Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ВИЛЛЕМ ГОДСХАЛК ВАН ФОККЕНБРОХ

Перевод Евгения Витковского

 

 

ХВАЛЕБНАЯ ОДА

 

В ЧЕСТЬ ЗАРТЬЕ ЯНС, ВЯЗАЛЬЩИЦЫ ЧУЛОК В БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОМ СИРОТСКОМ ПРИЮТЕ АМСТЕРДАМА;

НАПИСАНА НА КНИЖЕЧКЕ СТИХОВ "ПРОБУЖДЕНИЕ

ОТ ЛЮБВИ"

 

О ты, что, натрудивши руки,

Воздвиглась ныне на Парнас,

Ты, что радеешь каждый час

О поэтической науке,

О Зара Янс, воспеть позволь

Искусно ты владеешь сколь

Секретами стиховязания —

Опричь вязания чулок;

Неповторим твой дивный слог,

Не выдержит никто с тобою состязания.

 

Добротна каждая строка,

И я признаюсь поневоле,

Что проживет она подоле

Наипрочнейшего чулка, —

Покинь же дом сиротский, дай нам

Искусства приобщиться тайнам,

Перо послушное держи,

Пусть не проворство спиц вязальных

Тебя в краях прославит дальных,

А звонкие стихи летят чрез рубежи.

 

Один молодчик с Геликона

Вчера влетел но мне, крича,

Что у Кастальского ключа

Приказ прочитан Аполлона

(Поскольку должный час настал,

Чтоб был прославлен капитал,

Тот, что твоим талантом нажит), —

Бог соизволил повелеть

Для всех, творить дерзнувших впредь,

Что пишущий стихи — пусть их отныне вяжет.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Разгрохотался гром; невиданная сила

Швыряла злобный град с разгневанных небес;

Клонился до земли непроходимый лес

И горы Севера ползли к порогам Нила;

 

Рванулась молния из высшего горнила,

На тучах прочертив зияющий надрез;

Чтоб описать сие — не ведаю словес

И не могу найти такой беде мерила.

 

Стихия вод морских, влекомая Судьбой,

С Землей и Воздухом вступила в смертный бой,

И низвергался мир в великую разруху.

 

В тот час Бирюк с женой стоял среди двора,

Меж ними ругань шла: уже пора Пеструху

С теленком разлучать — иль все же не пора.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

На берегу ручья облюбовав лужочек,

Сел Тирсис горестный в тени приятней лип,

Стал о возлюбленной рыдать — и каждый всхлип

Угрозой был ручью: хлестало, как из бочек.

 

Филандер сел вблизи: чувствительный молодчик

Почел, что ведь и он из-за любви погиб,

Он тоже зарыдал, на собственный пошиб:

Оглохнешь, рев такой услышавши разочек.

 

Бродил поблизости еще один пастух,

Он им свирели дал, спасти желая слух:

Посостязайтесь, мол, — в игре утехи много.

 

Но заявился тут из темной чащи волк,

Рыдательный экстаз пастушьих душ примолк, —

На волка ринулись — и кончилась эклога.

 

 

 

 

 

 

 

* * *

 

На каменной горе, незыблемой твердыне,

Воздвигнутой вдали земных забот и зол,

С которой кажется мышонком крупный вол,

Клюкою странника — огромный дуб в долине;

 

То Господу гора противостанет ныне,

Чтоб не дерзал вершить свой вышний произвол,

То, покарать решив ни в чем не винный дол,

Вдруг уподобится начавшей таять льдине,

 

То пламя разметет на восемьдесят миль, —

Порою только дым да огненная пыль

Летят из кратера со злобой безграничной, —

 

Да, на горе, чей пик почти незрим для глаз

(Того же хочешь ты как человек приличный),

Я и живу теперь, и это мой Парнас.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Вы, исполинские громады пирамид,

Гробницы гордые, немые саркофаги,

Свидетельствуете верней любой присяги:

Сама природа здесь колени преклонит.

 

Палаццо римские, чей величавый вид

Был неизменен в дни, когда сменялись флаги,

Когда народ в пылу бессмысленной отваги

Ждал, что его другой, враждебный, истребит.

 

Истерлись навсегда минувшей славы знаки,

К былым дворцам идут справлять нужду собаки,

Грязней свинарников чертоги сделал рок,-

 

Что ж, если мрамор столь безжалостно потрепан,

Зачем дивиться мне тому, что мой шлафрок,

Носимый третий год, на рукавах заштопан?

