Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
THOMAS STEARNS ELIOT

ПЕПЕЛЬНАЯ СРЕДА

 

I

 

  Ибо я не надеюсь вернуться опять

  Ибо я не надеюсь

  Ибо я не надеюсь вернуться

  Дарованьем и жаром чужим не согреюсь

  И к высотам стремлюсь не стремиться в бессилье

  (Разве дряхлый орел распрямляет крылья?)

  Разве надо роптать

  Сознавая, что воля и власть не вернутся?

 

  Ибо я не надеюсь увидеть опять

  Как сияет неверною славой минута

  Ибо даже не жду

  Ибо знаю, что я не узнаю

  Быстротечную вечную власть абсолюта

  Ибо не припаду

  К тем источникам в кущах, которых не отыскать

 

  Ибо знаю, что время всегда есть время

  И что место всегда и одно лишь место

  И что сущим присуще одно их время

  И одно их место

  Я довольствуюсь крохами теми

  Что даны мне, и в них обретаю веселость

  Оттого отвергаю блаженный лик

  Оттого отвергаю голос

  Ибо я не надеюсь вернуться опять

  Веселюсь, ибо сам себе должен такое создать

  Что приносит веселость

 

  И молю, чтобы Бог проявил свою милость

  И молю, чтобы я позабыл

  Все, над чем слишком долго душа моя билась

  Чтобы слишком понять

  Ибо я не надеюсь вернуться опять

  И твержу это, чтобы

  Завершенное не начиналось опять

  Чтобы к нам судия проявил свою милость

 

  Ибо крылья мои не сподобятся боле

  В небо взвиться, как птичьи

  В небо дряхлое, маленькое и сухое

  Много меньше и суше, чем дряхлая воля

  Научи нас вниманью и безразличью

  Научи нас покою.

 

  Молись за нас, грешных, ныне и в час нашей

  смерти

  Молись за нас ныне, и в час нашей смерти.

 

II

 

  О Жена, белые три леопарда под можжевеловым

  кустом

  Лежа в полдневной тени, переваривают

  Ноги мои и сердце, и печень, и мозг

  Черепа моего. И сказал Господь:

  Оживут ли кости сии? Оживут ли

  Кости сии? И тогда мозг

  Костей моих (что давно иссохли) заверещал:

  Оттого, что эта Жена добродетельна

  Оттого, что прекрасна и оттого, что

  В помышленьях своих почитает Деву

  Мы сияем и светимся. Я, здесь разъятый

  Посвящаю забвенью труды мои, и любовь мою

  Потомкам пустыни и порождению тыквы.

  Лишь так возвратятся к жизни

  Внутренности мои, струны глаз, несъедобные частя

  Отвергнутые леопардами. И Жена удалилась

  В белых одеждах своих к созерцанию, в белых

  одеждах.

  Пусть белизна костей искупает забвение.

  Нет в них жизни. Как я забыт

  И хотел быть забытым, так сам забуду

  И тем обрету благодать и цель. И сказал

  Господь:

  Ветру пророчь, лишь ветру, лишь ветер

  Выслушает тебя. И кости защебетали

  Словно кузнечик, застрекотали

 

  Жена безмолвий

  В покое в терзаньях

  На части рвущаяся

  И неделимая

  Роза памяти

  И забвения

  Сил лишенная

  Животворная

  Обеспокоенная

  Успокоительная

  Единая Роза

  Ставшая Садом

  В котором конец

  Всякой любви

  Предел томленьям

  Любви невзаимной

  И худшим томленьям

  Любви взаимной

  Конец бесконечного

  Путь в никуда

  Завершенье всего

  Незавершимого

  Речь без слов и

  Слово без речи

  Осанна Матери

  За сад в котором

  Конец любви.

 

  Под можжевеловым кустом пели кости, разъятые

  и блестящие:

  Мы рады, что мы разъяты, мы делали мало добра

  друг другу, –

  Лежа в полдневной тени, с благословенья песков

  Забывая себя и друг друга, объединенные

  Только покоем пустыни. Вот земля –

  По жребию разделите. И разделение и единство

  Бессмысленны. Вот Земля. Вам в наследство.

 

III

 

  На второй площадке у поворота,

  Оглянувшись, я увидал, что кто-то,

  Подобный мне,

  В зловонной сырости нижнего пролета

  Корчится, дьяволом припертый к стене,

  Меж ложью паденья и ложью полета.

 

  На третьей площадке у поворота

  Ни лиц, ни движенья, ни гула

  В мокром мраке искрошенного пролета,

  Который похож на беззубый рот старика

  И зубастую пасть одряхлевшей акулы.

  На четвертой площадке у поворота

  В узком окне за гирляндой хмеля

  Под буколическим небосклоном

  Некто плечистый в сине-зеленом

  Май чаровал игрой на свирели.

  Нежно дрожат на ветру и касаются губ

  Гроздья сирени, кудрей позолота;

  Рассеянье, трели свирели, шаги и круги

  рассудка у поворота,

  Тише, тише; сила превыше

  Отчаянья и надежды, падения и полета

  Уводит выше нового поворота.

 

  Господи, я недостоин

  Господи, я недостоин

 

  но скажи только слово.

 

IV

 

  Брела между лиловым и лиловым

  Брела между

  Оттенками зеленого в саду

  Вся в голубом и белом, вся в цветах Марии,

  Шла, говоря о пустяках

  И зная и не зная скорби неземные,

  Брела между других бредущих,

  А после просветляла струи в родниках

 

  Дарила стойкость дюнам и прохладу скалам

  Голубизной дельфиниума и Марии,

  Sovegna vos {Помяните (прованс.).}

 

  А между тем уходят годы, увлекая

  С собою скрипки и свирели, возрождая

  Бредущую меж сном и пробужденьем, не снимая

 

  Одежды белые, одежды света.

  Приходят годы, возрождая

  Сквозь тучу светлых слез приходят, возрождая

  Звучание старинной рифмы. Искупленье

  Времен сих. Искупленье

  Высоким сном невычитанного виденья,

  А рядом изукрашенный единорог

  Провозит золоченый гроб.

 

  Безмолвная сестра под покрывалом

  Между стволами тиса, возле бога с бездыханной

  Свирелью, сотворила знаменье и промолчала

  Но родники забили и запели птицы

  Дай искупленье времени и сновиденью

  Основу неуслышанному и несказанному слову

  Покуда ветер не пробудит ветви тиса

  И после нашего изгнанья

 

V

 

  Если утраченное слово утрачено

  Если истраченное слово истрачено

  Если неуслышанное, несказанное

  Слово не сказано и не услышано, все же

  Есть слово несказанное, Слово неуслышанное,

  Есть Слово без слова. Слово

  В мире и ради мира;

  И свет во тьме светит, и ложью

  Встал против Слова немирный мир

  Чья ось вращения и основа –

  Все то же безмолвное Слово.

 

  Народ мой! Тебе ли я сделал зло?

 

  Где это слово окажется, где это слово

  Скажется? Только не здесь, ибо мало молчанья

  На острове и в океане, и на

  Материке, в пустыне и на реке

  Для тех, кто бредет во тьме

  В дневное время, в ночное время,

  Родное время, родное место не здесь

  Для тех, кто привык не видеть блаженный лик

  Для тех, кто утратил веселость и в шуме не верит

  в голос

 

  Разве станет сестра в покрывале молиться

  За бредущих во тьме, кто избрал тебя и попрал тебя,

  Кто рвется на части меж властью и властью,

  Меж родом и родом, годом и годом, часом и часом,

  кто ждет

  Во тьме? Разве станет она молиться

  За малых детей у ворот,

  Которые не хотят удалиться и не умеют молиться;

  Молись за тех, кто избрал и попрал

 

  Народ мой! Тебе ли я сделал зло?

 

  Разве станет сестра молиться между прямыми

  Стволами тисов за тех, кто хулит ее имя

  И дрожит, перепуган делами своими

  И упорствует в мире и отрицает меж скал

  В последней пустыне меж голубеющих скал

  В пустыне сада, в саду пустыни

  Где духота выплевывает изо рта иссохшее,

  семечко яблоки

 

  Народ мой.

