Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ЕЛЕНА ГУРО

Елена (Элеонора) Генриховна Гуро, в браке Матюшина (18 [30] мая 1877, Санкт-Петербург — 23 апреля [6 мая] 1913, Уусикиркко, Выборгская губерния) — русская поэтесса, прозаик и художница.

Отец Гуро был высокопоставленным военным, секретарём штаба Петербургского ВО и войск гвардии при в. кн. Владимире Александровиче, генерал-лейтенантом; дед по матери — педагог и детский литератор М. Б. Чистяков; сестра Елены, Екатерина Низен, участвовала в публикациях футуристов. Получила художественное образование, занималась живописью в мастерской Я. Ф. Ционглинского, где познакомилась с будущим мужем, музыкантом и художником-авангардистом М. В. Матюшиным, одним из ключевых деятелей русского футуризма. В 1906—1907 брала уроки живописи у Л. С. Бакста и М. В. Добужинского.

 

В 1909 издала первую книгу рассказов, стихов и пьес «Шарманка»; тираж при жизни Гуро остался нераспроданным, и оставшиеся экземпляры поступили повторно в продажу после её смерти. К книге сочувственно отнеслись Вячеслав Иванов, Лев Шестов, Алексей Ремизов и Александр Блок, с которым Гуро была знакома лично (Гуро иллюстрировала его стихи в альманахе «Прибой») и который проявлял к её творчеству и личности постоянный интерес.

В 1908—1910 Гуро и Матюшин входят в складывающийся круг русских кубофутуристов-«будетлян» (Давид Бурлюк, Василий Каменский, Велимир Хлебников), они встречаются в доме Матюшиных на Песочной улице в Петербурге (ныне Музей петербургского авангарда на улице Профессора Попова, Петроградская сторона), там основывается издательство «Журавль», в 1910 выходит первый сборник кубофутуристов «Садок судей», где участвует и Гуро. В 1910—1913 она активно выступает и как художник, на выставках левого «Союза молодёжи» и т. п.

В 1912 Елена Гуро выпускает второй сборник «Осенний сон» (положительная рецензия Вяч. Иванова), включающий одноименную пьесу, ряд фрагментов и иллюстрации автора. Наиболее известная её книга, состоящая в основном из стихотворений, но включающая дневниковые фрагменты — «Небесные верблюжата» (1914) — вышла посмертно. Творчество Гуро вызывало сочувственный отклик самых разных критиков, в том числе отрицательно настроенных к футуризму (так, Владислав Ходасевич противопоставлял её остальным футуристам).

Елена Гуро умерла на своей финляндской даче от лейкемии, похоронена там же; могила её не сохранилась. Её памяти футуристы посвятили сборник «Трое» (1913; в книгу вошли стихи Хлебникова и Алексея Кручёных, а также посмертные публикации самой Гуро). Среди молодых петроградских поэтов в 1910-е поддерживался культ Гуро, существовало посвященное ей издательство «Дом на Песочной» (продолжавшее «Журавль»).

Для творчества Гуро характерен синкретизм живописи, поэзии и прозы, импрессионистическое восприятие жизни, поэтика лаконического лирического фрагмента (влияние Ремизова, «симфоний» Андрея Белого, «стихотворений в прозе» Бодлера и связанной с ним традиции), свободный стих, эксперименты с заумью («Финляндия»). Излюбленные тематики: материнство (в ряде стихотворений отражена тоска по умершему сыну «Вильгельму Нотенбергу», которого на самом деле не было), распространяющееся на весь мир, пантеистическое ощущение природы, проклятие городу, в некоторых стихотворениях социальные мотивы.

Поэзия Гуро связана с Финляндией, в которой она подолгу жила. Одноименное заумное стихотворение построено на фонетической стилизации финской речи. Стихотворение Гуро «Финская мелодия» была посвящено «несравненному сыну его родины», известному финскому певцу того времени Паси Яяскеляйнену. Вторая же часть стихотворения, «Не плачь, мать родная», по-видимому, была навеяна одноимённым стихотворением финского поэта Яакко Ютейни.

Интерес к Гуро пробудился благодаря работе Владимира Маркова «Русский футуризм» (1968); в 1988 в Стокгольме издан её сборник «Selected prose and poetry», в 1995 году там же — неизданные произведения из архивов, а в 1996 в Беркли, Калифорния — «Сочинения». В России изданы два сборника избранного с одинаковым названием «Небесные верблюжата»: в Ростове-на-Дону в 1993 и в Петербурге в издательстве «Лимбус Пресс» в 2002, кроме того, в Петербурге вышли сборники «Из записных книжек» (1997) и «Жил на свете рыцарь бедный» (1999). Творчеству Гуро посвящено большое количество исследований в России и за рубежом.

ГОТИЧЕСКАЯ МИНИАТЮРА

 

В пирном сводчатом зале,

в креслах резьбы искусной

сидит фон Фогельвейде:

певец, поистине избранный.

В руках золотая арфа,

на ней зелёные птички,

на платье его тёмносинем

золоченые пчелки.

И, цвет христианских держав,

кругом благородные рыцари,

и подобно весенне-белым

цветам красоты нежнейшей,

замирая, внимают дамы,

сжав лилейно-тонкие руки.

Он проводит по чутким струнам:

понеслись белые кони.

Он проводит по светлым струнам:

расцвели красные розы.

Он проводит по робким струнам:

улыбнулись южные жёны.

Ручейки в горах зажурчали,

рога в лесах затрубили,

на яблоне разветвлённой

качаются птички.

Он запел, — и средь ночи синей

родилось весеннее утро.

И в ключе, в замковом колодце,

воды струя замолчала;

и в волненьи черезвычайном

побледнели, как месяц, дамы,

на мечи склонились бароны...

И в высокие окна смотрят,

лучами тонкими, звезды.

