Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг

Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон

ЕВГЕНИЯ РИЦ

Лев Семёнович Рубинштейн (род. 19 февраля 1947, Москва) — российский поэт, библиограф и эссеист, обозреватель, общественный деятель, журналист. Член Союза российских писателей (1991). Лауреат литературной премии «НОС-2012» за книгу «Знаки внимания».
Окончил филологический факультет Московского государственного заочного педагогического института (ныне МГГУ им. М. А. Шолохова), долгое время работал библиографом. Был обозревателем в газете «Коммерсантъ» (1995), в журналах «Итоги» (1996—2001), «Еженедельный журнал» (2001—2002), «Политбюро» (2003).
Литературой начал заниматься с конца 1960-х годов; в начале 1970-х начал разрабатывать собственную стилистику минимализма. Под влиянием работы с библиотечными карточками с середины 1970-х годов создал собственный жанр, возникший на границе вербальных, изобразительных и перформативных искусств — жанр «картотеки». Один из основоположников и лидеров московского концептуализма (наряду с Всеволодом Некрасовым и Дмитрием Александровичем Приговым).
Произведения Рубинштейна переведены на английский, немецкий, финский, французский, шведский, польский и другие языки.

* * *

 

Девочка дышала справа налево,
В городе большом не хватало мела,
Она грызла ногти, дышала,
Геометрию вычерчивала карандашами.
В это время проходило время,
Трогало пальцы, вкручивалось в суставы,
Просто так дневники листало,
Ушло в коридор, пропахший мастикой.
Она бы хотела позвать, проститься,
Но голоса не хватило и на пол-октавы,
И она не спросила: «Где Вы? Куда Вы?».
Её тело в коричневой школьной форме
Ещё не имело форм и вообще не имело формы.

 

 

 

* * *

 

(1)

 

Я простой деревенский пищальщик,
Делаю пищали и флейты.
Чем они отличаются — сам не понимаю,
Где пищаль пропищит — флейта заплачет,
Так и эдак — душа выходит.

 

(2)

 

Я огонь в бельме у полководца,
Пыльный свет под его повязкой,
И когда он снимет, то увидит,
Что шестые сутки станицы пылают,
На востоке снег не заходит
И в грудях трепещет и смеётся.
Но пока он дремлет под курганом,
У него там жёны и служанки,
А он так усох в углу лежанки,
Что пустое место остаётся
В воздухе заветренном и драном.
Он потом пойдёт по гулким странам,
Комсомольцы выйдут на присягу
Как один в глазу его карманном.

 

(3)

 

Я наколка на запястье урки.
Тоже, что ли, глаз с двумя зрачками,
Или что у них ещё бывает?
Я же сам себя не вижу и не знаю
Очерка тенёт моих чернильных.
Вижу быстрый нож и век свободы.
Вижу, пылкий лёд себя взрывает
Колкими лопатками с исподу,
Это, видно, двинулись евреи,
И вода им раздвигает ноги,
Как дорога между фонарями
В сапогах далёких самодельных.
У него вон тоже был подельник,
На того я только любовалась,
Женщина с хвостом и парусами
Или даже церковь с колокольней.
Он был тонконосый, недовольный,
Плоскоцветый, как у Пиросмани
Проступают грусть или усталость.
И когда в близнечестве сиамском
Я его терял или теряла,
Стылый город плавился Дамаском
Под широким ватным одеялом.

 

 

 

 

* * *

 

Поднимая голову, окинет
Комнату, и все её углы
Станут незаметными, другими,
Скрытыми животными из мглы.
И одно, неволк и некотёнок,
Свой ступенчатый вылизывая бок,
Тоже взглянет в сторону потёмок,
Тоже взглянет в сторону, потомок
Тех, кто был, но больше быть не мог.

 

 

 

 

* * *

 

Где ты увидишь картинку, летописец четырёхокий?
Живописец не видит картинки.
Рядом проплывает свет в осоке,
На лету сбрасывает ботинки.
Прорези, прорехи в кармане хрустком,
Как проливы в подвале хлипком,
Пропускают весть с леденцовым вкусом
Виновато хлюпающей ошибки.
А ошибка — что она? Известняк скелета,
Недоносок в кунсткамере ручек-ножек,
Извивается голосом вся в ответе
И сказать ничего не может.

 

 

 

 

* * *

 

Гнев покрывает Космос,
А изнутри зовут
Созвездия без трёх минут
И без пяти минут,
И некий даже не предмет,
А сгусток и шматок
Соединившихся планет
Плывёт сквозь кровоток.
Кроваток скользкие ряды,
Детдом или детсад
Выныривает из гряды,
И дети говорят:
— А почему дробится свет
На тот и этот глаз?
— Ты левым зреньем подгляди
И не увидишь нас.
— Меня пытали из груди,
И грудь цвела во рту,
И красно-белый цвет её
Терял в нём наготу,
А я как следует алкал
И находил свой срам
В стыдливом вое молока
С слюной напополам.

— Нет, не молочный это путь.
— Да, не молочный путь.
— А хочешь умереть во сне?
— Конечно же хочу,
Но, может, после как-нибудь,
Но можно и сейчас.

Качает ветер в полусне
Отрывки разных фраз.

 

 

 

 

* * *

 

И лист, от времени свернувшийся в клубок,
До времени вернувшийся, глубок
И гулок, точно коридоры,
Но день не задевает их клюкой,
И клюквенный закат, и никакой
Пакетный шорох здесь не потревожит
Его, поскольку он стреножен
И на отлёте скручен табаком.
Бесправно опускается по трубам,
По теплотрассам и ещё всему
Не бывший сфинкс, но будущий обрубок,
Как телеграмма, выдолблен в снегу.

 

 

 

 

* * *

 

Женщина по имени Забава
С лёгким холодком в одной груди
Из себя выходит, но не справа,
А, наверно, где-то впереди.
Ветки рубятся. Ещё остались ветки
Там, за школой, и один сучок
Изнутри хватается за веко,
Очень чёткий, как самоотчёт.
Глаз — окно, но дно глазное тоже
Над ногами и ведёт туда,
Где сосуды на дворец похожи,
Весь в квадрате тени или льда,
И на нём цветут такие лица,
Залипая медью и плотвой,
Что она готова веселиться
В этом доме с голой головой.

 

 

 

 

* * *

 

Она всё время дышит и молчит,
Как будто пишет и молчать не хочет.
И позвоночник, зябкий, как графит,
У ней в душе так яростно стрекочет,
Как будто по-турецки говорит.

И стряхивая крошки на подол
И капли разовые с отзвуком фаянса,
Она умеет так себя бояться,
Как будто это дождь в неё ворвался
И там внутри намеренно пошёл.

 

 

 

 

ВОЗВРАЩАЯСЬ К ЛЁГКОСТИ

I

 

* * *

Терпение – как рыба терпух –
Его не подают на свадьбах –
И только меж ладоней тёплых
Оно тихонечко осядет,
Глазниц прозрачные провалы
Заполнит взбитыми белками,
Такое нам не подавали,
Да мы бы сами есть не стали.
Так, на седьмом столе без соли,
Но если бы хватило силы
Мы ничего другого, кроме,
Бы не просили.
О – как искусно – тили-тили –
Подходит тесто –
Любое место будет пусто –
И наше место.

 

 

 

 

* * *

 

Вот, опять бельё постельное предлагали –
Жёлтые звёзды на синем фоне,
Жаль, не умеют болтать по фене –
Офени бродячие, осенние пережитки.
Вон, соседке одна на днях ворожила –
Смерть у тебя в волосах, говорит, сидит,
Дай, говорит, отважу.
И не отвяжешься ведь –
Выманила золотые серёжки,
Кольцо с безымянного пальца,
Новое почти покрывало.
Ту, конечно, потом поминай как звали,
А у соседки с горя пол головы поседело.
А смерти что – сидит себе как сидела,
На затылке гнездо сплела, как на ветке,
Выстелила оческами и клочками,
А как вылупятся малые детки –
Будет мошками их кормить, червячками.

Шляются тут всякие по подъездам;
Домофон бы надо или замок железный.

 

 

 

 

* * *

 

Ощущая на ощупь ступени босой ступнёй,
Постепенно отучаешься чувствовать себя собой,
Не менее постепенно научаешься шороху и песку,
Молчаливому плеску, судорожному глотку
Миндалин, дальним краем царапающим гортань –
– Встань, – говорит, – И иди, – говорит, – достань, –
Говорит, – Луну.
А что? Я выну её из груди?
Обрывается и беззвучно идет ко дну
Что-то, доселе маячившее впереди.

Разминая гребками размокший вчерашний мох,
И грибками проросший порох, и хлебную дребедень,
Отчего не спрашивать – Как он мог?
И особенно – в этот день...
Тень безвольно падает на песок,
По себе оставляя тень.

 

 

 

 

* * *

 

Возвращаясь к лёгкости, ероша кончик её крыла,
Спрашиваешь, как могла
Потерять этот тягучий стыд?
Он гнездился меж выемок лона и ямок ланит,
А теперь он судорогой сведён на нет,
И монет-
Ка падает на ребро,
На ребре выжигая след,
И таможня даёт добро,
Потому что тамошнее серебро
И на ощупь легче и на просвет.
На простой вопрос подбираю шестой ответ,
И каждая борозда подходит к своему ключу,
А не выпитая с лица и ресниц вода
Устремляется к своему ключу,
И ключицы распахнуты без стыда,
И личинка спадает,
И я лечу, –
Господи, но куда?..

 

 

 

 

* * *

 

Как беспризорник вожделеет Крыма,
Так ничего не знаю, кроме
Твоей щеки, хранящей комья
Не крови, а чего-то свыше.
Как беспризорник вожделеет крыши,
Так ничего и слышать не желаю,
Солоноватым привкусом железа
Я засыпаю на твоей спине.
Спи, мне осталось только продышать,
Отважный воздух выдышать сквозь кожу,
Где скошен путь от ямки до плеча,
Доплачивая медью за молчанье,
Что метит в цель, но попадает мимо.
Так, темени уже не хватит нимба,
Но мелкая монета междуречья
Покроет все случайные расходы,
И только если ты меня расхочешь,
Я сразу перестану быть дождем,
Который вниз по глобусу стекает:
Как признанные ложными стигматы
С тобою мы в бесстыдстве заживем.

 

 

 

 

* * *

 

Материнскую плату вносят вперёд ногами.
Нагота изнутри неприглядней одежки на.
Света Надёжкина тоже училась с нами,
А куда она делась потом, не знаю,
Но когда всё кругом назовут именами,
То куда потом деваются имена?
Семена спорыньи вызывают споры
В семье и нарекания с выше стоящих мест;
Не уместны речи мои, но поры,
Тем не менее, дышат хлебом, который никто не есть.
Несколько лёгких слов – и голос,
Теряющий голос, но набирающий высоту,
Выпорхнет; и ротовая полость
Не удержит больше его во рту.

На

Мне досталось не по заслугам,
И я так и осталась,
Как уморительная Засуличь,
Качаться между кистью твоей и предплечьем.
Ну куда ты меня засунешь,
Синей тушью увековечишь?
Увечье каждое делится надвое:
На твоё, а своё я себе оставлю.
За что боролись, на то и на-
До боли закусывая, чем мать родила.
Дела, казалось, доведены до ручки,
До родинки у большого пальца,
Оказалось, не стоило и пытаться,
Потому что не выйдет лучше
По излучине на грудине.
Гляди, мы опять напачкали, наследили.
А помнишь ту притчу о Насреддине?
Она обрывается где-то на середине,
И в этом, кажется, её соль и правда;
Правда, в этом немного смысла,
Но как осмелилась, так и повисла.
А сегодня пришла повестка:
Вроде близко, да не хватило блеска,
И поэтому идти перелесками,
Оврагами, а врагами –
Что ж, одним больше, другим – левее.
На, подуй, чтобы не так болело.

