Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ГЕННАДИЙ БЕЗЗУБОВ

Геннадий Беззубов. Поэт. Родился в 1946 году в Москве. Закончил Киевский институт культуры. Работал в киевских газетах. Жил в Киеве и Ленинграде. С 1990 г. в Иерусалиме. Публикации в антологиях «У Голубой лагуны», «Строфы века», «Самиздат века», в «Иерусалимском поэтическом альманахе», журнале «Новый мир» и др.

Пикник

 

Да, это и меня не обошло.

Так мотыльки скребутся о стекло,

А разные другие господа

Снуют вокруг, неведомо куда.

То пили, то гадали по руке,

Пока дизайнер в белом пиджаке,

Нетерпеливо морщась, объяснял,

В чем состоит магический кристалл

И что за жизнь мы видим сквозь него.

Так излагал он дела существо,

Покуда на руке вспухал укус —

Комар его попробовал на вкус,

А может, вечность кожу обожгла,

Горячим ветром дунув вдоль стола,

Как будто по нему прошел Эсав,

Картонные стаканы разбросав,

Но Яаков и вся его родня

Остались в креслах, вилками звеня,

И лишь с опаской зыркали туда,

Где таял след, где не было следа,

Но нечто расплывалось все равно,

Как по бумаге винное пятно.

 

 

 

 

 

* * *

 

Кто верен снам о русском слове,

Считаться русским хочет частью

И стать родным, пусть не по крови,

Но уж хотя бы по несчастью.

 

Но нет, и в этих снах нечастых

Ему не дарят утешенья,

Ведь мнимое родство несчастных

Есть только плод воображенья…

 

На даче сушат абрикосы

И подают варенье к чаю.

Набоков задает вопросы,

Но я ему не отвечаю.

 

Гляжу, как Бунин в шарфе синем

Проходит по террасе скоро,

За ним двойник, известный Сирин

В очках, похожий на шофера…

 

Но это ночь, она для спящих,

Когда душа уже уснула,

А ночь всего лишь черный ящик,           

В котором спит литература.

 

 

 

 

 

* * *

 

  Памяти Леонида Иоффе

 

Одинокая птица стрекочет в железной листве,

Из чего она сделана, не из того же металла?

Вроде той, что сидела на жердочке в красной Москве,

О свободе твердила, запретные книжки читала.

 

И железный язык колебался в пластмассовом рту,

Как в свистке костяном, что на поле сзывает орду,

Воскрешая игру, вызывая обвал водопада.

Я там тоже бывал, может быть, и сейчас попаду

В перекрестие штанг, если только прицелюсь, как надо.

 

Но за рябью экранной уже не понять ничего,               

Видно, слезы восторга, пролитые в шестидесятых,

Испарились, иссохли, оставив тебя одного           

Разбираться вовне в русских фразах, в запутанных датах.

 

Только здесь кипарис, что напротив могильной плиты,     

На иврите озвучен, но разве хотелось другого?

Кто теперь разглядит, кто разгладит все смутные эти черты?

Тот, за кем в этом мире и в том остается последнее слово.

 

 

 

 

 

* * *

 

На лестнице, где счетчики жужжат

И комары упорно ищут цели,

Стоят разводы цвета акварели

Как в колбе, где усталый воздух сжат.

 

Ты можешь задержать его в груди,

И это тоже будет некий опыт

Остановиться, перейти на шепот

И загадать, что будет впереди?

 

Что впереди? Усталость вещества

Предполагает осторожность планов,

Об этом толковал еще Иванов,

Не помнивший славянского родства.

 

Мы помним все. Не с Филиппин, небось.

В ушах стоит «Прощание славянки»,

И радужные плавают обманки

На лестнице, как дух бензинный в танке.

Ты в нем сидел? Да нет, не довелось.

 

 

 

 

 

КУЛЬТУРНОЕ ПРОСТРАНСТВО

 

Возьми бесплатную газету      

Сходи к ГБ в культурный центр,

Пропустит под газету эту          

Тебя дежурный офицер.

 

Потом концерт прослушай струнный

Бесплатно, денег не берут,                

Ведь стоны музы вечно юной

Не почитаются за труд.

 

Стихами говорить обучен,

Газетный областной пиит

Тебя там рифмами помучит,  

Но насмерть не заговорит.

 

Ты выйдешь в меркнущее лето,   

Где месяц озаряет путь

Рогами вверх, и только это            

Не позволяет обмануть

 

Заблудших едоков культуры,

Перенесенных вместе с ней,       

Как в клетке жмущиеся куры,     

Под небо родины ничьей,

 

Поскольку родина — подмостки,  

Где скачет бешеный балет            

Да воют бардов подголоски,           

И за душой другого нет.

 

 

 

 

 

* * *

 

Я так устал, что просто нету сил,

Но я ведь легкой жизни не просил,      

Я не просил и снятия узды,

Мне только бы добраться до воды

И долго пить, покуда не сведет

В кривой гримасе запотевший рот,

И станут капли, падая с губы,

В повторах биться: «Если», «Если бы»… 

А если б — что? А если бы — когда?

