы,

К минувшему взывая по ночам.

 

Ты так бела, как будто и не стало

Тебя, едва нахлынул снегопад,

Смертельно-бледных роз последние кораллы,

Как раны, на губах твоих горят.

 

Ты так мягка, как падшая гордыня,

Как счастье опасений и потерь,

И синий час — последний, темно-синий, —

Пройдет — и ты тому, что был, не верь.

 

3

 

Я говорю: "Принадлежа другому,

Зачем ты даришь поздние цветы?"

Но мне в ответ: "Ах, время — это омут,

Мы все погибли — он, и я, и ты.

 

Минувшее утрачивает цену,

Теряют смысл давнишних клятв слова,

Цепь замкнута, молчанье отреченно,

И ниоткуда смотрит синева".

 

 

 

 

К***

 

У порога ждал, но той границы

Так и не сумел перешагнуть.

Чтоб в моем жилище поселиться,

нужно в нем родиться. В этом суть.

 

Жаждущему путнику без слова

Здесь дадут спасительный глоток.

Но всего один, и вот уж снова

Старый на двери висит замок.

 

 

 

 

 

Розы.

 

Когда увядают розы,

и лепестки кружат,

будто падают слезы, —

плачет и наша душа.

 

Это — тоска о начале,

желанье вернуться назад,

тоска перед бездной печали,

куда лепестки летят.

 

Это — о воскресенье

несбыточные мечты

перед исчезновеньем:

когда облетают цветы.

 

 

 

 

 

Есть гибельность...

 

Есть гибельность особая — кто знает

ее приметы, тот меня поймет:

росою чистой вздох наш оседает,

руно седых туманов вдаль влечет.

 

И в самом пылком чувстве нет спасенья

от тянущей воронки, ничего

мы знать не знаем в саморазрушенье,

в душе одной раздольной Волги пенье,

степей чужих, далеких торжество.

 

Есть гибельность особая — не больно

совсем, таким уж Бог явился нам;

для счастья беднякам гроша довольно —

для милой петь пойдешь ты по дворам.

 

 

 

 

 

Кто жил в мечтах своих былым...

 

Кто жил в мечтах своих былым —

вещественного преступал границы;

так древности курится дым

легенд оживших вереницей.

 

Все боги живы! — Да, и в наши дни

они в морях и рощах обитают,

грозой разят, грехи нам отпускают,

и жертвы так же требуют они.

 

Но зренье притупилось, а тот взгляд,

который в бесконечность простирался,

который перед сущим не смущался,

в нас продолжает жить, как некий клад.

 

Кто ограничивает колею,

стремясь свою не ранить быстротечность,

тот предает себя небытию;

того, кто углублен — вбирает вечность.

 

 

 

 

Однажды ночью...

 

Однажды ночью, той, что создана

из моросящего дождя с туманом

и ядовитой сырости полна,

в селеньице почти что безымянном

 

людских страстей я сцену наблюдал —

извечный крест любви и смертной муки,

и театральный тот подмост являл,

что создал Бог беспомощными руки

 

горячие, обветренные — те,

что удержать хотят нас, но не знают,

как им добиться прочности сетей,

и наугад их там и здесь латают.

 

Ах, эта ночь, и холод, и туман,

и средь людских установлений сирость,

и преступленье их, и боль от ран,

ах, Боже мой — о боги! Дрожь и сырость.

 

 

 

 

 

ГРУСТНЫЙ ВАЛЬС

 

Перевод В. Микушевича

 

 

На смену битвам и схваткам,

После гроз и после побед,

Изнеженностью, упадком

Новый тянется след.

Великая сцена у Нила:

Что фараонов трон,

Если рабыня пленила

Героя, кем держится он!

 

Щиты, пращи, каменья,

Эллинский дозор.

Уносит ладью теченье

Вдаль, на морской простор.

Белым богам Парфенона

Кощунство грозит искони.

Прослыли во время оно

Декадансом они.

 

Сколько пробоин и трещин!

Хмель не для мертвых тел.

Веком веку завещан

Великий чужой удел.

Танец из вымершей дали,

Из храмов, из руин.

Потомки и предки пропали:

Никого! Ты один...

 

Танец при северных скалах, —

Грустный вальс! Танец мечты —

Грустный вальс! В звуках усталых

Человек! Ты!

Розы в полном цветенье,

В море впадают цвета.

Дышат глубоко тени,

Ночь голубым залита.

 

Там, где все реже и реже

Кровоточит волшебство,

На мировом побережье

Тождество всех и всего.

Сначала в стихах заклинали,

В мраморе, в красках картия,

Музыкою поминали...

Никого! Он один!

 

Никого! Ниже, ниже

В терновом венце чело.

С гвоздиными язвами ближе

Бессмертье к тебе подошло.

Складки твоей плащаницы,

Уксус — тебе питье,

Чтобы потом из гробницы

Воскресенье твое.

 

 

 

* * *

 

Перевод В. Микушевича

 

 

Твоим ресницам шлю дремоту

И поцелуй твоим губам,

А ночь мою, мою заботу,

Мою мечту несу я сам.

 

В твоих чертах мои печали,

Любовь моя в твоих чертах,

И лишь со мною, как вначале,

Ночь, пустота, смертельный страх.

 

Слаба ты для такого гнета.

Ты пропадешь в моей судьбе.

Мне ночь для моего полета,

А поцелуй и сон тебе.

 

 

 

 

АСТРЫ

 

Перевод Г. Ратгауза

 

 

Астры — о, дни тревоги...

Облик древней чары возник,

И чашу весов держат боги

На краткий и зыбкий миг.

 

И вновь — золотое стадо

Небес, лепестки и свет.

Что древней жизни надо

Под крылом умирающих лет?

 

И вновь желанное — въяве,

Хмель, роза и красный восход.

Лето в речной оправе

Следит касаток полет.

 

И снова — предположенье,

Но все уже ясно давно.

И ласточки льнут к теченью

И пьют эту ночь, как вино.