.........................

Так, в прославленном городе Вартбурге,

славнейший певец Саксонии —

поет, радость дам и рыцарей,

Вальтер фон Фогельвейде.

 

(Из книги «Шарманка», 1909)

 

 

 

 

 

ДНЁМ

 

Прядки на березе разовьются, вьются,

сочной свежестью смеются.

Прядки освещенные монетками трепещут;

а в тени шевелятся темные созданья:

это тени чертят на листве узоры.

Притаятся, выглянут лица их,

спрячутся как в норы.

Размахнулся нос у важной дамы;

превратилась в лошадь боевую

темногриво-зеленую...

И сейчас же стала пьяной харей.

Расширялась, расширялась,

и венком образовалась;

и в листочки потекли

неба светлые озера,

неба светлые кружки:

озеро в венке качается...

Эта скука никогда,

как и ветер, не кончается.

Вьются, льются,

льются, нагибаются,

разовьются, небом наливаются.

В летней тающей тени

я слежу виденья,

их зеленые кивки,

маски и движенья,

лёжа в счастьи солнечной поры.

 

(Из книги «Шарманка», 1909)

 

 

 

 

 

ЕДКОЕ

 

Пригласили! Наконец-то пригласили.

Липы зонтами, — дачка...

Оправляла ситцевую юбочку.

........................

Уже белые платьица мелькали,

Уж косые лучи хотели счастья.

Аристончик играл для танцев.

Между лип,

Словно крашеный, лужок был зеленый!

Пригласили: можно веселиться.

Танцовать она не умела

И боялась быть смешной, — оступиться.

Можно присесть бы с краешка, —

Где сидели добрые старушки.

Ведь и это было бы веселье:

Просмотреть бы целый вечер, — чудный вечер

На таких веселых подруг!

«Сонечка!» Так просто друг друга «Маша!» «Оля!».

Меж собой о чем-то зашептались —

И все вместе убежали куда-то!

........................

Не сумела просто веселиться:

Слишком долго была одна.

Стало больно, больно некстати...

Милые платьица, недоступные...

Пришлось отвернуться и заплакать.

А старушки оказались недобрые:

И неловко, — пришлось совсем уйти.

 

(Из книги «Шарманка», 1909)

 

 

 

 

 

* * *

 

Сильный, красивый, богатый

Защитить не захотел,

Дрожала, прижавшись в худом платке.

Кто-то мимо проскользнул горбатый.

.........................

.........................

Город большой, — толку-учий!

.........................

.........................

Прогнали. Башмачки промокли.

Из водосточных вода текла.

И в каретах с фонарями проезжали

Мимо, мимо, мимо, — господа.

Он, любимый, сильный, он все может.

Он просто так, — не желал...

Наклонился какой-то полутемный,

Позвал пить чай, обещал:

— «Пойдем, ципа церемонная,

Развлеку вечерок!»

.........................

.........................

И тогда, как собачонка побитая,

трусливо дрожа,

Поплелась за тусклым прохожим.

Была голодна.

 

(Из книги «Шарманка», 1909)

 

 

 

 

 

ИЗ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

 

В небе колючие звезды,

в скале огонек часовни.

Молится Вольфрам

у гроба Елизаветы:

«Благоуханная,

ты у престола Марии — Иисуса,

ты умоли за них Матерь Святую,

Елизавета!»

Пляшут осенние листья,

при звездах корчатся тени.

Как пропал рыцарь Генрих,

расходилися темные силы,

души Сарацинов неверных:

скалы грызут зубами,

скрежещут и воют.

«Ангелом белым Пречистая Лилия,

ты, безгрешная Жертва Вечерняя,

Роза Эдемская,

Елизавета!»

Корчатся тени,

некрещеные души,

клубами свиваются, взвыв.

«Смилуйся, смилуйся, Матерь Пречистая,

«Божия Матерь.

«Молит за нас тебя ангел твой белый,

«наша заступница

«Елизавета!

«Сгинь, власть темная

«от гроба непорочного.

«Свечи четыре —

«Пречистый Крест

«и лилии — лилии,

«молитвы христианские!»

....................

Огоньки в болоте мелькают

в ядовитой притихшей тине.

Под часовней карлики злые

трясут бородами...

И пляшут колючие звезды,

дрожит огонек лампадки...

Невредимы в ночи осенней

весенние цветочки

у непорочного гроба.

 

(Из книги «Шарманка», 1909)

 

 

 

 

 

СТАРЫЙ РОМАНС

 

Подана осторожно карета,

простучит под окном, по камням.

Выйдет сумрачно — пышно одета,

только шлейфом скользнет по коврам.

И останутся серые свечи,

перед зеркалом ежить лучи.

Будет все, как для праздничной встречи,

непохоже на прежние дни.

Будут в зеркале двери и двери

отражать пустых комнат черед.

Подойдет кто-то белый, белый,

в отраженья свечой взойдет.

Кто-то там до зари окропленной

будет в темном углу поджидать,

и с улыбкой бледно-принужденной

в полусумраке утра встречать.

И весь день не взлетит занавеска

меж колоннами, в крайнем окне;

только вечером пасмурным блеском

загорится свеча в глубине.

 

(Из книги «Шарманка», 1909)

 

 

 

 

 

СКУКА

 

В черноте горячей листвы

бумажные шкалики.

В шарманке вертятся, гудят,

ревут валики.

Ярким огнем

горит рампа.

Над забытым столиком,

в саду,

фонарь или лампа.

Pierette шевелит

свой веер черный.

Конфетти шуршит

в аллейке сорной.

— Ах, маэстро паяц,

Вы безумны — фатально.

Отчего на меня,

на — меня?

Вы смотрите идеально?..

Отчего Вы теперь опять

покраснели,

что-то хотели сказать,

и не сумели?