 

VI

 

  Хоть я не надеюсь вернуться опять

  Хоть я не надеюсь

  Хоть я не надеюсь вернуться

 

  И с трудом в полутьме прохожу расстоянье

  Средь знакомых видений от прибылей до утрат

  Средь видений спешу от рожденья до умиранья

  (Грешен, отец мой) хоть я ничего не хочу от бессилья

  Но в широком окне от скалистого берега

  В море летят паруса, в море летят

  Распрямленные крылья

 

  И сердце из глуби былого нетерпеливо

  Рвется к былой сирени, к былым голосам прилива

  И расслабленный дух распаляется в споре

  За надломленный лютик и запах былого моря

  И требует повторенья

  Пенья жаворонка и полета зуйка

  И ослепший глаз создает

  Чьи-то черты под слоновой костью ворот

  И вновь на губах остается соленый привкус песка

 

  Это час напряженья в движенье от смерти

  к рожденью

  Это место, где сходятся три виденья

  Меж голубеющих скал

 

  Но когда голосами пробудятся ветви тиса

  Пусть в ответ им пробудятся ветви другого тиса.

  О сестра благодатная, мать пресвятая, душа

  родников и садов,

  Не дозволь нам дразнить себя ложью

  Научи нас вниманью и безразличью

  Научи нас покою

  Даже средь этих скал,

  Мир наш в Его руках

  И даже средь этих скал,

  О сестра и мать

  И душа течения и прибоя,

  Не дозволь мне их потерять

 

  И да будет мой стон с Тобою.

 

  Перевод А. Сергеева

 

 

Примечания

 

"ПЕПЕЛЬНАЯ СРЕДА" – Стихотворное завершение тем "Бесплодной земли" и

"Полых людей". Пепельная Среда – первый день великого поста у католиков. В

ходе церемонии священник чертит пеплом крест на лбу кающегося и произносит:

"Помни, о человек, что прах ты и в прах возвратишься" (Кн. Бытия, III, 19).

Молись за нас грешных — последняя фраза католической молитвы "Аве

Мария".

Можжевеловый куст – библейский образ моления о смерти и божественного

спасения (ср. одноименное стихотворение Николая Заболоцкого).

Символика цвета: в сине-зеленом – цвета веры и надежды; между лиловым и

лиловым — в церковной символике цвет покаяния и заступничества свыше.

Дерево тиса — в средние века поэтический символ смерти.

Родники и птицы – образы дантевского Земного Рая.

И после нашего изгнанья – из католической молитвы "Сальве Регина": "И

после нашего здешнего изгнанья яви нам благословенный плод чрева твоего,

Иисуса".

Народ Мой!.. – начало обращения Бога к Израилю с упреком и призывом к

смирению. Этими же словами открывалось дантевское письмо к народу Флоренции

из веронского изгнания.

Грешен, отец мой — покаянное начало католической исповеди.

 

 

 

 

 

 

РАПСОДИЯ ВЕТРЕНОЙ НОЧИ

 

  Двенадцать.

  Вдоль по извивам улицы

  В чарах лунного синтеза

  Под лунный шепот и пение

  Стираются уровни памяти

  И четкие отношения

  Сомнений и уточнений,

  И каждый встречный фонарь,

  Как барабанный удар,

  И всюду, куда ни глянь,

  Ночь сотрясает память,

  Как безумец – сухую герань.

 

  Полвторого.

  Фонарь бормотал,

  Фонарь лопотал:

  "Посмотри на женщину,

  Которая медлит в углу

  Освещенной двери,

  Распахнутой, словно ухмылка.

  Ты видишь, подол ее платья

  Порван и выпачкан глиной,

  А уголок ее глаза

  Похож на кривую иглу".

 

  Память подбрасывает с трухой

  Ворох кривых вещей —

  Кривую ветку на берегу,

  Обглоданную до блеска,

  Словно ею мир выдает

  Тайну своих костей,

  Белых и оцепенелых;

  Бессильный обломок ржавой пружины,

  Который на заводском дворе

  Притворился, что может ударить.

 

  Полтретьего.

  Фонарь шепнул:

  "Гляди, в водостоке кошка погрязла;

  Облизываясь, она доедает

  Комок прогорклого масла".

  Так машинально рука ребенка

  Прячет в карман игрушку,

  Катившуюся за ним.

  Я ничего не увидел в глазах ребенка.

  Я видел глаза, которые с улицы

  Старались взглянуть за шторы,

  И видел краба в пруду под вечер,

  Старого краба, который клешнями

  Впился в конец протянутой палки.

 

  Полчетвертого.

  Фонарь бормотал,

  Фонарь лопотал в темноте.

  Фонарь гудел:

  "Погляди на луну,

  La lune ne garde aucune rancune. {*}

  Ее клонит ко сну,

  Она улыбается всем углам

  И гладит волосы всем газонам.

  Она потеряла память,

  На ее лице размытые оспины,

  Рука ее искривляет бумажную розу,

  Что пахнет пылью и одеколоном,

  Луна осталась наедине

  Со всеми ночными запахами

  В своем сознании утомленном".

  Приходят воспоминанья

  О лишенной солнца сухой герани,

  О пыльных шторах и диване,

  О женском запахе в комнатах,

  О запахе сигарет в коридорах,

  Коктейлей в барах,

  Каштанов на улицах.

 

  Фонарь сказал:

  "Четыре часа.

  Вот номер на двери.

  Память!

  У тебя есть ключ.

  Пыльной лампочки желтый луч.

  Вверх по лестнице.

  Кровать раскрыта, зубная щетка висит на стене,

  Выставь ботинки за дверь, усни, пока тишина,

  Готовься жить".

 

  Ножа последняя кривизна.

 

  Перевод А. Сергеева

 

* "Луна не помнит зла" (франц.) – модификация двух строчек

стихотворения Ж. Лафорга "Жалоба прелестной Луны": "Посмотри, вон девица Луна, не будем же таить друг к другу зла".

 

 

 

 

 

ПОЛЫЕ ЛЮДИ

 

  _Мистер Курц умерла_

 

  Подайте Старому Гаю

 

I

 

  Мы полые люди,

  Мы чучела, а не люди

  Склоняемся вместе –

  Труха в голове,

  Бормочем вместе

  Тихо и сухо,

  Без чувства и сути,

  Как ветер в сухой траве

  Или крысы в груде

  Стекла и жести

 

  Нечто без формы, тени без цвета,

  Мышцы без силы, жест без движенья;

 

  Прямо смотревшие души

  За краем другого Царства смерти

  Видят, что мы не заблудшие

  Бурные души - но только

  Полые люди,

  Чучела, а не люди.

 

II

 

  Я глаз во сне опасаюсь,

  Но в призрачном царстве смерти

  Их нет никогда:

  Эти глаза –

  Солнечный свет на разбитой колонне,

  Дрожащие ветви;

  А голоса

  В поющем ветре

  Торжественней и отдаленней,

  Чем гаснущая звезда.

 

  Да не приближусь

  В призрачном царстве смерти

  Да унижусь,

  Представ нарочитой личиной

  В крысиной одежке, в шкуре вороньей

  В поле на двух шестах

  На ветру

  Воробьям на страх,

  Только не ближе –

  Только не эта последняя встреча

  В сумрачном царстве

 

III

 

  Мертвая это страна

  Кактусовая страна

  Гаснущая звезда

  Видит как воздевают руки

  К каменным изваяньям

  Мертвые племена.

 

  Так ли утром, когда

  Мы замираем, взыскуя

  Нежности

  В этом другом царстве смерти

  Губы, данные нам

  Для поцелуя,

  Шепчут молитвы битым камням.

 

IV

 

  Здесь нет глаз

  Глаз нет здесь

  В долине меркнущих звезд

  В полой долине

  В черепе наших утраченных царств

  К месту последней встречи

  Влачимся вместе

  Страшимся речи

  На берегу полноводной реки

 

  Незрячи, пока

  Не вспыхнут глаза,

  Как немеркнущая звезда,

  Как тысячелепестковая,

  Роза сумрака царства смерти

  Надежда лишь

  Для пустых людей.

 

V

 

  _Мы пляшем перед кактусом

  Кактусом кактусом

  Мы пляшем перед кактусом

  В пять часов утра_.