 

 

 

 

* * *

 

Лепра
Оплетает, расцвечивает изнутри –
На, посмотри
Там, слева –
Следом пойдём –
Слепленным, как стопа,
Как птица-скопа,
Как обделенная кожа,
Слепнущая от твоего снопа,
Теплящаяся у твоего столпа.
Толпа
Разорвёт нас на сувениры,
На сверкающие соверены,
Да и прибудем мы суверенны...
Нет, нет, не так,
Совсем не так –
Здесь не хватит и на глоток!
Ах, если б твои проказы
Могли излечивать от проказы,
Не нужны были бы ни почести, ни приказы.
Прикрой мне спину –
Я разучилась говорить по-собачьи,
И это что-нибудь да значит –
Дознание назначено на послезавтра –
И здесь бы следовало прослезиться,
А на прощанье следует полизаться –
Полезай себе на железные стены,
И, как было сказано выше, в темпе –
Тем-то и тем-то
Повезло чуть больше –
Они оттуда уже сброшены,
Обращены и не спрошены –
Время от времени
Падает недалеко –
Собирай пригоршнями
Талое молоко.
А когда я рисую тебя снаружи,
То себя, получается, изнутри –
Изнурённые руки справились бы не хуже,
Но мы выбираем не их, а штри-
Хи на поверхности плоти,
Её коросту,
Струящуюся бересту –
Постучи по дереву,
И там – в омуте,
В огнемёте –
Что-то ответит на стук.

 

 

 

 

* * *

 

Мои слова абстрактнее меня.
Они не обладают сотой частью
Моей конкретики, её корректной властью
Над каждым волоском моей руки.
Голосовые связки не родят,
И не взойдёт из впадины пупочной,
И звукоряд
Воды моей проточной
Собою не наполнит позвонки.
Позволь и мне на левой половине
Свернуться бусиной. Довольная отныне,
Я никого собой не разбужу,
Подобно как задуманный ребенок,
Не покидая створок и скорлуп,
Возносится на ветхой пуповине,
Его обвившей, точно хула-хуп.
Халупа-речь меня не всю вмещает,
Но где-то там, за стенкой, в глубине
Шевелится застенчивое нечто
И ничего не знает обо мне.
Обманчивая нежность быстротечна,
Но если невод вытащит извне,
То это будет тихо и беспечно,
И даже так – тепло и бесконечно –
Как дышит горло, голое вдвойне.

 

 

 

 

* * *

 

Положив под голову жёсткость,
Набив желудок травой,
А дыхание – пенопластом,
Понапрасну
Чувствуешь себя живой –
И уместней оказывается не жест,
Но вой,
И кость
Становится поперёк нутра,
И кора
Накрывает тебя с головой.
Где гневливая нежность
Оказывается дороже сна,
Прежде, чем выдохнешь,
Сочти до ста –
Достань
Где хочешь,
Но обрети покой –
Пропитанный пропастью,
Никакой.
Носки со следа сбиваются –
Всё сбывается –
Думай, о чём говоришь –
Думай, что выдыхаешь,
Когда горишь –
Тебе лихорадка,
А прочим – лесной пожар.
Продолжай
Дымиться из самых пор –
Ты до сих пор
Не чувствуешь, что же произошло?
Ты думаешь, это ангел лёг тебе на крыло
И накрыл тебя с головой,
А это воздух покинул твою гортань
И становится сам не свой.

 

 

 

 

* * *

 

Как старый хиппан, переживший свой возраст,
Оранжевый воздух сквозь кожу впускаю,
Я тоже такая, хотя не такая,
И что-то там тикает, токает, тает –
Потасканных вéнок венóк расплетая –
Тошнотная сладость, лакричная морось –
Ты тоже так сможешь, тире, запятая –
От тела лытая, надежд не пытая –
Попытка – не пылко, а палку – не жалко,
И жилка дрожит – на виске приживалка,
А я – прихожанка в забытой прихожей,
Под кожей на кожу уже не похожей.
Потом ты положишь ладонь на запястье –
Запасливый жест, некому не присущий,
Почти непристойный, когда бы не холод...
С шипением воздух сквозь рваную душу
Так жалко выходит.

 

 

 

 

* * *

 

Зимнюю обувь съедают соль и песок,
Проникают до кончиков ног.
Добавь мне слово, и будет два –
Это уже не слова.
Слюда падает с неба туда и сюда,
Не оставляет не следа, не стыда,
Стылая местность едва жива;
Здесь нет ни времени, ни примет,
И только воздух слегка примят,
И взгляд натыкается на предмет,
Но не опознаёт.
Позднее станет совсем темно,
И ветер, похожий на веретено,
Совьёт чёрно-белое волокно.
А кожа, скукоженная на свету,
Разгладясь, впустит в себя темноту,
Выпустит пустоту.
Ветки, слипшиеся в жгуты,
Уже не разбирают, который – ты,
Им, собственно, всё равно,
Не ровен час и не гладок, но
Ему голодать и снаружи глодать окно,
И, обрывающему тысячу пуповин,
Тем не менее, тысячу половин
Складывать разом в одно.

Про странство

Моё пространство – как яйцо на нитке,
Моё пространство – как лицо на ветке,
Наверное, туда-сюда вращаться –
Не значит – не отсюда возвращаться,
А обращаться – значит обручаться
И обречённо врать своей оси.
Спроси меня о чём-нибудь полегче –
Полечат вскользь, но до чего долечат –
Вдоль блюдечка покотишься далече
И ртутным шариком доверчиво взлетишь.
А думал – не дотянет и до "сорок". –
До сора ли, когда изба взметает
Свои полы, и нас на половину
Вышвыривает, и наполовину
Укромно оставляет про себя?
Проси о том, чего и сам не знаешь,
Прости на том, чего и сам не значишь,
А простецом потом себя назначишь –
Краснее и шершавей многократ-
Но надо же когда-нибудь случиться,
Когда "не будь" и ветка достучится,
И нитка о запястье обручится
И оборвётся после наугад.

 

 

 

 

* * *

 

Так – дыханье к дыханью и к локону локон –
Скручивается двуспальный кокон,
Многорукий, многоногий, пёстрый,
Как будто бы мы – сиамские сёстры,
Впрочем, нет, беру свои слова обратно –
Мы больше похожи на сиамских сестру и брата,
А ещё больше – на сиамских кошек,
У которых на двоих – одна кожа.
Чувствуешь, как они нюхаются носами?
Это мы с тобой спутываемся волосами.

 

 

 

 

* * *

 

Девушка-продавщица в маршрутке сидит спиной,
Похожая на Оксану, не похожая на меня,
И город встаёт стеной
За обеих. И случайный щебёнь при свете дня
Поблёскивает как ледяной.

Девочка-продавщица – тонконосый смешной тотем –
Говорит подружке: "Захвати мой скраб",
Я стою лицом к ним и упрямо слежу за тем,
Как покачивается на стекле
Водителя пластмассовый синий краб.

Старое пальто

Когда мы выбирали мне пальто,
Ты нервничал, курил ежеминутно,
По рыночному тесному маршруту
С тобой прошли мы раз, наверно, сто.
Тогда носили тонкие шинели:
"Ты знаешь, я такое не могу",
И куртки на искусственном меху,
Единодушные, на всех лотках краснели.
Там были разномастные цыганки,
И холодно, и бойкий лохотрон,
И рук твоих стекольные ладонки
Вот-вот, казалось, хрупнут – только тронь.
Мы непонятно что найти хотели
В однообразье привозных вещей...
...Сегодня память, не сносимая на теле,
Из пуговичных хлынула щелей.

 

 

 

 

* * *

 

В сумерках вещи прикидываются сами собой –
Настольная лампа –
Фонарной столбицей;
Прошлогодний "Плейбой" –
Настоящим плейбоем,
Со всеми любезным сорвиголовой;
Голубые обои –
Обоими лицами существа,
За собой поспевающего едва.
В сумерках вещи разбрасывают лучи –
В этом новом сиянье
Их, попробуй, одну от другой отличи –
Отлучи
От груди свою старую кофту,
От руки – деревянный браслет.
Брось – и след
Не оставят. Как будто их не было. Значит, их нет.
А выходит и нас –
Хоть обшарь эту блёсткую мглу –
Не найдешь ни в четвёртом, ни в пятом –
Меж пальцев распятом –
Углу.

 

 

 

 

* * *

 

Раскрошенное вновь не соберётся:
Так, яблоко, выловленное из колодца, –
Уже больше не яблоко, а совсем иной
Шар болезненный, пульсирующий, наливной;

Так, ломоть, отпаханный от батона,
По мягкости приближающегося к состоянию железобетона,
Превращается в поверхность с закруглёнными углами,
По вкусу скорее напоминающую о бабл-гаме;

Так, осколок бутылочного стекла –
Уже больше не ёмкость, какой она раньше была,
А сгусток, мерцающий в глубине
Дыханием пьющего, выдохнутым извне.

 

 

* * *

 

Ну и что изменилось бы, изучай ты
английский вместо немецкого?
Те же чайки
над помойками местного
происхождения.
Тебе вообще не даны языки,
и поэтому, чем поступать в иняз,
тебе бы следовало совсем изъять
их из употребления;
и все шероховатости, все комки
отныне прятать в ки-
пенно злых простынях себя,
сбиваясь в один тугой.
Ты думаешь, у тебя появился бы стиль,
как у тех, кто все же туда поступил?
Поступь от этого не станет другой,
не измениться ширина плеч.
Лучше лечь
и подтягивать к животу,
как колени, колкую немоту.

 

 

 

 

* * *

 

Тщетно искала его пин-код.
Звонил каждые пять минут:
– Что, нашла?
– Не нашла. Может вспомнишь?
– Да нет... Хотя...
Где там... Кот,
То бишь – мальчик, то бишь – моё дитя,
Чем положено набивал живот,
Пережевывал "Кити Кэт".
– Нет,
Не нашла.
...Мой диплом, его,
В уголках пыльца.
А это что? Какой-то лист:
"Я, Бокштейн Инна Бо...
...захоронение моего отца...
..пожал..."
Дрожал
За окнами март.
И солнце катилось вниз.

 

 

 

 

* * *

 

Гордость – бедняжка,
Бродяжка, блядёшка,
Блёклая стать, нитяная одёжка, –
Свой трепет
Трепещет,
Нутро травянистое греет,
Не по-нашему грит –
Грифель тонкий,
Графит
Пограничный
Молочной соломкой –
Ломкий альт не задорого дрогнет,
Негромкий.
Сотой доли не стоят –
Не горние, дольние соты,
Слюдяные красоты,
Лубяные блажные просторы
Простодыры, паскуды, посконной
Ее пасторальной молвы,
Заоконного липкого сока.
"Скоко, скоко?" –
Да полные горсти,
И с горки на горку поскок.
Или нет, постепенно, ползком, не надавливай, вдоль,
Дли на вырост, навылет, на Вы-
Крест ладони, смешной поворот головы...
Иноверка, наверно, не тише травы,
Но слышнее едва ли последней трубы,
Посему на испуг не берет за труды
Затрапезная мякоть,
Искомая плоть,
Что из комьев и вмятин
На самую сквозь –
Белый щёлок и лёд ядовитых полос,
Полынья ее щёлок, поленья волос,
Невеселая сила,
Невеская снасть –
Говорит: подстелила,
Если бы знала, куда упасть.

 

 

 

 

* * *

 

Моя усталость не знает сна,
Моя усталость знает то, чего я не знаю сама,
На белом фоне черна
До чрева, до черенка.
Она – совёнок в моем хребте,
Зовет, глазенками хлопает в темноте.
На тень ее надень шерстяной колпак,
И ты увидишь, что все не так,
Как она хочет, как она говорит.
На вид невинная, немыслимая на слух,
Слуг у нее нет –
Она любит только меня,
Крошит в мел мою белую кость,
Гонит меня забивать гвоздь,
Но не тот, который по пальцам и по стене,
А тот, который по мне –
И знаешь, это вполне по мне –
По вкусу, зрению – в общем, по всем пяти,
И шестому, сгорбленному в горсти.