Или Вам за меня,

за — меня? — Обидно?

Или, просто, Вам,

со мною стыдно?

Но глядит он мимо нее:

он влюблен в фонарик...

в куст бузины,

горящий шарик.

Слышит — кто-то бежит,

слышит — топот ножек:

марьонетки пляшут в жару

танец сороконожек.

С фонарем венчается там

черная ночь лета.

Взвилась, свистя и сопя,

красная ракета.

— Ах, фонарик оранжевый, — приди! —

Плачет глупый Пьерро.

В разноцветных зайчиках горит

его лицо.

 

(Из книги «Шарманка», 1909)

 

 

 

 

 

ДЕТСКАЯ ШАРМАНОЧКА

 

С ледяных сосулек искорки,

И снежинок пыль...

А шарманочка играет

Веселенькую кадриль.

Ах, ее ободочки

Обтерлись немножко!

Соберемся все под елочкой:

Краток ночи срок;

Коломбина, Арлекин и обезьянка

Прыгают через шнурок.

Высоко блестят звезды

Золотой бумаги,

И дерутся два паяца,

Скрестив шпаги.

Арлекин поет песенку:

— Далеко, далеко за морем

Круглым и голубым

Рдеют апельсины

Под месяцем золотым.

Грецкие орехи

Серебряные висят;

Совушки фонарики

На ветвях сидят.

И танцует кадриль котенок

В дырявом чулке,

А пушистая обезьянка

Качается в гамаке.

И глядят синие звезды

На счастливые мандарины

И смеются блесткам золотым

Под бряцанье мандолины.

 

(Из книги «Шарманка», 1909)

 

 

 

 

 

ЛУННАЯ

 

Над крышами месяц пустой бродил,

Одиноки казались трубы...

Грациозно месяцу дуралей

Протягивал губы.

Видели как-то месяц в колпаке,

И, ах, как мы смеялись!

«Бубенцы, бубенцы на дураке!»

...............................

Время шло, — а минуты остались.

Бубенцы, бубенцы на дураке...

Так они заливались!

Месяц светил на чердаке.

И кошки заволновались.

...............................

Кто-то бродил без конца, без конца,

Танцевал и глядел в окна,

А оттуда мигала ему пустота...

Ха, ха, ха, — хохотали стекла...

Можно на крыше заночевать,

Но место есть и на площади!

...............................

Улыбается вывеске фонарь,

И извозчичьей лошади.

 

(Из книги «Шарманка», 1909)

 

 

 

 

 

* * *

 

Говорил испуганный человек:

«Я остался один, — я жалок!»

.........................

Но над крышами таял снег,

Кружилися стаи галок.

.........................

Раз я сидел один в пустой комнате,

шептал мрачно маятник.

Был я стянут мрачными мыслями,

словно удавленник.

Была уродлива комната

чьей-то близкой разлукой,

в разладе вещи, и на софе

книги с пылью и скукой.

Беспощадный свет лампы лысел по стенам,

сторожила сомкнутая дверь.

Сторожил беспощадный завтрашний день:

«Не уйдешь теперь!..»

И я вдруг подумал: если перевернуть,

вверх ножками стулья и диваны,

кувырнуть часы?..

Пришло б начало новой поры,

Открылись бы страны.

Тут же в комнате прятался конец

клубка вещей,

затертый недобрым вчерашним днем

порядком дней.

Тут же рядом в комнате он был!

Я вдруг поверил! — что так.

И бояться не надо ничего,

но искать надо тайный знак.

И я принял на веру; не боясь

глядел теперь

на замкнутый комнаты квадрат...

На мертвую дверь.

.........................

Ветер талое, серое небо рвал,

ветер по городу летал;

уничтожал тупики, стены.

Оставался талый с навозом снег

перемены.

.........................

Трясся на дрожках человек,

не боялся измены.

 

(Из книги «Шарманка», 1909)

 

 

 

 

 

* * *

 

В белом зале, обиженном папиросами

Комиссионеров, разбившихся по столам:

На стене распятая фреска,

Обнаженная безучастным глазам.

Она похожа на сад далекий

Белых ангелов — нет одна —

Как лишенная престола царевна,

Она будет молчать и она бледна.

И высчитывают пользу и проценты.

Проценты и пользу и проценты

Без конца.

Все оценили и продали сладострастно.

И забытой осталась — только красота.

Но она еще на стене трепещет;

Она еще дышит каждый миг,

А у ног делят землю комиссионеры

И заводят пияно-механик.

....................................

А еще был фонарь в переулке —

Нежданно-ясный,

Неуместно-чистый как Рождественская Звезда!

И никто, никто прохожий не заметил

Нестерпимо наивную улыбку фонаря

....................................

Но тем, — кто приходит сюда, —

Сберечь жизни —

И представить их души в горницу Христа —

Надо вспомнить, что тает

Фреска в кофейной,

И фонарь в переулке светит

Как звезда.

 

(Из сборника «Садок Судей — I» op. 1, 1910)

 

 

 

 

 

ВЕТЕР

 

Радость летает на крыльях,

И вот весна,

Верит редактору поэт;

Ну — беда!

Лучше бы верил воробьям

В незамерзшей луже.

На небе облака полоса —

Уже — уже...

Лучше бы верил в чудеса.

Или в крендели рыжие и веселые,

Прутики в стеклянном небе голые.

И что сохнет под ветром торцов полотно.

Съехала льдина с грохотом.

Рассуждения прервала хохотом.

Воробьи пищат в весеннем

Опрокинутом глазу. — Высоко.

 

(Из сборника «Садок Судей — I» op. 3, 1910)

 

 

 

 

 

* * *

 

Памяти моего незабвенного

единственного сына В. В. Нотенберга

 

Вот и лег утихший, хороший —

Это ничего —

Нежный, смешной, верный, преданный —

Это ничего.