 

  Между идеей

  И повседневностью

  Между помыслом

  И поступком

  Падает Тень

  _Ибо Твое есть Царство_

 

  Между зачатием

  И рождением

  Между движением

  И ответом

  Падает Тень

  _Жизнь очень длинна_

 

  Между влечением

  И содроганием

  Между возможностью

  И реальностью

  Между сущностью

  И проявлением

  Падает Тень

  _Ибо Твое есть Царство_

 

  Ибо Твое

  Жизнь очень

  Ибо Твое есть

 

  _Вот как кончится мир

  Вот как кончится мир

  Вот как кончится мир

  Не взрыв но всхлип_

 

  Перевод А. Сергеева

 

 

 

 Примечания

 

"ПОЛЫЕ ЛЮДИ". Поэма написана в развитие "Бесплодной земли" и содержит

множество перекличек с нею. Постоянным фоном служит "Божественная комедия"

Данте, важны также аллюзии на роман Дж. Конрада "Сердце тьмы". Герой Конрада

умирает со словами: "Ужас! Ужас!"

Эпиграф из Конрада – этими словами в романе черный слуга сообщает о

гибели своего господина – "буяна" и "набивного болвана" одновременно.

Подайте Старому Гаю – с такими словами дети попрошайничают 5 ноября, в

день празднования неудачи Порохового заговора 1605 г. В этот день набитые

трухой чучела главного заговорщика Гая Фокса таскают по улицам, а затем

сжигают на костре.

Сопредельное царство смерти – это и есть смерть, тогда как "призрачное

царство смерти" – это жизнь "полых людей".

Те глаза что и во сне – ср. в стихотворении Киплинга "Лик

бессмысленный, незрячий"; вместе с тем это взгляд дантовой Беатриче.

Ах какой колючий плод - пародийная плясовая.

Между замыслом и воплощением (и т. д.) – тройная аллюзия: 1) имитация

католической литании; 2) парафраз стихотворения Валери "Морское кладбище";

3) подражание речи Брута из шекспировской трагедии "Юлий Цезарь".

Жизнь длинная – цитата из "Сердца тьмы" (ср. также у Иосифа Бродского:

"Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной").

 

 

 

 

 

 

ЧЕТЫРЕ КВАРТЕТА

 

 

БПРНТ НОРТОН 

 

(Название поместья в Глостершире)

 

  Хотя логос присущ всем, большинство людей

  живет, как если бы у них было собственное

  разумение всего.

  Гераклит

 

  Путь вверх и путь вниз - один и тот же путь.

  Гераклит

 

I

 

  Настоящее и прошедшее,

  Вероятно, наступят в будущем,

  Как будущее наступало в прошедшем.

  Если время всегда настоящее,

  Значит, время не отпускает.

  Ненаставшее – отвлеченность,

  Остающаяся возможностью

  Только в области умозрения.

  Ненаставшее и наставшее

  Всегда ведут к настоящему.

  Шаги откликаются в памяти

  До непройденного поворота

  К двери в розовый сад,

  К неоткрытой двери. Так же

  В тебе откликнется речь моя.

  Но зачем

  Прах тревожить на чаше розы,

  Я не знаю.

  Отраженья иного

  Населяют сад. Не войти ли?

  – Скорее, – пропела птица, – найди их, найди их

  За поворотом. В первую дверь

  В первый наш мир войти ли, доверясь

  Песне дрозда? В первый наш мир.

  Там они, величавые и незримые,

  Воздушно ступали по мертвым листьям

  В осеннем тепле сквозь звенящий воздух,

  И птица звала, как будто в ответ

  Неслышимой музыке, скрытой в кустах,

  И взгляды невидимых пересекались,

  Ибо розы смотрели навстречу взглядам.

  У них в гостях мы были хозяева

  И двигались с ними в условленном ритме

  Пустынной аллеей взглянуть на пустой

  Пруд, окруженный кустами букса.

  Сух водоем, сух бетон, порыжел по краям,

  А ведь он был наполнен водою солнца,

  И кротко, кротко вздымался лотос,

  И сверкала вода, напоенная сердцем света,

  И они были сзади нас и отражались в воде.

  Но надвинулась туча, и пруд опустел.

  – Спеши, – пела птица, – в кустарнике прячутся дети,

  Затаив дыхание вместе со смехом.

  – Спеши, спеши, – говорила птица, – ведь людям

  Труднее всего, когда жизнь реальна.

  Прошедшее, как и будущее,

  Ненаставшее и наставшее,

  Всегда ведут к настоящему.

 

II

 

  Пристал сапфир, прилип чеснок,

  В грязи по ось ползет возок,

  Поскрипывает дерево.

  В крови вибрирует струна,

  И забывается война

  Во имя примирения.

  Пульсация артерии

  И лимфы обращение

  Расчислены круженьем звезд

  И всходят к лету в дереве

  А мы стоим в свой малый рост

  На движущемся дереве,

  И слышим, как через года

  Бегут от Гончих Псов стада,

  Бегут сейчас, бегут всегда

  И примиряются меж звезд.

 

  В спокойной точке вращенья мира. Ни сюда, ни отсюда,

  Ни плоть, ни бесплотность; в спокойной точке ритм,

  Но не задержка и не движенье. И не зови остановкой

  Место встречи прошлого с будущим. Не движенье

  сюда и отсюда,

  Не подъем и не спуск. Кроме точки, спокойной

  точки,

  Нигде нет ритма, лишь в ней – ритм.

  Я знаю, что где-то мы были, но, где мы были, не

  знаю,

  И не знаю, как долго: во времени точек нет.

 

  Внутренняя свобода от житейских желаний,

  Избавленье от действия и страдания, избавленье

  От воли своей и чужой, благодать

  Чувств, белый свет, спокойный и потрясающий,

  Без движенья Erhebung {*}, сосредоточенность

  {* Возвышение (нем.).}

  Без отрешенности, истолкование

  Нового мира и старого мира, понятных

  В завершении их неполных восторгов,

  В разрешении их неполных кошмаров.

  Но учти, узы будущего и прошедшего

  Сплетенных в слабостях ненадежного тела,

  Спасают людей от неба и от проклятия,

  Которых плоти не вынести.

  В прошлом и в будущем

  Сознанью почти нет места.

  Сознавать значит быть вне времени,

  Но только во времени помнится

  Миг в саду среди роз.

  Миг в беседке под гулом ливня,

  Миг сквозняка при курении ладана, –

  Только между прошедшим и будущим.

  Только времени покоряется время.

 

III

 

  Здесь исчезают чувства

  Во времени между концом и началом

  В тусклом свете: не в свете дня

  Тот сообщает предмету прозрачный покой

  Наделяет тень эфемерной прелестью

  Намекает неспешностью на неизменность.

  Не во мраке ночи - тот очищает душу,

  Ощущенья лишает опоры,

  Отрешает любовь от сует.

  Не избыток и не пустота. В мерцанье

  Изношенные напряженные лица,

  Пустяком отвлеченные от пустяков,

  Прихотливо лишенные выраженья,

  Цепенеют в насыщенной вялости.

  Люди и клочья бумаги в холодном ветре,

  Который дует к началу и после конца,

  Влетает в нечистые легкие

  И вылетает наружу. Ветер.

  Время между концом и началом.

  Извержение отлетающих душ

  В блеклый воздух; они, закоснелые в спячке,

  Попали на ветер, сверлящий холмы

  Лондона, Хемпстед и Кларкенуэлл,

  Кемпден, Патни и Хайгейт,

  Примроуз и Ладгейт. Но нет,

  Нет мрака в этом щебечущем мире.

  Спустись пониже, спустись

  В мир бесконечного одиночества,

  Недвижный мир не от мира сего.

  Внутренний мрак, отказ

  И отрешенность от благ земных,

  Опустошение чувств,

  Отчуждение мира грез,

  Бездействие мира духа –

  Это один путь, другой путь –

  Такой же, он не в движении,

  Но в воздержании от движения

  В то время, как мир движется,

  Влекомый инстинктом, по колеям

  Прошлого или будущего.

 

IV

 

  Время и колокол хоронят день,

  На солнце надвигаются туча и тень.

  Повернется ли к нам подсолнух?

  Сиро

  Приникнет ли к нам вьюнок?

  Кротко

  Примут ли нас под свою сень

  Ветви тиса? Уже крыло зимородка

  Ответило светом свету, умолкло, и свет далек,

  В спокойной точке вращенья мира.