 

 

 

 

* * *

 

Как девочка банальная, больная,
Барометром не выбитая гладь,
Мне нечем плакать, незачем гадать
И щекотать твою тяжеловесность,
Невеста кадмия, сторонница руды,
Скоромная, нестройная норушка, –
Мне холодно, мне так совсем не нужно!, –
Но и снаружи хуже, чем в груди...
Где городить, какие огороды
Коротких волн на долгих проводах,
Твоей породы – гордой, горбоносой –
Просачивая щебень и песок –
Пластом лежать в несказанной болезни?
Как бесполезней – справа или вдоль?
А лучше – вдоволь... Но сперва позволь
В межкожные складные кошелечки...
Привычки, катышки, укромные кусочки –
Все так недорого – не стоит и стыда
По мелочи. Мы помолчим, когда
Свой беловатый след по выемкам прочертит,
Как падалица, – робкая звезда.

 

 

 

 

* * *

 

Я не хочу писать о коже,
О ее желтизне,
О ее же
Сливочной масти на сгибе,
Но попробуй, когда нагими...

Когда Наг и Нагайна
Начинают свой вечный распев,
Под ногами
Не хрустнет,
А надо бы, надо бы,
Надо мной
В синеве кто-то желтый, тугой
Распластался,
Расплатился собой –
Не особая боль,
Ну а все-таки жаль
Кожный шелест, вблизи голубой.

 

 

 

 

* * *

 

Речи орешника оставляют желать
Латами желудя, лиственной шелухой,
Исполать тебе, что ли, ибо глухой
Твой голос и есть самая эта сладь,
Соком порой выступающая из пор.
Легче сладить, спорый вогнать топор,
Чем по ветру ветвистые поддавки.
Тот кто падает, не подает руки
Многопалой, зеленой. Оборванный разговор
Еще долго будет плестись. И пусть...
Бесполезно строен его узор
И почти не страшен дикий терновый куст.

 

 

 

 

* * *

 

Нам с Димкой
И этого хватит:
Строим планы,
В прозрачной планируем вате.
Одна слюна на двоих – вкуснее,
Одна стена на двоих – честнее.
Чем мы станем –
Не знаем сами,
А, казалось бы, пора уже –
Не малолетки:
Вон какие сетки,
Мешки под глазами.
Вчера звонила школьная подруга,
Говорила, что не может купить ягоды детям;
А нам не нужно ни детей, ни ягод –
Некуда нам деться
От терпких наших пальцев,
Терпеливо ищущих друг друга.

 

 

 

 

* * *

 

Туда, где на лицах пепел,
Засушливый, как Восток,
Полетит, невесом и бесцветен,
Восьмой лепесток.
Лепечут кругом наречья,
Слова категории сос-
Тояния – в общем, легче,
Чем выстроясь или врозь
И вроде. В котором? В женском?
Не спрашивай, а шепчи
О том, что забыла Женя
И дудочку, и кувшин.

 

 

 

 

* * *

 

Эта искренность пахнет вечерней смолой,
Смелый дым стелет кольцами по мостовой,
Стань особой приметой,
Примятой травой,
Преждевременной пылью,
Полынной вдовой.

Половицы не скрипнут – линолеум стелет ковры,
Накорми меня манной,
Подсыпь мне гуманной крупы.
Крепче черного чая, который остынет во мне,
Станет место печати
На внутренней стороне.

В нашем городе строят вторую мечеть,
Я почти и не знаю, с чего мне начать
Маловерную проповедь,
Как мне её промолчать...

Мелочёвка в кармане – что твой пустобрех;
Самой искренней искры не хватит на обогрев.

 

 

 

 

* * *

Твоя обойма. Что мне в ней?
Она от пяток до корней;
И как Корней
Чуковский говорил:
Ты – мой до дыр
В застиранной изнанке
И знаки
Оставляешь на руке.
А я болтаюсь тушей на крюке,
Качаюсь под расчесанной коростой;
Уже не стану старостой
И ростом
Не выйду на коротком поводке.
А паводки и прочие осадки
Сметут потенциальные останки;
Останкино покажет нам кино;
Кати по мостовой свое колечко.
Конечно,
Всё исконное конечно,
А безысходное шевелится внутри,
Как в мышеловке –
На-ка, посмотри
И ну-ка, от-
Немее всех немых –
Меня положишь ложью под язык.

 

 

 

 

* * *

 

Брань подворотенная не виснет на вороту,
А проскальзывает в ту
Расщелину между костью и нависшим на ней шматком,
Располагается там,
Не беспокоится ни о ком,
И каждое слово,
Например "хули", или "блядь",
Или любое, которое не рекомендуется употреблять
При детях младше пяти,
Пускает там корни, начинает цвести,
И его ничем уже не извести –
Потому что – что ж, ведь известь не растворяет слова.
Сперва
Они, конечно, трепещут, как мотыльки,
Собираются на тыльной стороне руки,
Но потом понимают,
Что кожа, и жилы, и всякий хлам,
Который теперь с известью напополам,
Им не нужен –
Не нужны почки,
Претворяющие воду в мочу
Посредством обогащения её селитрой
(Вроде пьёшь-пьёшь, а не выходит и литра),
Не нужна печень, губкой собирающая страх,
Не нужен желудочно-кишечный тракт
(А он уже сжимается – чувствует: что-то не так).
Итак,
Когда тело растворяется,
Как декабрист казнённый,
Каждое слово,
Что лист оперённый,
Покидает его чертог –
Вот вся история в общих чертах.
И поэтому скажи мне "сука", скажи мне "блядь",
Это не больно, это самый смак –
Твои речи дробью засядут в моих костях,
Чтобы выстрелить,
Лишь только мне выйдет срок.

 

 

 

 

* * *

 

Древние рыбы –
Водные ангелы Бога,
Я об этом уже говорила,
А теперь помолчу немного,
Потому что молчащий избраннее немого.

Любящий видит всего лишь кожу,
Чешуйки слов под его ногтями,
Хожалые люди осядут на берегу гостями,
А мы расшвыряем себя горстями,
Ни за черту, ни в чертог не вхожи.

Не сложились, не вышли дважды
Не два, но оба.
Как и мы, древние рыбы не знали жажды,
А если пили, то чтобы небо смочить –
Не нёбо.

 

 

 

 

* * *

 

Забери меня из Твоих скобок,
Потому что, несчастный ублюдок,
Я не в меру почтителен, робок.
Вот бы рассыпались все Твои скрепки,
Яркие, цветные,
Так, чтобы торчала кверху попа,
Когда нагибаешься за ними.

 

 

 

 

* * *

 

Кистепёрые ходят по дну,
Не оставляют меня одну,
Трогают меня тут и там,
Подправляют на мне штрихи
Влажной кистью –
И это не всякое вам
"Хи-хи".
Они ходили по воду
Не только по этому,
Но и по иному поводу,
И только поэтому
У них в поводу
Я так легко иду.
И душно, и страшно
Под этой водой –
Такой невесомой, такой густой,
Она пахнет ржавчиной,
И я не вижу причины
Ржать надо мной.
Надо мне больно
Ваш лепет и бред,
Когда обо мне –
Вся эта толща лет,
И Завет
Еще не завещан,
И зовет
И торопит
Перо в боку,
И мне так больно,
Но я бегу –
Заводным кистеперым зябликом,
Бликом на донном его лугу.

 

 

 

* * *

 

Но женщиной не станет заяц
Не станет сумраком сова
Давай-давай не отвлекайся
Гони холёные слова
По буеракам и баракам
По синим тропам горловым
Чего ещё там наваракал
Гони потом поговорим
Потом-потом по той по самой
Наотмашь ласковой живой
Хватай солидными кусками
Над головой
Тяни беззвучно заикаясь
По нитке что едва-едва
Пусть женщиной не станет заяц
Но станет сумраком сова
Взмахнет заухает заплещет
И под крыла подкравшись к ней
Почувствуем мы много легче
И беспощадней и нежней

 

 

 

 

* * *

 

– Мы купим маленький домик
И маленький магазинчик
Сцепившись мизинчиком за мизинчик
Мы никогда не поссоримся
В нашем магазинчике
Мы будем продавать разные крупы
Рис, например, или саго
"Сага
о свинье" Вудхауза
Станет настольной книгой
И еще леденцы разноцветные в банке
И хранить сбережения в банке
А если ты умрешь
И оставишь меня одну
Я, наверное, больше никогда не усну
И буду ночами выть на луну
И еще мороженное, которое лижут –
Слегка
Першит в горле
Зимой мы будем кататься на лыжах
И на коньках
А еще соль, спички, всякую ерунду
Я от тебя никогда не уйду
– А я от тебя.

 

 

 

 

* * *

 

В край зеленого Ислама...

А. Кирдянов

 

Мекканский храм шестиугольный
Стоит в далекой стороне.
Там не бывать тебе и мне
По логике весьма банальной:
Мне – по причине менструаций,
Тебе – поскольку не обрезан...
Не стоит, впрочем, удручаться:
Теперь не кинешь взор куда
Стоят иные города,
Сверкая медью и железом.

 

 

 

 

* * *

 

Кириллу Рафаиловичу Кобрину

 

Как ваши крылья белы и остры,
Мальчики, писающие в костры.

Запах помоек да чаячий гам –
Даже слепой позавидует вам.

Мало-помалу под Волжский Откос
Катится Город с трамвайных колёс.

 

 

 

 

* * *

 

Он будет долго вспоминать
О той, что не умела плавать.
...Сочился солнца сбитый локоть
На тесном пляже городском.
Песком засыпанные ноги
Они когда-то были наги,
Но устыдились наготы,
И живота смешные складки,
Как, вероятно, будут сладки
Великолепные остатки
Позавчерашней красоты,
Которые пребудут, где...
Зашла, посикала в воде.

 

 

 

 

* * *

 

Подержи-ка, как бы чего не вышло,
Не выбежало наружу,
Не нарушив
Брошенного на плаву
На плоту, во плоти, в оплату,
Дымчатую его плеву,
Тающую заплату.

Посвяти, на руки слей,
Прими на поруки,
Злей посвети –
На всю округу –
Бликом беглого, без порока,
Холостого его выстрела,
Скопческого барокко

На клочки клокоча,
На колечки, клички,
Опричь, поперечь плеча
Безобидны твои клычки,
Золотые лычки.

В подъязычье держи,
Не глотай,
Но не как оратор,
Как нутра моего оратай,
Глума, голода моего глашатай,
Безголосый,
Но не менее от того крылатый.

И не более, но зачем-то
Пусть не больно, но беспредельно
Перечеркнуто, перепето, –
Перестать бы, да полно, где там –
Первым станет
Всего лишь тело,
Шёпот пота его, тайна его секрета.

 

 

 

 

* * *

 

Мне совсем не нравятся никакие негры,
А нравятся руки белее снега,
И тут ничего уже нельзя сделать,
Потому что так хочет мое тело.
А еще оно хочет забиться в щелку,
С куколку стать, с иголку,
А еще оно хочет совсем растаять,
Разбросать себя по углам на память,
Разбиться на тысячу горьких капель,
Просочиться к соседям, обрызгать кафель.
Итак, оно хочет быть нигде и повсюду,
И не спрашивает, где же я в это время буду.

 

 

 

 

* * *

 

Рисуешь гелевыми ручками,
Серебряной и золотой,
Вот эта обезьянка с рожками,
А так же с ножками и ручками
Отнюдь не блещет красотой.
Ну а когда она блистала,
То это, верно, кто-нибудь,
Уже не ты, а тонкий, чёткий
Нанёс божественные точки
На сумрачную гладь листа.

 

 

 

 

* * *

 

Словно белые вкрапленья
В шоколаде "Тоблерон"
Полетели-полетели
Мы с тобой со всех сторон
Над модальным зоосадом
Над зачёркнутой рекой.
Ничего-то нам не надо,
Отчего же он такой?
(В смысле – город наш родной).
Изумлённой смотрит букой.
Весь пронзительный, как свист,
То ли вовсе он безрукий,
То ли на руку не чист
Он, желанием согбенный
В перманентной синеве.
Станет светлым-светлым-светлым,
И застынет, и пове-
рит,
А потом вздохнёт и снова
Станет тихо, несмешно,
Полегоньку, на два слова
В карамельное ушко.

 

 

 

 

* * *

 

Натешусь всласть
И вплоть,
И вкривь тебя
И вкось.
Ну,
Понеслась –
И в кровь твою,
И в кость
По равномерный рокот перепонок,
Щемящее мерцание висков.
Какие виражи,
Отменные спирали
По жилкам,
По душáм,
Шажками
В глубину.
А мы, два дурака,
Ведь жили и не знали,
О том, что можно так...
– Позволь, и я вдохну.