Сосны, сосны над тихой дюной

Чистые, гордые, как его мечта.

Облака да сосны, мечта, облако....

Он немного говорил. Войдет, прислонится...

Не умел сказать, как любил.

Дитя мое, дитя хорошее,

Неумелое, верное дитя!

Я жизни так не любила,

Как любила тебя.

И за ним жизнь, жизнь уходит —

Это ничего.

Он лежит такой хороший —

Это ничего.

Он о чем-то далеком измаялся...

Сосны, сосны!

Сосны над тихой и кроткой дюной

Ждут его...

Не ждите, не надо: он лежит спокойно —

Это ничего.

 

 

 

 

* * *

 

Но в утро осеннее, час покорно-бледный,

Пусть узнают, жизнь кому,

Как жил на свете рыцарь бедный

И ясным утром отошел ко сну.

Убаюкался в час осенний,

Спит с хорошим, чистым лбом,

Немного смешной, теперь стройный —

И не надо жалеть о нем.

 

(Из книги «Осенний сон», 1912)

 

 

 

 

 

ВДРУГ ВЕСЕННЕЕ

 

Земля дышала ивами в близкое небо;

под застенчивый шум капель оттаивала она.

Было, что над ней возвысились,

может быть, и обидели ее, —

а она верила в чудеса.

Верила в свое высокое окошко:

маленькое небо меж темных ветвей,

никогда не обманула, — ни в чем не виновна,

и вот она спит и дышит...

и тепло.

 

(Из книги «Осенний сон», 1912)

 

 

 

 

 

ЗВЕНЯТ КУЗНЕЧИКИ

 

В тонком завершении

и прозрачности полевых метелок — небо.

 

Звени, звени, моя осень,

Звени, мое солнце.

Знаю я, отчего сердце кончалося —

А кончина его не страшна —

Отчего печаль перегрустнулась и отошла

И печаль не печаль, — а синий цветок.

Все прощу я и так, не просите!

Приготовьте мне крест — я пойду.

Да нечего мне и прощать вам:

Все, что болит, мое родное,

Все, что болит, на земле, — мое благословенное,

Я приютил в моем сердце все земное,

И ответить хочу за все один.

Звени, звени, моя осень,

Звени, мое солнце.

И взяли журавлиного,

Длинноногого чудака

И, связав, повели, смеясь:

Ты сам теперь приюти себя!

Я ответить хочу один за все.

Звени, звени, моя осень,

Звени, звени, моя осень,

Звени, мое солнце.

 

(Из книги «Осенний сон», 1912)

 

 

 

 

 

ФИНСКАЯ МЕЛОДИЯ

 

Посвящается

несравненному сыну

его родины —

Паси Яскеляйнен

 

Над нами, фрачными, корсетными, крахмальными,

ты запел песню родины.

Ты из нас, фрачных, корсетных,

выманил воздух морозной родины.

Вот из голой шейки девушки

вышло озеро, задутое инеем.

Вот из красного уха мужчины

вышло облако и часть леса,

а женщина выпустила из головы сосны,

а я дорогу и парня в валенках.

И пришёл мох с болота и мороз.

Полетели по снегу дровни — Эх-на!

Полетели целиной — Эх-на!

Через ухабы поскакали — Эх-на!

На мотив «Alae’itke atini»!

«Не плачь, мать родная»

Ты не плачь, не жалей меня, мама,

Ты не порть своих глазочек.

Далеко раскинулась дорога по бездорожью.

Не ломай руки!

Ты не порть старые глазки!

У тебя сын не пропадет,

у тебя сын из можжевельника,

у тебя сын — молодой булыжник,

у тебя сын — молодая веточка,

а веточка молодая, пушистая

гнется и не ломится.

Ты не ломай руки, мама.

а бери ведро.

Я всегда за тебя носил воду.

Ты не плачь, мама,

А возьми топор.

Я тебе топил тепло печку,

а у тебя для моего топорища руки малы.

Эх-на! Родная земля поет,

Вот поет дорога.

Дорога моя — вот.

Вот и сам я!

А я вожжи взял,

эх, родина!

А я ружье взял.

Вот — и мать.

Не тужи, не тужи, родная,

задул большой ветер —

не тужи, не плачь, мама.

Камень при дороге стал,

сосна шумит.

Ветер дальше, дальше погнал окрест.

Не плачь, мама.

Родина, родина — земля,

одна ты — мать.

За тебя я ушел.

Не тужи, не тужи, родная,

не плачь, мама.

 

(Из сборника «Садок Судей — II» op. 1, 1912)

 

 

 

 

 

ФИНЛЯНДИЯ

 

Это ли? Нет ли?

Хвои шуят, шуят,

Анна — Мария, Лиза — нет?

Это ли? — Озеро ли?

Лулла, лолла, лалла-лу,

Лиза, лолла, лулла-ли.

Хвои шуят, шуят,

ти-и-и, ти-и-у-у.

Лес ли, — озеро ли?

Это ли?

Эх, Анна, Мария, Лиза,

Хей-тара!

Тере-дере-дере... Ху!

Холе-кулэ-нэээ.

Озеро ли? — Лес ли?

Тио-и

ви-и... у.

 

(Из сборника «Трое», 1913)

 

 

 

 

 

* * *

 

Стихли над весенним солнцем доски,

движение красным воскликом мчалось.

Бирко — Север стал кирпичный, — берег не наш!

Ты еще надеешься исправиться, заплетаешь косу,

а во мне солнечная буря!

Трамвай, самовар, семафор

Норд-Вест во мне!

Веселая буря, не победишь,

не победишь меня!..

Под трапом дрожат мостки.

В Курляндии пивной завод,

И девушки с черными косами.

 

(Из сборника «Трое», 1913)

 

 

 

 

 

ШАЛОПАЙ

 

финские мелодии

 

Ах, деньки деньки маются!