 

 

 

 

ПРОЩАНИЕ

 

Перевод В. Топорова

 

 

Ты кровь моя, наполнившая раны,

Ты хлынула, ты льешься все сильней,

Ты час, когда негаданно-нежданно

Очнется на лугу толпа теней,

Ты аромат невыносимой розы,

Глухое одиночество потерь,

Жизнь без мечты, падение без позы,

Ты горе, ты сбываешься теперь.

 

Ты жизнью не стыдясь пренебрегала,

Растерянно глядела и звала,

Неменьшего страдания искала,

Но равного партнера не нашла;

Лишь в глубине, ничем не замутненной,

Куда не достигает наша ложь,

Свое молчанье, скорбный путь по склону

И запах поздней розы ты найдешь.

 

Порой сама не знаешь, что с тобою,

И пребываешь словно в забытьи:

Твои черты, твой образ — все другое,

Твои слова, твой голос — не твои;

Мои черты успели позабыться,

Мои слова, мой голос — все не в счет;

С кем было так — того не добудиться,

Он прошлое за милю обойдет.

 

Последний день, безмерные пределы, —

И ты плывешь, куда велит вода;

Прозрачный свет над рощей поределой

На листьях застывает, как слюда;

Кто станет жить в листве мертво-зеленой,

Ведь сад увял и птичий крик затих?

А он живет — отринутый, лишенный

Воспоминаний: можно и без них.

 

 

 

 

 

МОРГ (1912-1920)

 

 

Астрочка

 

Покойник с пивным животом на секционном столе.

Кто-то сунул ему маленькую

Серо-буро-малиновую

Астрочку в зубы.

Когда я.

Начиная с груди,

Длинным ножом вырезал ему язык и гортань,

Она мне мешала, маленькая дрянь,

И норовила увернуться в мозг.

Но я протолкнул ее в брюшную полость —

В ту область,

Где тепло и мокро.

 

Напейся допьяна в этой вазе!

Астрочка!

Почивай!

 

 

 

 

Прекрасная юность

 

Рот девушки, долго провалявшейся в камышах,

Оказался изъеден.

Когда ей вскрыли грудь, пищевод был весь продырявлен.

И наконец под грудобрюшной преградой

Обнаружился крысиный выводок.

Одна из сестричек подохла,

Зато другие пожирали печень и почки,

Пили холодную кровь и тем самым

Организовали себе прекрасную юность.

Прекрасной — и стремительной — оказалась и их собственная смерть:

Весь выводок выкинули в ведро.

Ах, какой прощальный писк они подняли!

 

 

 

 

Круговорот

 

Один-единственный боковой язык шлюхи,

Имя которой не установлено,

Оказался запломбирован золотом.

Остальные, как по негласному уговору,

Исчезли.

Пломбу конфисковал служитель морга,

Реализовал и отправился на танцы.

Потому что, пояснил он,

Только праху следует идти прахом.

 

 

 

 

Негритянская подстилка

 

... А белокурая головка белокожей

Лежала в черной луже черной крови.

Разбойничало солнце в волосах

И бедра длинно-бледные лизало —

И оседлало смуглые сосцы,

Не траченные родами и страстью.

Но черномазый — рядом с ней: копытом

Размозжено полчерепа, а пальцы

Его дерьмом заляпанной ноги

Запущены ей в розовое ухо.

... И все ж она лежала, как невеста,

Вся в пене первопраздника любви

И благовеста тысячи небесных

Соитий.

 

До тех пор, покуда ей

Не взрезал белой шеи острый скальпель —

И красный фартук мертвой крови срыл

Младое лоно.

 

 

 

 

Реквием

 

Положенные по двое мужчины

И женщины в распятья без страстей.

Разбиты ребра. Лоб навскрыт. Крестины

Нагих новораздавленных детей.

 

Три кубка влаги: мозг, кишки, мошонка.

Не разберешь, где Бог, где сатана.

Голгофа?.. Да, но чаще, чем гребенка.

Грехопаденье?.. Больше ни хрена.

 

Обрубки — в гроб. Как массовые роды:

Где ляжка, где рука, где клок волос.

А вот совокупляются уроды

И у него — в нее — оторвалось.

 

 

 

 

Доктор

 

1

 

Все мое нёбо залепила плоть.

Все, что слыло телесностью и слизью,

Наверченной на вертелы костей,

Шибает в ноздри молоком и потом.

Мне ведомо, как пахнут все они —

Мадонны, шлюхи, — пахнут после пищи,

И после сна, и пахнут в женский цикл,

Ко мне приходят также кавалеры

С кистою на мошонке: дама ждет,

Надеясь, что в нее заронят семя

И бросят навзничь на Господен холм,

А полюбовник весь в рубцах и язвах —

И мозг его ярится, как фантом,

Спеша на выпас посреди тумана,

И сперма слабосильна, как слюна.

За плоть мне платят: но посередине

Моих занятий — срам. И черепа

С причинным местом схожи. Прозреваю:

Когда-нибудь и Палка, и Дыра,

Проступят на челе, взывая к Небу.

 

2

 

Венец творенья, боров, человек.

Ступай куда положено — в свинарник!

С семнадцати — с лобковой вошью слит,

Пахучий ротик, вновь пахучий ротик,

Запоры, алименты, геморрой,

Курортные романы, деньги, триппер

И язва или камни к сорока, —

И, полагаешь, ради вот такого

Земля взошла от Солнца до Луны?

Лепечешь о душе? При чем тут души?

Старуха Ночь засрала простыню,

И старец на постели обосрался,

И жрать пора, хоть не сдержать жратвы, —

И, полагаешь, звезды — в восхищенье?

Да к черту! Лучше выхаркни из дыр

Огонь и землю, осуши кишечник,

Проблюйся кровью —

Это подтолкнет

Твой самокат

К самоуничтоженью.

 

3

 

Прыщаво, гнилозубо существо,

Которое корячится в постели,

Сливает семя в половую щель

И мнит себя с богинею — и богом.