 

 

 

 

 

БЕЗЗАБОТНОЙ КЛОРИМЕНЕ

 

Пусть он любовник ваш, младая Клоримена,

Пусть он бесстыдно лжет в рассказах обо мне,

Пусть якобы за мной и числится измена, —

Я, право, посмеюсь — с собой наедине.

 

Я жил в неведеньи, не по своей вине,

Но рано ль, поздно ли — узнал бы непременно

Благодаря чужой — и вашей — болтовне,

Что он любовник ваш, младая Клоримена.

 

Что ж, вы поведали об этом откровенно.

Не будь он близок вам — об этаком лгуне

Я пожелал бы, чтоб его взяла гангрена

За столь отвратное злоречье обо мне.

 

Пусть испытал бы он, обгадясь на войне,

Сто лет турецкого, позорнейшего плена,

В подагре, в коликах, в антоновом огне, —

Тот, кто измыслил, что на мне лежит измена.

 

И вот, когда бы он, переломав колена,

Сгнил заживо в дерьме, в зловонной западне,-

Тогда его простить я мог бы несомненно,

И посмеялся бы — с собой наедине.

 

Пусть с Иксионом он горит одновременно,

И с Прометеем, и с Танталом наравне,

Иль, что ужаснее всех этих кар втройне,

Пускай пожрет его последняя геенна:

Выть вашим суженым, младая Клоримена.

 

 

 

 

 

 

К КЛОРИМЕНЕ

 

Когда — вы помните — являлась мне охота

Твердить вам, что без вас моя душа мертва,

Когда не ведал я иного божества

Помимо вас одной, да разве что Эрота, —

 

Когда владела мной всего одна забота —

Вложить свою любовь в изящные слова,

Когда тончайшие сплетали кружева

Перо прозаика и стилос рифмоплета, —

 

Тогда, толику слез излив из ясных глаз,

Довольно многого я смел просить у вас,

Любовь казалась вам достаточной причиной.

 

О Клоримен, я вам покаюсь всей душой,

Не смея умолчать, как подлинный мужчина:

Я дурой вас считал, притом весьма большой.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Себя, о Клоримен, счастливым я почту,

Чуть снизойдете вы, — и тут же, в миг единый,

Я становлюсь такой разнузданной скотиной,

Что уж помилуйте меня за прямоту.

 

О да, выходит так: лишь низкому скоту

Не станет женский пол перечить с кислой миной;

Не сам Юпитер ли, коль представал мужчиной,

Отказом обречен бывал на срамоту?

 

Приявши лучшее из множества обличий,

Европу он украл, облекшись плотью бычьей,

И к Леде лебедем подъехал неспроста, —

 

Для мужа способ сей хорош, как и для бога:

Тот сердце женщины смягчить сумеет много,

Кто к ней заявится в обличии скота.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Предположить, что мной благой удел заслужен,

Что ночь души моей — зарей освещена,

Что в карточной игре с темна и до темна

Выигрываю я дукатов сотни дюжин;

 

Понять, что кошелек деньгами перегружен,

Что кредиторам я долги вернул сполна,

Что много в погребе французского вина

И можно звать друзей, когда хочу, на ужин;

 

Спешить, как некогда, побыть наедине

С божественной Климен, не изменявшей мне, —

О чем по временам я думаю со вздохом, —

 

Иль, благосклонности добившись у Катрин,

Забыться в радости хотя на миг один —

Вот все, чего вовек не будет с Фоккенброхом.

 

 

 

 

 

 

ЯПОНСКИЙ СОН

 

Как-то раз, как-то раз

Я по уши увяз

Во сне, в бреду великом:

Я влез на месяц молодой

Над океанскою водой,

Над Тенерифским пиком.

 

Снилась мне, снилась мне

В том невозможном сне

Младых гишпанцев тройка:

Под мышки головы зажав,

Поскольку каждый был безглав,

Куплеты пели бойко.

 

Следом вдруг, следом вдруг

Явился мне паук

Британии поболе, —

Он порывался взять реванш,

Разгрызть пытался флердоранж,

Ревмя ревя от боли.

 

А внутри, а внутри

Чудовищной ноздри

Давид метал каменья

И - краснорож, рыжебород —

Терзал верзила роммелпот,

Дрожа от вожделенья.