Кто, их по ветру раскидал?

— Полоумный!

Да никто, никто умный

мои денечки не подобрал.

И не подберет,

и не принесет

к моей маме.

Мама, мама, мамочка — Не сердись —

я на днях денечки-то подберу

я на море светлое за ними побегу.

Я веселый!

Я их маме обещал моей суровой

Моя мама строгая; — точь-в-точь

я, как день — она как ночь!

........................................

— Подойди, подойди близенечко,

мой сынок,

проваландался маленько-маленечко

мой денек, мой денек.

Подошел, приласкался нежненечко

на часок, на часок.

У меня сердечко екнуло,

мой сынок, мой сынок.

У меня из рук плетка выпала

он смеется — дружок:

проленился я маленько. Да, маленько-маленечко

мой денек.

 

(Из сборника «Трое», 1913)

 

 

 

 

 

ИЗ СЛАДОСТНЫХ

 

Миниатюры

 

Венок весенних роз

Лежит на розовом озере.

Венок прозрачных гор

За озером.

 

Шлейфом задели фиалки

Белоснежность жемчужная

Лилового бархата на лугу

Зелени майской.

 

О мой достославный рыцарь!

Надеюсь, победой иль кровью

Почтите имя дамы!

С коня вороного спрыгнул,

Склонился, пока повяжет

Нежный узор «Эдита»

Бисером или шелком.

Следы пыльной подошвы

На конце покрывала.

Колючей шпорой ей

Разорвало платье.

 

Господин супруг Ваш едет,

Я вижу реют перья под шлемом

И лают псы на сворах.

Прощайте дама!

 

В час турнира сверкают ложи.

Лес копий истомленный,

Точно лес мачт победных.

Штандарты пляшут в лазури

Пестрой улыбкой.

 

Все глаза устремились вперед

Чья-то рука в волнении

Машет платочком.

 

Помчались единороги в попонах большеглазых,

Опущены забрала, лязгнули копья с визгом,

С арены пылью красной закрылись ложи

 

(Из сборника «Трое», 1913)

 

 

 

 

 

* * *

 

  Строгая злая Королева распускает вороньи

  волосы и поет:

  Ты мне зеркальце скажи

  Да всю правду доложи

  Кто меня здесь милее

 

Нора, моя Белоснежка,

Нора, мой снежный цветик,

Мой облачный барашек.

Ох ты, снежная королева,

Облачное руно,

Нежное перышко,

Ты, горный эдельвейс,

Нора, моя мерцающая волна,

Нора, мой сладко мерцающий сон!

...Ах, строгая Королева, не казни меня,

Не присуждай меня к смерти!

Мое снежное облако,

Моя снежная сказка,

Эдельвейс с горы,

Много милее тебя!

 

(Из сборника «Трое», 1913)

 

 

 

 

 

МОЕМУ БРАТУ

 

Помолись за меня — ты,

Тебе открыто небо.

Ты любил маленьких птичек

И умер, замученный людьми.

Помолись обо мне, тебе позволено,

чтоб меня простили.

Ты в своей жизни не виновен в том —

в чем виновна я.

Ты можешь спасти меня.

Помолись обо мне.

...................................

Как рано мне приходится не спать,

оттого, что я печалюсь.

Также я думаю о тех,

кто на свете в чудаках,

кто за это в обиде у людей,

позасунуты в уголках — озябшие без ласки,

плетут неумелую жизнь, будто бредут

длинной дорогой без тепла.

Загляделись в чужие цветники,

где насажены

розовенькие и лиловенькие цветы

для своих, для домашних.

А все же их дорога ведет —

идут, куда глаза глядят,

я же — и этого не смогла.

Я смертной чертой окружена.

И не знаю, кто меня обвел.

Я только слабею и зябну здесь.

Как рано мне приходится не спать,

оттого, что я печалюсь.

 

(Из сборника «Трое», 1913)

 

 

 

 

 

ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

 

Аппетит выздоровлянский.

Сон — колодцев бездонных ряд,

и осязать молчание буфета и печки час за часом.

Знаю, отозвали от распада те, кто любят...

Вялые ноги, размягченные локти,

сумерки длинные, как томление.

Тяжело лежит и плоско тело,

и желание слышать вслух две-три

лишних строчки, — чтоб фантазию зажгли

таким безумным, звучным светом...

Тело вялое в постели непослушно,

Жизни блеск полупонятен мозгу.

И бессменный и зловещий в том же месте

опять стал отблеск фонаря......

......................................

Опять в путанице бесконечных сумерек...

Бредовые сумерки,

я боюсь вас.

 

(Из сборника «Трое», 1913)

 

 

 

 

 

ЛЕНЬ

 

И лень.

К полудню стала теплень.

На пруду сверкающая шевелится

Шевелень.

Бриллиантовые скачут искры.

Чуть звенится.

Жужжит слепень.

Над водой

Ростинкам лень.

 

(Из сборника «Трое», 1913)

 

 

 

 

 

НЕМЕЦ

 

Сев на чистый пенек,

Он на флейте пел.

От смолы уберечься сумел.

— Я принес тебе душу, о, дикий край,

О, дикий край.

Еще последний цветочек цвел.

И сочной была трава,

А смола натекала на нежный ком земли.

Вечерело. Лягушки квакали

Из лужи вблизи.

Еще весенний цветочек цвел.

— Эдуард Иваныч!

Управляющий не шел.

Немца искали в усадьбе батраки.

Лидочка бежала на новый балкон

И мама звала: «Где ж он?»

Уж вечереет, надо поспеть

Овчарню, постройки осмотреть.

«Да где ж он пропал?!»

Мамин хвостик стружки зацеплял.

Лидочка с Машей, столкнувшись в дверях,

Смеялись над мамой — страх!