 

 

 

 

* * *

 

Душа-полёвка проскользнёт
Вдоль тусклых городских каналов,
Когда б она иное знала,
Загадывала наперед,
Наперечёт, на перестрелку,
Наперсница не первых слов,
Забывши мятные пастилки
За мятым ворохом основ...
Но нет – почто такие дебри,
Когда и слаще, и теплей,
Когда фонарных линий стебли
Напоминают о тебе.

 

 

 

* * *

 

Вот сосиска в прозрачной кожурке.
Как жарко.
Видно, дали тепло.
Подойти, батареи пощупать,
Пошутить про Ташкент,
Где уместнее было про Кушку
На границе меня и меня.
Легковерные очи тарелку и кружку
На сплошное мгновенье приколют как брошку
У ключиц настоящего дня.

 

 

 

 

* * *

 

Вот, колёсики готовальни
Раскатились по всем углам.
Опять не позвали,
Даже не позвонили,
Казалось бы – и чёрт с ними,
Да, но:
Я такая,
Конечно, хотела бы голая и босая,
Без всяческого стыда,
Но куда:
Поди попробуй:
Побегай тут, попрыгай,
Когда не ящерка,
Не стрекозка
Сквозь вéнки мои, осколки.
Постольку
Хотела бы быть иною,
Хотела бы быть викой беловой,
Да, для начала хотя бы Викой,
Запахом её, земляникой,
Звоном её, походкой.
Но и у Вики свои повадки,
Свои, так сказать, заскоки:
То да сё,
Со среды на вторник,
Лишний раз второпях не вздрогнет.
Ну да ладно,
К чему эти речи,
Когда надо бы
Круче, резче
Завивать соляные прядки?
Правда-правда,
Весьма забавно:
Неопрятны
Мои утехи,
А успехи
И того плачевней,
Чем бы
Ни утешалась,
На поверку –
Такая малость.
А не пора ли
Теми же самыми ногами...
Ну и что, что не позвали
И даже не позвонили,
Я-то не с ними,
Я с тобой, мой милый,
И что нам их жалость,
Что наша робость,
Когда под нами
Вне себя одинокий глобус
Проплывает за облаками?

 

 

 

 

* * *

 

Скверный мальчик
ворует мелочь
из карманов
в раздевалке
едва ли
реже, чем
два раза на день.
На деньги игры –
честь
не велика.
Вопросов иглы
не лучше, чем иная пытка:
лишь раз-
бежишься прытко,
а сесть
(равно – не сесть)
и некуда –
несёшь себе бог весть...
Узка
и неприметна клетка,
где ловкий сорванец
обшаривает ветхие манатки.
Впрок не пойдет
нестертая монетка
языка,
блаженного, немого,
а второпях обронённое слово
так невзначай
блеснет у каблука.

 

 

 

 

* * *

 

Причащаться прочным, простым вещам,
Веской сути их, суете вещать,
Вешать – плечики, платья, пыль,
Вдоль карманов, вытачек, строчек плыть,
Вместе с прочим вечным тощать, ветшать.
Вотще трещинки, вешки в швах,
Дело – швах.
Тело – шкаф.
Легкой молью порхает среди белья
Что-то белое. Это – я.

ГОРОД БОЛЬШОЙ. ГОЛОВА БОЛИТ

Образ жизни

 

 

 

* * *

 

Она всё время дышит и молчит,
Как будто пишет и молчать не хочет.
И позвоночник, зябкий, как графит,
У ней в душе так яростно стрекочет,
Как будто по-турецки говорит.

И стряхивая крошки на подол
И капли разовые с отзвуком фаянса,
Она умеет так себя бояться,
Как будто это дождь в неё ворвался
И там внутри намеренно пошёл.

 

 

 

 

* * *

 

В каком-то небе женщина и мужчина плачут за нас двоих,
В городе время года наступает раньше почти на час,
И слово, одно из самых простых,
Выговаривается из нас.
Износилось, но как оставаться ему там, внутри,
Если оно – не дождь, не снег, а другие, неназванные осадки?
Не уста, но устье ему отвори,
А все остальные – твои, мои – растворятся сами в сухом остатке.
Мы его уже говорили два дня назад,
И три дня назад, и делали то же самое, что говорили,
А голые городские деревья – не парк, не сад –
Прямо в окно распускали гривы.
А женщина и мужчина в воздухе и в окне,
Не знающие по-русски ни времени, ни пространства,
Выпускали из длинных глаз своих двояковыпуклые огни,
Поскольку другие не стоило и стараться.

 

 

 

 

* * *

 

День просыпается в воздух с изнанки воды.
Я ещё сплю. Я не вижу с изнанки глаз,
Как просыпается город, как просыпается его золотой запас,
Как на трамвайных его путях оплывают медью его следы.
Жёлтое солнце ещё не вполне желто,
Край его ал, его золотистый край,
Оно ловит полупрозревшим ртом
Весь зелёный и белый город
И такой беспричинно красный первый его трамвай.
А надводный город держит себя в руках,
А потом распускает руки и водит себя насквозь,
Ибо что он, как
Не земная горсть и неземная горсть?

 

 

 

 

* * *

 

Видом сверху оказывается тот, что немного сбоку.
Нам дают пять минут на сборы,
А после – пять лет на сборы,
А после – всю жизнь на сборы.
А когда соберём – поделим
Меж собой и
Особой тенью,
Постучим по её цветенью,
Будем вторить её растенью.
Мы не стали крепче,
Но не слабее сплавов,
Ты – не ёмче выемок,
Я – не сложнее складок,
А у стен, как выяснилось, припадок,
А за стенами – населённый голод.
По солёному небу звенит, наступая, осень,
Наблюдая краешком ломкие наши части.
Мы не милости просим,
Мы скорее даже немилости просим –
Внесезонной участи, невеликой чести.
Все предметы, явления,
Неявления,
Катышки из бумаги –
Не враги нам, но вряд ли друзья друг другу.
А когда на всех не хватает одной отваги,
На двоих хватает другой отваги –
Для того, чтоб дышать
По кругу.

 

 

 

 

* * *

 

Нет, нужно было поймать такси,
А лучше – зажаться в твои тиски,
Вкрутиться в твои виски,
Как первая седина.
Следи за мной, за моей рукой,
Как падает свет на неё и вдоль,
И как растёт она, точно боль,
Из середины дня.
В салоне, похоже, включили печь –
Тепло ворочается, что ключ,
И затекают ноги, точь-
В-точь вода;
Они текут ниже наших спин,
Как будто бегут свой безмолвный спринт,
А мы здесь вкопанные стоим,
Прижались, как навсегда.
Стоим и дышим друг другу в мех,
А позже зайдём в "Бенеттон" и "Мекс",
Где вещи любят нас больше всех –
Ведь мы говорим за них.
Мы тоже станем как вещь и вещь,
И воздух выйдет почти что весь,
Но это будет совсем потом,
Не стоит и вспоминать о том.

 

 

 

 

* * *

 

Целовали губы у самой кромки,
Словно пену сдували у края кружки.
Мы с тобой друг другу дружки и подружки,
Небольшие вещи, заспанные игрушки.
Посмотри направо – разбросанные бумаги,
А налево чашки ворочаются боками;
Век отсюда бы не выходили,
Например, как вчера и сегодня –
На площадку не выбегали,
Не открывали двери, не брали трубки,
Друг на друге руками топтали тропки.

 

 

 

 

* * *

 

Не старей, пожалуйста, оставайся
Мальчиком, встреченным в библиотеке,
Чтоб отёки –
Только до завтра
От пива.
Чтоб красиво
Волосы падали,
Не выпадали
(Впрочем, с этим и сейчас тьфу-тьфу чтоб не сглазить),
Чтобы губы собой не губились,
Не обугливались углами,
Гнутой проволокой не обнулялись.
Мне сейчас-то и глядеть на тебя страшно,
Потому что так я вижу,
Как изменится моё лицо через два года
(А это так скоро будет;
Хорошо хоть, дома без очков хожу –
Близорукость меня спасает;
И от зеркала, кстати, – тоже).
На коже –
Эти линии новые все, бороздки –
Ты бородку
Отпустишь, и ничего не видно,
А мне что делать?
Пусть белое
Остаётся белым,
Розовое – прозрачным,
Запах – тыквенными семечками, а горячка –
Простудой,
Чтобы время для тебя не считалось
И само в себе зависало;
И тогда на старости лет я буду
Твой Довид без щита,
А ты – моя Ависага.

 

 

 

 

* * *

 

Везёт осенние цветы
В метро глухонемая пара,
Хотя ещё не наступала
На землю осень. А тем паче – под.
Но, тем не менее, везёт.
Везёт как нам –
Ведь вот, мы дышим,
А ведь могли бы не дышать,
И землю над собой колышем,
И наш состав другую пядь
Одолевает вслед за пядью,
И рельсы ближутся к распятью,
Как пальцы движутся к запястью,
Не успевая запасать
Тепло меж тонких перепонок,
Почти невидимых глазам,
Невнятных нашим голосам.

 

 

 

 

* * *

 

Все эти предметы домашнего обихода:
Консервные ножички, спички, смятые покрывала –
Знают больше, чем им велела Природа,
Которая их даже не создавала.
Например, стены знают, что их – четыре,
Но арка щерится полуоткрытой дверью
Над тем, что живая душа заперта не в квартире,
А, скорее, замотана этой отнюдь не сверкающей канителью.
Нательные тряпки тоже туго
Знают все предписанные им изгибы,
Но никогда уже́ так хорошо сидеть не будут,
Как хотелось бы. А могли бы...
Саркастически подглядывая из-под пыли,
Кривят уголки невчерашние фото,
И зеркало хнычет:
Раньше меня любили,
А теперь и не узнают, спрашивают: "Кто там?"

 

 

 

 

* * *

 

Странные названия лекарств горчат на языке,
От наружных – скворчат на язвочках и ранках,
Как мясо или фрукты на рынках.
Не подумайте, я ничем не болею, ни от чего не лечусь.
Некоторое количество чувств,
Будучи связанным в комок, не грозит развязаться.
Так и пуп не развяжется, сколько ни поднимай
Вчерашних, т.е. бывших, будущих или вообще небывалых дней.
Мне не видней, не слышней и, в общем-то, не сложней и не страшней,
Вам чем.
Пенный воздух поднимается за плечом.
Ночные птицы не перекукуют, дневные кузнечики не перекуют.
Начиная с определённого возраста, никого из нас не берегут
И, соответственно, не сберегут.

 

 

 

 

* * *

 

Девочка дышала справа налево,
В городе большом не хватало мела,
Она грызла ногти, дышала,
Геометрию вычерчивала карандашами.
В это время проходило время,
Трогало пальцы, вкручивалось в суставы,
Просто так дневники листало,
Ушло в коридор, пропахший мастикой.
Она бы хотела позвать, проститься,
Но голоса не хватало и на пол-октавы,
И она не спрашивала: "Где Вы? Куда Вы?".
Её тело в коричневой школьной форме
Ещё не имело форм и вообще не имело формы.

 

 

 

 

* * *

 

Под действием земного притяженья
Мои черты теряют очертанья,
А я учусь теории скольженья,
Как практике немого причитанья.

А прочее окажется по обе,
А прочное завянет в середине,
А я беру ещё одну на пробу,
Как виноград с ресницами тугими.

Так всякое дыхание морали
Преображает естество до пяток,
И выступает острыми углами
Из самой кожи вязкий отпечаток.

И от прощенья, равно от прощанья,
Не ускользнуть, как некто ни захочет, –
Ведь в детстве человека замечают,
А если старше – то уже не очень.

 

 

 

 

* * *

 

Что-то падает.
Кажется, это люди бьют часы,
На самом деле это часы бьют людей.
Сосед сверху кашляет лёгкими облаков,
Отхаркивается мокротой дождей.
Впрочем, сегодня, напротив, достаточно ясный день.

Ничего не падает просто так.
То есть всё либо с умыслом, либо вообще никак.
И поэтому лучше сквозь пальцы смотреть на то,
Что сжимаешь ещё в руках.