Но все смывает полая вода.                  

Все полости прочистит, все края,

Все органы, все уголки жилья,-          

Да, все очисти, все, до нитки, смой,

Все вынеси, вплоть до себя самой,

В туннель, где, остывая навсегда,

Молчит в ночи стоячая вода.

 

 

 

 

 

* * *

 

Висячий нос, усы и борода.               

«Не узнаешь? Да это я, Алеша!»           

Не узнаю. И больше никогда              

Не ляжет мне на плечи эта ноша.

 

Из Кракова он прибыл, говорят.            

Нет, не слыхал. Где это, в Гватемале?

Сейчас пойдет рассказывать подряд,    

Как мы птенцов из ямки вынимали.

 

Не вынимал. Не помню никого,             

Ни Павла, ни Петра, ни Алексея,

Ни тех краев, где все до одного            

Они зачахли, медленно лысея.

 

Я проклял их, те, прежние края,

И пусть простят, но так дошло до края,

Что я и тамошнего соловья

Не стал бы слушать, даже лично зная.

 

Да, будучи и лично с ним знаком.      

Пусть щелкает сивушным языком,

Захлебывается, выводя рулады,             

Как на трибуне рьяный военком,

Державные вручающий награды.

 

За тухлый войлок лживых новостей,

За гнусный тон победных мемуаров

Ответят Павел, Петр и Алексей,

Пусть ничего не достается даром.

 

Хотя они здесь, собственно, при чем?

Власть — это власть, а им какое дело?  

Но публика-то знала, что почем,

Вот только отделяться не умела.

 

И значит, никого не узнаю,

Тем более, что маски так присохли,

Что не сменить чужую на свою,

Не отодрать, размазывая сопли.

 

 

 

 

 

* * *

 

Любитель дальних мест для небольшой страны

Нормален, как никто, что может быть нормальней,

Чем этот ровный взгляд, и речи не нужны,

Когда овечий мык стоит в ночи над спальней.

 

Затерянный мошав, где нас павлиний крик

Разбудит, разнесясь над уходящим летом.

Уходит? Хорошо. И ты за ним, старик?

О чем толкуешь ты? Что скажешь ты об этом?

 

И правда, что могу поведать я о них,            

Усатых мужиках, молящихся угрюмо,            

Когда окрестный мир свернулся и притих,        

Как в раковину влез, но только нет в ней шума.

 

Не к уху прижимай свободную ладонь,                                   

А поднеси к глазам — прочтешь по ней дорогу. 

Воспоминаний нет, а будущих не тронь,

Пусть капают себе из крана понемногу.

 

 

 

 

* * *

 

Птицы спят, а летучие мыши — нет,

Хоть во тьме и тем, и другим темно

И в сознание не проникает свет,

Как в глухое окно.

 

Птицы спят, а тех пробуждает тьма,

Тоже крылатых, только полёт иной —

Грузный, неверный, прерывистый, как тесьма

Над другой стороной

 

Предрассветной улицы Невиим,

Где под шелест крыльев нетопырей

Воздух остаться пытается недвижим,

Становясь всё серей,

 

Пока разносчик невечерних газет

Дверью не хлопнет, бросив тяжёлый тюк,

И сосед бормотнёт спросонок, что покою, мол, нет,

Приподнявшись на стук.

 

 

 

 

 

* * *

 

Не с гор иудейских неслышно сошла,

Домой возвращаясь, пехота —

Сползает густая, тяжёлая мгла

На красные крыши Рамота.

 

Сейчас по отрогам, по малым холмам,

По рваному камню окраин

Закат бедуинский, печати сломав,

Покатится, псами облаян.

 

Лучом уходящим пронижет тебя,

Их лай поднимая до пенья, —

Так уничтожаются, душу знобя,

Последние несовпаденья.

 

Сейчас он исчезнет, к сверженью готов

Во мрак с известкового края,

Три тысячи траченных пылью листов

Прощальным огнём пробегая.

 

Захлопни тяжёлые эти тома,

Где прелесть, и срам, и аскеза, —

Пусть нам остаётся глубокая тьма

Да блеск золотого обреза.

 

 

 

 

 

* * *

 

  Александру Вернику

 

Русские поэты в Америке, сплошь евреи.

Пересчитав их слева направо, чтоб уловить скорее

Все различия между тем и этим,

Поймёшь, что́ умрёт с отцами и что́ останется детям.

 

Меж невообразимых сосен над розовым Мичиганом

С неким старым знакомым, по-хозяйски румяным,

Прогуляться с камерой, в отпускном распорядке,

Присесть в трактире попутном и записать в тетрадке:

 

«Птицы кричат и здесь, но есть в этом крике что-то

Бередящее душу — то ли тянет с болота

Сыростью, то ли из наших краёв — тревогой...».

Да, раскричались птицы, раскричались перед дорогой.

 

Может, и вправду что-то хотят сообщить оттуда?

Вот и косишься на них, покуда звенит посуда,

Многоэтажный обед заедая грушей.

Слушай это радио. Слушай. Слушай.