А плод его, папашу, оттолкнет:

С горбом, с желтухой, с заячьей губою,

Косой, безглазый или без яиц, —

Но даже если будет он нормальным,

Немногое изменит это: смерть

И почва из отверстий засочатся —

Гулянки, трах и брачный ритуал

Убийственны, равно как неизбежны.

И пальчики понюхать.

Зубочистка.

Ах, золотые рыбки!!!

Паренье! Вдохновение! Полет!

И прочерк будней. Бог привязан к сраму,

Как бубенец. О, добрый пастырь наш!

О, чувство сопричастности Творенью!

Козлу, чуть ветер, тошно без козы.

 

 

 

 

Ведет ее по раковым баракам

 

— Вон в том ряду лежат, кто снизу сгнил.

А в том ряду лежат, кто сгнил в середке.

Сиделок через час меняем. Вонь!

 

— Приподыми вот эту простыню.

Комочек сала, слизи, прелых соков -

А было мужиковским мужиком,

Росло, с ума сводило, бесновалось.

 

— Запомни эту язву на груди.

Букетик роз напоминает гума.

Коснись спокойно. Рана не болит.

 

— Из той, что с краю, хлещет в три ручья.

Откуда столько крови в человеке?

А той, правей, вдобавок ко всему,

Еще сначала выскоблили двойню.

 

— Их лечат сном. И только сном, и всем

Новоприбывшим говорят: здесь выспитесь.

По воскресеньям их будят для визитов.

 

— Есть не хотят. Все в пролежнях. От мух

Спасенья нет. Их раз в неделю моют.

Их моют так, как мыли бы скамьи.

 

— Похоже на распаханное поле:

Плоть превратилась в почву. Пышет жаром.

Сочится, изловчившись, сок. Земля зовет.

 

 

 

 

Палата орущих баб

 

Беднейшие бабы всего Берлина —

Тринадцать младенцев в полутора комнатах,

Проститутки, преступницы, воровки из магазина

Корчатся здесь, и никто не вспомнит их.

Нигде не услышишь такого ора,

Нигде не увидишь подобных мук,

Как среди городского сора,

Как меж ногами сучащих сук.

 

— Тужься, давай! Понимаешь, нет?

Это тебе, поди, не минет!

Сил не хватает на вас сердиться.

Что разлеглась? Начинай трудиться.

Так повернешься, сяк извернешься.

Что ж, бывает, и обосрешься.

Вот он, в дерьме и в ссаке. Здорово!

Синий?.. А ты хотела — какого?

 

На одиннадцати койках, в слезах и в крови,

На одиннадцати помойках, реви не реви.

А новые глазки блеснули — глядь,

Время, красавица, ликовать.

 

Плоти невзрачный на вид комок

Как бы от радости не занемог.

А околеет он — смертью разбужена,

Пустится в плач остальная дюжина.

 

 

 

 

Родильный дом

 

Зачатьем заново распята —

На ржавый гвоздь, —

Лежит, разъята,

Колени врозь.

 

В позиции, безвольно щедрой,

Как бы кричит:

— Кончай, кончай! — Раскрыты недра

И глубь урчит.

 

Все тело мечется и ропщет,

Меча мечты:

Будь после нас потоп, — а тем, кто стопчет, —

Будь ты, будь ты...

 

Палата в веселящем газе,

Кромешная, бела:

Деторожденье, мразь от мрази,

И смерть, как доктор у стола.

 

 

 

 

Ночное кафе

 

Тема: страдания и лобзания.

Виолончель хватила залпом. Флейта

На три приема - буль-буль-буль - и пьян.

Ударник зачитался детективом.

 

Гнилые зубы, чирьи на щеках

К себе за стол трахому приглашают.

 

Перхоть,

Глядит, завороженная, на шанкр.

Шикарна нашинкованная шея.

 

Утиный нос базедовой болезни

Заказывает третью кружку пива.

 

Гвоздику для двойного подбородка

Купили пейсы.

 

Бемоль: тридцать пятая соната.

Горящие глаза рычат: хватит

В этот зал, на посмешище,

Лить кровь Шопена. Кончай, падло!

 

Зашелестела дверь: баба.

Пустыня знойная. Ханаанский загар.

Чистая. Разнообразно отверстая. Аромат.

 

Не аромат, а гниловатый чад

В моем мозгу.

За нею вслед сифонит сало в брюках.

 

 

 

 

Молодой Геббель

 

Все мастерите: мастерок и глина

В податливой руке. в изящных пальцах.

Я бьюсь о мрамор лбом,

Ваяя форму,

А руки ищут пропитанья.

 

Я так себе далек.

Но я собою стану!

В крови завелся у меня один,

Орущий мне о самосотворении

Небес — богам, земель — как наша — людям.

 

Моя мать настолько бедна,

Что вы бы расхохотались с первого взгляда,

Мы живем в лачуге,

Прибившейся к берегу деревни.

Юность моя как короста:

А под ней рана,

Кровь сочится все время,

Поэтому я урод.

 

Сна мне не надо.

Пищи — только чтобы не сдохнуть!

Борьба беспощадна,

Мир размечен мечами,

Каждому подавай мое сердце.

Каждого мне, безоружному,

Приходится расплавлять в своей крови.

 

Мы попали на поле мака,

Отовсюду как закричит черепица:

Вплавь и меня в башню пламени,

Для богопоклонников погребального.

 

Десяток обнаженных краснокожих язычников,

Смеясь над смертью, плясал вкруг башни:

Сама же свою ж грязь из луж и разбрызгиваешь

И, топча нас, топчешься в куче червей.

Мы грязь и хотим быть грязью.

Нас обманули и оболгали

Целью, и Смыслом, и Божьим Промыслом,

А тебя обозвали проклятой расплатой.

А ты раскинулась радугой крылатой

Над вершинами счастья поверх печали.