Сквозь решётку пальцев, сквозь подзорный кулак трубы
Большинство предметов дремлет без внешних рам,
Только за всеми стенами,
Под углом не зрения, но травы,
Из земли поднимаются темнота, туман.

Что-то падает. День ещё в самом начале дня,
Но у суток судорожный разбег.
Не пойти ли к соседям? Ни для
Чего. Просто так. Наверх.

 

 

 

 

* * *

 

Всё летит и падает с переменным стуком,
И окно, зависшее меж лицом твоим и востоком,
От руки отпирается с судорожным восторгом,
И все дела
И слова, бывшие не своими,
Вдруг становятся так близки,
Словно это ещё один мост сваями
Щупает дно реки.

 

 

 

 

* * *

 

Сказано было: влеките.
Ну ладно, мы повлечём.
Нам и это, как выяснилось, по плечу.
Точь-в-точь повинная голова,
У которой глаза голодные,
И сама она поэтому голодна.
А взгляд проходит мимо, как нежилой,
И всё-то немило, как ни жалей.
Та́к вот станешь братом или сестрой
На одной из заваленных мусором площадей –
Сверху вода, и внизу вода –
Это ночная смена
Сезонов. Она здесь почти всегда.
Ветер с одной реки и ветер с другой Оки
Не хотят здесь быть,
Их ветром уносит прочь,
Потрепав слегка.
У местного населения сбивчивая, невнятная речь.
Оттого ли она сладка,
Что корни её горьки?
Мне совсем не горит. Это просто стены торопятся на пожар.
Но, пожалуй, зря. Ибо это не зарево, даже не фонари.
И неясно тем более – нам-то куда бежать?..
Мы и так у себя
Внутри.

 

 

 

 

* * *

 

Прямо в коже живёт моё существо,
Покуда время ещё его.
Оно боится, боится, и бо-
Лее ему не за что говорить "спасибо".
Оно везёт себя в транспорте,
Кладёт себя на
Нижнюю полку,
Перебирает полу-
Забытые имена.
У него было вчера – яркое и цветное,
Когда каждое утро оно просыпалось,
А теперь словно что-то просыпалось
Между ним и его спиною.
Потом была школа, потом институт,
Потом оно вышло замуж
И теперь знает, откуда берутся,
Но не знает, куда растут.
У него якобы кризис,
Как бы внутренняя пустота,
И правая половина рта
Не знает, что левая говорит.
И тварный состав его не везёт, не везёт,
Покуда оно не в земле, не в земле,
Не в глине и пепле, а в кабале
По самый не свой живот.

 

 

 

 

* * *

 

Каждый день набиваем память.
Сами учимся таять,
Плавиться,
Растекаться.
За стеной – пьяницы,
Мы с тобой – тунеядцы.
Всё, что мы поглощаем,
Не проходит сквозь нас плодами,
Четверговой солью,
Стыдом,
Тревогой.
Остаётся в нас,
Колет нас между ребёр.
Гонит:
"Трогай!".
Кого нам трогать?

 

 

 

 

* * *

 

Между небом и небом плавают фонари.
а) Я люблю тебя.
б) Старею.
Прочее – до фонаря.
Посмотри,
Сколько кругом валяется этого февраля.

Между кожей и кожей, оказывается,
Столько всего лежит,
Что который год перекладываем,
Не покладая рук.
А всю эту жизнь оказывается прожить
Не страшней, чем прожечь дыру.

 

 

 

 

* * *

 

И так они жили и были,
Покуда хватало пыли,
Покуда пыль за лёгкие их хватала
И пузырилась далее вполнакала.
То, что каждый вечер они зажигали,
Горело не ярче настольной лампы,
Но их стол поджимал все четыре лапы,
Не иначе как в ожиданьи лавы.
И всё время что-то кривилось влево.
Иногда они ложились валетом,
Согревали друг другу ноги,
Составляли друг с другом знаки,
Как будто бы что-то знали.
У них ничего не росло на окнах,
Но они прорастали сами.
Итак, они жили и были,
Всякими, в чём-то почти любыми,
Покуда их общее тело не стало огнисто-синим,
Точно некое дело, пахнущее керосином.

 

 

 

 

* * *

 

Я это всё всерьёз,
Я, это, вся всерьёз,
Как яблоко, продольное на срез,
Я говорю: "Пригнись",
Я говорю про нас,
Какой прогресс.

Я это всё из жилок и костей
Свищу наверх,
Не разжимая век,
Как челюстей.
Я говорю: "Не шелести,
Дели на всех".

Я даже говорю: "Не шевелись".
Я это всё верну тебе с лихвой,
Я эта вся вернусь к тебе с листвой,
Бескровная, как лист,
Бескровая, как мост.

Я заболела там
И заболела сям.
Прикладывай меня к своим больным местам.
Все по местам.

Я это всё в себе,
Я эта вся в себя
И ростом, и лицом.
Какая в нас воздушная сибирь
Щекочет кожу каждым остриём –
Как здание на слом,
Как пальцы на излом
Звенят и вырываются из лап?

Плати меня собой,
Клади меня с собой,
Как медвежонка с сорванной резьбой,
И как бы так, резвясь,
Теки, как сок из лип.
Когда Ты будешь слеп,
Я буду поводырь,
Я буду по воде.

Мы все всерьёз.

Средняя полоса

 

 

 

* * *

 

Когда съезжаешь с моста,
Наш красивый город видно во всех местах,
Едешь себе ни о чём,
Думаешь просто так.
Он бы мог уместиться на двух листах,
Но зимой листья к солнцу не тянут жил,
А он дышит, как будто всегда так жил,
Чтобы я так жил
И чтоб ты так жил;
Погляди, вся грудь у него в крестах,
Вся голова – в кустах...

 

 

 

 

* * *

 

Свет от бледной лампочки из подъезда
Отдаёт кошачьей мочой,
Я почему-то не нахожу себе места,
Прижимаюсь то спиной, то плечом.
Стена – зелена, наверху – извёстка,
Непроклюнувшиеся семечки под ногами,
Но зато здесь всё обо мне известно,
А вот если выйти – уже едва ли.
Знают, и кто к ней (ко мне, то бишь) ходит,
И отчего до сих пор не родит ребёнка,
А снаружи никто даже локтя
Не угадает под рукавом дублёнки;
Разве что окликнут по имени –
Вот, как, например, третьего дня, –
Я обернулась, хотя совершенно не было времени, –
Оказалось, разумеется, не меня.
Хорошо бы вот так ссутулиться,
Не дышать свежим воздухом, никогда ничего не есть,
Но я всё-таки выхожу на улицу,
А я остаюсь здесь.

 

 

 

 

* * *

 

Я заплываю в долгий-долгий сон.
(А наяву я плавать не умею.)
Немею телом и болтаю тем,
Что в глубине.
Там голубое что-то или не.
Мне хорошо, как будто я во сне.
Я вас не трону. Также вас и вас.
И вы меня не троньте, не качните,
Я пробираюсь будто бы по нити,
Протянутой между закрытых глаз;
Я вся в себе, как никогда, сейчас –
И там, во мне – такое вам не снилось, –
Сама себе команда и компас,
Я так плыву, как отдаюсь на милость,
И вширь на милостыню будто раздаюсь.
И раз, и два; на "три" как будто ближе
Прозрачный город сбитых одеял –
Ещё не знаю, что я там увижу,
Где бровь и глаз никто не разделял,
Где я уже не плоть и позвоночник,
Скорее вся – ночник и поплавок –
Растерянно качаюсь между прочим
Постельным скарбом, скомканным у ног.

 

 

 

 

* * *

 

Толкни, говорят, речь,
Натурально, говорят, толкни,
Чтобы земля танцевала под ней гопак,
И чтобы в ней танцевали в своих гробах
Прежде плывшие по земле.
Как стена сползает с себя на дно
И кто их потом разберёт,
Так и они
Говорят: толкни,
Чтобы бывшие прежде одно
Стали наоборот.
Сухая ложь, говорят, дерёт,
Замочи её, говорят, в слюне,
Плавником пусти её по спине,
Чтобы полный, говорят, вперёд.
Так один сказал, и два говорят, и три –
Мол, не трением, так мытьём огонь
Из остывших твоих частиц...
И вообще, что́ ты так, говорят, частишь –
Взвешенней говори:
То есть взвесь все свои куски
Допрежь, чем выложить на столе
И стать как тело –
До гробовой доски
Преданное земле.

 

 

 

 

* * *

 

И машет лиственный и хвойный,
И проплывает у окна,
Как семилеток беспокойный,
Чья невесомая спина,
Ещё не сгорбленная ранцем,
Брюшком просвечивает ранним.
Автобус с двух до десяти –
"Ночной", а надо бы "заочный" –
Ведь отчего же он ночной,
Когда дорогою проточной
Ему везти меня со мной?
А мне вести со мной, с соседом,
С водителем и с кем-нибудь,
Небось, недолжную беседу,
И не по следу, но последу
Дышать в затылок: "Еду-еду"
И должить путь.

 

 

 

 

* * *

 

Так, едешь в транспорте общественном,
Загадываешь наперёд –
Мол, ежели одна пройдёт –
То будет то-то;
Совсем другое –
Если двое.
А там, глядишь, и жизнь пройдёт,
И на прощанье, как рукою,
Рекламкой содранной махнёт.

 

 

 

 

* * *

 

Слова и жесты – олово и жесть,
Консервной банки бабское обличье.
Уткнись мне лучше в левую ключицу,
Не стоящую круглого гроша.
Как хороша была ещё вчера,
Когда сама себя не узнавала,
И бормотала полостью провала,
И всей своей поверхностью врала,
И надрывалась, и тянулась врозь,
И в рот тянула, но не проглотила,
А расплескала каплей никотина,
Что оживляет нас наоборот,
И наобум, и как-нибудь иначе
За горло безголовое берёт...
Ты знаешь ведь, что мальчики не плачут,
А девочки не знают на перёд.

 

 

 

 

* * *

 

У ног большие пальцы,
И они
Умеют спотыкаться,
И так себя ведут,
Как будто бы не ты их, а они
Тебя ведут;
И, не касаясь пола
Подкожной всей резьбой,
Двуного и двуполо
Танцуют под тобой,
Дрожащие, цветные,
Расставленные врозь –
А ты стоишь над ними,
Себя пуская в рост.

 

 

 

 

* * *

 

Душа, испуганная некой простотой,
Не просит больше пить,
И ей проситься в тело на постой
Как будто не с руки.
Поспешный шёпот на изнанке щёк
Целует шепелявые плевки.
Побудь со мной, не уходи в себя,
Там ничего, о чём бы ты ещё,
Но ты и так как будто не в себе.
Спина, замаранная некой белизной, –
Уже не снег,
Но как бы и не лёд;
Пусть мы не с ней,
Но лучше б наперёд –
По первости оно всегда больней.
Так, расточая влагу и лузгу
Из клеточной поверхности своей,
Кому теперь ты скажешь: "Не могу"?
Но на бегу
С устатку, второпях
Мы что-нибудь одно
Проглотим на двоих,
И это, словно некое зерно,
Пробьёт любую твердь.
Мы станем расширяться и смотреть,
Как тело наливается душой:
– Смотри, смотри, она уже на треть...
И вот уже пускает пузырьки,
Подобно как в рекламе порошка,
Старательная робкая душа –
И больше не снимается с руки.

 

 

 

 

* * *

 

Так, вкладываешь персты в каждую рану,
А вынимаешь какие-то ветки,
Жухлые ватки,
Обсосанные конфетки,
Похожие на мочало;
И этот обмен кажется неравноценным
Лишь поначалу.

 

 

 

 

* * *

 

Книга, разогнутая вдоль переплёта,
Одевается в пыль уже третий день,
И непонятно, чья же эта работа
Или, скорее, лень...
Наверное, это время.
Но много его или мало,
Пришло оно или вышло.
И, в соответствии с этим, – выйдет или придёт?
То, что выше
Книжных полок и потолочных балок,
Сухо крошится на переплёт.