 

 

 

 

 

* * *

 

В бескормице арабских деревень,

Где шепчутся усопшие с живыми,

Распространяющийся день

Не начинался или вымер.

 

Всплывай из утренних минут,

Потягивайся, телом не владея,

Как эту местность, помнится, зовут —

Меланхолея? Иудея?

 

Нет, имя вспомнится потом,

И будешь повторять ночами:

Мол, нужен глаз да глаз в пустыне за скотом,

Чтоб овцы впрямь не одичали.

 

А ливень, хлынувший вчера,

Он не наполнил даже кружки.

Звёзд многовато. Брат вернулся от костра,

Чтоб вынуть нож из-под подушки.

 

 

 

 

 

* * *

 

Вдали мелькает серая дорога,

Ползущая на холм соседний,

Оттуда муэдзин кричал намедни —

Должно быть, видел Бога.

 

Нам не дано. Мы слышим только крики

Отчаянные, будто бы при родах.

Вокруг располагается природа,

Вид у неё достойный и великий.

 

Она внимает. Но помочь не в силах:

Господь здесь был. Он был уже однажды.

Он на своих порушенных могилах

Чужой не утоляет жажды.

 

 

 

 

КИЕВ

 

Не гроздьями цветов усохших

Оплеты окон увенчав,

Но из земли проросший сошник

Древесным выгибом стоглав.

 

В тот город языка начало

И снега ищущая кровь,

И речью лиственной устало

Изборник улиц бестолков.

 

Расплачен жесткою корою

На ярославовом кремне

Под деревяною горою

И кровь днепровская во мне.

 

Февраль 1970

 

 

 

 

 

 

АФРОДИТА

 

Дули, дули ветры чьи-то,

Месяц жался на песке,

Там бродила Афродита

С черным яблоком в руке.

 

Вечной юности богине

Не пристало занимать —

Растворится в небе синем,

Если в Греции зима.

 

Что увидит, улетая —

Камни Аттики своей?

Или лодочка простая

Где-то пляшет меж зыбей?

 

Не хранить уже Киприде

Опостылевшей любви,

Даже лодки не увидит,

Сколько ветер ни зови.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Здесь город сморщенный сухого винограда,

Сухою кровию шумящий перед сном.

Спокойной ласкою наполнится бы надо

И легкой горечью, как золотым вином.

 

В оградах легоньких, где старый воздух выпит,

А новый в голосе смеющийся стоит,

Из глаз украденный, стоит в тележном скрипе

На сквозняке насмешек и обид.

 

Мой век, желтеющий, как ломкая бумага,

Цветет чернильною расплывшейся слезой.

Дождем сбегающий с холма и до оврага,

Я вижу век, но это век чужой.

 

То вскачь торопится, то впрямь остепенится

Душа живущая - то в горечь, то в беду,

Где полдень вызревший все размывает лица,

И долгой жаждою желтеет смерть в саду.

 

Где герб тот лиственный, где вензель виноградный?

Как пыль дорожная лишает речи нас.

Вино кончается и только след прохладный

Течет вдали и пропадает с глаз.

 

 

 

 

 

СТИХИ О РУССКОЙ ПОЭЗИИ

 

1

 

От Тредьяковского печальные кадастры

Хранит поэзия и нету счета им.

Что ей, в заоблочном взращенной государстве

И снегом брошенной в холодный третий Рим?

 

Что ей, возвышенной? И, усмехаясь, снова,

Таит опасливо кудрявая лоза

Гром Ломоносова, чудачества Баркова

И Анны Буниной печальные глаза.

 

И к Заболоцкому в холодный можжевельник

Она повадилась и нету сладу с ней, -

Кует движение и чует звон капельный,

Купель капельную и влагу до костей.

 

Ее рассеянья безлиственное чудо

Вселенной, пахнущей обидой и дождем,

И слово тайное, что, вынув из-под спуда,

Впервые вслух произнесем.

 

Впервые — тополем впервые - отдаленьем

Природы, зреющей в поэтовой руке,

Впервые — путником, упавшим на колени

И всласть бормочущим на чуждом языке!

 

 

2

 

Турецкой шалью истончили душу.

Воздев прозрачное бумажное крыло,

Она стучала бы, спокойствие наруша,

В санктпетербургское дождливое стекло.

 

Полночным трепетом прозрачным придыханьем

Она учила бы, как бесконечность свить,

Прибавить прелести, убавить умиранья,

И быть, пока возможно быть.

 

И быть ли мастером — искусником и докой,

Иль просто дудочкой, пророчащей печаль,

Непонимание вкушая одиноко,

Учиться ль тени различать?

 

Живите, милые! Не становитесь старше.

Слаб радужный, хранящий зиму, лед,

Растет дыхание. И Пушкин, клятвой ставший,

Выходит на берег и снова речь ведет.

 

Март 1969

 

 

 

 

ГРИБОЕДОВ

 

Судьба фельдфебельской повадкой

Распорядилась широко,

И голос царский, голос сладкий

Ужо нашепчет на ушко:

 

"Конечно, чаша миновала,

Но ты-то вовсе не злодей,

Злодейство Пестелю пристало,

А ты скрывайся и желтей".