 

 

 

 

Над могилами

 

Оно росло, паскудя и поганя,

Опарой на родительских дрожжах.

Теперь разгрызли кость клыки кабаньи -

И прах, где надо, прахом и пропах.

 

А мы скорбим. Эгейские кулисы!

Листвою лавра убираем труп.

Сосцы в крови, скитания Улисса,

Взвесь танца, моря, солнца, бурь и губ.

 

 

 

 

Угроза

 

Но ведай:

Звериные дни настают. Водяные мгновенья.

Вечером веки мои засыпают, как небо и лес.

И бессловесна почти любовь:

Лишь бы крови твоей напиться.

 

 

 

 

Мать

 

Ты на челе моем раскрытой раной

И рана не смыкается никак,

Хоть и болит лишь изредка. Но как

Не рухнуть сердцу в пустоту,

Когда внезапно чувствуешь во рту

Вкус крови пьяной?

 

 

 

 

 

Напевы

 

1

 

Когда бы мы как предки наши были —

Комочком слизи в глубине болот,

Любовь и смерть и счастье в топком иле

И соков бытия невпроворот.

 

Лишайники, лианы и барханы,

Намытые то ветром, то дождем...

А стрекоза, а чайка - им погано

И сложно жить, — такой судьбы не ждем.

 

2

 

Презренны болтуны и демагоги,

Мечтатели, старатели, лгуны.

Зачем так часто думаем о Боге,

Божественностью лишь зачумлены?

 

Блаженна бухта. Сон сковал пещеры.

Созвездья красноглазо тяжелы.

И меж дерев бесшумные пантеры.

мир — только берег. Вечен зов из мглы -

Но тут Икар нам бросился под ноги,

Совокупляйтесь, крикнул он, дети!

Сражайтесь в тупиковых Фермопилах!

Как чашечка коленная, лети,

Бескрылый, на обоих крылах!

 

 

 

 

 

Экспресс

 

Цвет коньяка, Таити и листвы.

 

Экспресс "Берлин — Балтийские курорты"

 

Нагая плоть

С загаром до зубов.

Эллада пенорожднного счастья.

А лето, налитая, долеко:

Тоска сносей, вот-вот сойдут и воды.

 

Щетина и отрава лижут кровь.

Воскрылие, пролитие, бессилие.

Смятенье распускает лепестки.

 

Мужской загар верхом сидит на женском:

Разовые пересыпы разнообразны,

А приятные - подлежат повтору.

Но потом! Какое одиночество!

Какая безъязыкость! Какая опустошенность!

 

Разовые пересыпы окрашены резким запахом.

Несказанная! Изойди! Резеда!

Юг в тебе, пастушья свирель и волна.

 

На каждом склоне расположилось блаженство.

 

Светлый женский загар

Подстраивается к темному мужскому:

Удержи меня! Эй, я падаю! Сейчас я сломаю шею!

 

О, тошнотворно сладкий

Последний запах забавы.

 

 

 

 

 

Английское кафе

 

Разбойный сброд с далеких берегов —

Евреек и славянок караваны

С мест мертвенных снимаются в ночи.

 

Зазеленела скрипка. Арфа в мае.

Коптятся пальмы на ветру пустынь.

 

Рахиль, звеня запястьем золотым, —

Угроза мозгу. искушенье полу —

Врагиня! Но рука твоя — планета

Сладчайшая под тайным солнцем плоти.

 

В бесхитростных сережках. В Шарм д'Орси.

В жасмине вся, в широкожелтых всплесках,

И под ноги ей стелется земля.

 

Блондинка! Лето милого заката!

Цветочная зараза! Я хорош

С тобой. Я глажу

Твои плечи. Пошли, уедем

 

На Адриатику. В языческую синь.

К обломкам капищ. Там лежат долины,

Беременные розами. Луга

Захлестывает гибель асфоделей.

 

Как полный кубок горькие уста.

Как будто кровь любви в стремленье к бездне

Заколебалась, жатвы не пожав.

 

Чело скорбей! Больная, черный флер

Твоих бровей! Не надо, не печалься.

Пусть радугу сыграют скрипачи.

 

 

 

 

 

В метро

 

Ласкают ливни. Тянет из лесов

Теплом и мраком, как из толстой шубы.

Кровь накипает. Зыркает заря.

 

Сквозь всю весну проходишь ты, чужачка.

Чулок по струнке. Там, где он исчезнет, —

Меня там нет. Вздыхаю на пороге:

Цветок тепла, твоя чужая влага.

 

О господи, какой подвижный рот!

Мозг розы, кровь морей, небесный сумрак,

О грядка, как твои струятся бедра

По лестнице, где ты сейчас идешь.

 

Прошла; и то, что скрылось под одеждой, —

Лишь белый заверь и запах немоты.

 

Мосластый мозг грызется с грозным богом.

Я по уши в уме. О, лепестками б

Взорваться колбам плоти и пролить

Все, что кипело, пело и хрипело.

 

Устал. Измучен. Я хочу уехать.

В шагах ни капли крови. Птичье царство.

Потоп и тени. Счастье — умереть,

Но не сейчас, — в распаде синя моря.

 

 

 

 

 

Плоть

 

Трупы.

Один подносит руки к ушам.

Что такое? На мой обогреваемый стол?

Потому что старый, да? Потому что толстый, да?

Детский труп тебе в душу!

Чтоб тебе золотые зубы по одному повыдергали!

Лежи где лежишь!

На льду!

 

Вспыхивает спор.

Беременная скулит. Мужик урезонивает:

Пупком в потолок уперлась, что ли?

При чем тут я? Ну, промазал клеем твою щель.

Так это ж не я, а мой хрен.

С него и спрашивай.

 

Все восклицают: верно! совершенно верно!

Блевать на них! срать на них! гнать отсюда баб!

Жирные дряни! по девять месяцев вынашивают

Отпрыска.

А мужик, он прыснет — и все.

 

Какое на хрен благородство?

Какой сосать им выпивон?

Мы потеряли первордство.

