Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ЕВГЕНИЙ ЗАУГАРОВ

Евгений Заугаров. Родился 25 февраля 1966 года в городе Миассе. Закончил химический факультет Саратовского госуниверситета. Стихи пишет с 17 . Публиковлетался в журналах и альманахах «Волга», «Дети Ра», «Василиск», «Пятница», «Воздух», в «Топосе», в антологии «Нестоличная литература». Сборник стихов под редакцией Этера де Паньи (1999). Живет в Саратове, работает сторожем.

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

* * *

 

Мне все равно, какой сегодня день,

хотя известно, что по гороскопу

он был благоприятным, но, поскольку

я снова вижу собственную тень

и слышу лампы похоронный зуммер,

догадываясь о кончине дня,

я рад, что день не пережил меня,

и рад вдвойне, что я ещё не умер.

Какое счастье чувствовать, что жизнь,

пусть бренная, закончится не скоро,

пусть голосу не вырваться из хора,

как времени — из часовых пружин,

пусть я один, и мне сейчас так плохо,

что моя жизнь единственно чего

достойна — это крика одного,

живущего меж выдоха и вдоха.

 

 

 

 

 

* * *

 

Электропоезд проехал немного дальше,

чем нужно. И здесь, в непривычном месте,

в тени акаций мерно звучало

что-то незнакомое — тихо-тихо.

Пассажиры, рассказывая что-то друг другу,

показывали солнцу себя с разреза.

В солнечных зайчиках грелись руки,

ставшие пятернями на фоне солнца.

А там, за окном, направо, в тени,

отброшенной поездом на остановке,

было почти темно: зелень, умбра.

Птицы крыло, как рука с пилой,

монотонно билось о ржавую бочку,

осторожные глазки каких-то красных

цветов иногда появлялись в чаще.

Все смотрели вперёд. Плакал ребёнок.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Любовь, что довелось мне испытать

когда-то — лет, наверное, уж десять

назад, а то и более, - была

причиной бесполезной писанины,

опять же — отвращения к себе

и ненависти к людям. Ну и что?

Ведь если бы всё было по-другому:

к примеру, проводил бы я её

до дома, даже если б не хотел

переться в переполненном трамвае

в такую даль, тем более рискуя

обратно возвращаться на своих

двоих... ну, так о чём же я?.. ах, да —

до дома... И она бы мне дала:

я рисовал в своём воображенье

детали вроде звёзд над головой,

безлюдной улицы, её дыханья.

Пусть так, но я соврал бы сам себе,

случись всё так... Ведь знал наверняка,

обманывал себя, куда-то ехал,

о чём-то говорил, чего-то ждал...

Но слава Богу! — он меня избавил

от скуки, порождаемой любовью,

хотя и наградил другою скукой.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Это было три года назад:

как-то раз, в середине апреля

мы сидели с тобой у окна

за бутылкой сухого вина.

Говорили уже невпопад.

Наши тени, мне помнится, еле

выделялись на фоне стены,

за которой нам были слышны

разговоры нетрезвых соседей...

Ты подумай! Неужто и третий

год прошел нашей жизни с тобой?

Кто мы? Что мы? Причём тут усталость?

На оклеенной кухне тупой

нож лежит, и на нём — побежалость:

видно, кто-нибудь грел на газу.

В холодильнике несколько банок,

у мороженой рыбы в глазу

недовольство. Что, встав спозаранок,

мы с тобой будем делать, как жить?

Я, к примеру, давно не способен

ни к чему, кроме, разве что, вирш.

Но опять же, кого удивишь

ныне этим? Дай Бог накопить

недостойному несколько сотен,

говоря это задним числом,

и заняться другим ремеслом.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Бесполезными, красивыми вещами

окружу я свою жизнь, насколько хватит

содержимого дырявого кармана,

силы мышечной и слабости сердечной.

Пусть стоят они на пыльном пианино,

пусть тенётами седыми зарастают,

я не буду к ним притрагиваться тряпкой,

буду вечерами любоваться ими.

Для того и существую. Счастье жизни —

это знать, что в мире что-то существует,

покрывается тенётами и пылью,

(это прошлое твоё стихотворенье

закрывается исписанной страницей)

существует вне тебя, гораздо дальше,

может быть, на недоступном расстояньи,

или здесь, на запылённом пианино

с исцарапанною крышкою, откуда

вещи смотрят на твоё существованье.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Чем громче шум на улице, тем тише

волнение души, как будто свыше

ничто её дыханьем не колышет.