 

И пуст декабрь в мореной раме,

Что с кронверка глядит во тьму

Чужими десятью глазами

Да имена твердит ему.

 

В горячем городе Тейране

Покою нет и все равно

Глядят безумные дворяне

В его пеньковое окно.

 

Декабрь 1969

 

 

 

 

 

ЛИЛЕЯ

 

Наспех связана лилея, —

Ну возьми ее, возьми.

Кто состарится, немея,

А тебе побыть с людьми,

 

У кого жесточе очи,

У кого зрачок - опал,

Кто остался дольше ночи,

Только голосу не внял,

 

Не умел сказать ни слова,

За стеклом стоять не мог

В гуще воздуха ночного

Перепуганный цветок.

 

Март 1970

 

 

 

 

 

ЭТОТ ДОМ

 

Какие окна в этом доме? —

Ну дом как дом, чего и взять —

Стишки да профили в альбоме,

Собачья память на соломе,

Куриной жизни благодать.

 

Никто и не жил в нем ни разу,

Тяжелой ставней не стучал,

Не открывал — боялся сглазу,

И эхо желтое не сразу

В углах мышиных собирал.

 

Осталась горькая повадка

На жизнь, на век, на птичий след,

Осанка, выпушка, осадка

На дом периода упадка —

Гниющий розовый ранет.

 

Еще кривой остался говор

И остролистый циферблат

В потеках воздуха ночного

Боится разбудить глухого,

И возвращается назад.

 

Строкой бумажною с откоса,

Не зная правил переноса,

Теряя частые тире,

Бежит к порогу и впервые

Запомнит правила живые —

Густеть травою на дворе.

 

И знает памятью минутной,

Зеленым высохший огнем,

Без пользы принятый в наем,

И за стеклом двойным и мутным,

Какие окна в доме том.

 

Март 1970

 

 

 

 

 

* * *

 

Бежали музыкой упиться

В косых зенках пустые лица,

Сказать, что в сумерках жива

Всегда бессонная сова,

От Феодосия до Клима,

Что жизнь не смерть, а смерть не схима,

Чтоб землю не топтать пятой,

Лежи, усохший, под плитой.

А если кто в одеждах пышных,

В ночных прогулках, в спелых вишнях,

Обидой жесткою корим -

Лети, мелодия, за ним,

Тряси занесшуюся крону,

Лети, звучи, подобно стону,

Пока не выросла трава,

Пока не выросли слова,-

Замена гимну молодому,

Пока на полдороге к дому

В кругу безумных пляшет смерть,

Оставя замыслы лихие,

Далеко за Днепром — Россия,

И надо снова песню петь.

 

Март 1970

 

 

 

 

 

КИЕВСКИЙ ВАЛЬС

 

Кто, от еды осоловев,

Облокотясь на деревянный

Скрипучий ящик фортепьянный,

В восторге раскрывает зев,

И нет от времени покоя,

Хвала запомнившим, какое

Оно воздвиглось и прошло,

Кренясь в полете на крыло,

Как мебель в туфельках дубовых,

Скрипучих кожаных обновах,

И, полировке не вредя,

Скользит подальше от дождя

По глине черного откоса,

Не пострадав от переноса,

В разводах лаковых грядет

Эпохи новый поворот.

А жизни смысл еще не продан, —

По огурцам, по огородам,

По размышлениям ночным

Летит романса черный дым

Остаться в позабытом вальсе,

Попробуй, над скрижалью сжалься,

Попробуй, слово прочитав,

На вывеске полуустав,

Давнишней скованный порукой,

И даже Юрий Долгорукой

В восторге колебал плиту,

Что слышно было за версту.

 

 

 

 

 

ВЕК

 

Кто будет пить у Смирдина

За век, окончившийся прежде?

Ведь народившейся надежде

Не хватит пунша и вина.

Отчизна мертвая нашла

 

И плакальщиц. Но кто посмеет?

Чьи тени, стертые дотла,

На стогнах времени чернеют?

Кого обида предала?

 

Задвинут медленный засов —

Пророков время миновало,

Куда им вознестись пристало,

Низвергнутым из петли в ров?

 

А нас томит удел привычный, —

Давно певцов на свете нет,

И мы опять косноязычны,

Как первый временем поэт. 

 

Февраль 1970

 

 

 

 

 

* * *

 

Мне зеленью не выкривят стекла

И веткою цветущей не обманут,

Чтоб кровь сыграть вперегонки могла,

Из раны вынут, сами раной станут.

 

Не в росте соль, не в перепонке честь,

Хоть я в окно заглядываю рядом,

Но чтоб смятенье в душах произвесть,

Цветенье продолжается за садом.

 

И так цветет, что брызжет черный сок

Отчаянного царского разбоя,

И набухает яблочный висок

От радостей бутылочного зноя.

 

Не мне дышать и твердью дорожить,

И пыльных ягод пробовать узоры,

Пока несет для перепонки нить

Глухих небес торжественные хоры,

 

Гниет эфир и птичьи голоса

Готовы перепонкою замкнуться,

Ушли в стекло незрячие глаза,

И ране никогда не затянуться.

