Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ЕЛЕНА ШВАРЦ

Елена Шварц (17 мая 1948 – 11 марта 2010) — русская поэтесса. Коллеги называли её «королевой поэтов». Она себя – «человеком средневекового сознания». Критики – крупнейшей фигурой литературного андерграунда.

В СССР она печаталась только в самиздате, иногда под псевдонимами. С 1978-го печаталась за рубежом. Первая книга «Танцующий Давид» вышла в Нью-Йорке. Елена Шварц удостоена премий «Северная Пальмира», «Звезда», «Триумф». В 1979 году «за сопротивление языку» поэтессе присудили престижную премию имени Андрея Белого. Её творчество было неразрывно связано с символистами прежних времён – Вячеславом Ивановым и Зинаидой Гиппиус. Лауреатом премии «Триумф» Елена Шварц стала в 2003-м. Последняя книга поэтессы «Вино седьмого года» опубликована в 2007 году.

Всего увидело свет более десяти её сборников, в числе которых «Лоция ночи», «Песня птицы на дне морском», «Западно-восточный ветер».

 

 

Галина Столярова:

 

Елена Шварц – поэт, ярко продолжавший русскую традицию религиозной поэзии. До 1989 года её стихи публиковались лишь в самиздате и на Западе.

«Шварц Елена Андреевна, родилась в 1948 году, русская поэтесса. До 1989 стихи публиковались в самиздате и на Западе. В религиозной поэзии, основанной на христианской традиции, – поиски места человека в мире, противоборство добра и зла, взаимопроникновение сна и реальности». Такую скупую справку дает энциклопедический словарь, завершая её далеко не полным перечнем стихотворных сборников: «Танцующий Давид», «Труды и дни монахини Лавинии», «Стороны света», «Стихи».

Слава Богу, память щедрее словаря. Я помню возбуждённую толпу в ещё не сгоревшем Доме писателей имени Маяковского на Шпалерной, где впервые после подпольных квартирных чтений ожидалось выступление Лены Шварц и других поэтов. Поэтов, которых как бы не было в русской культуре, но собираясь на вечер которых, люди перешёптывались о том, что, наверное, к зданию вот-вот прибудет конная милиция. Эти – пусть не оправдавшиеся – слухи верно передают ощущение опасности, исходившее от этих отречённых текстов. Той опасности, которую действительно представляли для доживающего режима свободные мысли о человеке и его Творце и нестеснённые чувства настоящих поэтов.

 

Имя Елены Шварц произносилось с особым уважением в самые глухие времена советской власти, когда почти ни одно достойное поэтическое слово в печать прорваться не могло. Говорит литературовед Александр Кобринский:

– Елену Шварц воспринимали как посланца тех времён – ещё Серебряного века и прочих; хотя она была, конечно, гораздо моложе. Видимо, это было связано с тем, что стихи Елены Шварц, прежде всего, достаточно непросты для восприятия. Это была настоящая поэзия, порождённая ни на что не похожим внутренним миром. Образы, которые возникали в её поэзии, были зачастую причудливы и непросты. Но тот, кто пробивался через эти образы, мог действительно получить настоящее наслаждение – особенно если человек обладал схожим с ней восприятием христианства и христианской миссии. Её поэзия была насквозь пронизана христианской мистикой, причём во многом порождённой её собственным восприятием.

 

Для Александра Кобринского очень важно, что Елена Шварц создала свой литературный и художественный мир, что удается не всякому, даже хорошему поэту:

 

– У Шварц есть замечательная поэма «Труды и дни Лавинии», где она создала целый мир, связанный с фантастическим монастырем Обрезания сердца. Этот монастырь находится на пересечении времени и пространства, в котором не действует земное время и земное пространство. Это – мир, созданный её фантазией. Елена Шварц, безусловно, принадлежала к настоящим поэтам.

 

Одним из оригинальнейших поэтов называет Елену Шварц и критик, литературовед Андрей Арьев:

– Она выработала свою поэтику наперекор многим. Её любимым поэтом был, например, Маяковский – о чём трудно, кажется, догадаться по её поэзии. Впечатление о её поэтике связано во многом с противостоянием – как социальной поэзии, так и её собственным друзьям, очень близким людям. Она со всеми была чуть-чуть как бы настороже. Елена Шварц оберегала свою внутреннюю суть, оберегала тот дар, который в ней несомненно был. Для неё не было ничего дороже, чем чистая лирическая страсть.