 

 

 

 

* * *

 

У Егора нашего две руки,
А у города нашего две реки,
И горы невысоки,
И дома поднимаются выше гор.
И Егор
Выходит во двор
И лопаткой копает снег,
И, конечно, он лучше всех,
И шарф волочится за ним крылом.
И он смотрит на этот огромный дом,
А потом
Трёт глаза и потягивается, потому что мал.
А реки тоже потягиваются подо льдом,
Потому что – март.

 

 

 

 

* * *

 

Вот персонаж,
Что сам себе
Не нравится,
Проходит меж
Фасадами домов
И в лужах отражается,
И слов
Не понимает,
А так живёт,
Как будто поднимает
Не камень в гору,
Не себя с горы,
А станет впору –
И сгорит.
Но холодно ему,
Хотя бы и внутри.
Он не вменяет сам себе в вину,
Он невменяем сам себе назло,
Так холодно ему,
Что в воздухе вокруг него тепло.
Он – это я.
Но я легка, как плоть,
А он, как плоть, тяжёл,
И я умею плыть
Между закрытых створ,
А он несёт себя куда-то на простор,
И всё же не выносит сам себя.
Кто вынесет его,
И кто поднимет в гору и с горы?
Мы скоро с ним научимся стареть,
Мы, в общем-то, умеем и сейчас,
Но не хотим об этом говорить,
А только так – не смотрим в зеркала
И в лужи через пролитый бензин.
Когда бы я не зеркалом была,
То он бы, верно, глаз не отводил.

 

 

 

 

* * *

 

Я стала менее интересна сама себе,
Чем собственное запястье, покрытое мелкими волосками,
И я ещё долго могу так сидеть,
Ловить прозрачное колыханье
Пловчихи-занавеси о водную гладь стекла –
Как она ловко, не ведающая испуга,
О, если б я тоже вот так всё плыла, плыла
И вся состояла из тюля, комочков каких-то, пуха;
Или встык бы стояла с самой собой,
Подобно стене под обоями и коврами;
Или несла бы тепло батарейной сквозной трубой,
Которую неизвестно где и когда ковали...
Но нет – я не вещь, не предмет, а так –
Пластилин, случайно обретший форму,
И любой дырявый башмак
Меня обгонит, даже и давши фору;
Любая засуха выпьет меня, как лист,
Но не никто не положит меня в гербарий.
Я лимонадной пеной из горла стекаю вниз
И выдыхаюсь собственными губами.

 

 

 

 

* * *

 

Когда нарциссы и сирень
В одном нечаянном букете,
Что нам ответит этот день
И почему он нам ответит?

От ветра морщится река,
Как девочка с платком в кармане;
Её прозрачная рука
Зажата между берегами.

А мы и так и велики –
Мы меньше ветра и реки,

И наше время – как не время
Из мерных стуков и толчков,
А как тягучее варенье
Из беспричинных лепестков.

 

 

 

 

* * *

 

Июль, а пар изо рта
Вырывается, как в середине марта –
Наверное, это дырку пробили в календаре,
И сок разбегается по его коре
И становится выдохшейся водой.
А какой-то мальчик пускает руль,
И земля вываливается у него из рук,
Словно бы из-под ног
Выскальзывает педаль.
Вечер ветром носится по воде
И ложится на
Календарный день,
Где у всех людей
Пересказаны имена.
Это просто, видишь ли, пар из губ.
Это просто лета не было целый год,
Это просто за душу нас берёт
И раскладывает по местам,
Отдалённым, как здесь и там,
Самый тот.

 

 

 

* * *

 

Так, красивой женщине не обязательно быть молодой,
А достаточно просто ехать домой с работы
И, не слыша колёс сравнительно скользкие обороты,
Изредка ногтем поскрёбывать о ладонь.
Да, у неё не такая уж искренняя походка,
Но ведь сейчас она, собственно, никуда не идёт;
В транспорте душно, у неё растеклась подводка,
И это как-то по-новому ей идёт.
Шесть часов, но лето, и пока ещё не темнеет,
И так жарко, что впору открыть окно,
Люди входят, и всё становится безотчётливее и теснее,
Так, как будто бы стало совсем темно.
В горле сухо, суетно и неловко,
Чьи-то спины в потоках потного серебра,
Так безудержно хочется кашлять, но это её остановка –
И она останавливает себя.

 

 

 

 

* * *

 

Город как город. Большой город.
Такой, как Горький, только больше,
А так – ну Москва и Москва.
И нет никакого там духа у неё, ни праха,
Только улиц неглаженая рубаха,
Перекрученные рукава.
Люди как люди. Как мы, городские люди.
Да и с чего бы им быть другими,
Какие могут быть полюса,
Когда у всех нас от копчика до грудины
Проходит одна и та же – средняя – полоса...
А всё, что я там делала,
Пожалуй, что оказалось лишним,
И не было ни любви, ни смысла в небыстрой моей езде –
По вертикали ездят только кабины лифтов,
А они одинаковые везде.

Внутренний угол

 

 

 

* * *

 

У меня был в детстве такой словарь –
Я не помню, как он назывался, но
Там каждому слову предшествовала не форма, но
Некое серповидное облако,
Через край переливающееся кино,
Чёрно-белое, как ночной январь,
Предостерегающее: "Не верь, не верь".

 

 

 

 

* * *

 

И не оставляли в живых ворожеи́,
Но, точно листья, ворошили тени,
А те, которые выжили, были приятно поражены
В некоторую точку, едва ли расположившуюся на теле.
Безвольные персонажи, их вынутые хребты,
Лиственные руки их, хвойные их ресницы –
Всё это не стоит этого, навзничь опрокинутого, его заты-
Лочной области, вдавливающейся в половицы.
Он, ничего не боящийся, вдруг понимает страх
Как бестелесно пляшущий между нижней и верхней губою кончик,
И волосы поднимаются, а если так,
То и прочим сегментам не стыдно забиться в корчах,
Но, напротив, сладко и даже приторно, и даже закрытый глаз
Обратится внутрь и тем самым себя прозреет,
Точно бесплотное семя, посеянное ещё до нас,
Сквозь бесплодный живот прозреет.
Вот ещё бы, ещё бы один рывок,
Ещё один оклик, чтобы стало понятно имя,
Но внутри и снаружи всё сливается и ревёт
То ли сигналами точного времени, то ли ещё какими-то позывными.

 

 

 

 

* * *

 

Вот встречается слово с полным отсутствием слов,
И отсутствие, полное слов,
Отступает, не в силах на это и то.
Из каких прочерков, линий и белых кругов
Выкроены фигуры в этом лото?
В домино,
В этих карточках, косточках, штуках –
А ну как
В этих дымных провалах глазниц
Мы – как в белых палатах больниц –
Поминутны и ежеминутны?
И не мы ли склоняемся в белых халатах
Над собой в этих белых палатах?
И бесплатная воля –
Но нет –
Осторожно, оплачено –
Как там ещё говорят?
Осторожно оплакано лёгкое горло
В молочных и пенных разводах.
Стать водой на руке –
Всё равно, что остаться собой на другом языке –
И вот так не выходит, и во́т как.
И последнее время приходит,
Чтоб время катать сквозь себя –
Шестерёнки проходят с другой стороны циферблата,
А прозрачного голоса посюсторонний сквозняк –
Бесполезный, бесполый, бездомный слизняк –
Достаётся кому-то другому по блату.

 

 

 

 

* * *

 

Нет, не всякая птица вьёт гнездо –
Вот, например, канареечка, попугайчик –
Они же не вьют гнезда –
Ну, что ты гонишь
С места,
С насиженного насеста –
И не говоришь – куда...
Кудловатый пух на предплечьях –
Он почти оперенье,
Ну, разве что
За мозаичной речью,
Заичной слепой картечью
Есть другое зренье,
Глухонемое чтенье,
Бесслоговая азбука –
Чем мы её прочтём?
Потеряла девочка девочку,
Ну, а мальчик-то, мальчик кого потерял?
По-
Степенно ходит судорога по телам,
Ничего не делится
По-
Полам –
По несбитым веткам,
По не своим следам –
Кто увидит, если не ты, не я?
Нет, не всякая птица, а только ранняя.

 

 

 

 

* * *

 

Под ногой прогибается вёрткий второй этаж –
Перепонка пола и соседского потолка,
И чего только ты не отдашь
Даже не за глоток, а за половину глотка,
Но не воздуха или, там, молока.
Стены ходят вокруг тебя хороводом,
Может, думают, что ты – каравай,
Смотри, ничего им не отдавай –
Это может стать явным поводом,
Может тайным ничем не стать.
Электрический свет растекается мутным гречишным мёдом.
Что ты смотришь мимо себя из глаз?
Мимо голоса говоришь слюной?
Тебя никто никому не отдаст –
Так и останешься голый и в некотором роде слепой,
Точно иконостас.

 

 

 

 

* * *

 

Дневное существо ложится в кровать –
Ночное существо учится говорить.
Лучше бы училось дышать.
Его тело – как зимний пейзаж –
Белое, только если глядеть на свет.
Ему не дашь
Его лет –
Случайной милостыней не оскорбишь.
Его глаза –
Фонари себя,
Звонари ресниц.
Коснись его, не бойся его, коснись
Просящего за себя,
А прячущегося не за себя.
Не надо бояться ночных существ,
Их тщетного шелеста,
Потайных торжеств.
У них каждый жест
На счету,
На весу.
На вес
Они стоят менее, чем на глаз.
Их нежная наглость
Тонка, робка,
Как завиток лобка.
О чём они говорят с бельём
Пастельным своим лицом,
Пока мы молчим наш десятый сон,
Отдельный, как батальон?

 

 

 

 

* * *

 

Божьи сердечки обнимаются в темноте,
Тень не приходится на тень.
Только в примерочной оборачиваешься к себе лицом –
Показываешь товар лицом.
Божьи сердечки бьются под пальтецом,
Смеются над простецом.
Грудная клетка больше, чем лестничная,
Вмещает слов.
Товар на славу, а перевозчик слеп.
Каждый отныне не более чем вино и хлеб,
Чем корица и красный чай,
Колониальная лавка, табачная требуха,
А только так – посмеивается невзначай –
Несть греха, мол, в том, чтобы не снесть греха.
Хозяин был, но никого не застал,
Потом весь вышел, после совсем застыл,
У него прочный, но ненадёжный тыл,
Ненадёванный смоляной оскал.
Но на скольких хватит этого не то чтобы не тепла,
Но точно – не воздуха, не парообразной глухонемой молвы?
Если бы я знала, куда текла,
Не повернула бы туда головы.
Только в примерочной, в комнатах – как-то уже недосуг.
Да и какой у нас может быть досуг?
Только так – выпустишь из обеих рук,
Разорвёшься меньше, чем надвое, – на тысячу и один,
Потому что, изгнанный изо всех грудин,
Мнимый воздух оказывается вовсе не так упруг.

 

 

 

 

* * *

 

Эта вещь даже по имени
Не может себя назвать.
Не то же ли самое мы имели,
Отзываясь на каждый звон?
Скрытное солнце плывёт в колыбели
Одновременно со всех сторон.
Тронь любую поверхность, и, точно
На судорогу или какой недуг,
Эхом откликнется каждая точка
В сердцевине рук.
Теперь в декабре раскрываются почки,
И даже растёт трава.
Не то же ли самое нам прочили
Сперва?
С первого вдоха и до последнего выдоха
Межсезонная, точно осень, недоношенная зима.
В метро написано: "Нет выхода",
А в переходе – гранаты, мандарины, хурма.

 

 

 

 

* * *

 

От того, что нынешний серый и непрозрачный январь
Говорится с местным открытым "я",
Он становится в некоторой степени здешним.
Пусть у него теперь другой инвентарь,
Но тоже набранный из старья.
Из стекла и бетона теперь не строят,
То есть строят и больше, чем раньше,
Но это за рамкой глаз,
А в рамке – только мокрые существа
Всех четырёх возрастов.
А если ты что внутри и припас,
То это никак не пойдёт. Разве что год за сто.
Нас последний, он же первый, сезон
Застигает в полупристойных позах,
В некрасивой, слепой одежде,
На оба века застёгнутой сверху вниз.
Иногда он белый, теперь вот – серый, но никогда – цветной,
И ничего у него не выпросишь, хоть согнись
В три погибели там, где хватило бы и одной.