 

Сентябрь 1970

 

 

 

 

 

* * * 

 

Стучат костылями хромые сады,

Гишпанской романтики полны,

И черными знаками талой воды

Исчерканы громкие волны.

 

Балконная совесть не терпит тепла

И света ночного не знает,

Веревками лестниц к порогу пришла

И в стекла стучится иная,

 

Кордова, Кордова, еврейская тьма

Не этою лампой открыта,

А ты, не сошедший доселе с ума,

Умрешь от детей и рахита!

 

Но кони ушами прядут у двери,

К далекой дороге готовы,

Испанская память, с порога сотри

Светящийся след от подковы.

 

Скажи — и забудут тебя навсегда,

Скажи — и не вспомнят ни слова.

Не каждый же день набегает вода,

Не каждому снится Кордова.

 

Сентябрь 1970

 

 

  

 

 

* * *

 

Когда полынью припахнет

В грязи летящего ночлега,

И ночь тяжелая идет,

Колышет дремлющее чрево,

 

И многотомный водопад

Берез, развилок и обочин,

Открытый гибелью до пят,

Как муравейник, разворочен,

 

И я бессилен удержать

Железных связок несмыканье,

Жестяной чешуей ножа

Гремит постелей содержанье,

 

И осыпаются с судеб

Холодной ржавчиной простуды,

Льдяные простыни задев,

Души опасные причуды,

 

По холодеющим полям

Зари предчувствие щекочет,

И я заутра буду к вам

Дыханьем ластящейся ночи,

 

Когда от тени отпаду

И в зеркале не буду слышен,

Уйду в оконную слюду,

Которой следуем и дышим.

 

Август 1970

 

 

 

 

 

ГОФМАН

 

Дом заполнен тишиной нежданной.

Деревянная слепая мышь.

Как бы ты не прятался удачно,

Все равно крылом пошевелишь.

 

И тогда на шкафьих ножках гнутых

В зеркалах, засмотренных до дыр,

Пробежит, разъятый на минуты,

Твой потерянный крылатый мир.

 

Рассуди! Но полночью весенней

За зрачками холодеет мгла.

Тяжелеют пятна отражений.

Хвост мышиный. Два чужих крыла.

 

Март 1968

 

 

 

 

 

САГА

 

И ты, нелепостью возвышен,

В саду, где разноцветных вишен

Созрела траурная спесь.

Обрывки суеты и смеха

По саду разбросало эхо,

Прошло и наследило здесь.

 

Так пусть теперь оно расскажет,

Оставленное вечной стражей

У фиолетовых корней,

Что там, где нет ни тьмы, ни света,

Течет Нева, а может, Лета,

И птицы падают над ней.

 

Июнь 1969

 

 

 

 

 

* * *

 

Во граде нищенском весна

И птицы в стеклах суетятся,

Покоя тайная сестра,

Смыкает горло непричастность.

 

Пока воды темнеет вид,

Все чаще перестук фонарный, —

Душа о жизни говорит,

И все судьбе неблагодарной.

 

А в нашем городе обман

Томит тупой привычной болью,

А в нашем городе туман,

Чужой туман со льдом и солью.

 

Декабрь 1969

 

 

 

 

 

* * *

 

Империя по-русски говорит,

Не чувствуя растущего акцента,

И нежная славянская плацента

Многоязыким пламенем горит —

Империя по-русски говорит.

 

Империя не слышит никого —

Ни разума, ни собственной природы.

Как быстро размывают естество

Могучие подпочвенные воды!

Империя не слышит никого.

 

Уже у горла подступивший страх,

Уже томит предчувствие угрозы,

Которая клокочет в берегах

Неумолимой деревенской прозы,

 

Которая усобицы сулит,

Кровавые, глухие перегрузки...

Империя по-русски говорит?

Империя не говорит по-русски.

 

1989

 

 

 

 

 

* * *

 

«Нет, мы не лезли на скрижали,

Мы языка не выбирали,

И потому остались здесь,

Пробились по щекам, как шерсть

Для ежедневной гильотины,

Для надоевшего бритья,

В котором русские мужчины

Упорствуют, совсем, как я».

 

Но кто кого возьмется брить —

Русак? Еврейский парикмахер?

Все шито на живую нить,

Нелепо и не нужно на хер

В пространстве брошенной вдали

Тоскливой, бесконечной прозы,

Где по лицу чужой земли

Размазаны чужие слезы.

 

 

 

 

НАДПИСЬ НА КНИГЕ

 

Человек просто глядит в окно

Поверх черепичных крыш и прочего инвентаря,

Понимая, что сверх этого не дано

Ничего, собственно говоря.

 

Только глаз, которому все равно,

На чем задержаться в пути вперед,

Ибо нет сомнений – разрешено

Все, что он выберет и вберет.

 

Только ухо, где шелестит отсев

Тех попутных звуков, случайных фраз,

От которых то прячешься, озверев,

То перебираешь их, как припев,

Пересыпаешь, как золотой запас.

 

Только голос, который им вслед спешит, –

Видно, боится, что не поспеет в срок, –

Вечно начинающий с «Берешит»

Нескончаемый свой урок.