Кто помер — наново рожден.

(Приникают к окнам подвального морга и орут на улицу)

Калеки! слышите, собаки!

Пора припухнуть в полный цвет!

Белеет мрамор на Итаке

И море манет, как минет!

 

О нас вспомните, о гномы

И лилипуты всех мастей!

Не обессудьте: не говно мы,

Процеженное от страстей.

 

(Мужик выскакивает в проход)

 

Разрушим серые своды небес! Устремимся на север!

Все — прахом. Все — на хер. Грядущее никому не ведомо.

Не суйте в борозду: она только этого и ждет.

Изводите семя. Буравьте себе новые дыры!

Зачинайте себя сами!

 

Грядущее никому не ведомо.

Мозг - это тупик. Почуять камень дано и зверю.

Камень он и есть камень. Но что кроме? Слова? Хрен!

(Да и мозг у него не лучше)

 

Клал я на свой мыслительный орган!

Слова выбляднули меня на свет.

Блевать собственным последом!

 

Разрушим серые своды небес! Устремимся на север!

Погасим солнце, обтешем землю в брусок —

Или она или мы.

 

Некогда море было прекрасно. Дали взывали.

Каскадами фонтанов струил кровь благодатный сон.

Звери выдали нас Богу —

Зашьем веки, вычерпаем черепа,

Вспорем шею... вставим в горло букеты...

А теперь подумайте о жопе... вот оно истинное:

Дикое, пестрое, глубоко внедренное

Возвращение в прямую кишку...

 

(Другой мужик похлопывает его по плечу)

 

Однако, дружище! пожалуйста, успокойтесь.

Вот вам ваши шлепанцы

И прошу ко мне,

На мое одинокое ложе.

 

Детский голосок:

 

Милый, милый господин служитель морга!

Только не в этот темный гроб.

 

Сперва этого старика! А мне хотя бы полосочку света!

Так всегда —

И настолько непоправимо. —

Лучше уж завяжите мне глазки.

 

Крики:

 

— Ты, буржуйская дохлая гадина,

Нечего облокачиваться на мой саркофаг!

Сам бы обзавелся кедровым,

А раз пожидился, то и не лезь!

Вот сейчас золоченым гвоздем

Тебе в копчик!

 

Мужик:

 

Дети мои, такое спускать нельзя!

С нами обращаются не по-людски!

Мне, к примеру, зашили мозг

Под ребра.

Что же мне им теперь — дышать?

Разве так восстанавливается кровообращение?

Раз надо, значит надо. Но надо как надо, а не как попало.

 

Другой:

 

Ничего себе! Я прибыл в сей мир

Гладким, как яйцо,

А что получилось сейчас?

Эй, кто-нибудь, будьте так добры

Выскребите мне говно из подмышечной впадины!

И аорта не обязательно должна торчать

Из заднего прохода,

Как будто у меня геморрой!

 

Самоубийца:

 

Заткнитесь, плебеи! чернь! подонки!

Мужчины, волосатые и похотливые, бабы-звери трусливые и подлые!

В дерьме жили —

В дерьме и подохли.

А я вот воспарил, как молодой орел.

Застыл, обнаженный, застыл, залитый

Звездным светом и зазвеневшей кровью.

 

Отрок:

 

Рычу: раскройся, дух!

Мозг разлагается в том же темпе. что и задница.

Кишка цепляется за кишку,

Кишка ориентируется на мошонку.

(Набрасывается на соседний труп)

А вот этому праведному покойничку

Я еще раскрою череп. — Извилины наружу. — Опухоль!

Опухоль, не тронутая распадом!

Уж не эта ли опухоль и есть Господь Бог???

 

Венец творенья весь исходит ржавью.

Речь размягчилась. Мысль перекрутила

Свои веревочки... гниение и распад...

А плоть все изрыгает лужи ярости:

Вот эта мерзость грезила о Боге,

А та блевотина — о счастье и любви...

Ни чести, ни отечества отныне...

Швырни сюда с помойки дохлых псов —

Точь-в-точь, как мы... они запахнут... нами...

 

 

 

 

Кариатида

 

Испрянь из камня! Распатронь

Нишу оцепененья! Соскользни

К нам! Твои лепные,

Твои цепные братья — обхохочешься!

Вон сквозь браду веселого Силена

Из вечнопьяной, шумной, буйной крови

Вино струится на мужскую мощь!

 

Плюнь на колоннофилию: иссохшие

Мертвенные руки старцев воткнули ее

Дрожь в занавешанные небеса. Обрушь

храмы тоскою твоих колен,

Без танца томящихся!

 

Рас-пространись, рас-цвети, о, пустись

Рас-пускаться всею грядой ранений:

Вон Венера голубастая препоясала

Розами проезжие врата чресел,

Вон последние голубые дуновения

Истончающегося лета легли на далекие

Буродревые берега пасхальных морей;

Вон какими арками дыбятся

Эти последние — во всей своей лжи — часы

Южественности

Нашего счастья.

 

 

 

 

 

Икар

 

1

 

Полдень, полдневный пар, превращающий в пастбище

С придурковатым пастырем мою голову.

Я уплываю, рука в реке,

Маком стужу виски. —

По небу прокинутый, вынеси

Тихими крылами превыше стыда и скорби,

Становления и существования, —

Вынеси, выплесни мозг из глаз.

Пусть загрохочет по косогору, пусть осядет

В пыли, пусть подранится

О драную гребенку скал - повсюду

Ленивое струение бледной

Глубинной

Вне разума

Детородной крови.

 

Зверь живет во времени —

Вне памяти о материнском вымени.

Почва молча выпучивает росток на свет

И окочуривается.

 

Лишь я со стажем между кровью и охвостьем,

Лишь я, мыслями перевариваемая

Падаль, тирадами разражающаяся, словами

изблеванная,

Светом передразниваемая...

По небу прокинутый, высвети, выплесни

Очам моим хоть часок

Старого доброго, не захватанного зрением, света —

Выплавь блуд многоцветья, взметни

Замаранные дерьмом пустоты в высоты

Солнц, громоздящихся друг на дружку,

На пирушке солнц низвергающихся...

 

2

 

Мозг жрет дорогу. Стопы жрут дорогу.

Будь глаз мой кругл и замкнут на себе,

Ночь сладкая вломилась бы под веки,

В терновник страсти.

Из тебя, звериность сладостная,

Из тени, из сна, из косм,

Я оседлаю космос мозга,

Извилины

Объеду и обойду необъятные.

 

3

 

Уже на грани, на краю, в челне,

В пустынном одеянье посвященных,

В пуху, в пыльце и в пене. ты встаешь,

Выпархивая из своих покровов. солнце,

Миров всенощный космос озаряя.

Напрасно ли струишься на виски,

Их мягче воска плавя, приникая —

И выпивая кровь...

 

 

 

 

 

Критская чаша

 

Губы алого вина,

Банда роз на синей глине,

Месяц ясный из Микен,

Свет, лишенный воплощенья,

Жажда, жажда.

Выветрилось. Крик рожденья —

Без усилья. В рыхлом свете

Звери, скалы, рой бессмыслиц,

Горсть фиалок, голый череп

Расцветают.

 

Против разума волной

Жар глубоких вакханалий,

Против выспренних каналий,

Против правды головной!

Мозг, рассыпься! Мозг, развейся!

Переливчатое тело

Перельется пусть назад.

Там на пир скликает Леда,

Там паденье, там победа,

Жизнь, зачатье и закат!

 

 

 

 

 

О ночь

 

О ночь! поможет кокаин

Пресуществленью вялой крови.

Года идут ордой седин.

Я наготове! наготове

Расцвесть — и мрак! — на миг один.

 

О ночь! всего-то и хочу —

Смешной сумятицы соитья,

Тумана, темени. укрытья

Туда, где тяжесть по плечу.

 

Мне крови грезится состав.

Туда-сюда — и запашонки

В словесно-влажной оболочке

В трясине черепа застряв.

 

Летят с земли и наземь глыбы.

Весь мир как тир, где бьют навскид.

Гоняются за тенью рыбы,

И мозг крылами шелестит.

 

О ночь! о череда годин!

О неужели не позволишь

Не наслаждень, а всего лишь

Расцвесть — и мрак! — на миг один?

 

О ночь! о дай чело и стать,

Прерви линялое дневное

Кровоструенье водяное.

Велев царем — и вакхом! — стать.

 

Но чу!.. здесь за ковром скребутся,

За мной шпионят сонмы звезд,

И двойниками полн погост,

И небеса ли содрогнутся?

 

 

 

 

 

Позднее "Я"

 

1

 

Взгляни, взгляни: волна левкоев

Не застит взора в этот раз.

Себя — собой — побеспокоив

В столь поздний час.

 

Последних роз, последних истин

Июля — бегство и распад.

И я — желанно ненавистен

Когтистым скальпелям менад.

 

2

 

Вначале был потоп. Ковчег был плосок.

Лемуры, лоси, падшая звезда.

Предыстребленья слабый подголосок.

Ступил Господь сюда.

 

Орлы когорт и голуби Голгофы

Сюда слетели с вышины.

Цветы пустыни, города Европы,

Аллеи пальм, Ваала злые сны.

 

Восточный грохот, мраморные въезды,

Лизиппова упряжка, Римский путь,

Над алтарем, омытым кровью, звезды —

И моря тяжко дышащая грудь.

 

Отбросы. Вакханалии. Авгуры.

Пляс. Непотребство. Пьяная заря.

Вначале был потоп. И лишь лемуры

Вели ковчег в последние моря.

 

3

 

Душа в отметинах распада,

Тебя чуть-чуть, но чересчур,

Покуда прах чрезмерно черен,

Покуда страх чрезмерно вздорен

И непокорен твой прищур.

 

Раскалены в подземном царстве скалы,

Весь Тартар в олеандровом цвету:

Пронзает веки и сквозит во рту —

 

И счастьем светят мертвые оскалы.

 

сочится каучук. волны

Достанет — смыть созданья инков

И тени древних поединков.

Лишь стены старые стройны.

 

Что ж, Авель с Каином — не братья,

А Господу — не сыновья?

Детерминируем проклятья —

Замкнем на позднем "Я".

 

 

 

 

Синтез

 

В молчанье ночь. В молчанье дом.

Лишь я, принадлежа светилам,

Пылаю собственным огнем

В ночи, какая мне по силам.

 

Я выдворен, но лишь в мозгу,

Из мрака, света и тумана —

И все, что с женщиной могу,

Есть наисладкий грех Онана.

 

Я мерю мир. Я крою кровь

И ночью нежусь в непотребстве,

Ни смерть не властна, ни любовь

Загнать в силки причин и следствий.

 

 

____________________________

 

 

 

Стихи 1912-1920 гг.

 

Маленькая астра

 

Утонувшего возчика пива

водрузили на стол.

Меж зубов ему втиснуть

лиловую астру

кто-то нужным нашел.

Когда через грудь

я длинным ножом вырезáл

язык и мягкое нёбо,

я задеть ее, видимо, мог

и она соскользнула в мозг,

расположенный по соседству.

Когда его зашивали,

я бросил ее прямо в грудь ему,

в кучу опилок и прочей швали.

Вволю напейся из этой вазы!

Спи сладко,

малышка астра!

 

 

 

 

Аляска

 

Европа — сопля

из носа юнца, —

нам подавай Аляску!

 

Сын моря, дитя тайги,

тюленей жрущий,

медведя бьющий,

походя баб дерущий,

чревом зрящий, —

муж настоящий.

 

 

 

 

Матери

 

Ношу тебя как рану на челе

открытую… знать о себе подчас

она дает, но из нее в тоске

уж сердцу не истечь...

И лишь порой

я вдруг средь бела дня стою слепой,

вкус крови ощутив на языке.

 

 

 

 

У поля ржи

 

Стоя у поля ржи, он говорил:

постоянство и сказочный цвет васильков —

прелестный мотив для малюющих дам.

Мне по душе глубокий альт мака.

Думаешь о кровавом поносе и месячных,

о нищете, голоде, смерти —

короче: о потемках мужской судьбы.

 

 

 

 

 

 

Стихи 1937-1947 гг.

 

 

Шопен

 

Был не очень речист,

не силён в теориях —

все ведь они вокруг да около;

когда Делакруа разглагольствовал,

он нервничал, сам бы он вряд ли сумел

«объяснить»ноктюрны.

 

Никудышный любовник

в тенистом Ноане,

где дети Жорж Санд

не желали слушать

его наставлений.

 

Болел чахоткой

в хорошо известной

затяжной форме

с кровотечениями и рубцами в лёгких;

смерть тихая —

сравнительно со смертью,

сопровождаемой

параксизмами боли

или от залпов винтовок;

к дверям пододвинули рояль (эраровский),

и в последний час

Дельфина Потоцкая

спела ему про фиалку.

 

С собою в Англию он брал три рояля:

Плейель, Эрар, Бродвуд,

играл вечерами по четверть часа

за двадцать гиней

у Ротшильдов, у Веллингтонов, в Страффорд-Хаусе

и для бесчисленных «Подвязок»;

с душой, помраченной усталостью

и приближением смерти,

возвратился к себе

на сквер д’Орлеан.

 

Сжигает

рукописи и наброски —

только не оставлять

никаких фрагментов, заметок,

этих предательских улик;

под конец он сказал:

«Мои опусы завершены в той мере,

в какой мне дано было их завершить».

 

Каждый палец должен играть

сообразно своей природе,

самый слабый — четвертый,

(средний связан с ним по-сиамски).

Начиная учить игре, он говорил:

«Позицию руки находят,

ставя пальцы на клавиши

ми, фа-диез, соль-диез, си, до».

 

Тот, кто слышал хоть раз

звуки его прелюдий —

будь то в загородном доме,

иль высоко в горах,

иль из дверей на террасу,

например, какого-нибудь санатория, —

едва ли забудет это.

 

Не написал ни одной оперы,

ни одной симфонии,

только эти трагические прозрения,

запечатленные маленькой рукой

уверенного художника.

 

 

 

 

 

 

Стихи 1949-1956 гг.

 

 

Фрагменты

 

Фрагменты,

выбросы души,

струйки крови двадцатого века,

рубцы — от нарушений кровообращения

у ранней зари творения,

осколки прошлых религий, раздробленных пятью веками,

наука: трещины в здании Парфенона,

Планк с его теорией квантов,

вновь всё замутивший,

вслед за Кепплером и Кьеркегором,

 

но все же случались порой вечера,

завершавшиеся в тонах Отца Всего Сущего, —

легкие, разлитые до горизонта,

незыблемо безмолвные

посреди струящейся голубизны,

любимого цвета интровертов,

когда, собравшись, сидели,

уперев ладони в колени,

по-крестьянски просто,

предаваясь тихому пьянству

под гармошку слуги, —

 

и еще вечера другие,

издерганные душевным хаосом,

инсультами формальных исканий,

погонями за любовью,

кризисами творчества и припадками эротизма, —

это все человек наших дней,

чье нутро — вакуум,

постоянство личности сохраняется

посредством ладно сидящих костюмов,

которые при условии высокого качества ткани

носятся десять лет.

 

Остальное — фрагменты,

полугласные,

зачатки мелодий из домов напротив,

негритянские спиричуэлс

или авемарии.

 

 

 

 

 

Вспомни о тех, чья жизнь была тщетной

 

Когда вдруг отчаянье —

о ты, знавший в жизни минуты взлетов,

шедший уверенным шагом,

ты, способный одарить себя многим:

опьяненьем восторга, рассветом, внезапным порывом,

когда вдруг отчаянье,

даже если оно

длань свою к тебе простирает

из непостижимой бездны,

суля погибель и тленье —

 

подумай о тех, чья жизнь была тщетной,

о тех, оставшихся в воспоминаниях

нежной жилкою на виске,

взором, внутрь себя обращенным,

о тех, кто оставил нам мало надежды,

но кто, как и ты, говорил о цветах

и с невыразительною улыбкой

тайны души обращал

к своему невысокому небу,

что должно было вскоре погаснуть.

 

 

 

 

 

Конструкция фразы

 

У всех есть небо, любовь и могила,

не будем об этом,

в нашем культурном кругу

о сем говорено много.

Но что актуально, так это вопрос о конструкции фразы,

и он неотложен:

что нас побуждает чему-то искать выраженье?

 

Почему мы рифмуем или рисуем девушку,

с натуры или ее зеркальное отражение,

на лист простейшей бумаги

наносим бесчисленные растения,

кроны деревьев, ограды,

последние в виде жирных гусениц с черепашьими головами,

неимоверно низкие,

одна за другой ползущие

в определенном порядке?

Непостижимо: на это еще никто не ответил!

Нет, то не виды на гонорар —

от голода многие дохли за этим занятьем.

То некий моторчик в руке,

извне управляемый,

особый отдел мозга,

может быть, запоздалое исцеление

или связь с тотемом,

приапизм формы за счет содержания,

это пройдет,

а пока вопрос о конструкции фразы —

первичен.

«Те немногие, которые кое-что знали об этом» (Гёте) —

о чём об этом?

Полагаю: о конструкции фразы.

 

 

 

 

 

Натюрморт

 

Когда все облетает:

настроения, мысли, дуэты,

и мир лежит пред тобой

освежеванной тушей

(шкуры потоком унесены)

без шелухи, без кожи, без золоченой обертки

и кровавой клетчаткой

таращится в пустоту, —

что значит это?