 

 

 

 

* * *

 

Острова, плывущие под землёй,
Не они ли заливаются, – мол, долой, долой?
Только это звучит, как давай, давай.
По земле трамвай
Кого-то везёт домой.
Острова, выдыхающие из вулканных жерл
Нечто красное, словно бы из ангинных горл.
А вода спускается, точно жир,
С местных – невысоких и бездыханных – гор.
И планета сгорблена, и все города
В аллергической дымке, в астмоидной синеве.
Острова под землёй – не более, чем вода,
Не далее, чем везде.
И ты следишь, как пейзаж накладывается на пейзаж,
Но только один из них поблёскивает в глазу,
А что-то неслышимое поскрипывает в пазах,
В то время как небо непостижимым образом оказывается внизу.
И лишь островные жители вовсе не так малы,
Некоторые, может быть, и не менее муравья,
Согревают дыханием внутренние свои углы,
Дыхание затая.

 

 

 

 

* * *

 

Гортань, горящая простотой,
Немотой,
Воровством,
Просящая-
Ся на постой
У воды,
Как у почвы – ствол,
В чём её воля?
И какой
Она расплёскивает настой?
Какой
Выхаркивает раствор?
Глаз, голосящий своей полнотой
О том, что его луна
Катится на ущерб,
Как выяснилось, вовсе не имеет дна,
И не поэтому ли он прощён?
Прочие части, влажные и сухие,
Переговариваются, словно бы на хинди или на суахили,
Но на деле
Они безъязыки,
И только сквозь прорехи в теле
Проступают огненные языки.
Я забуду гортань,
Как гортань забирает в себя родник,
Я забуду глаз,
Как черты забывает глаз,
И буду говорить на одном из них,
Словно бы на одном из вас.

 

 

 

 

* * *

 

Ей очень страшно –
Ведь время вьёт из неё канат,
По которому ей вверх и вниз,
В ней душ-
Но
Бьётся прозрачный свист
Красного моря
В раковинах ушных.
И это всё
О ней, которая никому.
Что там плещет сквозь горловую тьму,
Покидает одноразовую тюрьму?
Тело, звонкое, как телефон,
И мобильное в той же мере,
Завтра станет бессловесным, как звери,
Как люди, обступит со всех сторон.

 

 

 

 

* * *

 

Обмолвки слов порхают тут и там,
Обмылки зимних дней.
Тряпьём и вороньём повисает по кустам
Несостоявшийся эмпирей.
Трамвай бежит сквозь белый воздух
И оседает красной бабочкой в груди.
А если присмотреться, в подножных звёздах,
Как и в подкожных звёздах,
Так много неприкаянной воды.

 

 

 

 

* * *

 

Жетоны на метро звенят в кармане.
Воздушный мужичок
Стоит у тела на кордоне,
Как на стрёме.
Он делает молчок
Губами.
Воздух расходится кругами.
А я его не вижу.
Я вообще не вижу ничего,
Поскольку очень вечер,
И только фонари
Кого-то могут разглядеть
Своими жёлтыми очками,
Не слишком напрягая естество.
А снег
И человек
Спускаются в подземный переход,
Там тянется воздушный коридор,
Так пахнет только канифоль,
Меж рёбер тянется февраль.
А у метро стоит "Макдональдс",
Там пресловутое тепло,
Там тают пальцы о стекло,
Там сверху донизу красиво и светло.
Когда за мной зайдут в последний,
То прежде, чем спуститься лестницей подлёдной,
Я загляну в оранжевый и золотой "Макдональдс",
Весь полный скрытых фонарей,
И зрение затеплится быстрей
И, верно, вовсе не иссякнет на ладонях.

 

 

 

 

* * *

 

Ангелы анальгина порхают над головой,
Прельщают своей голизной.
Амальгама каждого глаза источает ртуть.
Это всё так просто, как прости и забудь;
Как будто эта линза направлена на меня,
И в луче её каждый сам себе херувим;
Так бездетная пара танцует свой менуэт,
А всё остальное – херня.
Грубое слово не портит рисунок губ,
Разве что делает осмысленнее изгиб;
Ангелы анальгина все обращаются в слух,
Поскольку я к ним обращаюсь вслух.
Прочее обращается в прах.

 

 

 

 

* * *

 

Человек уже мёртв,
Но не знает ещё об этом,
Потому он заполнен пока
Непосредственно этим светом.
А дом вокруг, прекрасный, как природа,
И, как она, живой,
Стоит и дышит цепко,
Как сторожевой.
И холодно, но это не погода.
А воздух, как околоплодный,
Толкается и бьётся из щелей.
Кто был ничей,
Тот, верно, станет всей
Материей неплотной.

 

 

 

 

* * *

 

А долго ли до тела твоего –
До тела, то бишь, моего?
Две незнакомые ладони.
Они потом знакомые и как бы не ладони,
А два бесцветных фонаря –
Два глаза одного поводыря,
В которых мы видны, как на ладони.
Налажен быт, наглажено нутро;
Так прорастает утро через ночь,
Так просто тает город сквозь метро,
Так пролетают окна через мяч.
А лёгкий пролетарий за окном
О нас не знает, как и мы о нём.
Он как и мы, он существо с костями –
Он тоже станет пеплом и смолой,
Когда уже не будет новостями,
А будет чем-то проще и смелей.
Так города когда-то были крепостями,
Потом роптали шорохом аллей,
Теперь грохочут транспортом подземным,
Потом осядут порохом земным,
Но после станут ворохом надземным,
И мы – над ним.

 

 

 

 

* * *

 

Таким образом этот и эта
Между собой и собой общаются до сих пор.
Некто, прикидывающийся попеременно то светом, то концом света,
Не вмешивается в разговор.
Стены, не делающие квартиру домом,
Но всё-таки претворяющие поверхность
В некий странно-
Приимный глухой фрагмент,
Смыкаются если не садом, то, например, содомом.
Этот и эта уже разучились говорить на знакомом,
А на незнакомом – ещё нет.
Они, собственно, уже не молодые люди,
Они, собственно, вообще уже немолодые люди,
Обстоятельные в поступках не менее, чем в речах,
Они преподносят себя друг другу, как голову на блюде,
То есть значительно бережнее, чем голову на плечах.
Городская природа, то есть какая уж там природа,
Тычет трамвайной веткой сквозь каждый как бы не их сустав,
Они познаю́т друг друга медленно,
От этого – ещё более бесповоротно,
Из конца в начало неоднократно перелистав.
Это всё выглядит как перлюстрация хвойных и лиственных писем,
А в чём-то вообще – как лишение трав.
И тревожная плёнка, стянутая как третье веко,
Морщится и моргает,
Но не на уровне глаз, а выше.
Воздух кашляет и чихает по обе стороны их окна.
Этот и эта его не слышат, себя не слышат, друг друга слышат.
Где-то рядом настоящее время простодушно разменивается на времена.

 

 

 

 

* * *

 

Она уходит в себя, как в глухую несознанку,
Трогает там себя, точно ранку.
Листья растений, едва проклюнувшись, выворачиваются наизнанку.
На остановке бесплатный автобус отходит в "Мегу".
Глаза не видят своего заката.
Кто-то идёт по колено в небе,
Как будто бы так и надо.
В глубине себя непервично тихо,
Там как будто слежались трава и вата.
Все приметы быта сами собой разбиты,
Скажем так – "разбыты", чтобы не говорить "распяты".

 

 

 

 

* * *

 

Одной рукой она божество,
Другой – с рождения умирает.
Такое вот интересное существо.
И ничего своего
До самых, извиняюсь, до окраин.

Большие люди про неё забыли.
Большие существа про неё забыли.
Просто забыли, что есть такой товарищ.
Ну, что тут скажешь.
Да ну, какие могут быть обиды,
Если всё равно всё снимется вместе с кожей...

Одной рукой она выбирает себе одёжку,
Другой запихивает себя между бетонных плит.
Хорошего – понемножку.
Всякого – понарошку.
Город большой. Голова болит.

 

 

 

 

* * *

 

Вот человек, как яблоко, пустой,
А вот другой, как азбука, неполный.
И сколько их, таких... А бедный воздух мой
Встаёт колонной.
И бьётся колокольней и волной,
Чтоб стать потом вольней и колокольней.
Я встану за его спиной,
Как у него в спине –
Как будто это он больной,
Как будто мне не больно.

Скорее из

 

 

 

* * *

 

По дороге, где новые окна видны,
Протанцуй про меня прямиком.
Я не буду сейчас о тебе и тебе –
Вы упали, и нет никого на трубе,
Разве только какой-то зверок шерстяной
Затухает за тусклой стеной.

 

 

 

 

* * *

 

Холод будет дышать, дышать, дышать
И нас сквозь пальцы строчить, строчить,
И, наверно, когда мы пойдём назад,
То будем совсем уже старики.
И тогда мы повернёмся друг к другу лицом,
А ко всем остальным – не лицом,
Будет холод, и мы за ним, о нём
Станем некрепким словцом.
И будет так внятно читаться во рту
Пломбирный и вафельный хруст,
Что всё-то растает на этом ветру,
Как масло, а после – холст.

 

 

 

 

* * *

 

Там, где разум свернулся пружиной, змейкой,
Я кружила беспёрой Святой Семейкой,
Потеряла цель свою, потеряла
Всю себя под прикрытием одеяла.
Всё, что скажешь, – правда,
А того, что не скажешь, – мало.
Мне примстится крошево на изнанке глаза,
Примостится стыд как издержка стиля,
Лучше бы я ничего не знала,
По неведению простила.
Но стена оказывается не моложе дома,
Как дыхание не опрятней дыма,
Мелким жемчугом по подолу
За порог себя выводила,
На порог потом не пускала,
Ничего в себе не искала,
Но, как водится, находила.
Там, где разум свернулся кольцом трамвайным,
Стала бесцеремонным столбом кристальным,
Небелёной костью, клеймом простынным –
Кто не станет, того остынет.

 

 

 

 

* * *

 

И говорит на семи языках,
А мне не понять никак.
Вот если бы видеть лицо, рукав
Или хоть пуговицу пальто,
Я бы всё поняла, а то –
Как же, не приобняв?

Пресная соль под ногами и с потолка –
Рано в этом году,
Я бы всё поняла,
Если бы так не ду-
Мала – медленнее глотка.

Вот он идёт за моей спиной,
Но как обернусь, если нет спины?
"Ты погоди, – мне кричит, – постой,
Больно-
То не спеши..."

Пешая радость без рук без ног,
Вроде всегда длинней –
Липкая лента,
Съестной комок
С трещинками слюней.

Он говорит на семи языках,
А мне не понять и двух.
Носится город его над водой –
Значит, и город – дух?

 

 

 

 

* * *

 

В промышленном городе люди живут,
Словно картинка и звук.
Между фасадом и несущей стеной
Становятся пеной земной.
Никого не боятся, или, скорее,
Делают вид,
Что обходят себя стороной.
Скорее, скорее,
Там мраморный ангел разбит,
А всё же качается, как заводной.
Завод не работает, трубы уже не дымят,
Я больше не вижу из окон
Серый вздыбленный локон
И прочих глазных бесенят.
Беседуют, покуда змейка во рту
Мечет себя, как икру,
И кружит вокруг одного и того же
В кромешной коже.
Здесь каждую ночь – карнавальная ночь.
Деревья, стоявшие за себя
Торчком,
Прежде, чем упасть ничком,
Смотрят дичком.
Теперь мы будем стоять за них.
Промышленный город становится как родник,
Становится прямо, отряхивается,
Будто только что возник,
Картинка тает, звук теряет силу.
Это так красиво.

 

 

 

 

* * *

 

К позвонку позвонок
Один человек смыкает себя в замок,
В человеке – город,
И оттого он ещё более одинок.
Один человек не ляжет щека к щеке,
У него отпечаток воздуха на виске,
Навесные петли, и всё скрипит.
Он не верит в воздух,
Поскольку и сам спирит.