 

 

 

 

 

* * *

 

Птицы спят, а летучие мыши – нет,

Хоть во тьме и тем, и другим темно

И в сознание не проникает свет,

Как в глухое окно.

 

Птицы спят, а тех пробуждает тьма,

Тоже крылатых, только полет иной –

Грузный, неверный, прерывистый, как тесьма

Над другой стороной

 

Предрассветной улицы Невиим,

Где под шелест крыльев нетопырей

Воздух остаться пытается недвижим,

Становясь все серей,

 

Пока разносчик невечерних газет

Дверью не хлопнет, бросив тяжелый тюк,

И сосед бормотнет спросонок, что покою, мол, нет,

Приподнявшись на стук.

 

 

 

 

 

* * *

 

Ты про сад, где метелками цвета

Окружен говорящий фонтан?

Расскажи. Что, не помнишь, где это?

«Где-то там… Где-то там…»

 

Где-то там. И уже непонятно.

Существует ли это «оно»

И во что там сливаются пятна,

Как в беззвучном кино.

 

Только стрекот воды однотонный,

Пара лампочек в несколько ватт,

Да хозяин вздремнул за колонной,

Как всегда, смурноват.

 

И не знаешь – он слышит, не слышит,

Бородою густой заслонен,

Разбирает ли то, что надышит

На стекле промежуток времен.

 

Но как пальцем зачертишь по стеклам, –

Замаячит Рамалла вдали

В электрическом венчике блеклом,

В несмолкаемом ропоте мокром,

В мелких каплях фонтанной пыли.

 

 

 

 

 

* * *

 

Красный матерчатый конус над вертолетной площадкой

Выпрямляется под восточным ветром,

Но победа над вертикалью, скрашенная последним метром,

Не кажется сладкой,

Даже когда уже вполз на вершину холма,

Потому что выше – небо, его так много,

Такие, можно сказать, бескрайние закрома,

Что глубину прикинув, понимаешь, сколь сама мысль убога.

 

Но вверх мало кто смотрит. Сподручнее сверху вниз

Исподлобья взглядывать ненароком,

Пока вертолет садится, как бабочка на карниз,

Норовисто вздрагивая камуфлированным боком.

 

Это он что ни день проходит над головой,

Грохоча, насосавшись с утра керосину,

Прошивая пространство пунктирной канвой,

Время сжимая, как неподатливую резину.

 

А внутри, наушники нацепив,

Озирая убегающее под брюхо,

Перевирает популярный мотив

Некто, напрочь лишенный слуха.

 

Мы глядим друг на друга, и каждый видит свое

Сквозь потрясающий воздух, чуть запотевший сбоку,

Будто наводит оптическое ружье,

Целящее в самую подоплеку.

Он знает: внизу ждет машина, и в ней зашторят стекло,

Чтоб полумрак помог припомнить детали

Того, что уже изрек и что сказанным быть могло,

Чтобы все в итоге зааплодировали и встали.

 

Но вот он взлетает снова. Отвесный подъем следя,

Поневоле отметишь нарастание шума,

Что, впрочем, вполне нормально, когда встречают вождя,

Пусть какой отщепенец и отмалчивается угрюмо,

 

Слыша, как в горле неба клокочет нарастающий лязг винтов,

Как стальные лопасти скребут оболочку

Пространства, сжимающегося в точку,

Куда весь мир вот-вот ввинтиться готов.

 

 

 

 

 

* * *

 

Жизнь пронесется по Яффо на самокате с мотором

Мимо боковых улочек, по которым

Сподручней передвигаться боком

Или же пребывая в обмороке глубоком,

Как большинство здесь живущих и тех, кто еще в дороге,

Кто, не убоявшись ни конца света,

Ни неизбежных потерь в итоге,

Готов платить и за это.

 

И тогда все они устремятся по Яффо,

Будто массовка, рвущаяся со сцены,

Будто моль, вылетевшая из шкафа,

Где детали изнанки до ужаса откровенны,

То есть сожрана ткань и, по сути, нечем кормиться.

Только брезент моль не берет, и потому пустыня

Переймет цвет брезента, отбрасывая на лица

Отсвет вполне зловещий, какой-то желтый иссиня.

 

Правда, при чем здесь Яффо? Там всех цветов напитки

Утверждают рост потребленья, и груды вафель

Громоздятся, венчаясь багровым объявленьем о скидке,

Только пустынных тонов фалафель

Напоминает, где мы на самом деле,

А часы стучат, пугая громкостью звука,

Будто сверху на все большой циферблат надели,

В самый центр его целя из слишком тугого лука.

 

 

 

 

 

* * *

 

Если письма, то от руки,

Что воспринимается, как причуда,

Когда они являются ниоткуда,

Невесомо легкИ,

Потому что бумага, она тонка,

Как долгожданные облака

В самом конце октябрьского пекла.

По ее сожженьи пуста рука,

Не остается пепла.

