КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс
Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность.
— Вернер Гейзенберг
Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.
РУССКАЯ ПОЭЗИЯ
Джим Моррисон
ЕЛЕНА МИРОНОВА
Елена Миронова о себе:
Миронова Елена Степановна (1976). Родилась в городе Нижний Тагил. Стихи пишу с детства. Закончила филологический факультет Нижнетагильского государственного педагогического института. Занимаюсь журналистикой. Публиковалась в литературно-художественном и публицистическом журнале «Урал» (г. Екатеринбург), в «Литературной газете», в местных газетах и журналах. В 2001 году становилась финалисткой конкурса «Илья-Премия» на приз московской газеты «Трибуна».
Есть одно событие, разделившее мою жизнь на «до» и «после». Это случилось в шестнадцать. Восемь диагнозов, два года полной неизвестности и постельного режима, без надежды когда-нибудь снова встать на ноги и быть, как все. От одиночества спасали родные и книги, от желания покончить со всем этим быстро и легко – мечты... Пожалуй, никогда в жизни я больше так отчаянно и по-настоящему не мечтала. И именно тогда впервые поняла, что все наши мечты имеют свойство сбываться.
До своей книги, наверно, еще не доросла. Публикации – редко когда нравятся. После единственной и неожиданной более чем литературной премии – боже упаси от еще одной: как говорится, хочешь убить поэта – дай ему премию.
К своим читателям мне бы хотелось обратиться словами одного из моих любимых поэтов Виталия Кальпиди. «Главная тайна поэзии на земле — это тайна Читателя, а не Текста. Текст — пустая оболочка. После того, как ее оставил автор, она физически начинает искать Читателя. Высокомерие художника по отношению к Читателю — просто амбиция, ибо художник — это просто «порченый читатель», изредка исполняющий ритуальный танец метафизического кривляния под названием «творчество». Мы — Читатели». Елена Миронова.
Ещё о себе:
Родилась и выросла в Нижнем Тагиле. Окончила филологический факультет Нижнетагильской государственной социально-педагогической академии. Сейчас учусь в Литературном институте имени А.М. Горького.
Пишу с 11 лет, сегодня совмещая это занятие с журналистикой, семьёй и тремя детками. Что из этого получается? Судить читателям – по публикациям в журналах «Урал», «Уральский следопыт», «Введенская сторона», в «Литературной газете», в коллективных поэтических сборниках, альманахах и различных электронных проектах.
Анна Орлицкая (Москва) о стихах Е.Мироновой:
Можно написать целый роман об одной незначительной детали, об одном маленьком фрагменте окружающей действительности, описать его в мельчайших подробностях – у этого жанра есть свои поклонники и свои мастера. А можно, напротив, при помощи полутора десятков недлинных строк создать отдельный мир, красочный, наполненный образами, живущий по своим законам и при этом целиком идущий от личности автора, многократно отражающий и преломляющий её. Нижнетагильский поэт Елена Миронова относится к числу авторов, избравших второй путь.
Ее стихи надо читать внимательно, медленно, вдумываясь в каждую строку, в каждое слово. Их надо читать и перечитывать – и при каждом прочтении будут открываться новые взаимоотношения слов и смыслов, которые прежде оставались незамеченными.
На первый беглый взгляд эти стихи могут показаться простыми. Действительно, с точки зрения звука, мелодии стиха они написаны очень легко, ритм словно уводит за собой, уносит, подобно музыке, взгляд (и слух) ни на чём не спотыкается, будто бы скользя по тексту. Этот эффект «убаюкивания» читателя достигается благодаря умелому (иногда – смелому) использованию традиционной силлаботонической метрики во всем её многообразии. Миронова вовсе не стремится, подобно многим современным авторам, отказаться от «заезженной» силлаботоники. Напротив, она активно использует скрытые ресурсы этой системы: выбирает неочевидные стихотворные размеры, экспериментирует со строфикой, с формой текста в целом – и достигает немалых успехов. Иногда читатель, завороженный плавностью ритма, попадается в своего рода ловушку: он ждёт продолжения, он готов плыть по течению текста ещё очень далеко – а стихотворение уже кончилось. И ему приходится остановиться, преодолеть инерцию чтения и оглянуться назад. Елена Миронова иногда заканчивает свои тексты очень неожиданно, но никогда не затягивает дольше положенного.
Пожалуй, некоторым авторам следовало бы этому у неё поучиться. Однако при формальной легкости тексты Мироновой буквально переполнены смыслами, которые раскрываются не сразу, даже не при втором и не при третьем прочтении. Смысл здесь находится в сжатом, концентрированном состоянии, и необходимо время, чтобы он развернулся в читательском восприятии в полную силу. Стихи Мироновой просто необходимо перечитывать – и с каждым разом сквозь мелодическую ткань текста будут проступать все новые и новые, ранее не замеченные смысловые грани. В некоторых текстах этот прием достигает кульминации: эти стихи настолько насыщены образами и метафорами, что каждая строка могла бы стать если не отдельным текстом, то, по крайней мере, отдельной картиной. Да, именно картиной. Если бы пришлось иллюстрировать стихи, то каждая строка потребовала бы нового, не похожего на другие рисунка, со своей композицией и действующими лицами. И каждая иллюстрация получилась бы сложной и законченной.
Тексты Елены Мироновой в большинстве своем довольно короткие, она словно экономит материал, стараясь уместить в каждую строку как можно больше. И этот приём работает: читатель оказывается в лабиринте смыслов и образов, он блуждает по нему, стараясь отыскать разгадку, но чем дальше, тем сильнее запутывается. И только ритм, как нить Ариадны, уверенно ведёт его к выходу.
Стихи Елены Мироновой строятся на контрасте формальной легкости и образной насыщенности. В каком-то смысле это ещё одна ловушка для читателя: увлечённый плавностью и мелодичностью, он не замечает, как автор вовлекает его в размышления (а иногда – в диалог) на философские темы, заставляя в очередной раз задуматься о вечном, посмотреть вглубь себя и окинуть отстранённым взглядом окружающую действительность. А это, пожалуй, если и не задача настоящей поэзии, то, по крайней мере, её непременное свойство.
Зима молчит на разных языках...
Зима молчит на разных языках,
косится глазом по углам зловеще,
берет и примеряет нас, как вещи,
оставленные кем-то впопыхах.
И всякий раз, который год подряд
никто не впору выросшей и сытой —
считает ночь очередной убыток:
тех, кто проснулся вне календаря.
Они по плечи входят в молоко
молчания и смотрят так, как будто
ни этот свет не кончился под утро,
ни этот снег не прорастал ни в ком.
… За тишиной, расставленной вдоль стен,
обшарпанной захватанной незрячей,
бросает мальчик в голубое — мячик.
Смеется девочка.
И смерти нет.
Совсем.
* * *
Обрастаю снегами привычек —
второю кожей.
Открывай меня пятерней отмычек —
на что похожа
пустота внутри?
Посмотри.
Склянки... безделки... напополамы...
другая взвесь
взросления. Боже мой, сколько хлама
столпилось здесь!
Веничком вжик-вжик.
Напрямик —
к сердцу, где вдруг ты слышишь:
тук-тук... едва.
Это во мне мотылек света дышит —
любим-трава...
Тихо так. Ты — верь!
Видишь? Дверь.
Не бойся. Входи. Тебя здесь ждали
так много зим,
что холод пробрался и в эти дали,
неотделим
уже от плоти.
На взлете
коснись замерзшей воды рукою —
взорви весь лед!
Оленье стадо идет к водопою —
лети вперед.
Глотни и слушай,
так души
взрослеют...
02.02.2006
Весеннее
Слегка истончается снег по краям,
почти незаметно, так робко-несмело:
след еще крошится солью и мелом,
стянута крепким узлом полынья,
но все достовернее день ото дня
солнечный бок шебутного Китая —
скоро и я — будем верить — оттаю
в хлипком желтке ледяного жилья.
* * *
...и на ладонь — горошиной — весна,
наивная в своей бескровной ласке.
Однажды утром выспавшись из сказки,
страна который год заражена
Чечней. Больна неизлечимо
надеждою дожить до лучших дней.
Но мы все медленней. А время все быстрей —
и вот не совпадаем ощутимо
краями... сердцевиною... Прощай!
Оторванные от ветвей поспешно
мы догораем в октябре кромешном,
вдруг понимая, что под кожей май.
* * *
С.О.
Просыпался с небесных полок мел —
и мир покинул тесные границы,
в которых оглядеться не успел
как следует. Тетрадная страница
белее свежевыстиранных снов,
развешанных на неподвижных кленах.
Больной четверг в числе других обнов
я утром нахожу среди флаконов
стеклянных и дыханием строки
пытаюсь отогреть. Какая малость
нас разделяет! Кожею в стихи
врастаю... только что-то Там сломалось —
и немота молчит из всех углов,
и звук споткнулся — слаб — на первой фразе.
Не досчитавшись самых важных слов,
мир замер в ледяном гомеостазе.
...Так тихо. Даже шорохи тихи.
Вокруг снега. И я, в зиме по пояс,
пишу тебе февральские стихи
и рву (в который раз!) билет на поезд.
5.02.2005
Чтобы дотянуться до небес...
Б.Рыжему
Облака попАдали на лес,
парашют луны повис на ветках —
чтобы дотянуться до небес,
нужно просто встать на табуретку.
Душным маем, словно сургучом,
запечатан вдох. Но сколько света
зацепилось за твое плечо,
за хромую ножку табурета
и за стол, где ты сейчас стоишь
и полмира держишь на ладонях!..
Звезды на тебя с окрестных крыш
пялятся, гривастые, как кони,
и завидуют, не ведая о том,
что, измерив взглядом дня хоромы,
ты ослеп и непослушным ртом
ловишь воздух. Только встала комом
в горле жизнь. И (так уж повелось)
завернувшись в память как в рубаху,
ты шагаешь вниз. Один. Насквозь.
Забывая о петле и страхе.
Облака вповалку над тобой.
Под тобой камыш весны вповалку —
там по пояс в хляби голубой
твой сынок играет с жизнью в салки.
24.25.02.2006
Ночь
Стихают улицы. Мелеет двор.
Дом приглушает запахи и звуки.
Выходит ночь в ослепший коридор
и в пустоту протягивает руки.
Ей, бесприютной, также как и мне,
сейчас не спится. И в глубокой тьме
пытаясь дно нащупать осторожно,
она едва касается лица —
и вдруг я понимаю до конца,
как одиноко ей и как тревожно.
Обрушиваясь с верхних этажей,
зима теряется в домашнем хламе,
стеклянных звезд безвкусное драже
бездомно лепится к оконной раме.
Выклевывая мглы сухой инжир
из всех щелей...
чуланчиков...
квартир...
Ночь обнаруживает сходство с птицей,
захоронившей в чернозем крыла
полмира и ко мне на край стола
присевшей — терпкой музыки напиться.
3.12.2004
Когда влюбляются замужние женщины
В просторном сне, где только мы с тобой
и воздух удивленно-голубой
сгущается в неведомую птицу,
наверх взбежать по двум ее крылам
и там, за облаком добра и зла,
в две маленькие точки превратиться,
невидимые глазу и уму
(вогнавшему себя в такую тьму
примеркою холщовых постулатов)...
А мы, присев на золотой волне,
забудем ненадолго о войне
бескровной между правым и крылатым.
Сейчас есть только ты и этот сон.
В нем пенный воздух в синее влюблен
и нас двоих легко в себя вдыхает —
и кружится от света голова,
и музыка вливается в слова,
которых надышаться не хватает...
...Над городом качается звезда,
и утомленные борьбой стыда
со здравомыслием мерцают люди.
Привычно просыпаясь между них
я помню только воздух на двоих,
тот, за который даже здесь осудят.
Белое-белое
Белое-белое в варежках детского сна —
Бог поутру надышал этот сон на стекло.
время болело вчера, а сегодня страна,
переродившись, упрямо встает на крыло.
Тренье пера о неровную кромку небес,
чуткое эхо нездешних глухих голосов...
Падает пух — и глубокий бескровный порез
в стылой земле заживает за пару часов.
Детские люди, к пальто прицепив пару крыл,
дебри зимы обживают без всяких помех,
и от усилий их маленьких трепетных жил
снежный и добрый растет за окном человек.
* * *
Качается... качается... качается
от ветра одуванчик фонаря,
и на губах все ярче ощущается
прохладно-мятный привкус января.
Доверчиво, как женщина влюбленная,
вмерзает в лед огромная страна,
и, тишиною белой удивленная,
в кварталах разрастается луна.
Прощаясь, день устало обнял деревце
закутал в парусину облаков,
и жизнь моя — стеклянною безделицей —
качнулась в глубине его зрачков.
Песенка о глупости
Когда четыре причины возможных неприятностей
устранены, всегда найдется пятая.
Закон Мерфи
1.
День прожили без запинки,
по дорогам, по тропинкам
проводили солнце в чащу,
полночь встретили пропащу,
в рыхлый мех небес
завернули лес.
2.
Понавесили засовы
от худого взгляда злого,
от Мамая, хитрых греков
и от прочих человеков...
лунное пятно
вставили в окно.
3.
За витую за цепочку
женку спрятали да дочку,
кошку, курочку и свинку,
всю домашнюю скотинку...
В складках тишины
затаили сны.
4.
В два ряда замки на двери —
заховали от потери,
от холеры и от чумки
кошельки, кошелки, сумки...
Звезды за бока
сняли с потолка.
5.
...Обступила тьма избушку,
мы цедили ночь из кружки,
не боялись никого,
даже черта самого.
а тому и горя мало —
в дымоход, как в одеяло,
и у спящих дураков
души цап! — и был таков.
2005-2006
Деревья
Сад скинет верхние одежды,
как гость случайный, —
о, как деревья безнадежны
в своей печали!
Как тонки пальцы их, как хрупок
загар осенний,
увы, в растительных скорлупах
им нет спасенья.
Зима слетит с громады синей
нежданной птицей,
макая их ладони в иней
и в сон — ресницы.
И лишь простуженное солнце
уснет тревожно,
сердец их холодок коснется
неосторожный.
Застыло время у виска...
Застыло время у виска,
и мысли вертятся по кругу,
затертая до дыр тоска —
моя подруга.
Сидим и пьем горячий чай,
без сахара и очень крепкий.
Зима цепляется за ветки.
Ее печаль
понятна мне, и потому
становится еще печальней.
И чай кончается — всему
есть час прощальный.
Ворочается в глубине
почти что музыка. И в этом
вся суть и мука. А в окне
горчит рассветом.
И вырастает наизусть
привычный мир многоэтажный —
плыви, кораблик мой бумажный,
в иную грусть.
Депрессия
Разбегаются углы,
гордо в тень уходят стены —
светлый краешек вселенной
тоньше и острей иглы.
День в суденышке луны
уплывает ровно в восемь —
подступает к горлу осень,
и дожди штурмуют сны.
Наполняется окно
до краев бездомной влагой.
Города во мне, как фляги,
спинами скребут о дно.
В каждом городе птенцы
фонари клюют, что дыни,
и по улицам в корзине
носят смерти леденцы.
Тобой со всех сторон окружена...
Фонарь лениво плещет вдалеке —
в единый ком сливаются предметы,
и небо поднимается с паркета,
губами жадными припасть к руке
расслабленной. Тобой со всех сторон
окружена, как морем, и желанье
уплыть, отдаться ласке узнаванья
сужается в нетерпеливый стон.
Жест повторяет жест. Волна — волну,
смещая равновесье тонких линий,
и — набегая — я в тебе тону,
и звуки тонут в набеганьи синем.
Вдох, разделенный нами как глоток,
обугливает плавные границы:
твой наглухо спеленутый зрачок
взрывается разбуженною птицей —
и я размыта вмиг её крылом
по простыням и загустевшим стенам.
Двойных примет мятежное тепло
припухшие не умещают вены —
и пульс в излишек резкий и скупой
стекает изредка соленой влагой.
Над раскаленной добела рукой
лишь потолка прохладная бумага,
как равнодушный флаг, дрожит едва,
и вид ее все также сух и скучен…
Но твое имя бабочкой созвучий
к ней ластится как верный знак родства.
1999
Когда так много вязкой тишины...
Когда так много вязкой тишины,
что не уплыть в другую половину.
Когда снега под снегом не видны,
морозом заколоченные в глину,
а до капели, черт возьми, дожить
так хочется, вцепившись мертвой хваткой
в неровный край, пока еще дрожит
кленовый лист — простуженный и ватный —
на нитке потайной.
Когда саднит
молчанием надорванное горло,
и немота беспамятству сродни,
и все твои приметы утро стерло
с ладони января, и не прочесть
на память ни строки. Когда намека
не вымолить на радостную весть
и эта боль (дремавшая до срока),
коснувшись, не оставила следа
твоей улыбки детской, а минуты
остры, как бритвы.
Наконец, когда
свет перемешан пополам с мазутом,
и время, как ослепшая пчела,
в висок незряче бьется, чтоб начаться,
но нечем: даль вечерне отцвела
и вроде бы пора уже прощаться…
Мне ангел вдруг слетает на плечо
и тихо шепчет: «Поживем еще».
ноябрь 2004
Осенний марафон
1.
Выпасть из сносок в конце сентября.
Вычесть себя незаметно из суммы
желтых стрекоз. Раздвигая края
времени, больше уже не думать,
сколько еще отцветать на ветру,
плюща зубами огрызочек речи,
и, коньяком разбавляя хандру,
в глотку хрущевки втискивать плечи.
2.
Проще простого — свет отменив,
обезоружить любую подробность,
вытряхнуть имя из хроник и книг
и налегке, наплевав на робость,
выскочить разом из всех паспортов,
перезабыть адреса… пароли… —
прочь от тебя! От себя! От той
нежности хрупкой и громкой боли.
3.
Боже! Вот так-то и сходят с ума!
Много ли толку в мушином побеге?!
Самая прочная в мире тюрьма —
тело, твердящее о ночлеге:
пульс, обретающий силу в тепле,
в траченном молью домашнем уюте...
Утро скорее спешит повзрослеть,
чтобы меня научить чему-то.
4.
Вывешу новенький полдень как флаг —
он мне напомнит о важности вдоха.
Небо нашарит забытый пятак
солнца в кармане торговки-эпохи.
И на последнюю медь сентября
я в магазине куплю карамели,
перелистаю страницы недели,
так же как в детстве — листву букваря.
сентябрь 2005
Неодинаков свет на швах листвы...
Неодинаков свет на швах листвы,
на талых лицах ранних человеков.
Едва светает. Бабочка молвы
макнула крылья в пасмурную реку
шушуканий голодных за спиной.
Как тонок мост — пройти и не сорваться!
Я отпускаю взгляд — а надо мной
занозы бабьей зависти роятся.
Звук чешется желанием — кричать!
Бежать! Куда?! — там тот же утлый вторник…
…ладони мамины…улыбка… чай… —
и теплый свет во мне пускает корни.
2005
По тропинкам моих позвонков...
По тропинкам моих позвонков —
зима… зима…
А до марта - Господь, сохрани -
далеко… далеко…
И окрест ни души, никого —
дома… дома…
Ими город до верху набит
битком… битком…
По колено в щебенке снегов —
вперед… вперед…
Колокольчики птиц мне молчат
вослед… вослед…
Бьется галька моих позвонков
об лед… об лед…
И кромешной стеной снегопад —
в ответ… в ответ…
Вполнакала стареет луна
одна… одна…
Скучной грудой тряпья на кустах —
облака… облака…
И сегодня согреет меня
вина… вина…
ибо жизнь показалась пуста
а смерть легка.
15-16.02.2005
В предчувствии тебя
Когда, укрывшись теплым пледом,
декабрь допьет осенний йод,
твой силуэт невнятный, следом,
на тихих лапах снег внесет.
И будут сумерки качаться,
подрагивая на полу.
Спать раньше лягут домочадцы,
сгустится тишина в углу.
Никто, наверно, не услышит,
как дышит в воздухе легко
летящий снег. Как воздух дышит,
размешивая молоко
земли в ее глубоком блюдце,
и зиму переходит вброд.
Все будут спать и не проснутся,
когда чуть слышно дверь вздохнет —
и в комнату вплеснет снаружи,
непрочный сумрак теребя,
сухой глоток декабрьской стужи,
а с ним —
тебя.
1999
ГОРОД-сАД
Через четыре года Здесь будет город-сад.
В. Маяковский
Городок мой так узок и мал:
от удушья в нем нет спасенья;
здесь шатается дождь по домам,
разливая компот осенний
в пересохшие жерла-рты;
голосят по ночам коты,
проклиная людскую черствость;
в этом городе столько мертвых,
что и в окнах растут кресты.
Понедельник помножен здесь
на желанье не вспомнить кто ты;
пёстрых шлюх равнодушная спесь
заполняет легко пустоты
и уже не коробит основ;
здесь проявленный кальций снов
оседает на вещи каждой,
и по венам многоэтажек
не вода шебуршит, а кровь.
В этом городе даже трава
принимает иной оттенок,
и протяжная нить родства
в четырех провисает стенах,
а за ними — ни сын, ни брат;
каждый третий тут виноват,
в том, что беден и мало пожил…
Распускается спид под кожей —
скоро будет здесь город-сАД.
13-14. 10. 2005
Дорогой читатель! Иногда от розовых очков начинает болеть переносица. Иногда ощущение того, что стихи пишут тебя, сильно настолько, что нет сил отказаться от тех мест, которые тебе не свойственны... Из двух этих ощущений и родилось стихотворение - для меня первое в своем роде. Буду признательна всем, кто ЧЕСТНО выскажет свое мнение на эту попытку посмотреть правде в глаза. С уважением, автор.
Колыбельная
1.
Осыпается хрупкий свет.
Заоконный тускнеет блик.
День, мой ангел, сшит из примет,
задержавшихся лишь на миг
в нашей памяти. Прочий хлам
как бы ни был хорош собой
просто делит его пополам —
и в другой половине боль
расставания. Каждый звук
множит эхо в пустом дому.
Знаешь, жизнь — это ровный стук
где-то слева. По одному
улетают друзья… враги…
Облаков бесполезный мел
налипает на сапоги
тех, кто в общем-то не умел
верить в чудо — и вот сейчас
смотрит сверху на грешных нас.
2.
Спи, мой ангел, а я еще
посижу здесь с тобой чуть-чуть.
Хмуря брови, через плечо
ночь пытается заглянуть,
проступает смолой в углах,
обнимает лицо…предмет…
обернувшись, молчит, в дверях —
и уже не вспомнить примет
улетевших вчера. «Увы», —
головой качает трава, —
только память нежней травы,
но, быть может, тем и права,
что ни жестом, ни взглядом, ни
стоном не потревожить. Не
заслонить печалью огни,
распустившиеся в окне.
Ждать недолго теперь до утра.
Спи, мой ангел. А мне пора.
26-27.02.2005
Не трогай эту пустоту...
Не трогай эту пустоту
из любопытства,
она не та, что на лету
ночами снится.
Она, поверь мне, милый мой,
куда как горше,
и тяжелее много той,
и много дольше.
Ее красивый алый рот,
ой, как обманчив —
и Бог тебя не сбережет,
мой милый мальчик,
когда, шагнув с балкона вдруг,
покинешь сушу,
отпустишь облако из рук
(точнее — душу).
И будет поздно набирать
глотками воздух.
Мой мальчик, страшно умирать,
когда т а к поздно.
Смотреть на этот мир, любя,
со дна могилы
не торопись, прошу тебя,
не надо, милый!
6.12.2004
Качается... качается... качается
Качается... качается... качается
от ветра одуванчик фонаря,
и на губах все ярче ощущается
прохладно-мятный привкус января.
Доверчиво, как женщина влюбленная,
вмерзает в лед огромная страна,
и тишиною белой удивленная
в кварталах разрастается луна.
День уходящий крепко обнял деревце,
закутал в парусину облаков,
и жизнь моя — стеклянною безделицей —
качнулась в глубине его зрачков.
Апрель 2005
Усталая. Сошедшая на нет...
Усталая. Сошедшая на нет.
На дне глоток промозглости и крошки.
С мороза — в дом. Палить привычно свет.
Вдыхать твой голос. Чаем греть ладошки.
Нанизывать уютные слова
на тонкую оранжевую нитку.
И смысл их улавливать едва.
(А чай давно остыл). И эта пытка
не может длиться долго — нить рвануть!
И бусины покатятся по свету.
И в удивленной тишине — ко дну!
В твоё тепло. В ромашковое лето.
В упругую разбуженную суть…
Почти ломаясь на глубокой ноте —
наверх! Звенящей тишины вдохнуть
и замереть в ладонном переплете
усталою, сошедшею на нет…
В углу луна лакает ночь из блюдца.
Последний жест — безвольно глохнет свет,
и звезды к краю потолка крадутся.
1999
Считалочка
Раз, два, три, четыре, пять —
вышел дождик погулять.
Дождик-дождик, ты постой,
подожди и я с тобой.
До чего же хорошо —
небо вычерпав ковшом,
расплескать его легко,
как парное молоко,
а потом по теплым лужам
пробежаться босиком.
Дождик-дождик, не спеши,
чуть помедленней дыши,
так: и раз, и два, и три —
горе горькое, замри,
упади ко мне в ладонь,
больше никого не тронь.
Под дождем в моей горсти
сладкой вишней прорасти,
чтобы милый друг сердечный
без меня не загрустил.
Февраль 2005
Белое-белое в варежках детского сна...
Белое-белое в варежках детского сна —
Бог поутру надышал этот сон на стекло.
Время болело вчера, а сегодня страна,
переродившись, упрямо встает на крыло.
Тренье пера о неровную кромку небес,
чуткое эхо нездешних глухих голосов…
Падает пух — и глубокий бескровный порез
в мерзлой земле заживает за пару часов.
Детские люди, к пальто прицепив пару крыл,
дебри зимы обживают без всяких помех,
и от усилий их маленьких трепетных жил
снежный и добрый растет за окном человек.
23.12.2005
Оригами
Звенит невлевоневправом ухе,
в затылке тяжесть и ломит плечи;
кажись, сегодня зима не в духе,
с размаху рубит,
с плеча калечит!
Голубоглазый снег озорует:
вселенский мусор в карманы прячет,
тепла остатки легко ворует —
стучит не сердце уже,
а мячик
по кромке ребер скользит устало
и замирает все чаще… чаще…
И замирает. Как нужно мало,
чтобы проснуться
ненастоящим:
бумажным зверем — бери и комкай! —
и холод жадной голодной мышью
снует по венам, пустым и ломким,
но ты и это
уже не слышишь.
23.12.2005
Легко. По линиям воды...
Легко. По линиям воды...
По талым лункам лунных пятен…
Мне ночью мир почти понятен,
а утром — бледные следы,
насмешки галок в синеве
над беспризорностью жилища,
в котором я как третий лишний
с ненужным даром в рукаве.
1997-2006
Освобождаясь вдруг от строк...
Всему живому идти путем зерна.
В.Ходасевич
Молчанья сдержанный смычок
рукой незримой растревожен —
освобождаясь вдруг от строк,
как будто сбрасываешь кожу.
Перегорело, обожгло
и выплеснулось враз на сушу,
зерном горчичным проросло,
перевернув — как чашку — душу.
И заглядевшись на кораблик клена...
Перезабудь, едва-едва начав, —
зачем будить луну, дыша на блюдца.
И если завтра больше не проснуться —
невелика последняя печаль:
перерасту траву в большой траве,
раздам свои трофейные знамена
и, заглядевшись на кораблик клена,
в какой-то миг забуду о себе.
Из двух причин родится новый свет,
перелистнет задумчивую воду…
А я вдруг отличу свой силуэт
от непогоды…
1999
Февральское
Просыпался с небесных полок мел —
и мир покинул тесные границы,
в которых оглядеться не успел
как следует. Тетрадная страница
белее свежевыстиранных снов,
развешанных Создателем на кленах.
Больной четверг в числе других обнов
я утром нахожу среди флаконов
стеклянных и дыханием строки
пытаюсь отогреть. Какая малость
нас разделяет! Кожею в стихи
врастаю... только что-то Там сломалось —
и немота молчит из всех углов,
и звук споткнулся — слаб — на первой фразе.
Не досчитавшись самых важных слов,
мир замер в ледяном гомеостазе.
… Так тихо. Даже шорохи тихи.
Вокруг снега. И я, в зиме по пояс,
пишу тебе февральские стихи
и рву (в который раз!) билет на поезд.
5.02.2005.
Когда влюбляются замужние женщины
В просторном сне, где только мы с тобой
и воздух удивленно-голубой
сгущается в неведомую птицу,
наверх взбежать по двум ее крылам
и там, за облаком добра и зла,
в две маленькие точки превратиться,
невидимые глазу и уму
(вогнавшему себя в такую тьму
примеркою холщовых постулатов)…
А мы, присев на золотой волне,
забудем ненадолго о войне
бескровной между правым и крылатым.
Сейчас есть только ты и этот сон.
В нем пенный воздух в синее влюблен
и нас двоих легко в себя вдыхает —
и кружится от света голова,
и музыка вливается в слова,
которых надышаться не хватает…
…Над головой качается звезда,
и больше нет ни страха, ни стыда —
мы сочиняем нежность по крупицам.
Мерцают люди. Просыпаясь среди них,
я помню только воздух на двоих
и свет, запутавшийся вдруг в твоих ресницах.
12.02.2006
Выходит ночь в ослепший коридор...
Стихают улицы. Мелеет двор.
Дом приглушает запахи и звуки.
Выходит ночь в ослепший коридор
и в пустоту протягивает руки.
Ей, бесприютной, также как и мне,
сейчас не спится. И в глубокой тьме
пытаясь дно нащупать осторожно,
она едва касается лица —
и вдруг я понимаю до конца,
как одиноко ей и как тревожно.
Обрушиваясь с верхних этажей,
зима теряется в домашнем хламе.
Стеклянных звезд безвкусное драже
бездомно лепится к оконной раме.
Сгорают рукописи — из золы
выклевывая зерна горькой мглы,
ночь обнаруживает сходство с птицей,
захоронившей в чернозем крыла
полмира и ко мне на край стола
присевшей — терпкой музыки напиться.
Облака попадали на лес...
Б.Рыжему
Облака попадали на лес,
парашют луны повис на ветках —
чтобы дотянуться до небес,
нужно просто встать на табуретку.
Душным маем, словно сургучом,
запечатан вдох. Но сколько света
зацепилось за твое плечо,
за хромую ножку табурета
в комнате, где ты сейчас стоишь,
комкая больную ночь в ладонях -
звезды на тебя с окрестных крыш
пялятся, гривастые, как кони,
и завидуют, не ведая о том,
что, измерив взглядом дня хоромы,
ты ослеп и непослушным ртом
ловишь воздух. Только встала комом
в горле жизнь. И (так уж повелось)
завернувшись в память как в рубаху,
ты шагаешь вниз. Один. Насквозь.
Забывая о петле и страхе.
Облака вповалку над тобой.
Под тобой камыш весны вповалку —
там по пояс в хляби голубой
твой сынок играет с жизнью в салки.
24/25.02.2006
Борис Рыжий... Роман Тягунов... ... Почему они добровольно уходят из жизни, молодые и такие талантливые? Наверно, этому есть свои причины. А нам остаются их стихи, погружаясь в которые, забываешь обо всем, кроме Божественного дара, стоящего за каждой строкой... за каждым словом...
Весеннее
Слегка истончается снег по краям,
почти незаметно, так робко-несмело:
след еще крошится солью и мелом,
стянута крепким узлом полынья,
но все достовернее день ото дня
солнечный бок шебутного Китая —
скоро и я — будем верить — оттаю
в хлипком желтке ледяного жилья.
1998
Это во мне мотылек света дышит ...
Обрастаю снегами привычек —
второю кожей.
Открывай меня пятерней отмычек —
на что похожа
пустота внутри?
Посмотри.
Склянки… безделки… напополамы…
другая взвесь
взросления. Боже мой, сколько хлама
столпилось здесь!
Веничком вжик-вжик.
Напрямик —
к сердцу, где вдруг ты слышишь:
тук-тук… едва.
Это во мне мотылек света дышит —
любим-трава…
Тихо так. Ты — верь!
Видишь? Дверь.
Не бойся. Входи. Тебя здесь ждали
так много зим,
что холод пробрался и в эти дали,
неотделим
уже от плоти.
На взлете
коснись замерзшей воды рукою —
взорви весь лед!
Небо потянется к водопою —
лети вперед.
Глотни и слушай,
так души
взрослеют…
02.02.2006
Музыка шагов
Звезды ворочались в жестких постелях,
белую пыль из перин выбивая.
С клавиш небесных давно облетели
северных птиц неподкупные стаи.
От прикасаний их крыльев трезвея,
в накипь проспектов вплывали трамваи.
Сны, натянув на себя бумазею
инея, люльку пространства качали:
Баюшки-баю, волчицы-метели,
лихо бездомное, баюшки-баю.
Словом нашептанным вдетая в тело
ныла душа, из него вырастая
музыкой…
И, натянув по челку облака...
Весенний сплин — проснувшись — ни о чем.
Пустая болтовня с тобой — для вида.
День, теребящий нервно за плечо —
ребенок с карамелькой суицида —
так беззащитен на краю зимы,
с ее больным набрякшим небосводом
(в котором молодится круг хурмы,
но он не в силах изменить погоды),
что хочется словами — кап! кап! кап! —
заговорить… сточить холодный камень,
и, натянув по челку облака,
тебя, смеясь, разгадывать руками.
30.03.2006
Мутация
Осень приносит в ладонях
долгую воду,
улицы зарастают дождями,
что сорняками,
отчаянье рвет с якорей
дома-пароходы —
самое время обзаводиться
плавниками.
Плавать учиться — чего бы, казалось,
проще!
(сложнее, вдруг полюбив, к тебе прирастать
всем телом,
горюя потом до кости облетевшей
рощей,
что не срослось (так и оставшись
черным на белом)).
Влага, заполнив объем, превращает
город
в пресный аквариум. Со дна
поднимается вечер.
И мы, чешуей нелюбви покрываясь,
скоро
мутируем в рыб, наделенных
(зачем-то) речью.
6.04.2006
Пейзаж, нарисованный чаем (c)
Пейзаж, нарисованный чаем:
в небе — бумажный ангел
завис над створоженным раем,
плотно закрытым в банке
Города. Грусть деталей.
Отчетливый запах йода.
Звёзды сбиваются в стаи,
чтобы согреться…
Брода
не существует — прыгай!
Руками греби сильнее
(когда-то и ты был рыбой,
пока два слова не склеил).
Дожди обступают с флангов,
утробу насытив речью, —
смотреть, как бумажный ангел
становится человечней.
24.04.2006
УЛИССУ
С.О.
Наберется едва ли на вдох —
и замрет на полслове.
Остальное домыслит молва
за нас обоих.
Не ищи сегодня для крови
иной основы,
даже если в сердце призывно
толкнется Троя.
И, однако, мужьям — война,
женам — прясть погоду
да кормить с руки
без дождя отощавшее лето,
разбавлять хандру Пенелопы
игрою в моду,
в равноправие и… — зачеркнуть:
ни к чему об этом.
Обветшают сны о тебе.
Прохудится небо
и сморгнет звезду —
морякам осветить дорогу.
Поспеши, Улисс,
женихами кишит твой невод
и газеты пускают слюни,
от некрологов
ожидая больших барышей,
тиражей и прочих… —
смерть, Улисс, в наше время
сытней надежды.
Возвращайся домой.
Разгони над Итакой ночи.
Обними Пенелопу
и будь офигительно-нежным.
22.06.2006
Другие берега
Бессонные листья нашепчут
недолгие сны.
На цыпочках ночь проскользнет
в приоткрытые двери
и встанет бездомно в углу
необъятной страны —
считать в бесконечном ряду
дорогие потери.
Бестактно ворвется
в чернильный настой лабуда
соседских размолвок,
замешанных скудостью быта, —
по нервам уставшим…
по уличным проводам…
всё дальше и дальше…
От корки до корки прочитан
ещё один день.
И кажется — нет им конца:
и завтра всё та же рука
в черепичную крышу
вобьёт лунный гвоздь
и вывесит звезды с торца.
И высушит слёзы.
Но только всё глуше и тише
и медленней звуки.
И дело идет к сентябрю.
И скоро дожди прорастут
между прядями света.
И ангелы в небе друг с другом
затеют возню.
А утром об этом напишут
в центральных газетах.
Растащат перо.
С тротуаров исчезнут бомжи —
твой взгляд не споткнется теперь
о невнятное тело.
В других берегах
суматошно покатится жизнь —
всё так же прекрасна
и так же —
увы —
неумела.
Июнь 2006
Качался свет на тонком стебельке...
В пределах комнаты иная жизнь текла:
к лицу склонялась лампа близоруко,
и ночь, где больше не было ни звука,
плыла по обе стороны стола,
задумавшись о чем-то о своем
и не касаясь ни рукой, ни взглядом...
Мы с безупречной тишиной, вдвоем,
неразделенные — очнулись рядом.
Качался свет на тонком стебельке,
к нему тянулось — прорастая — Слово,
и тишина, припавшая к щеке,
была уже не более, чем повод
открыть окно, бессонное, и стечь
на дно травы, и ощутить под кожей
желание врасти всей кровью в речь
и первый звук вдохнуть неосторожно.
5.07.2006
Ну, здравствуй...
Взгляд соберет в пригоршню свет осенний
в попытке обозначить перспективу.
Ан, нет её (как нет иголки в сене) —
и вечер наплывет на дом дождливо.
Под месяцем не скрипнет половица,
и выйдут фонари бродить всем скопом
по улицам…
Встревоженные птицы
дурных вестей облепят старый тополь.
И приживутся.
Много ли им надо,
бродягам этим, — черствый ломтик хлеба…
Шов на рубашке от губной помады
перекроит по новой карту неба —
и опоздают к перекличке гуси.
За грош, за медный, Рим сгорит до корки.
И ты, который никогда не трусил,
увязнешь по колено в отговорках…
Дожди, напялив длинные ливреи,
к утру докосят заросли бетона.
— Ну, здравствуй, —
и толкнется чуть левее
иголка.
И проткнет очаг картонный.
23.07.2006
Сумерки богов
так проплывая слои атмосферы серной мягкие ткани памяти проникая
А.Горенко
Было непросто шагнуть в неизвестность,
стричь тишину неумелой повадкой.
Ночь так подмяла под брюхо окрестность,
что и дышать становилось не сладко.
Зло и упрямо, как дикие звери,
гнулись столбов удлинённые шеи.
Скалили пасти голодные двери:
«Ближе, дружок, и немного левее…
Цап!»
Темнота обрывала карманы,
ясную даль отравляя сомненьем.
Тени зияли, как рваные раны,
липким мазутом повымарав зренье.
К темной громаде слетались синицы
звёзд — и клевали беспамятства зёрна.
Тополь на старые ржавые спицы
небо накалывал — зло и проворно.
Черные мухи вертели планету.
Чья-то фигурка лепилась к карнизу.
Кто-то печальный смотрел на все это
сквозь замутнённую желтую линзу…
…Вспыхнула мысль— и погасла, как спичка,
не осветив, не согрев на прощанье.
В этой земле, где любая привычка
перерастет — без труда — обещанье,
даже рассвет так болезненно-тонок,
что и, вглядевшись, нельзя зацепиться —
взгляд погружается в морок бетонный,
ветер швыряет в лицо черепицу
снов перезревших.
Сквозит,
тяжелеет
утро в глубоком дырявом кармане…
Шаг.
И ещё. —
И, быть может, сумею
имя Твоё обозначить на ткани
памяти…
2006
Южная ночь
Ломилась ночь, как вор, в окно,
развенчивая занавески,
и кипариса профиль резкий
сейчас был с нею заодно.
Ей так хотелось угадать
всего лишь жест… хотя бы имя,
чтобы потом себя меж ними
легко, как слово, прочитать.
Но мир к ее судьбе был глух —
он, как заезженный синоним,
сливался с черною стеною,
молчаньем утомляя слух.
Ни в ком не вынянчив тепла,
ночь уходила дальше. Ранний
тянулся свет к оконной раме,
к изнанке влажного стекла.
Льняные письма
(неотправленное)
Похоже, скоро дождь дойдет до преисподней.
Е.Туренко
Ну, здравствуй!
А у нас дожди
уже дошли до преисподней.
И каждый новый день —
в кредит.
И тополя —
в одном исподнем
слоняются промеж людей,
заряженных хандрой
и водкой.
И даже тутошних чертей
достала чертова погодка.
Но впрочем,
что я здесь плету?!
И от тебя —
давно ни слова…
А этот дождь —
всего лишь повод
заполнить как-то пустоту.
30.09.2006
Тихий ангел разлил молоко...
(романс)
Посмотри: высоко-высоко,
что и звезд не увидеть в тумане,
тихий ангел разлил молоко,
заблудившись в небесном бурьяне.
На ходу… на бегу… на лету...,
в эту вечную тайну врастая,
раздвигаю плечом темноту,
чтоб суметь дотянуться до края —
до полоски сплошной синевы,
там, где небо тебя надышало
на зеленые пряди травы
и укрыло своим одеялом,
и отпрянуло тихо, как тать,
по земле осторожно ступая, —
на ветру там осталась дрожать
паутинка пыльцы золотая.
Распустив её нити во сне,
мы однажды очнулись от спячки —
надо мной… над тобой… в вышине
опрокинулся воздух прозрачный.
Это я… это ты… это мы —
два лучистых крыла махаона —
проступили недлинно из тьмы
и растаяли в сине-зеленом.
9.09.2006
Птицы потерь
Все ушли. И скоро уйдут их души.
В.Месяц
Осень махнет плавником
да и канет в Лету —
вот и еще один
разбазарен праздник.
Сколько их было,
радостных… грустных… третьих... —
дни, что скелеты в шкафу,
однообразны.
Там, с другой стороны
парусины синей,
где никогда и не слышали
про Эвклида,
каждой весной
расцветает на ветках иней,
который отсюда
кудрявым облаком виден.
Завтра дожди вцепятся
небу в спину
и разорвут
кучевые его одежды —
души слепые хлынут
в прореху клином,
скудную лепту
во рту затаив прилежно.
Чуть покачнусь,
двукрылой толпой влекома,
но удержусь
за подовый хребет Урала.
Птицы потерь —
я с вами давно знакома:
вместе не раз укрывались
одним покрывалом.
Выйду на улицу —
воздух такой недлинный,
вязаным шарфом на шее,
почти прозрачным.
Вот и она —
золотая моя середина,
с ложкой тоски
и банальной простудой в придачу.
Точен и прост совсем
пейзаж карандашный:
кажет прохожим вода
нутро пустое,
правый ботинок — беззлобно так —
просит каши,
шлепая в ногу со всеми
по лужам — строем.
Где ты, надежда?!
Ночуешь в каких хоромах?!
Сколько уже пустует
святое место?!
Скольких еще уложить
в эту землю рядком и
впрыснуть им в кровь
неразбавленный холод древесный,
чтобы насытить твое,
Сентябрь, брюхо
и утолить земли
ненасытную жажду?!
Чувствуешь, как тепло? —
это, легче пуха,
младенческий иней
к твоим подступает жабрам…
13.09.2006
Держись покрепче за полоску суши...
Когда непроходимые дожди
сойдутся в тишине твоих селений,
не уходи, мой друг, не уходи —
останься, хоть на краешке вселенной.
Пусть далеко — за тридевять земель,
пусть не добраться ни словам, ни письмам,
туда, где неба серая фланель
на спинке стула холодно повисла —
ты просто будь и дней остывший чай
рукой помешивая непослушной,
не исчезай, прошу, не исчезай —
держись покрепче за полоску суши.
А встанут тени в доме по углам,
и звезды слепо позовут в дорогу —
не верь, не верь, обманчивым дождям,
лишь зачерпни в ладонь воды немного —
и самой светлой из земных причуд
цветы расправят листья на рассвете
и не умрут, ты слышишь, не умрут,
когда борей погонит лодку лета
к чужим неразоренным берегам…
А спустится печаль до преисподней —
я не отдам тебя ей, не отдам!..
ни завтра, ни тем более сегодня.
Нас утром жизнь отпросит у судьбы...
Нас утром жизнь отпросит у судьбы,
а ночью смерть надышит медь на веки.
И дни, как придорожные столбы,
растерянно уткнутся в снег. И реки
во сне зайдутся льдом. И облака
нахохлятся… но с ангельской подачи
отыщут нас в глубоких тайниках
и в голубые травы перепрячут.
ноябрь 2006
Затянувшийся Октябрь
Моим бабушке и дедушке, дышавшим этой эпохой...
Что там вдали — не разберешь.
Вслепую вышивает гладью
старуха-осень. Хмурый дождь
обходит по утрам усадьбы
и заколачивает. Слаб
непрочный день в оконной раме.
Пространства тонкая игла
споткнулась о дорожный камень
и, обломившись, — ну-у, петлять.
Эй, выходи считать потери!
Подломленные тополя
бездомно сгрудились за дверью —
всё ждут: уйдет вода-швея,
и можно будет лечь спокойно
под ворох белого тряпья
за маленькою колокольней.
Но что-то вьюга не спешит
укрыть затылочные бреши.
В опавшем золоте души
горят ненужные скворешни.
Пускаем по ветру золу.
И обряжаем свет в мундиры.
И семь десятков лет в полу
идеей затыкаем дыры.
Молчим. И, камышом шурша,
на тесных кухнях — вполнакала —
склоняем времечко, спеша
уйти поглубже в одеяла,
и непрожеванный испуг
снести — как в Божий храм — в подушки.
И выплакать. И под каблук
с утра. И ушки на макушке —
так надо: ни тебе, ни мне
не выдать этих слез усталых.
Ракетами — по тишине,
да так, чтоб небу жарко стало
в промозглом нищем Октябре!..
И век — как день. И день — колечко,
заброшенное на заре
кудрявым мальчиком за печку…
_____________________
… Проснись, дружок! Смотри — зима,
и мир окрест — большие сани.
Ну, — прыгай! И лети сама
в страну с парными небесами.
25.10.2006
И так непоправимо ...
Стрекозы листопада
сквозят в тумане —
оранжевый осадок
непониманья.
Серебряная леска
холодных взглядов
вот-вот порвется резко —
и только падать.
В густую клейковину.
Все глубже. Глубже.
Тонуть. Тонуть.
И стынуть —
монеткой в лужах.
В растрепанных трамваях,
в затертых фразах
себя не узнавая
в тебе ни разу.
И так непоправимо —
на половинки,
что только ветка дыма
и эха льдинки.
___________
Простуженное горло,
и свет бумажный…
Ты белое — на черном,
не в тон пейзажу.
Закат в разводах мела —
крыло сорочье.
Я — черное на белом.
Я — просто точка
в твоей тетради…
Жжется.
Пройдет? Едва ли —
мы слишком долго солнце
в себе качали.
27.10.2006
Кошка-луна
(серебряное и золотое)
Отпусти в синеву свой серебряный слух —
притаилась на облаке кошка-луна
и, шурша сединой легкокрылых старух,
ловит теплую мышь беспокойного сна.
И макает усы — в молоко февраля.
И царапает белую смальту окна.
Онемевшие губы к ней тянет земля —
только кошка всегда остается одна.
И крадется вдоль крыш, золотым животом
не касаясь седой черепичной фольги —
и серебряный иней встает над кустом,
и серебряный ангел плетет из пурги
нежный профиль зимы…
полукружье плеча…
непослушную линию тонкой ноги…
И в серебряный лес отступает печаль,
раскачав фонарей золотые круги.
3.03.2006
Ассоциации
Борису Бельскому
Я, имея день в запасе,
в тень дороги врою камень,
вскрою гору вместе с мясом,
вырву голыми руками
небо
из кошачьей пасти.
— Эй, Вы!
Небо! — Маяковский
мокнет в мае рукавами.
Мог?
Нет! —
с раскаленной бровки
непослушными ногами
спрыгнул —
рыбы, рябы, бабы
вЫносили — выносИли
робу тела.
Я могла бы искупать тебя в России.
Накосили —
замесили
плоть от плоти, кровь от крови:
от Иуды — до Мессии.
Каждый третий хмурит брови:
в слове «хмурит» «х» заменит —
и получит — жмурки.
Мурки
в четверговый понедельник
понесут по переулкам
пересуды, передачи
соли, боли, сала — мало!
Мыло и петля судачат
меж собой под одеялом:
делят тело,
долят сдачу,
стелют чернозем под нёбо.
Кто сегодня не заплачет —
заплетет дощечки гроба.
Эти косы очень носки —
не сносить до Воскресенья…
Собирай свои обноски —
запирай покрепче в сени!
Запрягай шальные сани:
Ани, Тани, Таши, Даши —
та, которая обманет,
на твоих костях попляшет.
Жалость? — лишняя причуда:
из двоих — один — Иуда.
31.01.2007
БЕЛЫЙ КВАДРАТ
(поэма)
(Автобиография. Вариации на тему)
Памяти моей сестры Наташи
В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Евангелие от Иоанна гл.1, ст.1
* * *
Баю-баю-баюшки,
Ночь плывет по краешку —
Из краюшки месяца
Прорастает деревце.
Зачерпну ковшом — дождя
Да развешу на ветвях,
Развяжу все молнии,
Чтоб тебя не трогали.
Подрастай, былиночка,
Дам тебе я имечко —
На рассвете разбужу
И под нёбо положу.
СОН ПЕРВЫЙ
Бело. Отчаянно бело.
Но музыке в тебе светло
расти вдоль белого молчанья.
Молчанью хорошо с тобой:
водой укрыться с головой —
и улыбаться непечально.
Построить замок из песка,
в котором нет еще пока
движения от Света —
к Слову,
но в этот обморок без дна,
собрав рассветов семена,
уже весна прийти готова.
Вложить зеленый гребешок
в твою ладонь, чтоб ты, дружок,
им расчесал за домом травы
и, в легкие набрав воды,
прошел засохшие сады
а в небо склянку солнца вставил.
Все громче музыка — проснись!
Взглянув с высокой крыши вниз, —
оттай и зазвени капелью!
Хрустальным горлом надыши
пшеничный колосок души
в скорлупку легонькой свирели.
Одушевленною рукой
расшторь серебряный покой,
скользнувший с пальцев — рукавицей.
Оставь ее лежать в тени
и, наконец, переверни —
взяв Книгу —
первую страницу.
СОН ВТОРОЙ
— Не лежи на полу, простудишься…—
пережевываю песок услышанного.
Незнакомая отсюда улица
дышит в меня
перегаром лета… прохожими —
одним- двумя- тысячами…
Детство щекочет под кожею.
Тычется
влажным носом в коленки.
Ластится.
— Да ну, тебя!
Ухожу в молчание —
опускаюсь на дно.
Ластиком
стираю взгляды случайные:
— Не бросайте в меня искоса
раскаленную медь пятницы,
не копилка я пустолицая—
во мне яблоку негде спрятаться:
проросли пятаки давние
то травой, то молвой дружною;
заварив крепкий чай августа,
разливают его к ужину
говорливые рыбы, незрячие;
карамель живота тягучую
то покусывают, то подначивают;
тучами
утепляют — к зиме — трещины,
о погодах болтают за полдником,
пересказывают дожди вещие
и следят, чтоб они исполнились —
до последней, до самой буквицы…
Возле нёба где-то аукаются
речи их, меж собой торопливые,
заползают зА щеку тающе,
и язык расставляет ливни те
по углам беззубого рта еще.
Тяжелеет песок — берегом
отступает в гортань за полночь,
чтобы — вдруг! — застегнуть бережно
первых звуков златых
запонки…
СОН ТРЕТИЙ
Стыл пол — стал стол,
стол — в стук,
в стук — звук:
тук-тук…
Это кто в ночи,
одинок, стучит? —
Молчит.
Значит, будешь — бит,
коли станешь брат.
А не сможешь брать —
остается — бить.
Слышишь: брат твой спит…
что ж ты, Каин,— сыт?
Молчит…
Немота горчит.
Мимо ста причин,
мимо сотни рук —
только звук:
— Тук-тук,
открывай, я тут
я твой (с)ад и суд:
ты меня взрастил,
а теперь впусти:
поднялись вершки —
отворяй замки!
Принимай гостей:
полмешка костей
и дождей ведро —
вот и все добро.
С ними страх пришёл —
накрывай на стол!
Надевай сюртук!
Тук-тук!
Страх одеждой — бел.
А под нею — мел.
Мел давно ослеп.
Слепота, что хлеб.
Полон хлебом рот —
пожинай недо-род,
колосок к колоску
прижимай к виску:
кто сильней — тот прав,
остальных — в рукав:
на два метра вглубь —
мать-земля, голубь,
тех, кого взяла
в терем твой зола.
За верстой —
верста —
всех целуй в уста,
досытА корми,
рядом ляг костьми
и закрой глаза.
Тук…тук…тук… —
слеза.
Тук…тук…тук… —
жива?
Тук…тук…тук… —
едва:
белый дым обид
вкруг груди обвит,
белая хула
сердце обняла,
в нем который год
белый лед цветет
И черствеет день —
на одном гвозде.
Белый-белый гвоздь
проржавел насквозь
да — на сажень — в пол
глубоко вошел:
дунь — и нет его…
Больше — ничего:
соль да боль в горсти.
Тук…тук…тук…
— Прости!
Только Слово, Отче!
Молчишь. Не хочешь?
Вот и я молчу.
По ночам стучу
в самый белый стук:
тук-тук.
Тишина — в ответ,
а Тебя все нет…
СОН ЧЕТВЕРТЫЙ
Иду по лестнице ножа.
Всего четыре этажа:
тик-так
тик-так
тик-так
тик-так —
считает сердце каждый шаг.
Держу судьбу за волосок.
Держусь за тонкий колосок.
И дую-дую на дожди.
И повторяю: «пережди».
И понимаю — не могу:
бегу
бегу
бегу
бегу,
глотаю воздух золотой
и строю — в небо — дом.
Постой!
Пока не поздно, — оглянись:
смерть наступает на карниз,
крадется, лентами шурша… —
Закрой глаза, моя душа, —
и слушай.
И переводи
на свой простой язык дожди.
На буквицы перебирай.
Потом ступай — за белый край.
Смотри.
Учись.
Веретеном
вертись.
Врастай.
И перед сном
целуй в холодный лоб сестер,
чтоб после них — на свой костер —
без слез и жалоб. До конца.
Поверь:
у смерти нет лица —
когда придет ее черед,
она твое лицо возьмет
и сложит руки на груди,
а ты один уйдешь в дожди,
нарвешь прозрачных колосков,
построишь плот среди песков —
и поплывешь в тот самый рай,
где мама скажет:
«баю-бай»…
21-29.01.2007
Возьми меня с собой ...
Возьми меня с собой туда, где не…
Цветет сирень и день стоит в окне,
и стол накрыт, и сладок теплый чай —
здесь Бог не потеряет нас в вещах,
не нужных больше ни тебе, ни мне,
оставленных в оленьей тишине
искать хозяина и звать издалека,
и в страхе ждать незримого стрелка…
Дай руку. Оставляя за спиной
тех, что вчера звались тобой и мной —
не оглянись! Там нас с тобою нет,
там только вещи, плачущие вслед
молочному теплу твоей щеки,
остывший чай, случайные звонки,
оленью нежность рвущие во мгле,
и соль, рассыпанная в спешке на столе…
Идем. Но перед выходом во тьму
тебя в последний раз я обниму,
чтоб не забыть, как пахнет молоко,
готовое проклюнуться ростком
сирени, закипающей в углах
твоей улыбки…
И когда стрела
потянется, ласкаясь, к тетиве —
о мой стрелок, я улыбнусь в ответ.
Перевирая Пастернака
Пустующего дома мякоть
До самых жил обнажена —
Охрипшим горлом петь и плакать,
О том, что ты не мне верна.
Не мне, поэту и бродяге,
Обрушившему до зари
В слепую оторопь бумаги
Слова о том, что фонари
И звезд смешные канарейки
Не перескажут глаз твоих,
Что от себя во мне — копейка:
Души лоскутик — на двоих.
Когда земля меня подхватит
И спрячет меж ночных причуд,
Возьми его себе — на платье,
Из остального — снег пошьют.
Ливень свесился с карниза ...
Ливень свесился с карниза —
поглазеть чужие сны.
От кофейного сервиза
откололось полстраны.
Местность сбрасывает кожу —
значит, время повзрослеть:
осень пить из чашек Божьих,
по карманам шарить медь.
Пахнет йодом и карболкой
в чаще букв и запятых —
положи меня на полку
и забудь про понятых.
Но когда подступит к горлу
острым лезвием вода —
встань у входа в черный город,
не пускай меня туда!..
27.10.2007
Музыка шагов
Звезды ворочались в жестких постелях,
белую пыль из перин выбивая.
С клавиш небесных давно облетели
северных птиц неподкупные стаи.
От прикасаний их крыльев трезвея,
в накипь проспектов вплывали трамваи.
Сны, натянув на себя бумазею
инея, люльку пространства качали:
Баюшки-баю, волчицы-метели,
лихо бездомное, баюшки-баю.
Словом нашептанным вдетая в тело
ныла душа, из него вырастая
музыкой...
Колыбельная
Может, я. А может, ты...
Колос медленный иссушен.
Спрячь, дружок, рояль в кусты,
колыбельную послушай.
Будешь мне почти что брат,
засыпай, мой Авель, крепко.
Виноват — не виноват,
А землица держит цепко.
Над тобой и надо мной
пролетают птицы-люди
и вращают голубой
шар, как голову на блюде.
Ты лежишь там или я —
им по-прежнему нет дела.
И кровавая стерня
зарастает чистотелом...
* * *
втянуть тебя за пятку в этот полдень,
смешавшись с тополиною ватагой,
перебирать с листвой по буквам вторник
на полысевшей маковке оврага;
перевирать историй погремушки,
придумывая каждой обереги;
в последний миг срываться с чьей-то мушки
и уходить в упрямые побеги —
все выше, в синеву макая челку,
листая буквари чужих везений,
удерживая небо (как же долго!)
на самой кромке гаснущего зренья,
не чувствуя,
как бережно
рубашкой
твои лохмотья тополя укроют...
как кто-то сплюнет кислое — “бродяжка!”,
брезгливо оттерев рукав от крови;
как бросят в пыль не нужный больше камень:
“сама подохнет, маленькая сучка!”...
и, вздрагивая черными боками,
на город ночь навалится беззвучно.
* * *
Вот и кончилась наша война...
Б. Бельский
Море острит плавник свой рыбий.
Гибель
несут ненасытные волны —
больно
терять тебя снова и снова,
крово-
точить, застегнувшись на все застежки,
кошкой
гулять самой по себе, лакать синеву из блюдца...
Бьются
рыбы в пернатой воде, сбиваются в стаи...
врас-т-а-ю-т
медленно так... и так неумело в прохладу,
взглядом
солнце срывают на дно-
темно...
Закрыть глаза. Дотянуться с тобой до лета —
к свету!
Но т-а-к-н-е-б-ы-в-а-е-т!
Трамваи
увозят: тебя — домой, меня — в тридевятую сторону,
к городу N,
где каждый третий безумен — забыт меж вещей, не нашедших ни в ком ночлега.
Снега
там на улицах столько, что можно,
встав на цыпочки, клен целовать в макушку,
слушать,
как душам тесно в сетях рыболова.
Слово
выходит на сушу. Меняет обличье —
на птичье.
Про-ступает. Становится речью :
— Здравствуй! — говорю тебе.
С каждой встречей
погружаясь все глубже... приближаясь все ближе и ближе...
пока море меж нами
последнюю
точку
не слижет
* * *
Ты испуг и больница, в которой врачи
заблудились в осоке бессонниц подробных.
По углам – часовыми – расселись грачи.
Обнажили потёмки подгнившие рёбра.
Спотыкается взгляд, не умея совпасть
пусть хоть краем одежды с небесной обложкой,
и бросает пространство в бездонную пасть
непрочитанных бабочек хлебные крошки.
Надвигается время. Разбухшим веслом
неуклюже цепляет за жабры окрестность –
и летит серебро чешуи на стекло,
и от звёзд в твоём взгляде становится тесно.
Их одну за другой подбирают грачи,
воровато уносят в раёк карандашный,
где над телом твоим наклонились врачи
и колдуют...колдуют... и больше не страшно.
* * *
«абсолютно золотая смерть по имени полина...»
Алексей Сальников
Капли... Цапли...Цепеллины...
Смерть по имени полина
золотится ближе к краю –
и рукой подать до рая.
Раи рвут в полях ромашки.
Смерть читает по бумажке.
Ты читаешь по губам,
говоришь ей – не отдам.
Но она тебя не слышит,
холодком на травы дышит,
рыбий открывая рот.
И ромашки (раз)даёт.
Раз – и нету больше оли,
затерялась в чистом поле,
заблудилась меж травы,
закатилася во рвы.
Два – ушла за ней марина.
Три – сергей исчез недлинно,
серебрился на ветру,
да истаял весь к утру.
Утром кончились ромашки.
Ветер выхватил бумажку
из недрогнувшей руки.
К цепеллинам льнули цапли
и цедили свет по капле.
В поле зрели колоски.
* * *
Ты с райских кустов состригаешь сухую листву,
присядь на чуть-чуть, подержи мою скрипочку, Отче.
В молчанье губами припасть к Твоему рукаву,
да речь не пускает: бормочет... бормочет... бормочет...
не сделать и шагу: всё кормит с руки – на убой!
Но что-то осталось во мне от заглазного зренья,
в котором слова превращаются в свет голубой
и, расплываясь, теряют любые значенья –
там сбудется всё, и отхлынет, как эта листва.
Небесные пчёлы мою соберут медуницу,
и свет отворится и спрячет в свои рукава,
на самое дно, где лишь музыка длится и длится.
ЯБЛОЧНОЕ
Яблоко гула, червивое до кости,
катит гроза. Догрызает своих щенков.
Господи, может быть, можно кого спасти,
вытравив мёртвый гравий из их зрачков?!
Ночь погоняет тучных коров дождя,
гулкое яблоко пробует на зубок –
косточки в землю бросает, где черви бдят
всякого, кто помечен – как цель – судьбой.
Господи! хоть одного – за подкладку дней,
и промолчать о том, что пора ему...
Только всё ближе голодный рёв, сильней:
– Стройся! с вещами на выход! по одному! –
в тьму, где давно поджидает нас всех вода,
катится яблоком, вяжет кислинкой рот.
Падаем яблочно... катимся – кто куда.
Утром Отец каждого приберёт.
* * *
Ливень свесился с карниза –
поглазеть чужие сны.
От кофейного сервиза
откололось полстраны.
Местность сбрасывает кожу –
значит, время повзрослеть:
осень пить из чашек Божьих,
по карманам шарить медь.
Пахнет йодом и карболкой
в непроглядной чаще букв,
положи меня на полку –
не выпытывай судьбу.
Но когда подступит к горлу
острым лезвием вода –
встань у входа в чёрный город,
не пускай меня туда!
* * *
стеклянный свет. и холодно. едва
в дыхание вмещаются слова.
нас не доспят и в грусти треугольной
забудут, потеряют до утра,
в сухой траве оставят умирать,
где будет свет нас обнимать небольно
и целовать простуженно в висок.
на клёне побелеет волосок.
потянутся мостки поближе к раю.
пройдётся ночь по снегу босиком
и обмакнёт легонько в молоко
сухарик тьмы, обкусанный по краю.
НАБРОСОК ДОЖДЛИВОГО НАСТРОЕНИЯ
Вода, к воде сходящая с ума,
сама с собою водит хороводы,
и тянет с неба в город задарма
дождливую погоду, и повзводно
считает возведённые дома.
Вода, в воде нащупавшая цель,
вколачивает гвозди в дёрн умело.
Мельчает лето, севшее на мель.
Стрекозы, нарисованные мелом,
во рту катают солнца карамель.
Вода, с водой идущая пешком,
в простом пальто свободного покроя
расчёсывает время гребешком,
глотает всё, на что зрачок настроен –
нас трое у неё под языком.
Но тот, который третий, лишь молчит.
И, повернувшись к каждому спиною,
вода, от дома потеряв ключи,
который день меж нас стоит стеною –
сплошною, как китайский алфавит.
Шекспир forever
«Как холодно! и ветер резкий дует...»
Шекспир. Гамлет
как холодно и ветер нынче зол
я сам себя как поле перешёл
[но вышел мимо]
найдя закут в моей дурной башке
безумие там руту рвёт в тоске
[необъяснимой]
светило разминает свой кадык
отчизне намечается кирдык
[из всех орудий]
здесь даже воздух до костей прогнил
Офелия пропалывает ил
[сбежав отсюда]
мой бедный Йорик нам так не свезло
нас будет жизнь выкусывать как блох
[ежеминутно]
приговорит пожизненно к шестку
альцгеймеру бобруйску и прыжку
[без парашюта]
* * *
вколочен в этот воздух навсегда
но всякий раз пытаясь обмануться
с гвоздя снимаешь тело и вода
становится тебе подобьем блюдца
и ты идёшь и Бог тебя идёт
такая тьма в тебе перегорает
что кажется какой-то миг вот-вот
и можно небо продышать до рая
* * *
Стихают улицы. Мелеет двор.
Дом приглушает запахи и звуки.
Выходит ночь в ослепший коридор
и в пустоту протягивает руки.
Обрушиваясь с верхних этажей,
теряется зима в коробках комнат.
Ничьих примет не отличить уже
от темноты, и голоса не вспомнить.
Сгорают рукописи – из золы
выклевывая зёрна горькой мглы,
ночь сходство обнаруживает с птицей,
захоронившей в чернозём крыла
полмира, и ко мне на край стола
присевшей – музыки напиться.
* * *
(памяти мамы)
Останься. Задержись хотя б на день!
Позволь... позволь такой тебя запомнить:
ты утром платье новое надень
и свет впусти бродить по дебрям комнат.
Забудь, как плачут яблоки во сне,
подёрнутые близостью паденья,
о том, что время, спящее на дне,
вот-вот проснётся и за нить заденет.
И оборвёт. И выстудит, едва
недлинным холодком дохнув на спины.
Опустит сад пустые рукава
в промёрзшую глухонемую глину.
Останься – в этом платьице простом
шагнувшая навстречу мне из круга,
как будто нет ни дальше, ни потом,
а есть лишь мы, обнявшие друг друга.
КОШКА-ЛУНА (СЕРЕБРЯНОЕ И ЗОЛОТОЕ)
Отпусти в синеву свой серебряный слух –
притаилась на облаке кошка-луна
и, шурша сединой легкокрылых старух,
ловит тёплую мышь беспокойного сна.
И макает усы – в молоко февраля.
И царапает белую смальту окна.
Онемевшие губы к ней тянет земля –
только кошка всегда остается одна.
И крадётся вдоль крыш, золотым животом
не касаясь седой черепичной фольги –
и серебряный иней встаёт над кустом,
и серебряный ангел плетёт из пурги
нежный профиль зимы...
полукружье плеча...
непослушную линию тонкой ноги...
И в серебряный лес отступает печаль,
раскачав фонарей золотые круги.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ТАНКА
«...когда-то ты ёbнулsя в танке
кто вспомнит про это потом...» А.Павлов
когда рассыпешься в труху
в горящем танке
тебя отыщет наверху
твой личный ангел
твой вертухай и проводник
на том и этом
твой позолоченный двойник
с полушкой света
танкист и в прошлом командир
он глянет строго
потом скомандует «иди!
пока дорога
не заросла за кругом круг
щетиной леса»
и ты пойдёшь
совсем как звук
лишённый веса
Вода-и-вода
Выходи! Кто-то скажет : «Пиф-паф» —
Только ты все равно — выходи.
Тишину до кости распластав,
ляжет лето в косые дожди.
Выходи ему грудь бинтовать
и прикладывать небо ко лбу,
да по буковке сны шнуровать
в твердокаменном тесном гробу.
Среди вороха душных пижам
надыши на рассвет до утра.
Выходи, это утро прижав,
к накрахмаленной кромке ребра.
Подхватив убегающий звук,
кареглазые вздрогнут сады
и с подолов стряхнут в мураву
черный шепот воды-и-воды.
* * *
стеклянный свет. и холодно. едва
в дыхание вмещаются слова.
нас не доспят и в грусти треугольной
забудут, потеряют до утра,
в сухой траве оставят умирать,
где будет свет нас обнимать небольно
и целовать простуженно в висок.
на клёне побелеет волосок.
потянутся мостки поближе к раю.
пройдётся ночь по снегу босиком
и обмакнёт легонько в молоко
сухарик тьмы, обкусанный по краю.
* * *
Ливень свесился с карниза –
поглазеть чужие сны.
От кофейного сервиза
откололось полстраны.
Местность сбрасывает кожу –
значит, время повзрослеть:
осень пить из чашек Божьих,
по карманам шарить медь.
Пахнет йодом и карболкой
в непроглядной чаще букв –
положи меня на полку,
не выпрашивай судьбу.
Но когда подступит к горлу
острым лезвием вода –
встань у входа в Чёрный город,
не пускай меня туда!
* * *
время ли в темечко клюёт или душа прорастает?
когда-нибудь нас всех из землицы вынут:
тебя, меня, серёжку, марусю, раю –
и будет свет дышать нам всем в спину.
и станет жизнь не пульсом, а словом биться –
совсем простым, чуть-чуть с изнанки солёным,
как море, где нам с тобой предстоит родиться
и выкликать оставшихся поимённо.
* * *
Ты испуг и больница, в которой врачи
заблудились в осоке бессонниц подробных.
По углам димедрола расселись грачи.
Обнажили потёмки подгнившие рёбра.
Спотыкается взгляд, не умея совпасть
пусть хоть краем одежды с небесной обложкой,
и бросает пространство в бездонную пасть
непрочитанных бабочек хлебные крошки.
Надвигается время. Разбухшим веслом
неуклюже цепляет за жабры окрестность –
и летит серебро чешуи на стекло,
и от звёзд в твоём взгляде становится тесно.
Их одну за другой подбирают грачи,
воровато уносят в раёк карандашный,
где над телом твоим наклонились врачи
и колдуют… колдуют… и больше не страшно.
Кошка-Луна. Серебряное и золотое
Отпусти в синеву свой серебряный слух –
притаилась на облаке кошка-луна
и, шурша сединой легкокрылых старух,
ловит теплую мышь беспокойного сна.
И макает усы – в молоко февраля.
И царапает белую смальту окна.
Онемевшие губы к ней тянет земля –
Только кошка всегда остается одна.
И крадется вдоль крыш, золотым животом
не касаясь седой черепичной фольги –
и серебряный иней встает над кустом,
и серебряный ангел плетёт из пурги
нежный профиль зимы…
полукружье плеча…
непослушную линию тонкой ноги…
И в серебряный лес отступает печаль,
раскачав фонарей золотые круги.
* * *
чёрствой крошкой со стола
божий день к губам прилип.
ходит в угол из угла
город мой по рёбрам лип.
носит воду решетом –
ни утешить, ни унять.
в каменном его пальто
меж вещей найди меня.
отогрей и спрячь в дому,
никому не отдавай –
город катится во тьму,
как свихнувшийся трамвай…
* * *
как просто с этой горки соскользнуть:
взять верх и низ – и поменять местами.
вот самолетик вышивает путь.
вот чай остыл.
а вот – тебя не стало.
ещё легко прочесть на небе след.
заварен чай. есть место для ночлега.
и только зачерствел в ладонях хлеб –
не утолить ни голода, ни бега.
* * *
Может, я. А может, ты…
Колос медленный иссушен.
Спрячь, дружок, рояль в кусты.
Колыбельную послушай.
Будешь мне почти что брат,
засыпай, мой Авель, крепко.
Виноват – не виноват,
а землица держит цепко.
Над тобой и надо мной
пролетают птицы-люди
и вращают голубой
шар, как голову на блюде.
Ты лежишь там или я –
им по-прежнему нет дела.
И кровавая стерня
зарастает чистотелом…
* * *
абсолютно золотая
смерть по имени полина.
Алексей Сальников
Капли… Цапли… Цепеллины…
Смерть по имени полина
золотится ближе к краю –
и рукой подать до рая.
Раи рвут в полях ромашки.
Смерть читает по бумажке.
Ты читаешь по губам,
говоришь ей – не отдам.
Но она тебя не слышит,
холодком на травы дышит,
рыбий открывая рот.
И ромашки (раз)даёт.
Раз – и нету больше оли…
Затерялась в чистом поле,
заблудилась меж травы,
закатилася во рвы.
Два – ушла за ней марина…
Три – сергей исчез недлинно,
серебрился на ветру
да истаял весь к утру…
Утром кончились ромашки.
Ветер выхватил бумажку
из недрогнувшей руки.
К цепеллинам льнули цапли
и цедили свет по капле.
В поле зрели колоски.
* * *
Нас утром жизнь отпросит у судьбы,
а ночью смерть надышит медь на веки.
И дни, как придорожные столбы,
растерянно уткнутся в снег. И реки
во сне зайдутся льдом. И облака
нахохлятся… но с ангельской подачи
отыщут нас в глубоких тайниках
и в голубые травы перепрячут.
* * *
Гудит кромешный виноград,
глядит разбуженным глазком,
как море хлещет из ребра
и убегает босиком
на сушу –
в тонкий
лён
песков –
расправить позвонки о-крест –
и сорок тысяч рыбаков
с насиженных срывают мест
тела и, прикипев к волне,
становятся, в конце концов,
подобием тебя во мне,
не помнящей свое лицо,
с которого не пить воды,
не шить для окуня кафтан;
в котором столько (ле)беды,
что не доплыть до дальних стран
ни с тем, ни с этим: всё одно –
на дно.
Бери ребро –
беги!
а виноградное вино
не пей, когда пойдёшь к другим.
* * *
Человечек умещается в руке,
но тоска его, тоска так велика,
что рука становится – река,
целый мир вместившая в зрачке.
Человечек говорит: «пусти-пусти –
в дивный сад, в бессмертную траву…»,
но река всё держит на плаву,
веточкой легко зажав горсти.
Держит… повторяет набелО…
всё к губам подносит ледяным –
снова жизнь подходит со спины
и в затылок дышит тяжело:
«не пора». И в говоре часов
новый день расправит позвонки,
и, присев на берегу реки,
срежет заусенцы с голосов.
Набросок дождливого настроения
Вода к воде сходящая с ума
сама с собою водит хороводы
и тянет с неба в город задарма
дождливую погоду и повзводно
считает возведенные дома…
Вода в воде нащупавшая цель
вколачивает гвозди в дёрн умело…
Мельчает лето, севшее на мель…
Стрекозы, нарисованные мелом,
во рту катают солнца карамель…
Вода с водой идущая пешком
в простом пальто свободного покроя,
расчёсывает время гребешком,
глотает всё, на что зрачок настроен…
Нас трое у неё под языком…
Но тот, который третий, лишь молчит…
И, повернувшись к каждому спиною,
вода, от дома потеряв ключи,
который день меж нас стоит стеною –
сплошною, как китайский алфавит…
Пароходик
У меня внутри колёсико.
Просыпаюсь, завожу.
В сентябре простоволосое
солнце катится в межу.
Вдохновенно и расслабленно
сон уходит в облака.
Пароходик спелым яблоком
греет влажные бока.
Ты плыви, плыви, хороший мой,
не касаясь килем дна,
не смотри, что солнце брошено,
словно мячик из окна,
что не крутится колёсико –
смолкло в зарослях зари.
Ты вези меня по осени
с новой музыкой внутри
Стояли звери около двери,
В них стреляли, они умирали...
Стихи очень маленького мальчика
Все материалы размещенные на сайте принадлежат их владельцам. При копировании материалов ссылка на источник обязательна! Администрация не несет ответственности за нарушения авторских прав, все материалы содержатся на сторонних ресурсах, все ссылки скрыты.
КОНТАКТЫ
Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON.
schokn@mail.ru | +1 212 736 3100
Контакты
Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON. schokn@mail.ru | +1 212 736 3100
КОНТАКТЫ