 

Она умерла на 65 году жизни. Отпевание Елены Шварц состоялось в воскресенье, 14 марта, в 13.30 в Троицком (Измайловском) соборе Петербурга.

 

Ангел-хранитель

 

Мук моих зритель,

Ангел-хранитель,

Ты ведь устал.

Сколько смятенья,

Сколько сомненья,

Слез наводненье –

Ты их считал.

 

Бедный мой, белый,

Весь как в снегу,

Ты мне поможешь.

Тебе – не смогу.

 

Скоро расстанемся.

Бедный мой, что ж!

Ты среди смертных

За гробом пойдёшь.

 

 

 

Валаам

 

Ю. Кублановскому

 

На колокольне так легко.

На колокольне далеко

И виден остров весь.

И мы с тобой не на земле.

Не в небе – нет,

А здесь –

Там, где и должно бы свой век

Поэту и провесть –

Где слышно пение калек

И ангельскую весть.

 

1982

 

 

 

* * *

 

До сердцевины спелого граната

И даже переспелого, быть может,

Прогрызлась я,

И соком преисполнилась так, Боже,

Что даже и глаза кровоточат.

Но перебродит сок в вино лиловое,

Чем дальше, тем всё больше и хмельней,

И радость позабытую и новую

Я раздавлю и утоплюся в ней.

Какие звёзды в темноте граната!

Пусть даже он летит и падает куда-то:

С какого-то стола, в какую-то трубу –

Я и тогда тебя благодарю.

Пусть нож разрежет плод посередине,

Пусть он пройдёт хоть по моей хребтине –

Малиновым вином тебя дарю.

Густеет и мерцает половина,

Которая, быть может, предстоит.

Хмельнее мне не стать уже, чем ныне,

А эту терпкость кто мне сохранит?

Казалось страшной жизнь и иногда сейчас…

Но сердце жизни влагой серебрится,

Как жемчуг – внутренность, как под крылом – столица,

И, прижимаясь глазом в глаз,

Я вижу – мозг её лучится.

В пыль бархатную мне не превратиться,

И ягодой лечу в кипящий газ.

 

 

 

Отземный дождь

 

Внутри Таврического сада

Плутает нежная весна,

И почки жесткая ограда

Корявая листу тесна.

Я нахожу себя свечой,

На подоконнике горящей,

Стучащей пламени ключом,

То в тьму, то в этот сад саднящей.

Я нахожу себя пылинкой

Внутри большой трубы подзорной,

К стеклу прилипшей. Чьё-то око

Через меня бьёт взора током

И рушится в ночные дали.

Я нахожу себя у церкви

Среди могил, у деревянной.

Все в тучах небеса померкли,

Но льётся дождик осиянный

Огнями сотен свеч пасхальных,

Он льётся на платки и плечи,

Но льётся и ему навстречу

Дождь свечек – пламенный попятный.

Молитв, надежды – дождь отземный

С часовен рук – детей, старух,

И в дверь распахнутую вдруг

Поёт священник как петух,

И будто гул идет подземный…

 

1978

 

 

 

* * *

 

Отростки роговые на ногах –

Воспоминанье тела о копытах,

Желание летать лопатки подрывает.

О, сколько в нас животных позабытых!

Не говоря о предках – их вообще

По целой армии в крови зарыто.

И плещутся, кричат, а сами глухи.

Не говоря о воздухе, воде, земле, эфире,

Огне, о разуме, душе и духе.

В каком же множественном заперта я мире.

Животные и предки, словно мухи,

Гудят в крови, в моей нестройной лире.

Протягивают мне по калачу.

Я – не хоккей и не собранье,

Напрасны ваши приставанья –

Себя услышать я хочу.

Но

Кричит гиена, дерутся предки,

Топочет лошадь, летает птица,

В сердце молчанье бывает редко.

Они не видят – я единица.

 

 

 

Плавание

 

Я, Игнаций, Джозеф, Крыся и Маня

В тёплой рассохшейся лодке в слепительном плыли тумане,

Если Висла – залив, то по ней мы, наверно, и плыли,

Были наги – не наги в клубах розовой пыли,

Видны друг другу едва, как мухи в гранёном стакане,

Как виноградные косточки под виноградною кожей, –

Тело внутрь ушло, а души, как озими всхожи,

Были снаружи и спальным прозрачным мешком укрыли.

Куда же так медленно мы – как будто не плыли – а плыли?

Долго глядели мы все на скользившее мелкое дно.

– Джозеф, на лбу у тебя родимое, что ли, пятно?

Он мне ответил, и стало в глазах темно.

– Был я сторожем в церкви святой Флориана,

А на лбу у меня – смертельная рана,

Выстрелил кто-то, наверное, спьяну.

Видишь, Крыся мерцает в шёлке синем, лиловом,

Она сгорела вчера дома под Ченстоховом.

Nie ma juz ciala, а boli mnie glowa.*

Вся она тёмная, тёплая, как подгоревший каштан.

Was hat man dir du armes Kind getan?**

Что он сказал про меня – не то, чтобы было ужасно,

Только не помню я, что – понять я старалась напрасно –

Не царапнув сознанья, его ослепило,

Обезглазило – что же со мною там было?

Что бы там ни было – нет, не со мною то было.

Скрывшись привычно в подобии клетки,

Три канарейки – кузины и однолетки –

Отблеском пения тешились. Подстрелена метко,

Сгорбилась рядом со мной одноглазая белка.

Речка сияла, и было в ней плытко так, мелко.

Ах, возьму я сейчас канареек и белку.

Вброд перейду – что же вы, Джозеф и Крыся?

Берег – вон он – ещё за туманом не скрылся.

– Кажется только вода неподвижным свеченьем,

Страшно, как током, ударит теченье,

Тянет оно в одном направленье,

И ты не думай о возвращенье.

Белкина шкурка в растворе дубеет,

В урне твой пепел сохнет и млеет.

Чтo там? А здесь солнышко греет.

– Ну а те, кого я любила,

Их – не увижу уж никогда?

– Что ты! Увидишь. И их с приливом

К нам сюда принесёт вода.

And if forever***, то... muzyka brzmi****, – из Штрауса обрывки.

Вода сгустилась вся и превратилась в сливки!

Но их не пьёт никто. Ах, если бы ты мог

Вернуть горячий прежний гранатовый наш сок,

Который так долго кружился, который – всхлип, щёлк –

Из сердца и в сердце – подкожный святой уголёк.

Красная нитка строчила, сшивала творенье Твоё!

О замысел один кровобращенья –

Прекрасен ты, как ангел мщенья.

Сколько лодок, сколько утлых кружится вокруг,

И в одной тебя я вижу, утонувший друг,

И котёнок мой убитый – на плечо мне прыгнул вдруг,

Лапкой белой гладит щёку –

Вместе плыть не так далёко.

Будто скрипнули двери –

Вёсел в уключинах взлёт,

Тёмную душу измерить

Спустился ангел, как лот...

_____

* Уже нет тела, а голова болит (польск.).

** Что сделали с тобой, бедное дитя? (Гёте)

*** И если навсегда... (Байрон)

**** Музыка гремит (польск.).

 

1975

 

 

 

* * *

 

Путь желаний – позвоночник

Начинается от звёзд,

Долгой, тёмной тела ночью

Он ведёт нас прямо в хвост.

Образует он пространство

Для златых круженья вод,

И без этой гибкой палки

Череп был бы, где живот.

Мост он, шпалы, он дрожит,

Лестница, опора зданья,

Трепет по нему бежит,

В нём кочует тайнознанье.

 

 

 

Рождение и эксплуатация двойника

 

Сумрак на полусогнутых

Подошёл и обрушился тьмой,

Где я сижу, обняв колени,

Над загнивающей рекой.

На горе лиловеет церковь,

Сухо скрипит причал,

Вас возглашает – Премудрость,

Слышится мне – Печаль.

Будто сплетясь корнями

Или две карты в руке,

Двойник, прорезающий рёбра,

Рванулся, как меч, к земле.

Наклонилась, почти отделилась,

Снова слилась со мной,

Но вот, наконец, упала

На песок сырой,

Русоволосая, капли пота

Над верхней губой…

Что ж? мои заботы

Будут теперь с тобой.

А я – куда волна стеклянная плывёт –

И лодка правит без руля,

Где Астрахань, а может, Шамбала,

Луна дохнёт, как ветер, и несёт,

И ворошит – не гаснет ли зола.

 

 

 

* * *

 

Служит крепкими столбами

Праздников круговорот,

На которые кругами

Кто-то мечет – год на год.

Но пылинка – что же блещет

Пыль от мига Твоего?

В каждом атоме трепещет

Сретенье и Рождество.

 

 

 

Сомнамбула

 

Сквозь закрытые веки

Вползла в сознание Луна

И впилась когтями навеки,

И даже сквозь Солнце видна.

Были вроде понятья – совесть и честь,

Как заржавевшей краски опилки на дне,

Меня манит туда, где покато и жесть,

Я не здесь, я давно уж не здесь – я в Луне.

Будто слякоть морская,

За нею приливом тянусь,

А запри меня в погреб,

Найду в потолке – не собьюсь.

Я – сова, в моих венах дорожки Луны,

И такими, как я, – твои сети полны.

Как совиный украл зрачок,

Чьей крови клубок

Зацепила зубами Луна,

Кто, как море послушны,

Как ветер, слепы,

В полдень –

Как в полночь.

 

 

 

* * *

 

Так сухо взорвалась весна,

Уже и почки покраснели,

Но выпал серый сирый снег

На день второй Святой недели.

Он выпал на грачей суровых,

Сидящих твёрдо в гнездах новых,

Он первую ожёг траву,

Я думала – зачем живу?

Всё покачнулось, будто в вере,

Котёнок дико завопил,

Спустилась чаша, будто череп,

И Бога Бог в саду молил.

И Троицы на миг крыло

Как бы подбитое повисло,

Ума качнулось коромысло,

И кануло на дно весло.

Набухли от воды кресты,

Пытались расцвести могилы,

Средь плодородной черноты

И в синем сумраке бродили.

Не всё равно ли, сколько жить?

Мешок, что шею натирает,

Воспоминаний груз вмещает,

В шесть, шестьдесят

Такой же он – взгляни назад.

То выбросишь, а то положишь,

А после потеряешь весь.

Жить – чтобы лучше стала я?

Но лучше уж бывала я,

А после снова, как свинья,

В грязи валялась.

Себе скажу я в укоризне –

Плывёт река, и лодке плыть.

Как утреню – вечерню жизни

Без страха надо отслужить.

 

 

 

* * *

 

Ирене Ясногородской

 

Танцующий Давид. И я с тобою вместе!

Я голубем взовьюсь, а ветки вести

подпрыгнут сами в клюв,

не камень – пташка в ярости,

ведь он – Творец, Бог дерзости.

Выламывайтесь, руки! Голова,

летай на левой в правую ладонь.

До соли выкипели все слова,

в Престолы превратились все слова,

и гнётся, как змея, огонь.

Трещите, волосы, звените, кости,

меня в костёр для Бога щепкой бросьте.

Вот зеркало – гранёный океан –

живые и истлевшие глаза,

хотя Тебя не видно там,

но Ты висишь в них, как слеза.

О Господи, позволь

Твою утишить боль.

Нам не бывает больно,

мучений мы не знаем,

и землю, горы, волны

зовём – как прежде – раем.

О Господи, позволь

твою утишить боль.

Щекочущая кровь, хохочущие кости,

меня к престолу Божию подбросьте.

 

 

 

* * *

 

Михаилу Шварцману

 

Ткань сердца расстелю Спасителю под ноги,

Когда Он шёл с крестом по выжженной дороге,

Потом я сердце новое сошью.

На нём останется – и пыль с Его ступни,

И тень креста, который Он несёт.

Всё это кровь размоет, разнесёт,

И весь состав мой будет просветлён,

И весь состав мой будет напоён

Страданья светом.

Есть всё: тень дерева, и глина, и цемент,

От света я возьму четвёртый элемент

И выстрою в теченье долгих зим

Внутригрудной Ерусалим.

 

 

 

* * *

 

Владимиру Сайтанову

 

У круглых дат – вторая цифра ноль,

Он бесконечен, можно в нём кататься,

Как в колесе. В нём можно и остаться,

Пусть он ударится об столб –

И к единице можно привязаться.

И цифры, я скажу, тем хороши,

Что в каждой – выступы, угольники, круги

И каждой цифре есть за что держаться.

Но жизнь струится, льётся, ткётся

Широкой быстрой буквой «S»,

Сплетённая из крови, света, тени,

Из шелковичных змей и из растений,

Как в час отлива, тянет за колени

В глубины. Из плечей растёт.

Остановись! А то уже не в радость.

Но льётся мне на плечи мягко, душно.

На что мне столько? Что сопью я? – Старость.

Здесь хватит на широкие морщины,

На мягкое, свободное в покрое

Объёмистое тело. На одежды,

Пожалуй, царственные…

Потом она шерстянкой обернётся,

В чужой цветной ковёр воткётся,

Которого нам не видать.

 

 

 

Уроки Аббатисы

 

Из поэмы «Труды и дни Лавинии, монахини

из ордена Обрезания Сердца

(От Рождества до Пасхи)»

 

Мне Аббатиса задала урок –

Ей карту Рая сделать поточнее.

Я ей сказала – я не Сведенборг.

Она мне: будь смиренней и смирнее.

Всю ночь напрасно мучилась и сникла,

Пока не прилетел мой Ангел-Волк,

Он взял карандаши, бумагу, циркуль

И вспомнил на бумаге всё, что мог.

Но Аббатиса мне сказала: «Спрячь.

Или сожги. Ведь я тебя просила,

Тебе бы только ангела запрячь,

А где ж твои и зрение и сила?»

 

Мне Аббатиса задала урок –

Чтоб я неделю не пила, не ела,

Чтоб на себя я изнутри смотрела

Как на распятую – на раны рук и ног.

Неделю так я истово трудилась –

А было лето, ухала гроза, –

Как на ступнях вдруг язвами открылись

И на ладонях синие глаза.

Я к Аббатисе кинулась – смотрите!

Стигматы! В голубой крови!

Она в ответ: ступай назад в обитель,

И нет в тебе ни боли, ни любви.

 

Мне Аббатиса задала урок –

Чтоб я умом в Ерусалим летела

На вечерю прощанья и любви, –

И я помчалась, бросив на пол тело.

«Что видела ты?» – «Видела я вечер.

Все с рынка шли. В дому горели свечи.

Мужей двенадцать, кубок и ножи,

Вино, на стол пролитое. В нём – муху.

Она болтала лапками, но жизнь

В ней, пьяной, меркла...»

  – «Ну а Спасителя?» –

«Его я не видала.

Нет, врать не буду. Стоило

Глаза поднять – их будто солнцем выжигало,

Шар золотой калил. Как ни старалась –

Его не видела, почти слепой осталась».

Она мне улыбнулась – «Глазкам больно?»

И в первый раз осталась мной довольна.

 

 

 

* * *

 

Я знаю, чего я хотела,

Теперь уж того не хочу.

Хотела я муки и славы,

И в руки попасть к палачу.

Чтоб едкою этой печатью

Прижечь свои бедные дни,

Конец осветил бы начало,

И смыслом они проросли.

Но мышкою жизнь проскользнула,

В ней некогда даже хотеть,

Но в следующей жизни хочу я

Снотворным маком расцвесть.

В день летний, похожий на вечность,

Самой собою пьянеть,

Никого не любя и не помня,

И беззвучно внутри звенеть.

Я знаю, чего я хотела.

Но этого лучше хотеть –

И опиумным соком

Зачаток сознанья известь.

 

 

 

* * *

 

Я опущусь на дно морское

Придонной рыбой камбалой,

Пройду водой, пройду песком я,

И – ухо плоское присыпано золой –

К земле приникну, слушая с тоскою.

Я слышу: хрип и визг, и стон,

Клубятся умершие ветры

И визги пьяных Персефон,

И разъярённый бас Деметры,

Трепещет её чрево смутно!

Ещё бы! каждое ведь утро

Её бесчисленные лонца

Бичом распарывает солнце,

И в глуби мира волокут.

Кто ей, уставшей так смертельно,

Споёт тихонько колыбельно –

Не ты ль – нашлёпка на боку?