 

 

 

 

* * *

 

Каждый город по-своему чувствует боль,
Потому что есть спины, но нет у него живота,
И вода
Протекает сквозь медные трубы тайком,
Словно дождь прошёл босиком.
В каждом городе о́кна – скорее слеза,
Чем глаза.
Поскорее слезай
С этой белой и мёртвой стены –
Мы невинны, а значит, совсем не видны –
Мы виновны и в этом, и в том.
Тёмно-синие улицы будут кричать и ворчать,
И ворочать обиду, и нас помечать –
Сквозь тщедушные ветки мочить.
Мы несём в себе мясо,
Его долговязую боль,
Мы, наверное, скоро научимся полностью быть,
Только что там не хочет никак зарастать
За растаявшей нас пеленой?
Переполним дороги собой в ширину
И в длину их затарим собой –
Этот город не знает событий извне,
Потому что наружу слепой.

 

 

 

 

* * *

 

В жёлтом воздухе дорога
Асфальтового полотна.
Тает понемногу,
И я уже не видна,
И словарный запас истощается за щекой.
Он сам сделал меня такой.
В жёлтом воздухе лето
Уже намочило край.
У него лёгкий, летящий крой,
Отрезной рукав,
Оно трогает небо концами трав.
В жёлтом воздухе человек
Звонит в сотовый телефон.
Человек на остановке. Сзади – больничный сад.
Меня уже не видно. Я – это он.
Автобус трогается. Кажется, что назад.

* * *

Разные люди из железа, из камня
Искали Женю, её уголки и норы.
Ну и куда мне,
Когда пошли такие разговоры?
Вот уже звонят, обрывают провод,
Вот уже звенят, точно колокол,
Дёргают себя за язык.
Шестидесятая школа,
Дальше – дорога в город
И город, поставленный к ней впритык,
Но не успевший войти в привычку,
Вырасти скобкой, дужкой промеж ключиц.
Я ищу отмычку,
Они ищут птичку.
Слышишь – она вылетает. Видишь – она кричит.

 

 

 

 

* * *

 

Правая и левая рука
При общении каким-то образом обходятся
Без знания языка.
Марлевая повязка врезается
От того, что она узка,
Так что пальцы тянутся
Ослабить в области узелка.
Плоть так плотно облепила кость,
Что та кажется почти небылицей,
Ей бы разбиться или забиться,
Да вот, ни того, ни этого не удалось.
Повсюду бороздки, трещинки какие-то, волоски,
Но ни грамма воздуха,
Ни даже маленького пузырька,
Так что непонятно, как же слышит моя рука
Голос мой руки.
И обе – каждая – кажутся посаженными на шарнир,
Как у гуттаперчевой куклы
Досоветских ещё времён;
Разминают друг друга и трут,
И – вроде бы держат мир,
И – умещаются в нём.

 

 

 

 

* * *

 

Все эти лёгкие улицы с той стороны пространства –
Прозрачные переплёты дневных и ночных полос.
Мы будем красиво стариться и так хорошо стираться
Почти невесомым ластиком твоих и моих волос.
Я расставляю на ночь все пузырьки и стаканы,
Чтобы потом проснуться сразу из смерти в жизнь.
Да, это мои ритуалы, если хочешь, мои капканы,
А ты торопишь: "Ложись, ложись".

 

 

 

 

* * *

 

Люди прятались друг от друга во сне,
Словно в салки играли,
В пятнашки: "Возьми, возьми..."
Сонные улицы шли по той стороне стены,
То есть снаружи здания, но изнутри страны.
Люди прятали друг от друга весну,
Каждый при этом думал,
Что он и есть весна,
Леденцы от кашля замораживали десну
И ускользали дальше – совсем в меня.
Так и лицо на локте, и волосы в полспины
Не создавали видимость,
Словно давали тень,
И непонятно откуда выдохнется
Это "Возьми, возьми..."
И задохнётся между закрытых стен.

 

 

 

 

* * *

 

Они потеряли всю свою бумагу,
Всю свою бумагу,
Как небо теряет влагу,
А земля её принимает,
А ветер всё к земле приминает.

Вот так они потеряли всё своё,
Не своё; и светом
Изнутри залитые вполне,
Четверть своей жизни они проживают летом.
Три четверти жизни они проживают не.

 

 

 

 

* * *

 

Дмитрию Воденникову

 

Колея облапила колесо,
Где-то В. потерял серебряное кольцо,
Мы взрослеем на сотню лиц,
А стареем все на одно лицо.
Время носит полупрозрачный плащ,
А потом скидает пожатьем плеч,
И, как дворник, всякий бумажный сор
Выметает прочь, –
Чтоб уже не склеивать лист к листу.
Где же Вы посеяли серебряное кольцо?
Там, наверное, вымахал золотой сорняк
И горит – не сгорит никак.

 

 

 

* * *

 

У меня есть компас Севера и Востока,
У тебя – атлас речного дна –
Окружающее пространство плюс немного сбоку,
Там, где линия не видна.
Прежде знакомые люди станут друг другу чужими,
Безымянной пылью, вычеркнутым вчера –
Так выводится за рубежи и
Осыпается на гаражи и парки
Аура – аэро –
Крепко сбитая росчерком одного пера.
Так вот перебираешь мелочи, давешние подарки,
Как будто нету других забот,
В то время как на Горьковском море
Вышедшие в тираж
Самозваные барды
Спускают свои байдарки,
А их бородатое время плещет себя за борт.

 

 

 

 

* * *

 

На двоих не хватит одной воды.
Кругом – одна вода.
Посмотри сюда –
Здесь слюда,
Следы.
Есть ли ты
В глубине себя?
Слепота снаружи
Не ведает, что внутри.
Нам хватит сноровки,
Но не хватит земли.
Все эти обновки,
Пуговки
Только так и могли.
Молчанье под языком –
Воля твоя, валидол.
Ты говоришь мне зна́ком,
Я отвечаю молчком.
Те, кто на десять моложе нас,
Тоже взрослые люди,
И это больней всего.
Жёлтое масло люстры
Плавится о стекло.
На двоих не хватит одной воды,
Но хватит стыда и соли,
Даже порой вражды.
Мы вырождаемся каждый день
Из мятых своих одеял.
В уголке каждого глаза тень
Трепещет остатками крыл,
Меткой рыбой плещется о металл.

 

 

 

 

* * *

 

Земля, беременная всеми,
Катается на карусели,
Поводит днищем,
Точно ялик.
Мы друг друга ищем,
Покуда не потеряли.

Земля, беременная всеми,
Кто был,
И всем, что будет,
Себя колышет, точно некий студень,
И сытый воздух у неё внутри
Мешается с голодными краями.
Так мы пространство пятками кроили
И застывали сойками в коре.

Чреватая всей уймой без разбора,
Земля не жаждет продолженья разговора,
Пока вода, прямая, точно речь,
Вокруг неё не поспевает течь.

Найти бы выход где-то, но не там,
Где давешняя лёгкость потерялась.
А здесь, где нынешняя нежность и усталость
Сливаются в единую слюну,
Слипаются в единую слюду
И ржавчиной сползают по железу.
Я в этот сад случайно загляну
И только после – насовсем залезу.

После книги

 

 

 

* * *

 

Здесь небо не свинцово, но то, что под,
Действительно, переливается всеми оттенками серого,
Например, вон тот
Дом или вот это дерево.
И только звук, чуть влажнеющий летний звук,
Поворачивается так и эдак,
Не имея вовсе никакого окраса.
Как-то привычно редок
Его до-тополиный пух,
Под которым – прозрачное мясо.
Вырываясь из горла или из-под колёс,
Он не сливается сам с собой,
Так новорожденный клейкий лист
Ещё не сливается с остальной листвой.
Так что всё, что плывёт над домами и над деревьями, – та же плоть,
Только в данном случае – не глиняного замеса,
То есть по сути дела всё та же весть,
Объективно не имеющая никакого веса.

 

 

 

 

* * *

 

Так в закрытых глазах качается белая плёнка,
Как в закрытых руках бьётся одна пылинка.
"Ничего не бойся", – страх говорит половине тела.
Половина мира уже уснула.
Для кого хватает горячей воды и света,
У того исключительно чувство ритма.
Слушай, я бы была твоя вера,
Если бы говорила.
Так звонарь танцует, а фонарь не светит.
Помнишь, как приезжала Дина?
Мы тогда смотрели, как звонарь танцует.
Это всё уже никому не светит.
Помнишь, раньше были газовые горелки,
Керосинки и что же ещё там было?
Где-то солнце играет с собой в горелки
На другой половине мира.

 

 

 

 

* * *

 

По чёрному небу к зелёной земле
И мы, и мы с тобой полетим.
Свет расщепляется где-то внутри,
Но снаружи он неделим.
По чёрному небу туда, где пластмассовый розовый край,
Мы с тобой погребём.
Внутренний орган что-то своё играет,
В то время как внешний меряет горизонт.
Горючие травы растут сквозь гремучую медь,
Прозрачные стенки сбиваются в лёгкую пыль.
Всё это не так уж трудно заметить,
Равно нетрудно туда заплыть –
Подобно ключу в одиноком замке́
Сквозь мокрый озоновый слой
По чёрной-пречёрной небесной земле,
По красной-прекрасной земной.

 

 

 

 

* * *

 

Но нет, это всё не поделишь на четверть
И ещё одну втрое большую часть –
Это всё непрерывная круговерть,
Где все становятся как один
Оборот ключа.
Вон как натянута складка,
А всё же не более, чем видна.
Небо делится без остатка
На дай и на
Синеватую воду и лёгкий крик,
Как будто теряет из виду
Остаток зренья чужой старик.
Голоса людские
Тают в глотке, так и не став молвой.
Так чужой ребёнок становится на носки и
Так и тает над головой.

 

 

 

 

* * *

 

И не желая ничего, и почти не дыша,
Люди ходят по обе стороны правых и левых рук.
У них есть город. У города есть – нет, не душа,
Но где-то скрывающийся до поры
Общий перманентно вспыхивающий испуг,
Особый локальный стыд, стеснительность,
Преднамеренное неназывание тех или иных имён.
Причём, надо полагать, всё же скорей иных, чем тех.
Подо всем этим оказывается погребён
Так до конца и несформированный городской хай-тек.
Плачут птицы, кошки кричат на паучьем своём языке,
Новые зоопарки постепенно приобретают характерный смрад.
Мост ещё не достроен, а что-то уже потерял в реке.
Казалось бы, никогда не поздно оглянуться назад,
Увидеть там обоюдополое замурзанное дитя,
Спущенные колготки, песчаный взгляд.
Не его ли дороги на обеих щеках блестят?
Пульс наружу просится на виске.

 

 

 

 

* * *

 

Как сад внутри другого сада,
Пассажир и жёлтый свет внутри трамвая
Друг с другом ветками сплелись.
И ничего, казалось бы, не надо,
Только страшно глянуть вниз:
Какая там трава за рельсами живая.

 

 

 

 

* * *

 

Когда летишь на самолёте,
То сквозь прозрачный небосвод
Географическая карта
Цветами разными растёт.
Так человек почти прозрачен,
И сквозь него и цвет, и звук
Летят и имя называют,
И этим именем зовут.
И нижний мир, рябой, картавый
Вдруг так и близок и высок,
Как сквозь коричневый картофель
Пробился внутренний глазок.

 

 

 

 

* * *

 

Так, медленно, почти не говоря,
Морской и горный воздух выдыхая,
Мы дожили почти до сентября,
А после стал сентябрь и жизнь другая.
А в том краю, где нет границ и заграниц,
Поскольку он – сплошная заграница,
Любая боль тебя заговорит
И так в тебе сама заговорится,
Что тоже станет – местный колорит.

© 2009–2024  schokn.ru

Стояли звери около двери,

В них стреляли, они умирали...

Стихи очень маленького мальчика

Все материалы размещенные на сайте принадлежат их владельцам. При копировании материалов ссылка на источник обязательна! Администрация не несет ответственности за нарушения авторских прав, все материалы содержатся на сторонних ресурсах, все ссылки скрыты.

КОНТАКТЫ

 

Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON.   

schokn@mail.ru  |  +1 212 736 3100

КОНТАКТЫ

 

Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON.   

schokn@mail.ru  |  +1 212 736 3100