 

V

 

  Слова, как и музыка, движутся

  Лишь во времени; но то, что не выше жизни,

  Не выше смерти. Слова, отзвучав, достигают

  Молчания. Только формой и ритмом

  Слова, как и музыка, достигают

  Недвижности древней китайской вазы,

  Круговращения вечной подвижности.

  Не только недвижности скрипки во время

  Звучащей ноты, но совмещенья

  Начала с предшествующим концом,

  Которые сосуществуют

  До начала и после конца.

  И все всегда сейчас. И слова,

  Из сил выбиваясь, надламываются под ношей

  От перегрузки соскальзывают и оползают,

  От неточности загнивают и гибнут.

  Им не под силу стоять на месте,

  Остановиться. Их всегда осаждают

  Визгливые голоса, насмешка,

  Брань, болтовня. В пустыне Слово

  Берут в осаду голоса искушения,

  Тень, рыдающая в погребальной пляске,

  Громкая жалоба неутешной химеры.

 

  Движение это подробность ритма,

  Как в лестнице из десяти ступеней.

  Само желание это движение,

  В сущности, нежелательное;

  По сути, любовь – не движение,

  Лишь причина его и конец

  Вне времени, вне желания,

  Кроме желания преодолеть

  Ограничение временем

  В пути от небытия к бытию.

  Нежданно в луче солнца,

  Пока в нем пляшут пылинки,

  Прорывается смех детей,

  Их восторг, затаенный в листве, –

  Скорее, сюда, теперь, всегда –

  Нелепо бесплодное грустное время

  Между концом и началом.

 

 

 

 

 

 

ИСТ КОУКЕР 

 

Деревня в графстве Сомерсет, где предки Элиота жили около двухсот

лет и откуда они в XVII в. эмигрировали в Америку.

 

I

 

  В моем начале мой конец. Один за другим

  Дома возникают и рушатся, никнут и расширяются,

  Переносятся, сносятся, восстанавливаются или

  Вместо них - голое поле, фабрика или дорога.

  Старый камень в новое здание, старые бревна

  в новое пламя,

  Старое пламя в золу, а зола в землю,

  Которая снова плоть, покров и помет,

  Кости людей и скота, кукурузные стебли и листья.

  Дома живут, дома умирают: есть время строить,

  И время жить, и время рождать,

  И время ветру трясти расхлябанное окно

  И панель, за которой бегает полевая мышь,

  И трясти лохмотья шпалеры с безмолвным девизом.

  В моем начале мой конец. На голое поле

  Искоса падает свет, образуя аллею,

  Темную ранним вечером из-за нависших ветвей,

  И ты отступаешь к ограде, когда проезжает повозка,

  И сама аллея тебя направляет к деревне,

  Угнетенной жарким гипнозом предгрозья.

  Раскаленный свет в душной дымке

  Не отражают, но поглощают серые камни.

  Георгины спят в пустой тишине.

  Дождись первой совы.

  Если ты подойдешь

  Голым полем не слишком близко, не слишком

  близко,

  Летней полночью ты услышишь

  Слабые звуки дудок и барабана

  И увидишь танцующих у костра –

  Сочетанье мужчины и женщины

  В танце, провозглашающем брак,

  Достойное и приятное таинство.

  Парами, как подобает в супружестве,

  Держат друг друга за руки или запястья,

  Что означает согласие. Кружатся вкруг огня,

  Прыгают через костер или ведут хоровод,

  По-сельски степенно или по-сельски смешливо

  Вздымают и опускают тяжелые башмаки,

  Башмак - земля, башмак - перегной,

  Покой в земле нашедших покой,

  Питающих поле. В извечном ритме,

  Ритме танца и ритме жизни,

  Ритме года и звездного неба,

  Ритме удоев и урожаев,

  Ритме соитий мужа с женой

  И случки животных. В извечном ритме

  Башмаки подымаются и опускаются.

  Еды и питья. Смрада и смерти.

 

  Восход прорезается, новый день

  Готовит жару и молчанье. На взморье

  рассветный ветер,

  Скользя, морщит волны. Я здесь

  Или там, или где-то еще. В моем начале.

 

II

 

  Зачем концу ноября нужны

  Приметы и потрясенья весны

  И возрожденное летнее пламя –

  Подснежники, плачущие под ногами,

  И алые мальвы, что в серую высь

  Слишком доверчиво вознеслись,

  И поздние розы в раннем снегу?

  Гром, грохоча среди гроз, несется

  Как триумфальная колесница,

  В небе вспыхивают зарницы,

  Там Скорпион восстает на Солнце,

  Пока не зайдут и Луна, и Солнце,

  Плачут кометы, летят Леониды,

  Горы и долы в вихре сраженья,

  В котором вспыхнет жадное пламя,

  А пламя будет сжигать планету

  Вплоть до последнего оледененья.

 

  Можно было сказать и так, но выйдет не очень

  точно:

  Иносказание в духе давно устаревшей поэтики,

  Которая обрекала на непосильную схватку

  Со словами и смыслами. Дело здесь не в поэзии.

  Повторяя мысль, подчеркнем: поэзию и не ждали.

  Какова же ценность желанного, много ли стоит

  Долгожданный покой, осенняя просветленность

  И мудрая старость? Быть может, нас обманули

  Или себя обманули тихоречивые старцы,

  Завещавшие нам лишь туман для обмана?

  Просветленность всего лишь обдуманное тупоумие,

  Мудрость всего лишь знание мертвых тайн,

  Бесполезных во мраке, в который они

  всматривались,

  От которого отворачивались. Нам покажется,

  Что знание, выведенное из опыта,

  В лучшем случае наделено

  Весьма ограниченной ценностью.

  Знание это единый и ложный образ,

  Но каждый миг происходит преображение,

  И в каждом миге новость и переоценка

  Всего, чем мы были. Для нас не обман –

  Лишь обман, который отныне безвреден.

  На полпути и не только на полпути,

  Весь путь в темном лесу, в чернике,

  У края обрыва, где негде поставить ногу,

  Где угрожают чудовища, и влекут огоньки,

  И стерегут наважденья. Поэтому говорите

  Не о мудрости стариков, но об их слабоумье,

  О том, как они страшатся страха и безрассудства,

  О том, как они страшатся владеть

  И принадлежать друг другу, другим или Богу.

  Мы можем достигнуть единственной мудрости,

  И это мудрость смирения: смирение бесконечно.

 

  Дома поглощены волнами моря.

 

  Танцоры все поглощены землей.

 

III

 

  О тьма тьма тьма. Все они уходят во тьму,

  В пустоты меж звезд, в пустоты уходят пустые

  Полководцы, банкиры, писатели,

  Меценаты, сановники и правители,

  Столпы общества, председатели комитетов,

  Короли промышленности и подрядчики,

  И меркнут Солнце, Луна и "Готский альманах",

  И "Биржевая газета", и "Справочник директоров",

  И холодно чувство, и действовать нет оснований.

  И все мы уходим с ними на молчаливые похороны,

  Но никого не хороним, ибо некого хоронить.

  — Тише, — сказал я душе, — пусть тьма снизойдет

  на тебя.

  Это будет Господня тьма. – Как в театре

  Гаснет свет перед сменою декораций,

  Гул за кулисами, тьма наступает на тьму,

  И мы знаем, что горы и роща на заднике,

  И выпуклый яркий фасад уезжают прочь...

  Или в метро, когда поезд стоит между станций,

  И возникают догадки и медленно угасают,

  И ты видишь, как опустошаются лица

  И нарастает страх оттого, что не о чем думать;

  Или когда под наркозом сознаешь, что ты без

  сознанья...

  — Тише, — сказал я душе, — жди без надежды,

  Ибо надеемся мы не на то, что нам следует; жди

  без любви,

  Ибо любим мы тоже не то, что нам следует; есть

  еще вера,

  Но вера, любовь и надежда всегда в ожидании.

  Жди без мысли, ведь ты не созрел для мысли:

  И тьма станет светом, а неподвижность ритмом.

 

  Шепчи о бегущих потоках и зимних грозах.

  Невидимый дикий тмин, и дикая земляника,

  И смех в саду были иносказаньем восторга,

  Который поныне жив и всегда указует

  На муки рожденья и смерти.

  Вы говорите,

  Что я повторяюсь. Но я повторю.