А в косом луче огневились стружки

И куст ольхи.

Вечерело, лягушки квакали

вдали, вдали.

— Эдуард Иваныч!

Немчура не шел.

Весенний цветочек цвел.

 

(Из сборника «Трое», 1913)

 

 

 

 

 

ПОЛЕВУНЧИКИ

 

Полевые мои Полевунчики,

Что притихли? Или невесело?

— Нет, притихли мы весело —

Слушаем жаворонка.

Полевые Полевунчики,

Скоро ли хлебам колоситься?

— Рано захотела — еще не невестились.

Полевые Полевунчики,

что вы пальцами мой след трогаете?

— Мы следки твои бережем, бережем,

а затем, что знаем мы заветное,

знаем, когда ржи колоситься.

Полевые Полевунчики,

Что вы стали голубчиками?

— Мы не сами стали голубчиками,

а знать тебе скоро матерью быть —

То-то тебе свет приголубился.

 

(Из сборника «Трое», 1913)

 

 

 

 

 

* * *

 

Вянут настурции на длинных жердинках.

Острой гарью пахнут торфяники.

Одиноко скитаются глубокие души.

Лето переспело от жары.

Не трогай меня своим злым током...

Меж шелестами и запахами, переспелого, вянущего лета,

Бродит задумчивый взгляд,

Вопросительный и тихий.

Молодой, вечной молодостью ангелов, и мудрый.

Впитывающий опечаленно предстоящую неволю, тюрьму и чахлость.

Изгнания из стран лета.

 

(Из сборника «Трое», 1913)

 

 

 

 

 

НА ЕЛОВОМ ПОВОРОТЕ

 

Крепите снасти!

Норд-Вест!

Смельчаком унеслась

в небо вершина

И стала недоступно

И строго на краю,

От её присутствия небо — выше.

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

ЭТОГО НЕЛЬЗЯ ЖЕ ПОКАЗЫВАТЬ КАЖДОМУ?

 

Прости, что я пою о тебе, береговая сторона,

Ты такая гордая.

Прости, что страдаю за тебя,

Когда люди, не замечающие твоей красоты,

Надругаются над тобою и рубят твой лес.

Ты такая далёкая

И недоступная.

Твоя душа исчезает как блеск

Твоего залива,

Когда видишь его близко у своих ног.

Прости, что я пришёл и нарушил

Чистоту твоего одиночества,

Ты — царственная.

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

* * *

 

Развеваются зеленые кудри на небе.

Небо смеется.

Мчатся флаги на дачах,

струятся с гордых флагштоков,

плещутся в голубом ветре.

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

* * *

 

Ветрогон, сумасброд, летатель,

создаватель весенних бурь,

мыслей взбудораженных ваятель,

гонящий лазурь!

Слушай, ты, безумный искатель,

мчись, несись,

проносись, нескованный

опьянитель бурь.

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

* * *

 

Поклянитесь однажды, здесь мечтатели,

глядя на взлет,

глядя на взлет высоких елей,

на полет полет далеких кораблей,

глядя как хотят в небе островерхие,

никому не вверяя гордой чистоты,

поклянитесь мечте и вечной верности

гордое рыцарство безумия,

и быть верными своей юности

и обету высоты.

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

* * *

 

(фрагмент)

Охвачена осенью осинка,

Стремится ввысь.

Страшно за её душу,

С восторгом молю — вернись.

Вернись из синего неба, светлый огонь.

Плачу я о тебе, — о тебе.

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

ВЕЧЕРНЕЕ

 

Покачнулось море —

Баю-бай.

Лодочка поплыла.

Встрепенулись птички...

Баю-бай,

Правь к берегу!

Море, море, засыпай,

Засыпайте, кулички,

В лодку девушка легла,

Косы длинней, длинней

Морской травы.

..........................

Нет, не заснет мой дурачок!

Я не буду петь о любви.

Как ты баюкала своего?

Старая Озе, научи.

Ветви дремлют...

Баю-бай,

Таратайка не греми,

Сердце верное — знай —

Ждать длинней морской травы.

Ждать длинней, длинней морской травы,

А верить легко.

Не гляди же, баю-бай,

Сквозь оконное стекло!

Что окошко может знать?

И дорога рассказать?

Пусть говорят — мечты-мечты,

Сердце верное может знать

То, что длинней морской косы.

Спи спокойно,

Баю-бай,

В море канули часы,

В море лодка уплыла

У сонули рыбака,

Прошумела нам сосна,

Облака тебе легли,

Строятся дворцы вдали, вдали!..

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

* * *

 

Он доверчив, —

Не буди.

Башни его далеко!

Башни его высоки.

Озёра его кротки.

Лоб его чистый —

На нём весна.

Сорвалась с ветки птичка —

И пусть несётся,

Люли, люли, —

Вознеслась и — лети!

Были высоки и упали уступчиво

Башни!

И не жаль печали,– покорна небесная.

Приласкай, приласкай покорную

Овечку печали — ивушку,

Маленькую зарю над черноводьем.

Ты тянешь его прямую любовь,

Его простодушную любовь, как ниточку,

А что уходит в глубину?

Верность,

И его башни уходят в глубину озёр.

Не так ли? Полюби же его.

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

ДЕНЬ СКВОЗЬ ОБЛАКО – ДЮНА

 

Сосны тихо так стоят кругом

Спи, пора…

Видит сон при море сойма —

Гляди, — ей снится,

Видится лес легкотуманный…

Засни, — засни.

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

ИЮНЬ

 

Глубока, глубока синева.

Лес полон тепла.

И хвоя повисла упоенная

И чуть звенит

от сна.

Глубока, глубока хвоя.

Полна тепла,

И счастья,

И упоения,

И восторга.

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

* * *

 

Пески, досочки.