 

Вопрос вопросов! Но ни один из думающих

не задаст его больше…

реминисценции ренессанса,

перенасыщенности барокко,

музеи-усадьбы…

 

глубже копать не стоит,

вод грунтовых не видно,

колодцы темны,

стили истощены…

 

в облике времени появилось

натюрмортное что-то,

дышат часы,

воспаряя над кружкою пива,

поздно, еще пара ударов,

легкий клинч и захват,

и вот уже гонг — я дарю этот мир

на радость всем, кто доволен им:

игрокам не нужносерьёзничать,

 

пьяницам удаляться в пустыню Гоби,

и эта дама с моноклем тоже

предъявляет права на счастье:

дайте же ей его…

 

Безмолвно озеро

в окружении незабудок,

а гадюки хохочут.

 

 

 

 

К***

 

У порога ждал, но той границы

Так и не сумел перешагнуть.

Чтоб в моем жилище поселиться,

нужно в нем родиться. В этом суть.

 

Жаждущему путнику без слова

Здесь дадут спасительный глоток.

Но всего один, и вот уж снова

Старый на двери висит замок.

 

 

 

 

 

Встречались люди

 

Мне встречались люди, которые,

называя свою фамилию,

произносили ее так робко,

точно им и в голову не могло прийти

представиться как-нибудь по-иному —

«фройляйн Кристиан», а затем

добавляли: «Как имя Кристиан»,

этим, должно быть, желая облегчить твое положение:

не трудная, мол, фамилия, не «Папиоль» или «Бабендэрэрдэ».

«Как имя» — не утруждайте, пожалуйста, память!

 

Мне встречались люди, которые

вырастали в одной комнате с родителями, братьями, сестрами,

занимались на кухне,

заткнув уши пальцами,

выходили в люди,

становились красивыми,

настоящими леди с осанкой графинь,

душевно мягкими и работящими, как Навсикая,

с лицами светлыми, как у ангелов.

Я часто спрашивал себя и не находил ответа:

где истоки той мягкости, той доброты?

Не знаю этого до сих пор,

и вот уж пора прощаться...

 

 

 

 

 

Они ведь тоже люди

 

Они тоже люди, говорю я себе,

видя, как кельнер подходит к столу —

к тому, что в углу за ширмой,

где, должно быть, сидят завсегдатаи

или кто-нибудь в этом роде,

тоже, наверно, способные

тонко чувствовать, наслаждаться,

радоваться и страдать.

Не одного же тебя

одолевают тревоги, сомненья,

и у них — свои страхи,

пусть по поводу заключения сделок,

общечеловеческое проявляется

даже здесь!

Беспредельна горечь сердец,

всеохватна,

но случалось ли им любить

(не в постели),

сгорая, точно в пустыне, от жажды

по персиковому нёбному соку

недостижимого рта,

гибнуть в бездонной

несовместимости душ —

этого я не знаю,

можно, впрочем, спросить у кельнера,

пробивающего у кассы пивные чеки,

уповающего на выручку,

чтоб утолить свою,

иную,

но тоже глубинную жажду.

 

 

 

 

Эпилог 1949

 

 

IV

 

С печалью вспоминаю сад порой

за Одером среди равнин смиренных,

овраг, мостки и вот уж пред тобой

зашелестеть готовый куст сирени.

 

И мальчика, чья жизнь оборвалась

на озере, — еще наш мир теченьем

реки не устрашен был, что звалась

вначале Счастьем, а потом Забвеньем.

 

И краткий тот — все содержавший — стих,

ибо слова в нем безнадежны были.

И в этой книге поместил я их:

„Tu sais“ — «Ты знаешь»… — надпись на могиле.

 

V

 

О том, о многом, что в себе хоронишь,

сквозь дни свои неся в себе одном, —

ты никогда ни слова не прорóнишь,

не скажешь ни глазами, ни письмом.

 

Всё бывшее души твоей уделом —

добро и зло, и муку, и любовь —

откроешь ты, достигнув тех пределов,

где, погибая, воскресаешь вновь.

 

 

 

 

Не надо печали

 

На этой маленькой, почти детской кровати

скончалась Дросте (в Мерcбурге та кровать теперь эскпонат музея),

на этом диване в доме у столяра — Гёльдерлин,

на санаторных койках где-то в Швейцарии — Рильке, Георге,

на белых подушках в Веймаре

угасли

большие черные очи Ницше,

всё это теперь лишь хлам

или вовсе не существует,

призраком стало,

утратило сущность

в безболезненно-вечном распаде.

 

Мы носим в себе зародыши всех богов,

ген смерти и ген желанья —

кто разлучил их: слова и вещи,

кто свел их вместе: страданья и это ложе,

на котором страданьям конец приходит,

слёз потоки и эти доски,

кратковременный жалкий приют.

Не надо печали —

так далеки,

недостижимы и те слезы, и та кровать,

нет ответа: ни да, ни нет,

рожденье, телесные муки, вера,

всплеск волнения без имени, без названья,

дуновение, краткое, неземное,

коснувшись постели, потревожило сон

и вызвало слёзы —

усни!

 

06.01.1956

 

 

Готфрид Бенн (нем. Gottfried Benn; 2 мая 1886, Путлиц, Германия — 7 июля 1956, Западный Берлин) — немецкий эссеист, новеллист и поэт-экспрессионист, врач. Вначале был экспрессионистом, позже выдвинул своеобразную концепцию творчества как виртуозной игры. Автор философской лирики, затрагивающей самые различные аспекты бытия, истории и культуры. Со своей элитарной позиции поначалу принял нацизм, но уже в 1934 г. отошел от него; подвергся нападкам гитлеровских культур-политиков — вплоть до запрета писать. Как поэт и теоретик поэзии имел очень большое влияние на послевоенное поколение западногерманских поэтов. Основные книги стихов: «Морг и другие стихи» (1912), «Неподвижные стихотворения» (1948), «Пьяный поток» (1949). Бенн оказал большое влияние на немецкую литературу до- и посленацистского периода. Лауреат премии Георга Бюхнера.