  Повторить ли? Чтобы прийти оттуда,

  Где вас уже нет, сюда, где вас еще нет,

  Вам нужно идти по пути, где не встретишь

  восторгу.

 

  Чтобы познать то, чего вы не знаете,

  Вам нужно идти по дороге невежества,

  Чтобы достичь того, чего у вас нет,

  Вам нужно идти по пути отречения.

  Чтобы стать не тем, кем вы были,

  Вам нужно идти по пути, на котором вас нет.

  И в вашем неведенье – ваше знание,

  И в вашем могуществе – ваша немощь,

  И в ваше доме вас нет никогда.

 

IV

 

  Распятый врач стальным ножом

  Грозит гниющей части тела;

  Мы состраданье узнаем

  В кровоточащих пальцах, смело

  Берущихся за тайное святое дело.

 

  Здоровье наше – в нездоровье.

  Твердит сиделка чуть живая,

  Сидящая у изголовья,

  О нашей отлученности от рая,

  О том, что мы спасаемся, заболевая.

 

  Для нас, больных, весь мир – больница,

  Которую содержит мот,

  Давно успевший разориться.

  Мы в ней умрем от отческих забот,

  Но никогда не выйдем из ее ворот.

 

  Озноб вздымается от ног,

  Жар стонет в проводах сознанья,

  Чтобы согреться, я продрог

  В чистилище, где огнь – одно названье,

  Поскольку пламя – роза, дым – благоуханье.

 

  Господню кровь привыкли пить,

  Привыкли есть Господню плоть,

  При этом продолжаем мнить,

  Что нашу плоть и кровь не побороть,

  И все же празднуем тот день, когда распят

  Господь.

 

 

V

 

  Итак, я на полпути, переживший двадцатилетие,

  Пожалуй, загубленное двадцатилетие entre deux

  guerres {*}.

  {* Между двух войн (франц.).}

  Пытаюсь учиться словам и каждый раз

  Начинаю сначала для неизведанной неудачи,

  Ибо слова подчиняются лишь тогда,

  Когда выражаешь ненужное, или приходят на

  помощь,

  Когда не нужно. Итак, каждый приступ

  Есть новое начинание, набег на невыразимость

  С негодными средствами, которые иссякают

  В сумятице чувств, в беспорядке нерегулярных

  Отрядов эмоций. Страна же, которую хочешь

  Исследовать и покорить, давно открыта

  Однажды, дважды, множество раз – людьми, которых

  Превзойти невозможно – и незачем соревноваться,

  Когда следует только вернуть, что утрачено

  И найдено, и утрачено снова и снова: и в наши дни,

  Когда все осложнилось. А может, ни прибылей,

  ни утрат.

  Нам остаются попытки. Остальное не наше дело.

  Дом - то, откуда выходят в дорогу. Мы старимся,

  И мир становится все незнакомее, усложняются

  ритмы

  Жизни и умирания. Не раскаленный миг

  Без прошлого, сам по себе, без будущего,

  Но вся жизнь, горящая каждый миг,

  И не только жизнь какого-то человека,

  Но и древних камней с непрочтенными

  письменами.

  Есть время для вечера при сиянии звезд

  И время для вечера при электрической лампе

  (Со старым семейным альбомом).

  Любовь почти обретает себя,

  Когда здесь и теперь ничего не значат,

  Даже в старости надо исследовать мир,

  Безразлично, здесь или там.

  Наше дело — недвижный путь

  К иным ожиданьям,

  К соучастию и сопричастию.

  Сквозь тьму, холод, безлюдную пустоту

  Стонет волна, стонет ветер, огромное море,

  Альбатрос и дельфин. В моем конце – начало.

 

 

 

 

 

ДРАЙ СЕЛВЭЙДЖЕС

 

  (Драй Селвэйджес - очевидно, от les trois sauvages — группа скал с маяком к

  северо-западу от Кейп-Энн, Массачусетс.)

 

I

 

  О богах я не много знаю, но думаю, что река -

  Коричневая богиня, угрюмая и неукротимая

  И все-таки терпеливая, и понятная как граница,

  Полезная и ненадежная при перевозке товаров,

  И, наконец, – лишь задача при наведенье моста.

  Мост наведен, и коричневую богиню

  В городах забывают, будто она смирилась.

  Но она блюдет времена своих наводнений,

  Бушует, сметает преграды и напоминает

  О том, что удобней забыть. Ей нет ни жертв, ни

  почета

  При власти машин, она ждет, наблюдает и ждет.

  В детстве ритм ее ощущался в спальне

  И на дворе в апрельском буйном айланте,

  И в запахе винограда на осеннем столе,

  И в круге родных при зимнем газовом свете.

  Река внутри нас, море вокруг нас,

  Море к тому же граница земли, гранита,

  В который бьется; заливов, в которых

  Разбрасывает намеки на дни творенья –

  Медузу, краба, китовый хребет;

  Лиманов, где любопытный видит

  Нежные водоросли и анемоны морские.

  Происходит возврат утрат – рваного невода,

  Корзины для раков, обломка весла,

  Оснастки чужих мертвецов. Море многоголосо,

  Богато богами и голосами.

  Соль его на шиповнике,

  Туман его в елях.

  Стенание моря

  И тихие жалобы моря — различные голоса,

  Часто слышные вместе; похныкиванье прибоя,

  Угроза и ласка волны, разбивающейся о воду.

  Зубрежка в далеких гранитных зубах,

  Шипенье, как предупрежденье с летящего мыса, –

  Все голоса моря - как и сирена с бакена,

  Бьющегося на цепи, как и случайная чайка;

  И под гнетом безмолвствующего тумана

  Стонет колокол,

  Качаемый мертвой зыбью,

  Отмеряя не наше время, но время

  Старше, чем время хронометров, старше,

  Чем время измученных изволновавшихся женщин,

  Которые в ночь без сна гадают о будущем,

  Стараются расплести, развязать, распутать

  И соединить прошедшее с будущим

  Меж полночью и рассветом,

  Когда прошедшее — наваждение,

  А будущее без будущности,

  В часы перед утренней вахтой,

  Когда время стоит и никогда не кончается;

  И мертвая зыбь, и все, что было и есть,

  Бьют

  В колокол.

 

II

 

  Но где конец невысказанным стонам,

  Осеннему немому увяданью,

  Когда цветок недвижный опадает?

  И где конец обломкам от судов,

  Молитве мертвеца и невозможной

  Молитве при ужасном извещенье?

 

  Тут нет конца в движенье непреклонном

  Часов и дней, но только умиранье,

  Когда бесчувственность овладевает

  Годами жизни, сбросившей покров

  И оказавшейся не столь надежной

  И, стало быть, достойной осужденья.

  И остается в старости – лишенным

  Достоинства и твердых упований –

  Роптать на то, что силы покидают,

  И в тонущем челне без парусов

  Плыть по волнам и в тишине тревожно

  Ждать колокола светопреставленья.

 

  Но где же им конец, неугомонным

  Рыбачьим лодкам, тающим в тумане?

  Кто время океаном не считает?

  Кто в океане не видал следов

  Крушений, а в грядущем – непреложный,

  Как и в прошедшем, путь без назначенья?

 

  Мы видим их, живущих по законам

  Рыбацкого скупого пропитанья:

  Рискуют, ловят, что-то получают, –

  И сами не помыслим про улов,

  Не столь понятный, менее надежный,

  Не находящий в деньгах выраженья.

 

  Здесь нет конца безгласным этим стонам,

  И осени увядшей увяданью,

  И боль недвижная струится и пронзает,

  И нет конца обломкам от судов,

  И обращенью мертвых к Смерти, и едва

  возможной

  Молитве о чудесном Избавленье.

 

  С годами старенья кажется,

  Что прошлое приобретает иные черты

  И уже не просто чередованье событий

  Или саморазвитье — идея, рожденная

  Наивными взглядами на эволюцию,

  Которые служат обычным средством

  Навсегда отречься от прошлого.