 

Жуткий клык, жуткий клык

Он метил каждый миг

Воткнуть слону под ребра, —

Он шар земной пронзал насквозь,

Раскручивал земную ось

И хохотал недобро.

 

В страшный зев, в страшный зев

Вместились, присмирев,

Французские актерки, —

При каждой кавалер француз, —

Усердно услаждали вкус

Напитками с Мальорки.

 

Сквозь кишки, сквозь кишки

Шли сотнями быки,

А также — вот так штука! —

Кареты мчались взад-вперед

И было множество забот

У юнкера Безбрюка.

 

Под хвостом, под хвостом

Приметил я потом

Ряд гейдельбергских бочек;

Испанский флот, войдя в азарт,

В себя деньгами из бомбард

Палил без проволочек.

 

Из нутра, из нутра

Пылал огонь костра:

Там орден Иисуса

Смолу готовил и свинец

И мученический венец

Сплетал для Яна Гуса.

 

А спина, а спина

Была распрямлена

Мостом от зюйда к норду.

И некто, вспухший и с горбом,

Вопил, биясь о стенку лбом:

"Кому бы въехать в морду?"

 

Под скулой, под скулой

Нагажена пчелой

Была большая груда:

От меду стался с ней понос, —

И снял штаны ученый нос

Для потрясенья люда.

 

Под губой, под губой

Стоял кабан рябой;

Лупя ногою в брюхо,

Залез мужик на кабана,

А вслед за ним, пьяным-пьяна,

Туда же влезла шлюха.

 

Жуткий хвост, жуткий хвост,

Что доставал до звезд,

Мечом стоял тяжелым;

И кровожадны, и толсты

Там все английские хвосты

Стояли частоколом.

 

А клешня, а клешня

Из адского огня

Тащила ввысь Плутона,

Чтоб там прибить его скобой,

И звезды в ужасе гурьбой

Летели с небосклона.

 

Тут как раз, тут как раз

В короткий миг погас

Мой сон несообразный, —

Заря всходила, я во тьме

В неописуемом дерьме

Лежал в канаве грязной.

 

 

 

 

 

 

РАЗМЫШЛЕНИЯ, ИЗЛОЖЕННЫЕ ВО ВРЕМЯ ПРЕБЫВАНИЯ В ШЛЮПКЕ СРЕДИ ВОЛН МОРСКИХ,

ВБЛИЗИ ОТ ЗОЛОТОГО БЕРЕГА (ГВИНЕЯ),

ДЛЯ МОЕГО ДРУГА Н. Н.

 

В сопровожденьи четырех

Солдат и не вполне пригожих

Одиннадцати чернокожих

Плывет по морю Фоккенброх,

 

За каравеллою враждебной

Спешит, чтоб изловить воров,

Чтоб оным всыпать будь здоров

И тем исполнить долг служебный.

 

Грозит тайфун, грозит мушкет,

Ужо сейчас заварим дело...

Однако где же каравелла?

Смоталась. Жаль: была - и нет.

 

Ну что ж: заминку не премину

Использовать. Покой вокруг, —

Письмо примите, милый друг,

К окну присядьте, иль к камину,

 

Иль в тень древесную, к ручью,

Где прежде вместе мы сидели,

Импровизируя рондели, —

Оплачьте же судьбу мою.

 

Вдыхая дым любимой трубки,

В родном краю грустите вы;

Я тоже закурил, — увы,

Не дома, а в казенной шлюпке.

 

О да, презреннейший металл

Перепадать мне начал ныне:

Немало золота в пустыне.

Я бедным — был, богатым — стал.

 

Но кровь все так же бьется в жилах;

И мучает меня, как встарь,

Очаровательная тварь,

Которую забыть не в силах.

 

По десять и по двадцать раз

Ее желаю ежечасно,

И в мыслях столь она прекрасна,

Что недостойна смертных глаз.

 

Печалюсь: Боже всемогущий!

Когда же отдохнуть смогу

На милом сердцу берегу

От здешних мавританских кущей?

 

Чудесным стало мниться мне

Все, пережитое когда-то, —

Мой друг, я вас люблю как брата,

На расстоянье же — вдвойне.

 

Судьба моя, судьба дрянная!

Скорблю во сне и наяву.

Забавно: я ревмя реву,

Былые шутки вспоминая.

 

Из памяти, из родника

Пью с вожделением и дрожью:

Свиданья с нашей молодежью

Жду, кажется, уже века.