Мостки, — пески, — купальни.

Июнь, — июнь.

Пески, птички, — верески.

И день, — и день,

И июнь, — июнь,

И дни, — и дни, денёчки звенят,

Пригретые солнцем,

Стой! — Шалопай летний,

Стой, Юн Июньский,

Нет, не встану, — пусть за меня

лес золотой стоит, —

Лес золотой,

Я июньский поденщик,

У меня плечи — сила,

За плечами широкий мир.

Вокруг день да ветер —

Впереди уверенность.

У меня июнь, июнь и день.

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

<ЛОДОЧКА>

 

Под этим названием стихотворение напечатано в сборнике «Трое».

В книге «Небесные верблюжата» название снято.

 

Хор

У него ли рыбочка,

Лодочка, весна,

До того ли ходкая,

Завидно ладна!

Он

Рыбка моя, лодочка,

не посмей тонуть.

С красной да полосочкой, —

ходкая, мигнуть.

Хор

Лодка, лодка, лодочка —

одного мигнуть

Не посмей, рыбешечка,

затонуть.

Он

Ладна, ладна лодочка,

да во мне дыра.

Подвела, малюточка,

к рыбкам привела.

Хор

Ах, его ли лодочка,

да не хоть куда —

до краёв маленечко

тина, да вода.

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

* * *

 

Звёздочка высока.

Она блестит, она глядит, она манит.

Над грозным лесом

Она взошла.

Чёрный грозный лес,

Лес стоит.

Говорит: — В мой тёмный знак,

Мой тёмный знак не вступай!

От меня возврата нет —

Знай!

 

 

 

 

* * *

 

За звездой гнался чудак,

Гнался…

Где нагнать её?

Не отгадал и

Не нагнал —

И счастлив был, —

За неё, за неё пропал!

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

* * *

 

Ветер, ветер, налетай, налетай,

Сумасброда выручай!

Я лодку засадил,

засадил на мель,

Засадил корму,

Тростникову

Чащу, чащу

Раздвигай!

Я лодчонку

Засадил, засадил…

Чтоб ему!

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

* * *

 

Море, плавно и блеско.

Летают ласточки,

Становится нежно розовым.

Мокнет чалочка,

Плывёт рыбалочка,

Летогон, летогон,

Скалочка!

Что ещё за скалочка? Это просто так, я выдумал. Это очень мило, скалочка! Скалочка! Это должно быть что-то среднее между ласточкой и лодочкой!..

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

* * *

 

Дождики, дождики,

Прошумят, прошумят.

Дождики-дождики, ветер-ветер

Заговорят, заговорят, заговорят —

Журчат.

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

* * *

 

Струнной арфой

Касались сосны,

где свалился полисадник,

У забытых берегов

и светлого столика, —

рай неизвестный,

кем-то одушевлённый.

У сосновых стволов

тропинка вела,

населённая тайной,

к ласковой скамеечке,

виденной кем-то во сне.

Пусть к ней придёт

вдумчивый, сосредоточенный,

кто умеет любить, не знаю кого,

ждать, — не знаю чего,

а заснёт, душа его улетает

к светлым источникам

и в серебряной ряби

веселится она.

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

* * *

 

Ты моя радость.

Ты моя вершинка на берегу озера.

Моя струна. Мой вечер. Мой небосклон.

Моя чистая веточка в побледневшем небе.

Мой высокий-высокий небосклон вечера.

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

* * *

 

Здесь и далее:

текст, заключённый в квадратные скобки,

добавлен в книге «Небесные верблюжата»

(первая публикация — в сборнике «Трое»)

 

Буревестник, шалун, стремитель —

Ждёт тебя буйный лес!

Вознеслись его короны гордые до облаков —

Это братья разбушуются!

Не расслышишь голоса твоей печали,

Когда бешено запоют

В [с]мутном небе махая ветви.

Вот так братья!

В небо они подняли лапы,

Бурно ерошат хвои.

Буревестник, нежный мечтатель,

Ты ловишь звёзды

В пролётах ели

В невода твоей нежной [красивой] глупости.

[Собираешь рубины брусники]

[И поднизи клюквы на ковры взором],

Ловишь глазами и отпускаешь опять в небо.

Немного расставив пальцы,

Пропускаешь в них пряди

Горячего света

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А не знаешь, что от единой мечты твоей родятся бури? А не знаешь, что от иной единой чистой мечты родятся бури?!

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

* * *

 

Этот отрывок из стихотворения «Июнь — вечер»

в ряде современных публикаций

печатается как отдельное стизотворение.

В таком виде я и помещаю его в «Избранное».

С полным вариантом можно ознакомиться

в разделе «Небесные верблюжата».

 

Пролегала дорога в стороне,

Не было в ней пути,

Нет!

А была она за то очень красива!

Да, именно за то.

Приласкалась к земле эта дорога,

Так прильнула, что душу взяла.

Полюбили мы эту дорогу

На ней поросла трава.

Доля, доля, доляночка!

Доля ты тихая, тихая моя.

Что мне в тебе, что тебе во мне?

А ты меня замучила!

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

МОЛИТВА В СЕРЫЙ ДЕНЬ

 

Пахнет нежно тиной, тиной.

Море всех любит.

Близко греет Божья воля.

Бог, создавший эту дюну,

Бог — покровитель, помоги мне — я нехитрый.

Боже верный серой дюны,

ты бережёшь твоих серых птичек

на песке.

Я нехитрый, а врагов у меня много. Я вроде птицы.

Помоги мне.

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

* * *

 

Гордо иду я в пути.

Ты веришь в меня?

Мчатся мои корабли.

Ты веришь в меня?

Дай Бог для тебя ветер попутный,

Бурей разбиты они.

Ты веришь в меня?

Тонут мои корабли!

Ты веришь в меня!

Дай Бог для тебя ветер попутный!