  Миг счастья – не чувство благополучия,

  Полноты, расцвета, спокойствия или

  влюбленности

  И не хороший обед, но внезапное озарение –

  Мы обретали опыт, но смысл от нас ускользал,

  А приближение к смыслу, преображая,

  Возрождает наш опыт вне всякого смысла,

  Который чудится в счастье. Я говорил,

  Что прошлый опыт, снова обретший смысл, –

  Не только опыт одной жизни, но опыт

  Поколений и поколений, не забывавших

  Нечто, пожалуй, вовсе невыразимое —

  Взгляд назад сквозь все уверенья

  Исторической литературы, через плечо

  Полувзгляд назад, в первозданный ужас.

  И мы для себя открываем, что миг мученья

  Нескончаем и вечен, как время, и безразлично,

  Вызван ли он пониманьем иль непониманьем,

  Надеждой на безнадежное или страхом

  Перед тем, что нестрашно. Это заметнее

  Не по своим страданьям, но по страданьям

  Ближнего, которому мы сострадаем.

  Если свое пережитое - в мутных потоках поступков,

  То чужое терзанье — самодовлеющий опыт,

  Не изношенный частыми воспоминаньями.

  Люди меняются и улыбаются, только мучения вечны.

  Время все разрушает, и время все сохраняет,

  Как река с утонувшими нефами, курами и коровами,

  Горьким яблоком и надкусом на яблоке.

  Как зазубренная скала в беспокойных водах —

  Волны ее заливают, туман ее поглощает,

  В ясный день она, словно памятник,

  В навигацию — веха для лоцмана.

  Но и во время штиля и в налетевший шторм

  Она то, чем была всегда.

 

III

 

  Иногда я гадаю, не это ли высказал Кришна.

  Рассуждая о разном или по-разному об одном:

  Что будущее - увядшая песня, Царская Роза или

  лаванда,

  Засохшая меж пожелтевших страниц

  Ни разу не раскрывавшейся книги, что будущее –

  Сожаленье для тех, кто пока что лишен сожаленья,

  И что путь вверх ведет вниз, путь вперед приводит

  назад.

  Долго вынести это нельзя, хотя несомненно,

  Что время не исцелитель: больного уже унесло.

  Когда состав отправляется и провожающие

  Уходят с перрона, а пассажиры усаживаются,

  Кто с яблоком, кто с газетой, кто с деловым

  письмом,

  Их лица смягчаются и просветляются

  Под усыпляющий ритм сотни часов.

  Вперед, путешественники! Вы не бежите от

  прошлого

  В новую жизнь или в некое будущее;

  Вы не те, кто уехал с того вокзала,

  И не те, кто прибудет к конечной станции

  По рельсам, сходящимся где-то вдали за поездом.

  И на океанском лайнере, где вы видите,

  Как за кормой расширяется борозда,

  Вы не станете думать, что с прошлым покончено

  Или что будущее перед вами раскрыто.

  С наступлением ночи в снастях и антеннах

  Возникает голос, поющий на никакой языке

  И не для уха, журчащей раковины времен:

  "Вперед, о считающие себя путешественниками!

  Вы не те, кто видел, как удалялась пристань,

  И не те, кто сойдет с корабля на землю,

  Здесь между ближним и дальним берегом,

  Когда время остановилось, равно спокойно

  Задумайтесь над прошедшим и будущим.

  В миг, лишенный как действия, так и бездействия,

  Вы способны понять, что в любой из сфер бытия

  Ум человека может быть сосредоточен

  На смертном часе, а смертный час – это

  каждый час.

  И эта мысль - единственное из действий,

  Которое даст плоды в жизнях других людей,

  Но не думайте о грядущих плодах.

  Плывите вперед.

  О путешественники, о моряки

  Вы, пришедшие в порт, и вы, чьи тела

  Узнали дознание и приговор океана,

  Любой исход – ваше истинное назначение".

  Так говорил Кришна на поле брани,

  Наставляя Арджуну.

  Итак, не доброго вам пути,

  Но пути вперед, путешественники!

 

IV

 

  О Ты, чья святыня стоит на мысе,

  Молись за плывущих на кораблях,

  За тех, кто отправится к рыбам, за всех

  Отплывших в любое праведное путешествие

  И тех, кто ведет их.

  Повтори молитву свою ради женщин,

  Которые проводили мужей или сыновей,

  И те отплыли и не вернутся:

  Figlia del tuo figlio {*},

  {* "Дочь своего сына" (Данте, "Рай", XXXIII, I).}

  Царица Небесная.

  Также молись за плывших на кораблях

  И кончивших путь на песке, на губах моря,

  В темной пасти, которая не изрыгает,

  Везде, где не слышен колокол мертвой зыби,

  Вечное благодарение.

 

V

 

  Сообщение с Марсом, беседы с духами,

  Отчет о жизни морского страшилища,

  Составление гороскопа, гадание

  По внутренностям животных, тайны

  Магического кристалла, диагноз

  По почерку, разгадка судьбы по ладони,

  Дурные предзнаменования

  В узорах кофейной гущи

  И сочетаниях карт, возня с пентаграммами

  И барбитуратами, приведение

  Навязчивых мыслей к подсознательным

  страхам,

  Изучение чрева, могилы и снов –

  Все это распространенные

  Развлеченья, наркотики и сенсации –

  И так будет вечно, особенно во времена

  Народных бедствий и смут

  Где-нибудь в Азии или на Эджвер-роуд.

  Человеческое любопытство обследует

  Прошлое и грядущее и прилепляется

  К этим понятиям. Но находить

  Точку пересечения времени

  И вневременного – занятие лишь для святого,

  И не занятие даже, но нечто такое,

  Что дается и отбирается

  Пожизненной смертью в любви,

  Горении, жертвенности и самозабвении.

  Для большинства из нас существует

  Лишь неприметный момент, входящий

  Во время и выходящий из времени,

  Теряясь в столбе лучей из окна,

  В невидимом диком тмине,

  В зимней молнии, в водопаде,

  В музыке, слышимой столь глубоко,

  Что ее не слышно: пока она длится,

  Вы сами — музыка. А это только догадки,

  намеки,

  Догадки вслед за намеками; а остальное –

  Молитва и послушание, мысль и действие.

  Намек полуразгаданный, дар полупонятый

  есть Воплощение.

  Здесь невозможный союз

  Сфер бытия возможен,

  Здесь прошлое с будущим

  Смиряются и примиряются,

  А иначе мы действуем, словно

  Движимы кем-то и лишены

  Дара внутреннего движенья,

  Во власти сил преисподней.

  Но действие в высшем смысле –

  Свобода от прошлого с будущим,

  Чего большинство из нас

  Здесь никогда не добьется.

  И от вечного поражения

  Спасает нас только упорство.

  В конце же концов мы рады

  Знать, что питаем собою

  (Вблизи от корней тиса)

  Жизнь полнозначной почвы.

 

 

 

 

ЛИТТЛ ГИДДИНГ *

 

* Местечко в графстве Хантингдоншир, оплот англиканства и роялизма во время гражданской войны 1641-1649 гг., место троекратного паломничества короля Карла I.

 

I

 

  Весна посреди зимы - особое время года:

  Вечность, слегка подтаивающая к закату,

  Взвешенная во времени между полюсом и экватором.

  В краткий день, озаренный морозом и пламенем,

  В безветренный холод, лелеющий сердце жары,

  Недолгое солнце пылает на льду прудов и канав

  И, отражаясь в зеркале первой воды,

  Ослепляет послеполуденным блеском.

  И свечение ярче света горящей ветви или жаровни

  Пробуждает немую душу: не ветер, но пламя

  Духова дня

  В темное время года. Силы души оживают

  Меж таяньем и замерзаньем. Не пахнет землей

  И не пахнет ничем живым. Это весна

  Вне расписанья времен. Живые изгороди

  На часок покрылись беленькими лепестками

  Снега, они расцвели внезапней,

  Чем это бывает летом, у них ни бутонов, ни завязей,

  Они вне закона плодоношения.

  Где же лето, невообразимое

  Лето, стоящее на нуле?

  Если прийти сюда,

  Путем, которым вам свойственно проходить,

  Оттуда, откуда вам свойственно приходить,

  Если прийти сюда в мае, вы снова увидите

  Кустарники изгородей в цвету,

  В майском чувственном благоуханье.

  Конец путешествия будет всегда неизменен —

  Придете ли ночью, утратив царство,

  Придете ли днем, не зная, зачем пришли,

  Конец неизменен — когда вы свернете с проселка

  И обогнете свинарник, то перед вами предстанет

  Серый фасад и надгробный камень,

  А то, что казалось целью прихода, –

  Всего шелуха, всего оболочка смысла,

  Из которого — да и то не всегда — прорывается

  ваша цель.

  Если смысл хорошо усвоен.

  Либо цели у вас нет, либо цель за краем

  Задуманного пути и изменится при достижении

  цели.

  И другие края считаются краем света –

  Пасть моря, озерная мгла, пустыня или

  большой город, –

  Но этот край ближе всех во времени и пространстве;

  Он сегодня и в Англии.

  Если прийти сюда

  Любым путем и откуда угодно

  В любое время года и суток,

  Конец неизменен: вам придется отставить

  Чувства и мысли. Вы пришли не затем,

  Чтобы удостовериться и просветиться,

  Полюбопытствовать или составить отчет.

  Вы пришли затем, чтобы стать на колени,

  Ибо молитвы отсюда бывали услышаны.

  А молитва не просто порядок слов,

  И не дисциплина смирения для ума,

  И не звуки молитвенной речи.

  И то, о чем мертвые не говорили при жизни,

  Теперь они вам откроют, ибо они мертвы,

  Откроют огненным языком превыше речи живых.

  Здесь, на мгновенном и вневременном

  перекрестке,

  Мы в Англии и нигде. Никогда и всегда.

 

II

 

  Пепел на рукаве старика –

  Пепел розового лепестка.

  Пыль, поднявшаяся столбом,

  Выдает разрушенный дом.

  Пыль, оседающая в груди,

  Твердит, что все позади

  И не надо мечтать о звездах.

  Так умирает воздух.

 

  Потоп и засуха в свой черед

  Поражают глаза и рот,

  Мертвые воды, мертвый песок

  Ждут, что настанет срок.

  Тощая выжженная борозда

  Намекает на тщетность труда,

  Веселится, не веселя.

  Так умирает земля.

 

  Вода и огонь унаследуют нам,

  Городам, лугам, сорнякам.

  Вода и огонь презрят благодать,

  Которую мы не смогли принять.

  Вода и огонь дадут завершенье

  Нами начатому разрушенью

  Храмов, статуй, икон.

  Так умрут вода и огонь.

 

  В колеблющийся час перед рассветом

  Близ окончанья бесконечной ночи

  У края нескончаемого круга,

  Когда разивший жалом черный голубь

  Исчез за горизонтом приземленья,

  И мертвая листва грохочет жестью,

  И нет иного звука на асфальте

  Меж трех еще дымящихся районов,

  Я встретил пешехода – он то мешкал,

  То несся с металлической листвою

  На городском рассветном сквозняке.

  И я вперился с острым любопытством,

  С которым в полумраке изучают

  Случайных встречных, в опаленный облик

  И встретил взгляд кого-то из великих,

  Кого я знал, забыл и полупомнил,

  Как одного из многих; мне в глаза

  Глядел знакомый мозаичный призрак,

  Такой родной и неопределимый.

  И я вошел в двойную роль и крикнул

  И услыхал в ответ: "Как! Это ты?"

  Нас не было. Я был самим собою,

  Но понимал, что я не только я –

  А он еще довоплощался; все же

  Его слова рождали узнаванье.

  И вот, подчинены простому ветру

  И слишком чужды для непониманья,

  По воле пересекшихся времен

  Мы встретились в нигде, ни до, ни после

  И зашагали призрачным дозором.

  Я начал: "Мне легко с тобой на диво,

  Но к дивному приводит только легкость.

  Скажи: Что я забыл, чего не понял?"

  И он: "Я не хотел бы повторять

  Забытые тобой слова и мысли.

  Я ими отслужил: да будет так.

  И ты отслужишь. Так молись за мною,

  Чтоб и добро и зло тебе простили.

  Злак прошлогодний съеден, и, насытясь,

  Зверь отпихнет порожнее ведро.

  Вчерашний смысл вчера утратил смысл,

  А завтрашний — откроет новый голос.

  Но так как ныне дух неукрощенный

  Легко находит путь между мирами,

  Уподобляющимися друг другу,

  То я найду умершие слова

  На улицах, с которыми простился,

  Покинув плоть на дальнем берегу.

  Забота наша, речь, нас подвигала

  Избавить племя от косноязычья,

  Умы понудить к зренью и прозренью.

  И вот какими в старости дарами

  Венчается наш ежедневный труд.

  Во-первых, холод вянущего чувства,

  Разочарованность и беспросветность,

  Оскомина от мнимого плода

  Пред отпадением души от тела.

  Затем бессильное негодованье

  При виде человеческих пороков

  И безнадежная ненужность смеха.

  И, в-третьих, повторенье через силу

  Себя и дел своих, и запоздалый

  Позор открывшихся причин; сознанье,

  Что сделанное дурно и во вред

  Ты сам когда-то почитал за доблесть.

  И вот хвала язвит, а честь марает.

  Меж зол бредет терзающийся дух,

  Покуда в очистительном огне

  Ты не воскреснешь и найдешь свой ритм.

  День занимался. Посреди развалин

  Он, кажется, меня благословил

  И скрылся с объявлением отбоя.

 

III

 

  Есть три состояния, часто на вид похожие,

  Но по сути различные, произрастающие

  В одном и том же кустарнике вдоль дороги:

  привязанность

  К себе, к другим и к вещам; отрешенность

  От себя, от других, от вещей; безразличие,

  Растущее между ними, как между разными жизнями,

  Бесплодное между живой и мертвой крапивой,

  Похожее на живых, как смерть на жизнь.

  Вот применение памяти: освобождение –

  Не столько отказ от любви, сколько выход

  Любви за пределы страсти и, стало быть,

  освобождение

  От будущего и прошедшего. Так любовь к родине

  Начинается с верности своему полю действия

  И приводит к сознанью, что действие

  малозначительно,

  Но всегда что-то значит. История может быть

  рабством,

  История может быть освобожденьем. Смотрите,

  Как уходят от нас вереницей края и лица

  Вместе с собственным я, что любило их, как умело,

  И спешит к обновленью и преображенью,

  к иному ритму.

  Грех неизбежен, но

  Все разрешится, и

  Сделается хорошо.

  Если опять подумать

  Об этих краях и людях,

  Отнюдь не всегда достойных,

  Не слишком родных и добрых,

  Но странно приметных духом

  И движимых общим духом,

  И объединенных борьбою,

  Которая их разделила;

  Если опять подумать

  О короле гонимом,

  О троих, погибших на плахе,

  И о многих, погибших в безвестье,

  Дома или в изгнанье,

  О том, кто умер слепым, –

  То, если подумать, зачем

  Нам славословить мертвых,

  А не тех, кто еще умирает?

  Вовсе не для того,

  Чтоб набатом вызвать кошмары

  И заклятьями призрак Розы.

  Нам не дано воскрешать

  Старые споры и партии,

  Нам не дано шагать

  За продранным барабаном.

  А те, и что были против,

  И против кого они были,

  Признали закон молчанья

  И стали единой партией.

  Взятое у победителей

  Наследуют от побежденных:

  Они оставляют символ,

  Свое очищенье смертью.

  Все разрешится, и

  Сделается хорошо,

  Очистятся побужденья

  В земле, к которой взывали.

 

 

IV

 

  Снижаясь, голубь низвергает

  Огонь и ужас в подтвержденье

  Того, что не бывает

  Иной дороги к очищенью:

  Добро и зло предполагают

  Лишь выбор между пламенами –

  От пламени спасает пламя.

 

  Любовь, забывшееся Имя.

  Любовь одела мирозданье

  Заботами своими

  В пылающее одеянье,

  И нет его неизносимей.

  И что бы ни случалось с нами,

  Мы входим в пламя или в пламя.

 

V

 

  Что мы считаем началом, часто - конец,

  А дойти до конца означает начать сначала.

  Конец — отправная точка. Каждая верная фраза

  (Где каждое слово дома и дружит с соседями,

  Каждое слово всерьез и не ради слова

  И служит для связи былого и будущего,

  Разговорное слово точно и невульгарно,

  Книжное слово четко и непедантично,

  Совершенство согласия в общем ритме),

  Каждая фраза содержит конец и начало,

  Каждое стихотворение есть эпитафия.