 

Но, столько лет проведши в зное,

Пускай не обратившись в труп,

Ведь я сойду за старый дуб,

А не за что-нибудь иное!

 

Всему, всему жара виной —

Здесь жарко, словно пекло рядом:

Я скоро стану карбонатом, —

Вернее, тощей отбивной.

 

Так я пишу, в тоске по дому,

Представьте мой плачевный вид:

Полдневный зной меня коптит,

Как пересохшую солому.

 

Шесть лет без женщин проторчав,

На что останусь я способен?

Я буду мумии подобен,

Пусть, как и прежде, величав!

 

Но нужно ль наперед срамиться,

Покуда в сердце у меня

Толика юного огня

И шарма прежнего частица?

 

Я верю, будет нам дано,

Доверясь божескому дару,

Пожить, порифмовать на пару,

Смеяться, ежели смешно.

 

Дождаться б только дня отплытья

Из этой чертовой страны,

Когда ее со стороны

Смогу безжалостно бранить я!

 

Лишь довести б домой металл,

Испив до дна сей мерзкий кубок!

Пускай струится дым из трубок,

А я гореть уже устал.

 

Надеюсь, вы теперь не хворы.

Когда вернусь, любезный друг,

Жду встретить все такой же круг

Приятелей; тот круг, который

 

Еще цепочку дней и лет

Нам славно скоротать поможет.

Богатство счастья не умножит,

И радости без друга нет!

 

Но кто-то, озирая воды,

Вскричал (а я-то грыз перо!):

"Корабль по курсу!" — Ну, добро:

Стихи останутся без коды.

 

Ужо теперь в конце концов

Сумею подойти впритирку,

Поймаю и возьму за шкирку

Проштрафившихся наглецов!

 

Не дам, не дам ни дюйма спуску

Ни каперам, ни кораблю:

С товаром вместе изловлю

И перцу выдам на закуску!

 

Не сносят воры головы!

Нам будет их корабль наградой!

Адью! Да станет вам отрадой

Все то, к чему стремитесь вы.

 

 

 

 

 

ЭПИТАФИЯ ФОККЕНБРОХУ

 

Здесь Фоккенброх почиет на века,

Прокурен и продымлен до предела.

Людская жизнь сопоставима смело

С дымком, легко летящим в облака;

Да, как дымок его душа взлетела,

Но на земле лежать осталось тело,

Как отгоревший пепел табака.

 

____________________________

 

 

«SPES МЕА FUMUS EST» («Моя надежда — это дым»)

 

У очага сижу и, стало быть, курю,

Понуря голову, печально в пол смотрю,

Хочу решить вопрос, — хоть это невозможно, —

Зачем так плохо мне, так грустно и тревожно.

Надежда (несмотря на то что отродясь

Не мог дождаться я, чтоб хоть одна сбылась)

Мне говорит, что все легко и достижимо,

И делает меня важней владыки Рима,

Но трубка догорит в короткий срок дотла,

И жизнь течет опять, как до сих пор текла,

Воспоминания расплывчаты и хрупки.

Как видно, бытиё сродни куренью трубки,

И в чем различие — мне, право, невдомек:

Одно — лишь ветерок, другое — лишь дымок.

ВИЛЛЕМ ГОДСХАЛК ВАН ФОККЕНБРОХ (Willem Godschalck van Focquenbroch) (1640-1670) – родился в Амстердаме в семье Паулюса ван Фоккенброха, торговца родом из Антверпена, и Катарины Свирс, дочери плотника из Антверпена. Он был крещен 26 апреля 1640 года в Ауде Керк в Амстердаме.

 

Фоккенброх изучал медицину в Амстердамском художественном Атенеуме. Он изучал теологию у профессора Хорнбека в Лейденском университете примерно с 1658 по 1661 год. Его учеба в Лейдене спонсировалась Валлонской церковью. В 1662 году он продвинулся в Утрехтском университете по исследованиям заболеваний, передающихся половым путем. Затем он работал в Амстердаме врачом для бедных. Он написал свою первую пьесу "De verwarde jalousy" в 1663 году. Однако в 1668 году Фокенброх подал заявление о приеме на работу в Голландскую Вест-Индскую компанию. Он был назначен налоговым инспектором на голландском Золотом побережье. 17 июля 1668 года Фокенброх отправился в Африку. Два года спустя, в июне 1670 года, Фокенброх скончался от эпидемии болезни на побережье.