Не остается ни слов, ни дат,

Почтальон, застенчив и бородат,

Ближе к полудню приносит пачку

Мятых конвертов разной длины,

В некоторых на просвет видны

Отдельные фразы, внятные и не очень,

Еще не превратившиеся в золу,

Если коныерт приложить к стеклу,

Тщательно отмытому изнутри и снаружи,

Можно вникнуть в сумятицу этих неровных строк,

Или того хуже,

Наблюдать распад, которому самый срок,

Потому что почерк иной и наклон не туда, и спешка

Выдают абсолютное крушенье основ,

Если они существовали, конечно.

 

“Мы еще не решили” (хотя давно бы пора),

А внизу опять: “Мы еще не решили”.

За этим бессонные ночи и мутные вечера,

И снова ночная тишь, которую поминутно нарушают автомобили

С номерами неясными, как грядущие дни,

И бумажные внутренности почтового фургона

Издают еле слышный шорох, вроде неразборчивой болтовни,

Затихающей сонно.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Вышел, увидел улицу Яффо во всю длину,

Как она вьется, от ворот до ворот,

Только это, пожалуй. заезжему пахану

Заскорузлую душу не проберет.

 

Даже если он и походит по ней с мое,

Тасуя колоду примелькавшихся лиц

И понимая город как временное жилье

Для перелетных птиц,

 

Тех самых аистов,что слетелись в витрины для распродаж,

Чтобы вспорхнуть оттуда,как только пойдут дожди,

И приземлиться в Яффо на опустевший пляж,

Где, кроме моря, ничего впереди.

 

А позади – улица Яффо, одноэтажный шлях,

Что сбоит у каждого каменного двора,

И не разберешь, в котором из них в гостях

Выпил позавчера,

 

Потому что тогда было совсем темно,

И никому, кроме звезд, не был виден обратный путь,

И совершенно пусто – хоть бы одно окно,

Хоть бы ну кто-нибудь.

 

Только пустые такси, что пытались тебе гудеть,

Без особой надежды на седока,

Да на рваном плакате у рынка некто, похожий на смерть,

Но, вроде, живой пока.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Жизнь продолжается отсюда

Дотуда, скажем, до угла,

Как межсезонная простуда,

Которая почти прошла,

 

Осталась глянцевая лужа

И грузовик ее разнес

Почти без брызг, так почему же

Они летят из-под колес

 

И метят кожу зло и точно,

Впиваясь каплями свинца,

Что автор чувствует, нарочно

Не утирающий лица.

 

 

 

 

 

* * *

 

Память почти не освещена,

Лица далекие все смуьней,

Все неразличимей вина

За то, что было в начале дней.

 

Может, и вправду не виноват,

Как тот, воспетый тогда солдат,

Как тот китайкий косец травы,

Шумящей пред Господом на ветру?

Может, они перед ним правы,

Но я не буду, когда умру.

 

А тогда уж ни слова не искупить,

Как ни бейся, ни славословь.

Ну а память, если захочет пить,

То только свежую кровь.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

На песни нового ворья,

На все попытки слогом новым

Сказать о сути бытия

Глухая молодость моя

Не откликается ни словом.

 

Она такого никогда

Не понимала, не умела,

Не верила в процесс труда

И знала, что не в этом дело.

 

Языковой ее запас

Навряд ли шире был намного,

Но приходился он как раз

На те разделы каталога,

 

Где помещаются слова

Другие, из другого ряда,

Как консерванты-вещества,

Что защищают от распада.

 

И если их произнести

У наглухо закрытой двери,

То отворятся все пути –

Не я один в такое верил.

 

Кто, издержавшийся с тех пор,

Остался шарить по карманам,

А кто отъехал за бугор,

Чтоб стать свободным графоманом.

 

Так и распалась связь времен,

Сквозняк гуляет по сусекам,

И можно сочинять роман,

Не притворяясь человеком,

 

И по привычке рифмовать,

Забыв, как драл мороз по коже,

Хоть как стараешься не врать,

Но это не одно и то же.

 

Вот если бы отозвалось,

Очнулось что-нибудь оттуда

Внезапно, как в ботинке гвоздь,

Как непонятная простуда,

 

Как вирус, что тебя трясет –

Так слово некое всплывет

И тащит за собой другие –

Невыразимые, глухие,

Давно ушедшие под лед.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Еще деревья не цвели,

А жизнь была уже сладка,

Тянуло запахом земли

От придорожного лотка,

Где разложили ширпотреб.

Скажи мне, сколько стоил хлеб?

Как звали царскую семью?

А жребий, почему он слеп?

Да нет, прости, вопрос нелеп,

Кому повем печаль свою?…

 

Но это даже не печаль,

А так, замытая печать

Исчезнувших библиотек,

Мы букинистам все снесли,

Остались только пар, трава,

Лужайка, тень прикрытых век,

Свет, проступающий едва,

Дух набухающей земли,

Где всходят просьбы и мольбы.

Просить? Тогда проси скорей,

Записку в кулаке согрей,

Знак изменившейся судьбы.

 

Тебе ответят, погоди,

Ответ придет еще, дай срок,

Пойдут дожди. пройдут дожди

И отзовется из груди

С утра затверженный урок:

ПРишел ияр, не месяц май –

Не вспоминай

 

 

 

 

 

* * *

 

Кто там на снимке, с овалом лица,

Весь не в родню, не похож на отца?