И нить судьбы, повисшая над бездной,

не шелохнётся. Виден купол звездный

да золотистый месяц поднебесный.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Фонари горят в глуши вселенной,

на краю галактики спиральной,

как печален свет люминесцентный,

фонариный свет голубоватый.

Свет струится, медленный, прозрачный,

исчезает в чёрном пианино,

на стене висят квадраты света.

Тише — не доносится ни звука.

Так проходят световые годы,

километры времени глухого,

и к губам прикладывают палец —

тише, тише, не тревожьте время.

Отчего спокойны лица спящих?

Кто лежит с открытыми глазами?

Кто там над людскою колыбелью

в светлом платье медленно склонился,

чтоб поправить складку одеяла

и поцеловать на сон грядущий:

Бог и свет и время нераздельны.

Фонари горят в глазах и в линзах

всех очков, всех фотоаппаратов

и других оптических приборов.

Фонари везде — в морях и в лужах,

в освещённых изнутри витринах

и в разнообразии товаров,

выставленных ночью на продажу —

нету покупателя ночного.

Кто же позаботится о свете,

кто его найдет в глуши вселенной,

кто из нас не даст ему погаснуть

иль по крайней мере соизволит

свечку, свечку тонкую поставить,

чтобы воск закапал ему брюки?

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Всю жизнь бы я шёл до окна,

не зная того, что я прожил.

Светила бы где-то луна,

роняя задумчиво на

поверхность ушедшего прожелть.

Я шёл бы к окну, как ко дну.

И путь мой, ни много ни мало,

подвластен бы не был уму.

Отчаявшись, я б на луну

взглянул, и меня бы не стало.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

"Смотри, ты видишь синий абажур,

вон там, чуть-чуть левей, под потолком?

Надень очки и обрати вниманье

на маленькие вспышки белизны

вокруг него". "Привидится же спьяну!

Болезнь незакрывающихся глаз."

"Ну полно, не пугайся, это только

ночные насекомые — жучки,

стрекозы, бабочки, другая мелюзга,

крылатые ночные организмы,

похожие на белые снежинки.

Вообрази, что каждая снежинка

несёт в себе бесплотное подобье

слепого лётчика, который отпустил

штурвал, отдав себя на волю Бога,

и тот его вращает по спирали.

Давно пустуют топливные баки,

заглох мотор, а он ещё летит

в своём миниатюрном синем небе,

и синие глаза его открыты."

"Признаться, я завидую тому

пилоту, не имеющему плоти.

Поскольку он, в отличье от меня,

имеет за спиною только крылья.

Но как же его выпустил диспетчер?"

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Пора ни о чём не заботиться мне.

Количество свежего воздуха не

уменьшилось. В щель между рамой и за-

навеской по-прежнему смотрит звезда,

лишь ветер её иногда заслоня-

ет листьями чёрных кустов от меня.

Тогда ей, наверное, перестаёт

быть виден мой взгляд, но она не сдаёт

позиций, хотя ей осталось совсем

немного: проходит каких-нибудь семь

коротких часов, и июльская ночь

обычно кончается. Чтобы помочь

звезде не погаснуть, достаточно, в грудь

набрав никотина побольше, заснуть.

И время удобно для этого. Су-

ществует для этого. В пятом часу

окно представляется просто пятном,

виной сему - свет, привлеченный окном,

какой-то зелёный сегодня. Источ-

ник света не виден. Волшебная ночь!

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Положусь на усталость. Она меня не подведёт

и поможет заснуть. Завтра утром другие законы

будут властвовать мной —

  надо будет бороться за что-то...

Я не знаю, как мне они осточертели - все эти

постоянные эксперименты, попытки, потуги

на какую-то жизнь: результаты невзрачны, убоги.

Например, рассмотрев повнимательней некий предмет,

обнаруженный мною примерно в четыре утра

(я включил специально для этого лампу), вернее —

я СЕБЯ обнаружил сжимающим этот предмет,

неизвестно каким оказавшийся образом в пальцах, —

я увидел... какую-то дрянь, что-то чёрное — с виду

сгусток грязных волос или даже... стесняюсь сказать.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

В сером-сером городе зажглись

фонари. Ещё не наступил

вечер, а они уже зажглись —

жёлтые, как все на свете солнца

или фиолетовые, как

море, освещаемое в полночь

вспыхнувшей под облаком зарницей.

В некоторых дальних фонарях

чувствуется близость к городским

звёздам, что появятся позднее,

где-то в полдвенадцатого, если

там, куда смотрю, не будет туч,

смога, дыма, прочих испарений,

что мешают мне смотреть на звёзды,

звёздам же — следить, переливаясь,

за моей пришибленной походкой.

Фонари, как родственники звёзд,

склонны вызывать все те же чувства,

что и звёзды. Если посмотреть

на фонарь вблизи, можно заметить

лампочку с дрожащею спиралью,

либо — галогеновый источник,

бьющийся под кварцевым стеклом:

иногда он жёлт, а иногда

бел до синевы, но чаще — жёлт.

В сером-сером городе зажглись

фонари. Их бледное сиянье

разлилось по улицам, проникло

в подворотни, осветило пьяных,

полилось всё дальше, дальше, дальше...,

заглянуло в тёмные подъезды,

выманив оттуда котофеев...

Кто-то прошептал: "...тепло сегодня,

да и ветер стих, как бы не сглазить,

ночью ожидается гроза".

Кто-то повторил, наверно теле-

визор или радиоприёмник:

"ночью ожида..." и, недокончив

фразу, заморгал зелёным глазом.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Ночь. Полыхание газа

на кухне. Около часа

или начало второго.

Ни звука. Радиолампы

безмолствуют. Головного

мозга кристалл сжимают

тьмы мохнатые лапы.

Шершавые сигареты.

Ни звука. Собаки лают.

Ночь. Думаю, где-то

без двадцати пяти

три. Я хочу пойти

на железнодорожный мост

осмотреть пути.

Там, между белых рельс,

красных сигнальных ламп —

васильки, васильки.

Поезда поздний рейс,

склады "Саратовснаб" —

глаза мои велики,

будто читаю некий

перечень грузов: изгарь

всякая, фосфор, нефть,

металлопрокат, печные

выломки, якоря, переводы

стрелочные. Ночь — порожний

вагон, загнанный маневровым

тепловозом в тупик. Ночь —

лисьи хвосты за Базарным

Карабулаком. Ночь —

жёлтое в тёмно-синем,

оранжевое в гробовом.

ночь — первый автобус.

Деньги при выходе. До

подстанции. Остановите.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

И опять мимо мрачных вокзальных строений,

одинаково мрачных и ночью и днём,

где дымы расползаются в северном ветре,

где в течение часа проходит примерно

восемь-девять машин, да и то с тормозным

ярко-красным сигналом, где ты задыха...

задыхаешься, чувствуя дрожь в локтевых

и коленных суставах, что симптоматично

для таких ситуаций... Как руки дрожат!

Третий час. Слава Богу, осталось полпачки...

Как тепло и уютно, наверное, в зданьях,

из которых исходят дымы. В этот час

только дым поднимается в чёрное небо,

да ботинки скользят по пустому шоссе.

Лишь ботинки скользят, лишь дымы уползают

в одинаково чёрное небо, в пустоты

мирового пространства, где звёзды, кометы,

словно окна в огромных ночных поездах:

под колёсами трупы различных животных,

на которые смотрят с мостов фонари,

отражё... преломлённые в лужах мазута.

А в строеньях вокзальных электротепло

поднимает чучмеков с колен. Раздаётся

резкий голос диспетчера: поезд такой-то

прибывает... с хвоста... Находясь на вокзале,

ты пытаешься вспомнить, о чём ты подумал,

помнишь только, что мысль показалась безумной

и похожей на то, что творится вокруг:

например — вот на этот пожарный рукав,

что висит возле двери в мужской туалет,

нет, скорее — на сам разговор в туалете,

где сверчки поднимаются с мокрого пола,

угрожающе выпятив нижнюю челюсть.

В крайнем случае можно сослаться хотя бы

на пустое шоссе, уходящее вдаль,

на шоссе с одиноким ночным пешеходом,

рассуждающим о направлении ветра.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Связка ключей, забытая на столе,

может пролежать тысячелетие,

прежде чем я вспомню о ней.

Вечер, окружающий эту вещь,

будет достаточно светлым, чтобы,

не включая электрического освещения,

различить её блеск.

Внешний вид этой связки вряд ли

сильно изменится. Я обычно

не обращаю внимания на такие мелочи.

 

 

 

 

 

 

Новый год

 

Вечером, сер как зола

и с равнодушием мула,

я изучал из угла

форму стола или стула.

 

Я предавался зиме.

Лампочки свет излучали

и, привыкая ко тьме,

долго меня изучали.

 

Плыло пустое окно

в угол. А после урока

было сухое вино.

Воспоминанье порока

 

и ожиданье беды

вышли из чёрного хода.

Видимо, это следы

старого года.

 

 

 

 

 

 

 

Борисоглебск

 

Что я помню? Старый проржавевший

элеватор, съеденные солнцем

крыши, страшные, красные зданья

бывшей компартии. Как подъедешь

к одному из них, тотчас над крышей

взмоет стая вороноподобных

птиц, похожих на кускообразный

пепел, что вышвыривают печи,

не переварившие его…

 

Встретишься ли взглядом с человеком,

медленно идущим по дороге

(тянет сумка, полная бутылок),

иль с каким-то велосипедистом,

так и не сказавшим ничего.

 

Медленно достанешь сигарету

из кармана, выронив таблетку

анальгина. Да и сигарета

что-то плохо тянется, сыра.

Куришь её полчаса, вдыхая

большей частью пыль Борисоглебска.

 

Скоро ночь. На западе — огни.

Говорю, что завтрашняя жизнь

существует только в настоящем

времени, подобно чувству боли.

Боль напоминает о себе,

так или иначе, постоянно.

Ночью, вытесняемая сном,

обещает возвратиться завтра,

что всегда с успехом выполняет,

жаль, что не без помощи людей,

на которых не может подняться

шариковая моя рука.

 

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Тогда, когда тебя я потеряю,

я напишу тебе стихотворенье,

поскольку я такой же, как и все,

и счастья своего не понимаю,

пока его держу в своих объятьях,

пока я сознаю его пределы,

которые являются тобой .

Забудешь ли меня? Не верю! Нет!

Что можно потерять из поля зренья,

из памяти навряд ли потеряешь.

И значит, я по-прежнему с тобой,

по-прежнему — в мечтах ли, наяву ли —

иду с тобой по улице. Рука

в руке. Сияет солнце. Перед нами

шагает наша сдвоенная тень.

 

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Почувствовав тающий март,

хозяйка открыла окно:

внизу, на пригорке дома

чернели, в них пили вино

весенние люди как прежде.

Страницы прочитанных книг

взлетали, как птицы, и вежды

лукавились. Слышался крик

скворца. Оголённые пляжи

похожи на спящих людей

средь белых медведей, и даже

уснул пароход на воде.

Расправили плечи дома,

остыли забытые печи.

Все слушают, как зима

кричит на белом наречии.

И видели камни — дома

окрасились в цвет горизонта.

В огромном окне ты, и мама,

и дворик, заснятый на плёнку

фотографом с длинною гривой,

и мама накрасила брови.

Ты кушала синие сливы —

весь мир в фиолетовой крови

зимы, перерезавшей вены.

Гудки поездов — это стоны

земли и зимы. Запах глины.

Замёрзшие, стонут понтоны

на речке. Их плачи-капели,

наверно, послышались вам,

но вы в это утро посмели

спуститься на землю, к домам,

смеяться, считая по пальцам

их окна и двери, и камни,

соседок, сидящих за пяльцами,

аквариумных рыбок и дафний,

и пьяные возгласы “Вира”

весенних строителей мира.

 

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Около полуночи. Момент

времени, когда струя воды,

выбежав из крана, не успела

пасть на светло-бежевое дно

раковины. Пыльный таракан,

чувствуя неладное, несётся

прочь от электрического света.

И в глазах включающего свет

человека — молния руки,

как ярко-зелёное растенье.

На полу, частично — на стене

тень шевелит пальцами. Направо —

пальцами захватанная дверь,

яркие цветы обоев — кухня

три на три. За окнами висит

снег, как отраженье занавески,

словно и по эту и по ту

сторону окна — всё тот же снег.

Снег да лампы свет. И заметает

снегом отражение моё.

 

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Тени старого города,

деревянного города-сумрака,

утонувшего в прошлом…

А когда-то здесь бегали отроками

деревянные веки свои

пережившие всуе

старики и старухи.

Деревянная склизь,

деревянные кости и жилы —

моя главная жизнь,

и моя колыбель, и могила.

Город памяти мёртвых,

город утро и вечер живущих,

город день молодеющих,

город сумерки тёмного дерева.

Деревянный мой город

погребальные носит одежды,

и опущены вежды

в беспощадную чёрную землю.

 

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Под зуд трансформатора —

мозги как подшипники ржавые.

Мозги — ротор, череп — статор.

Желудок о чём-то взывает гнусаво.

 

На столе объедки, остатки водки,

слёзы катятся из глаз сыра,

улыбка на морде солёной селёдки,

остов обглоданный в луже кефира.

 

За окном, на улице — взгляды помойки,

за нею — завеса туманной гнили;

обедают нечистью быстрые сойки,

помои за ночь колом застыли.

 

А дальше пойдёшь — рычанье составов,

где пьянь спускает последние воды,

визг и скрежет деповских литавр

и перебранка стрелочных переводов.

 

Капель раздаётся раскатистым кличем,

и в унисон с ней зевает сторож.

Стеклотарную россыпь исследует нищий.

Холодно утро — холодная морось.

 

Скоро накроет рваниной синей,

и задымятся в домах голландки.

Жизнь убегает сходящейся линией,

переночёвывая на полустанках.

 

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Выглянуло солнце… Как я мог,

как я жил до этого — под серым-

серым небом, в духоте земли,

никуда не глядя, не надеясь

ни на что? Ведь я, скорей всего,

и не помышлял о том, что в мире

существует солнце, а теперь

думаю о том, что, кроме солнца,

в мире нету ничего вообще.

Всё, что я имел несчастье видеть,

мне приснилось. Вся моя пустая

жизнь иссякла, сгинула, забылась,

растворилась в тёплом жёлтом свете.

Вижу магний верхних этажей,

вижу свет на телеграфных вышках,

лает освещённая собака,

под окном оранжевые люди.

И — какое счастье к ним спуститься!

...............

Это мне когда-нибудь приснится!

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Небо успокаивает. Там

есть одна звезда, она зовётся

счастьем, я бы так её назвал,

потому что, глядя на неё,

забываешь обо всём на свете.

Счастье заключается не в том, что

мир перестаёт существовать,

даже если стал невыносим,

но в приобретении чего-то

нового, прекрасного, а может

быть, существовавшего в тебе

вечно, только ты не знал об этом.

Человек не помнит, что он счастлив.

Чтобы вспомнить, надо всё забыть,

даже ту далёкую звезду,

что, скорей всего, давно мертва.

Да и не особо это важно —

есть она на свете или нет.

 

 

 

 

 

 

 

Тёплая осень

 

Встать и уйти помешала усталость,

что мне ещё оставалось?

Я никогда не узнаю, что выбрать.

Осень как тухлая рыба…

Эти слова я твержу про себя:

в окнах напротив семья

только что, видно, закончила ужин,

свет в ванной комнате включен.

Мальчик открыл и закрыл холодильник…

Сумерки. Несколько синих

звёзд появилось над радиомачтой…

Трудно сказать однозначно —

может, и поздно мне думать о выборе.

Так понимаю, что прибыли

это не даст, но осталась уверенность

в том, что в какое-то время

явится кто-нибудь и обязательно

скажет: “всё правильно”.

 

 

 

 

 

 

22 марта 1992 года

 

Здесь, в комнате, так тихо в этот час,

что слышно, как покалывает печень.

На фоне мира выделиться нечем —

ни ликом бледным, ни сияньем глаз.

 

Но, и закрыв глаза, не перестать

быть частью мира, твёрдою, нетленной,

и не спасёт ничто. Во всей вселенной

останется лишь ручка и тетрадь.

 

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Кажется, ещё немного, и я не выдержу,

оставлю всякие попытки вытащить

кашу, застрявшую меж дёснами и щекой.

Никто никогда не узнает кто я такой.

Но язык тем не менее движется, совершая

этот великий подвиг, как гусеница большая.

 

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Я буду делать только то, что

приносит радость и покой.

Сидеть на стуле до тех пор,

пока совсем не потемнеет.

Дождаться темноты и встать

и к раковине подойти

и кран с горячею водой

открыть (при этом должен за-

гореться красный огонёк),

отрегулировать напор

до нужной мне температуры,

и сунуть руки под струю.

Около раковины есть

бутылка средства для мытья

посуды, им же моют руки.

Мне очень нравится его,

не то чтобы благоуханье,

а так… Здесь важен просто запах

любого моющего средства.

Он говорит о чистоте,

а в темноте не видно грязи.

Я так хочу, чтобы вокруг

всё было чисто и темно,

я так хочу уснуть спокойно!

Мне очень важно ощутить

немного внутреннего света.

Я не могу ужиться с чувством,

что, кроме грязи и говна

в моей душе нет ничего.

Ещё здесь важен тот момент,

что я могу всё это сделать

и мне ничто не помешает.

 

 

 

 

 

 

ТАКСОПАРК

 

Мои мысли обернулись правдой

А. Тутуола

 

Этот таксопарк сейчас заброшен.

Там сейчас находится не знаю

что. И даже десять лет назад

он напоминал не знаю что.

Рафиков сейчас уже не встретишь,

кажется, что все они и сгнили

там, в этом проклятом таксопарке

и от них остались лишь усы.

 

По ночам в подсобных помещеньях

свет не выключался. Нужно было

всё это осматривать: не лезут

ли через забор. Но приходило

время спать. А где там было спать?

В рафиках грязища. На сиденьях

из кожзаменителя нельзя

было спать иначе как поджав

ноги к подбородку. И к тому же

невозможно было спать без шапки:

не хватало тепловой прослойки

между головою и сиденьем.

Пробовал полазить по машинам,

чтоб найти какую-нибудь рвань

типа одеяла, всё равно.

Но я ничего там не нашёл.

 

Помню первое своё дежурство.

Времени примерно три часа

ночи. Я ужасно хочу спать.

У ворот горит один фонарь,

освещает запертые двери,

часть забора, больше ничего.

Обратил вниманье на полоску

света вдоль одной двери в подсобку.

Подошёл, а дверь не заперта.

Помещенье из соединенных

анфиладой боксов освещалось

дроссельными лампами. Они

издавали ровное гуденье:

э-э-э-э-э-э-э-э-э…

Всё было замусоренным, грязным,

всё вокруг было покрыто пылью,

но, поскольку руки были не

менее грязны, я стал искать.

Я обследовал буквально всё,

так как был уверен, что меня

не окликнет, не вспугнёт никто.

Никакого человека здесь

нет и вообще не может быть.

Я хотел найти себе такое

место, где я мог лежать и спать.

 

Вдруг, как будто неизвестно где

капает вода, неясный звук…

Мои зубы громко застучали.

Человеком это быть не может!

Человек обычно производит

только неестественные звуки,

и ответом на мои движенья

был бы шорох. Если б я следил

за самим собой, то я бы спрятался.

 

Звуки исходили из-за двери,

я сперва подумал – в туалет.

Дверь открылась, и увидел я…

И увидел я, что это душ!

И сказал себе, что это душ!

Разве можно было не сказать:

это душ! И лампочка своим

жёлтым светом песенку поёт,

и очки мои запотевают,

и на крыльях носа моего

конденсируются испаренья.

 

Испаренья говорили о

том, что есть горячая вода,

и она откуда-то течёт.

 

Я подумал: вот, сейчас согреюсь,

и забыл о неприятном запахе.

Как же ещё может пахнуть здесь,

в душевой, где моются водители?

 

Предо мною – несколько кабин.

Рукоятки кранов либо сломаны,

либо по каким-то нуждам сняты.

В первом отделенье рукоятки

вроде были на обоих кранах.

Даже если попадётся голый

шток, я откручу его зубами.

 

Обратившись к самому себе:

что это он делает? я взял

и разделся догола. Каким

образом всё это получилось,

я не понял, просто был момент,

когда я увидел, что стою

босиком на ледяном полу.

Между тем, я вовсе не боялся

застудить или запачкать ноги,

так как был уверен, что сейчас

и согрею и отмою их.

 

Производственные душевые

типа этой не оснащены

дорогой сантехникой. Смеситель –

это просто длинная труба,

загнутая сверху гусаком,

на конец которого навинчено

нечто говорящее, что это

всё-таки не что иное как

душ, и под него надо вставать.

Кран не закрывался до конца.

С гусака свисала нить воды.

Я подставил руку – кипяток!

Повернул вторую рукоятку,

а холодной-то воды и нет.

 

Что я только не пытался делать,

открывая, закрывая краны…

Не было такой дыры, куда

не совал я голову свою.

И меня не отпускала мысль,

что я это делаю во сне,

значит, я могу всё это делать!

Если был там самый что ни на

есть поганый угол, где на ощупь

можно обнаружить что угодно,

я его уже давно обшарил.

Там я находил такие вещи,

про которые можно сказать:

неизвестно что это такое.

Помню, я их даже не выбрасывал,

они сами падали из рук.

 

Голова перестаёт работать.

Как я выгляжу со стороны?

Человек, увидевший меня,

огорчился бы со мною вместе.

 

Ну а что мне было ещё делать?

Если быстро сунуть руки под

кипяток, и так же быстро вынуть,

руки нагреваются от этого,

а вода при этом остывает

и становится вполне терпимой,

можно смело пользоваться ею.

 

Пол под душем был довольно чистым.

Искренно обрадовавшись этому,

первым делом я отмыл ступни

(там было достаточно темно,

я вполне мог наступить в говно).

 

Совершенно неизвестно сколько

времени я там стоял как пугало.

Но когда я вышел из подсобки,

были уже утренние сумерки.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Всё постепенно приходит в негодность.

Вещи, которые куплены или

сделаны были каких-нибудь три

года назад, превратились чёрт знает во что.

Каждое утро я вижу, что в этой

грёбаной комнате нет ничего

нового, только старьё. Как меня это злит!

Часто приходится всё это трогать, сдвигать

с места, при этом я думаю, как

с этих предметов поднимется пыль,

как мои руки покроются пылью.

Но избежать этих действий нельзя.

 

Хочется, чтобы они послужили подольше,

все эти вещи. Я делаю всё, что в моих

силах для их неизменности, для

их долговечности. Нужно вообще

их не касаться, а просто смотреть,

как они тихо лежат, как они

выглядят. Вещи способны прожить

дольше, чем я. Это радует. Что это как

не подтвержденье никчёмности, бренности жизни.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Всё, что я сегодня говорил,

было продиктовано желаньем

поскорей закончить разговор.

 

Жаль, что собеседник так и не

понял, что на самом деле я

чувствовал, когда мы говорили.

 

Можно было убедить себя

в том, что ничего не происходит,

просто я сижу и говорю.

 

У меня это не получилось.

Никогда не мог понять, что значит

понимать другого человека.

 

В том, что я сижу сейчас на стуле

и не понимаю, что мне делать,

может быть, и есть какой-то смысл.

 

Должен же я всё-таки найти

хоть какой-то заменитель слёз,

ведь когда-то это получалось.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Одиночество учит меня осторожности

обращения с речью, наверно, поэтому

изо рта моего раздаются ругательства.

И ещё одиночество как обстоятельство

тоже на руку мне. Я пытаюсь представить,

как бы я обозвал, например, Светашову,

ведь тогда я не смог ей сказать ничего,

кроме слова «заткнись», а сейчас у меня

получается всё, что хотел я сказать.

Говорю, мол, засунь свой язык себе в жопу

и тогда говори. Представляю как я

говорю это ей. Но такое случается

лишь тогда, когда я нахожусь в одиночестве.

Даже близкие люди глядят на меня,

будто ждут, чтобы я им сказал «негодяи».

Всё что я о них думаю, можно прочесть

у меня на лице. Если б это случилось,

то есть если бы я им сказал это всё,

то уверен, им стало бы легче от этого,

потому что смогли бы использовать это

и сказать мне в ответ что-нибудь. Но сейчас

никого рядом нет, никого, кто бы смог

оценить эту речь. Нет причин беспокоиться,

потому-то ругательства и получаются,

пусть всё это идёт не от чистого, что

называется сердца. За всю свою жизнь

разве что-то сказал я от чистого сердца?

Но ведь надо же что-то сказать, хоть «labia

mea, Domine», хоть «да пошли вы все нахуй».