  И каждое действие — шаг к преграде, к огню,

  К пасти моря, к нечетким буквам на камне:

  Вот откуда мы начинаем.

  Мы умираем с теми, кто умирает; глядите —

  Они уходят и нас уводят с собой.

  Мы рождаемся с теми, кто умер: глядите —

  Они приходят и нас приводят с собой.

  Мгновение розы равно мгновению тиса

  По длительности. Народ без истории

  Не свободен от времени, ибо история —

  Единство мгновений вне времени.

  Так в зимних сумерках в уединенной часовне

  История — ныне и в Англии.

  С влечением этой Любви и голосом этого Зова.

 

  Мы будем скитаться мыслью

  И в конце скитаний придем

  Туда, откуда мы вышли,

  И увидим свой край впервые.

  В неведомые, незабвенные

  Врата мы увидим, что нам

  Здесь изучить осталось

  Лишь то, что было вначале:

  У истока длиннейшей реки

  Голос тайного водопада

  И за яблоневой листвою

  Детей, которых не видно,

  Ибо на них не смотрят,

  Лишь слышно их, полуслышно

  В тиши меж двумя волнами.

  Скорее, сюда, сейчас, всегда —

  Таково условье невинности,

  (Равноценной всему на свете),

  И все разрешится, и

  Сделается хорошо,

  Когда языки огня

  Сплетутся в пламенный узел,

  Где огонь и роза — одно.

 

  Перевод А. Сергеева

 

 

Примечания

 

ЧЕТЫРЕ КВАРТЕТА

 

Навеяны поздними квартетами Бетховена. "Стать выше поэзии, как Бетховен

в своих поздних произведениях стремился стать выше музыки" (1933). Подобная

творческая позиция представляет собой отказ от творчества – и,

действительно, после "Квартетов" Элиот стихов практически не писал.

Каждый квартет состоит из пяти частей (вслед за квартетами Бетховена) и

характеризует одно из четырех времен года, один из четырех возрастов, одну

из четырех стихий.

"Квартеты" были написаны с 1934 по 1942 г. и впервые вышли отдельным

изданием в 1943 г.

 

Бернт Нортон –- Этот квартет родился из черновиков стихотворной драмы

"Убийство в соборе" (см. в тексте книги). Эпиграфы взяты из древнегреческого

философа-диалектика Гераклита Эфесского. Бернт Нортон – небольшое имение в

Глостершире, близ которого жил Элиот.

Ист Коукер – деревня в Сомерсетшире, где в XVI-XVII веках жили предки

Элиота и откуда они эмигрировали в Америку.

В моем начале мой конец – перевернутый девиз Марии Стюарт "В моем конце

мое начало".

...безмолвным девизом – девизом рода Элиотов "Молчи и делай".

Драй Селвэйджес – Название разъяснено поэтом в эпиграфе. Бог огня,

солнца и разрушения Кришна наставил принца Арджуну сражаться, не боясь

возможных потерь.

Литтл Гиддинг – Название небольшой англиканской общины, созданной в

1625 г., и находящейся по сей день на том же месте деревушки.

Призрак поэта и учителя в III части сочетает в себе черты многих

великих, но прежде всего – точного элиотовского "спутника" Данте. Да и

термины навеяны "Божественной комедией".

 

Томас Стернз Элиот (Thomas Stearns Eliot; более известный под сокращённым именем Т. С. Элиот (англ. T. S. Eliot), 1888 — 1965 — американо-английский поэт, драматург и литературный критик, представитель модернизма в поэзии.

 

Родился в богатой семье. Его дед был священником, построившим церковь и основавшим университетский колледж. Отец был президентом промышленной компании, мать увлекалась литературной деятельностью. С ранних лет проявлял незаурядные способности, в 14 лет под влиянием поэзии Омара Хайяма начал писать стихи. В 1906 году после окончания частной школы поступил в Гарвардский университет, который окончил за три года вместо четырёх. Ещё год работал ассистентом в университете. Печатать свои стихи начал в журнале «Харвард адвокат», в котором стал работать редактором. В 1910—1911 жил в Париже и слушал в Сорбонне лекции по философии и языкам. В частности, слушал лекции Анри Бергсона и Ален-Фурнье. В 1911 вернулся в США и три года в докторантуре Гарварда изучал индийскую философию и санскрит. Свою литературную карьеру Элиот начинал вместе с Эзрой Паундом. В их взглядах было много общего, и Элиот охотно печатал стихи в антологиях имажизма. В 1914 году он переселился в Европу, сначала в германский Марбург, с началом Первой мировой войны уехал в Англию и прожил большую часть жизни в этой стране, работая банковским служащим, школьным учителем, а потом и профессором литературы. Сначала Элиот поселился в Лондоне, затем переехал в Оксфорд. Будучи поэтом-авангардистом, относился к современному миру бунтарски. Центральной темой его творчества стал кризис духа. На становление Элиота заметное влияние оказали популярные в то время идеи об утрате человеком данных ему Богом духовных ценностей и самоопустошении как следствии борьбы за выживание и погони за материальными ценностями.

В 1915 женился на балерине Вивьен Хейвуд, но вскоре выяснилось, что она страдает психическим расстройством. Элиот издавался с 1916 года в литературном американском журнале «Литтл ревю», основанном Джейн Хип и Маргарет Андерсон. Наиболее значительные стихи ранних лет вошли в книгу «Любовная песня Альфреда Пруфрока» (1917), воспринятую современниками как манифест англо-американского модернизма. В 1919 вышел его сборник «Стихи». В 1922 году Элиот опубликовал свое самое значительное произведение — поэму «Бесплодная земля», воплотившую послевоенные настроения «потерянного поколения» и богатую библейскими и дантовскими аллюзиями.

Элиот был также видным критиком. Его статьи публиковались в различных периодических изданиях. В 1920 вышел сборник его эстетических работ «Священный лес». Элиот напомнил современникам о полузабытом Джоне Донне и о прочих «метафизических поэтах», среди которых он особенно высоко ценил Эндрю Марвелла и Джона Вебстера. Поэзию классицизма и романтизма Элиот в основном отвергал как воплощающую «dissociation of sensibility», то есть расхождение рассудка и чувства. Элиот резко противопоставлял разум и чувства, считая, что поэзия не должна обращаться к ним напрямую. «Поэзии не следует ни выражать эмоций своего творца, ни возбуждать их в слушателе или читателе»… Поэзия — «это бегство от эмоций, не выражение личности, а бегство от личности».

С 1925 г. и до своей кончины в 1965 г. работал в издательстве Фэйбер и Фэйбер (Faber and Gwyer, later Faber and Faber) и стал его директором. В 1927 году Элиот обратился в англиканство и стал гражданином Великобритании. Его раздумия о религии нашли отражение в поэме «Пепельная среда» (1930), выдержанной в более традиционном стиле, чем его ранние работы. Элиот также занимался переводами, перевёл в 1930 на английский поэму французского поэта Сен-Жон Перса «Анабасис». В 1932 после двадцатилетнего перерыва он посетил Америку. В 1934 развелся с супругой. После смерти Йейтса и публикации поэмы «Четыре квартета» (1943) за Элиотом прочно закрепилась репутация крупнейшего живущего англоязычного поэта.

Элиота, как и его друга и литературного наставника Эзру Паунда, обвиняли в антисемитизме, однако он, в отличие от Паунда, всегда это опровергал. Письма Элиота, обнародованные в 2003 году, обнаружили, что Элиот на самом деле активно помогал еврейским беженцам из Австрии и Германии обустроиться в Англии и в США. Элиот был элитарным поэтом, его поэзия совершенно не похожа на произведения современных ему авторов. Вместе с тем, присущая его творчеству сложность не была целью Элиота, она была скорее следствием нестандартности и многообразия поэтических проблем, которые он ставил и решал.

В 1948 году Элиот был удостоен Нобелевской премии по литературе «за приоритетное новаторство в становлении современной поэзии». В 1948 году награждён британским Орденом заслуг, в 1954 — французским орденом Почётного легиона и немецкой премией Гёте Ганзейского союза. C 1952 года до своей кончины был президентом Лондонской библиотеки. В 1957 в возрасте 68 лет женился на своей бывшей секретарше Валери Флетчер. Умер в Лондоне в возрасте 76 лет и похоронен в Вестминстерском аббатстве.