Кто без улыбки глядит в объектив

И про себя повторяет мотив,

Школьным ансамблем напетый вчера?

Знает, что жизни меняться пора,

“знает” – неправда, предчувствует, ждет,

Что обратают, возьмут в оборот,

Что не дадут передышки и сна

(Здесь фотография повреждена).

Молча глядит мне оттуда вослед

Киевский мальчик семнадцати лет.

 

 

 

 

ГАН САКЕР

 

1

 

Когда стремительно темнеет

И в горном воздухе, одна,

Налившись дополна, желтеет

Незаходящая луна,

 

Наклеена, как знак товарный

Сомнамбулической стрраны,

Кругами труд неблагодарный

Не прекращают бегуны.

 

Спросить кого,хотя бы Данта –

К чему ночная беготня?

Ведь ясно, что запас азарта

Иссяк еще при свете дня.

 

Другой поэт на бархат луга

Раскрыл зеленое окно…

Но что цитировать друг друга –

Все тьмой сейчас облечено

 

И жизнь, бегущая по краю,

НЕ озирается на тех,

Кому даны трава сырая,

Дыханье ночи. редкий смех.

 

 

2

 

Беспечно жить не выпадало

Еще ни разу, никогда –

Спокойно ждать. чтоб замерцала

Сперва начальная звезда,

 

Потом вторая, третья, дальше

Уже без счета, и к чему

Считать оставшиеся марши,

Все глубже заходя во тьму,

 

Где сладко спят, где не считают

Часов тягучих и минут,

А пробудясь, не получают

Вознаграждения за труд,

 

Где ни сомнений. ни опаски,

И в нарастающую тьму

Ребенок смотрит из коляски,

НЕ улыбаясь никому.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Хотелось бы начать издалека

И проследить, как выведет рука,

Притягивая к действию зрачок,

Округлый заключительный значок.

А после прочитать наоборот

Текст целиком и, округляя рот,

Пытаться донести издалека

Фонетику другого языка.

 

Да, заново учиться говорить,

Ребенком стать, и в языке заплыть

Так далеко, чтоб прежних смысл речей

Утратился и числился ничей,

И чтоб позвать на помощь ты не мог,

Забыв. какой при этом нужен слог,

А с берега, пропавшего вдали,

Тебя уже увидеть не могли.

 

И вот тогда пойдет другая речь…

Зачем же было прежнюю беречь,

Трястись над нею, тщательно храня,

Как хворост от бегущего огня,

И втюхивать ненужное тому,

Кто не учился русскому письму?

Такая цель и вправду не к лицу

Отважному далекому пловцу…

 

ПОкуда я куда-то доплыву,

Ребенок будет впитывать молву,

И гул толпы. невнятный и живой,

Его уже накроет с головой,

Но выплывет. Мы встретимся вовне,

Когда привижусь я ему во сне.

И в мерном звуке незнакомых фраз

Взаимный смысл откроется для нас.

 

 

 

 

 

 

ЦОМЕТ ХИЗМЕ

 

Про эти темные откосы

Я мало знаю, по ночам

Не реют во дворах стрекозы,

Не липнут оводы к вещам,

 

И меж арабскими домами,

Где стоек затхлый дух ковра,

Заметны черные провалы,

Которых не было вчера.

 

Днем воздух вынесен за скобки

И все просвечено до дна,

И сквозь бетонные коробки

Трава проросшая видна,

 

А ночь покроет черным гримом

Все потаенные прыщи.

Довольствуйся неуловимым,

И тайных смыслов не ищи.

 

И не томись на остановке,

Следя, как ветер теребит

Сухие пальмовые розги,

Рождая непривычный ритм.

 

Автобус пронесется слева,

Неосвещенный, неживой,

Как непопознанное тело,

Черкнувшее над головой.

 

К чему он, призрак жизни чуждой,

Нас приглашает, тормозя?

Мол, изнутри увидеть нужно

То, что извне понять нельзя.

 

И чей-то сын, коротким взглядом

Скользнет, не спящий на посту,

ПО нам, притормозившим рядом,

Пред тем, как кануть в темноту.

 

 

 

 

 

* * *

 

Любитель дальних мест для небольшой страны

Нормален, как никто, что может быть нормальней,

Чем этот ровный взгляд, и речи не нужны,

Когда овечий мык стоит в ночи над спальней.

 

Затерянный мошав, где нас павлиний крик

Разбудит. разнесясь над уходящим летом.

Уходит? Хорошо. И ты за ним, старик?

О чем толкуешь ты? Что скажешь ты об этом?

 

И правда, что могу поведать я о них,

Усатых мужиках, молящихся угрюмо,

Когда окрестный мир свернулся и притих,

Как в раковину влез, но только нет в ней шума.

 

Не к уху прижимай свободную ладонь,

А поднеси к глазам – прочтешь по ней дорогу.

Воспоминаний нет, а будущих не тронь,

Пусть капают себе из крана понемногу.