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

* * *

 

Когда ветерок такой тёплый,

так его хочется собрать в горсточку, —

ветерок мой ветерок...

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

* * *

 

Выплывали в море упоенное

смелогрудые корабли.

Выплывали, вскормленные

нежной прихотью весны.

Эх! Лентяй, лентяй Ерема,

пролежал себе бока,

ветер свежий, скучно дома.

Небо — нежная сквозина.

Ты качай, качайся, лодочка,

у песчаной полосы,

за тобой змейки весёлые,

отраженья зацвели.

Зацвели восторгом, золотом,

звонко-красной полосой.

за меня резвися, лодочка,

шалопаю велят домой.

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

СЛОВА ЛЮБВИ И ТЕПЛА

 

У кота от лени и тепла разошлись ушки.

Разъехались бархатные ушки.

А кот раски-ис...

На болоте качались беловатики.

Жил-был

Ботик-животик:

Воркотик

Дуратик

Котик-пушатик.

Пушончик,

Беловатик,

Кошуратик —

Потасик...

 

 

 

 

 

* * *

 

[А тёплыми словами потому касаюсь жизни, что как же иначе касаться раненого? Мне кажется, всем существам так холодно, так холодно.

Видите ли, у меня нет детей, — вот, может, почему я так нестерпимо люблю всё живое.

Мне иногда кажется, что я мать всему.]

 

(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)

 

 

 

 

 

ГОРОД

 

Пахнет кровью и позором с бойни,

Собака бесхвостая прижала осмеянный зад к столбу.

Тюрьмы правильны и спокойны.

Шляпки дамские с цветами

в кружевном дымку.

Взоры со струпьями,

взоры безнадежные

Умоляют камни, умоляют палача...

Сутолка, трамваи, автомобили

Не дают заглянуть в плачущие глаза.

Проходят, проходят серослучайные,

Не меняя никогда картонный взор.

И сказало грозное и сказало тайное:

«Чей-то час приблизился и позор».

Красота, красота в вечном трепетании,

Творится любовию и творит из мечты.

Передает в каждом дыхании

Образ поруганной высоты.

...Так встречайте каждого поэта

глумлением!

Ударьте его бичом!

Чтобы он принял песнь свою,

как жертвоприношение,

В царстве вашей власти шел

с окровавленным лицом!

Чтобы в час, когда перед

лающей улицей

Со щеки его заструилась кровь,

Он понял, что в мир мясников

и автоматов

Он пришел исповедывать — любовь!

Чтоб любовь свою, любовь вечную

Продавал, как блудница,

под насмешки и плевки, —

А кругом бы хохотали, хохотали

в упоении

Облеченные правом убийства

добряки!

Чтоб когда, все свершив,

уже изнемогая,

Он падал всем на смех на каменья

в полпьяна, —

В глазах, под шляпой модной

смеющихся не моргая,

Отразилась все та же

картонная пустота!

 

(Из сборника «Рыкающий Парнас», 1914)

 

 

 

 

 

* * *

 

Возлюбив боль поругания,

Встань к позорному столбу.

Пусть не сорвутся рыдания!

Ты подлежишь суду!

Ты не сумел принять мир

без содрогания

В свои беспомощные глаза,

Ты не понял, что достоин изгнания,

Ты не сумел ненавидеть палача!

....................................

Но чрез ночь приди

в запутанных улицах

Со звездой горящей в груди...

Ты забудь постыдные муки,

Мы все тебя ждем в ночи!

Мы все тебя ждем во тьме томительной,

Ждем тепла твоей любви...

Когда смолкнет день, нам бойцов не надо,

Нам нужен костер в ночи!

А на утро растопчем угли

Догоревшей твоей любви

И тебе с озлобленьем свяжем руки...

...................................

Но жди вечерней зари!

 

(Из сборника «Рыкающий Парнас», 1914)

 

 

 

 

 

ВАСИЛИЙ КАМЕНСКИЙ

 

Н. С. Гончаровой

 

Чарн-чаллы-ай.

Из желтых скуластых времен

Радугой Возрождения

Перекинулась улыбка ушкуйника

И костлявой шеи местный загар.

Горячие пески

Зыбучи и вязки,

А камни приучили к твердости.

Линии очерчены сохой.

Чарн-чаллы-ай,

Султан лихой.

В гаремах тихие ковры

Червонными шелками

Чуть обвито тело,

Как пропасть — смоль волос.

Глаза — колодцы. Едина бровь

И губы — кровь.

Рук змеиных хруст,

Рисунок строгий в изгибе уст,

Чарн-чаллы-ай.

Дай.

Возьми.

Саадэт? Черибан? Рамзиэ?

Будь неслышным

Кальяном

Тай.

Дай.

Спроворишь — бери.

Чарн-чаллы-ай.

 

(Из сборника «Рыкающий Парнас», 1914)

 

 

 

 

 

ОДНОСТРОКИ

 

*

Нарисованы желтые быки. Закоптелые, пропыленные.

 

*

Сосульки повисли на крышах, как ледяные кудрявые гривы.

 

*

Давит пальцы железными клещами холод.

 

*

По утрам воздух белый, туманный от сжимающегося холода.

 

*

Сухой металлический шум деревьев.

 

*

Из оттаявшего снега, крутые черные ребра лодок.

 

*

Зыблется майский смех берез.

 

*

Из водосточных труб вывалились ледяные языки, почти до земли.

 

*

Золотой луч запутался в прутиках и остался надолго. Не торопится уйти.

*

Удивленные своей чистотой и четкостью, остановились ветви.

 

*

Переплавилась любовь в облако и сияет призывом.

 

*

На окна мороз накинул нежные из ледяных цветочков ризки.

 

*

Посреди горницы стол и на голой сосновой доске лежит хлеб и ножик.

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали