КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон

ЕЛЕНА ФАНАЙЛОВА

Елена Николаевна Фанайлова родилась в 1962 году в Воронежской области. Работала врачом, преподавала в университете, занимается журналистикой. Книги стихов: “Путешествие” (СПб, “Северо-Запад”, 1994); “С особым цинизмом” (М., “НЛО”, 2000); “Трансильвания беспокоит” (М., “О.Г.И.”, 2002). В 1999 году получила премию Андрея Белого, в 2002-м — премию “Московский счет”. Постоянный автор “Знамени”. Последние публикации: № 6, 2004; № 11, 2004.

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность.
— Вернер Гейзенберг

Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

* * *

Над желтой водой, над железной рудой,
Над серою содой с такой быстротой,
Над всей дурнотой подступивших зыбей —
Смотри, не рыдай, не смей.

Когда оглашенные птицы столиц
Кидаются с воем на груди цариц,
И карлицы Анны исходят на визг,
Тогда начинается ангельский блиц.

И призраки входят, обставши престол,
В лохмотьях и золоте, на караул
Берут, как ушедшие дивно на дно
Английские моряки.

И рухлядь еще тяготит сундуки,
Монеты, сокровища, иглы, парча,
Распятья, пластинки, небесный огонь
Еще помрачают умы.

И ангел, простертый над бедной толпой,
Над желтою площадью, в центре зимы,
Ослепший, измученный, каменный рот
В последней улыбке согнул.

* * *

Стоит ли просить о новом чуде
Знающего, как его творить?
Отойдите, демоны и люди,
Умоляю, дайте нам поговорить

Вновь, не размыкая губ недвижных,
Не смыкая неподвижных век.
Ради слов, напыщенных и книжных,
Золотых, воинственных и нежных,
Несравненных, безуханных, прежних
Мы глотаем черный лед и снег.

Медь военных, трубы и литавры,
Тучи над Адмиралтейскою иглой,
В воздухе архангелы, кентавры,
Черный русский ножик под полой, —

Петербург затем приходит, мучит,
К горлу подступив, как дурнота,
Что иное чуду не научит,
Лишь невоплощенная мечта.

Призраки стоят над кораблями.
Выпуклая страшная Нева
Протекает скорбными незримыми полями.
Дивно пахнут мертвые слова.

* * *

Что за печаль здесь, какая печаль,
Как будто режет кого без ножа
Нерассуждающая госпожа,
Которой я не служа...

Времена года плывут в глазах,
Как слепые листья и письмена.
Только любовь, как в колодце вода,
В сердце стоит до самого дна.

Жизнь позабыла, что делать со мной,
Рисует вены по белым рукам,
Рассеянная, говорит: "Ах, да.
Я тебя не отдам".

Люди проходят, как тени кулис,
Шепотом мучают, пристают,
Пальцы просовывают в живот,
Плачут, бормочут, поют,

Теперь над нами стоит зима,
Ее созвездия, тьма.
Шурша, сворачиваются небеса.
На всех не хватит снега и льда.

* * *

Говорили так два литератора,
Один слепой, другой запойный пьяница,
Стилисты и любители красивости:
"Милосердье выше справедливости".

Я тебя почти не помню, в сущности.
Ты мне снишься лучшей и нетленной.
О, не уходи во тьму без имени,
Музыкой влекомая военной.

* * *

Стала ли ты хороша,
Саламандра, не помнящая огня,
Дитя, не знающее родства,
Ни добра, ни зла,
Ни белой ночи, ни черного дня,
Чудовищная душа?

Совершив волшебства,
Ты оглядываешься, дрожа:
Там Гомер собирает сухие войска,
Там трепещут, сгорают, возносятся
Оболочки стрекоз и доспехов, шурша,
Плачут, на небо просятся.

* * *

Я пришел спасти тебя и себя...
Еще в последний раз, демон

(Хозе, солдат)

Что ты будешь делать, бедный и бездарный,
В сердце получив удар?
Вот они выходят с фабрики сигарной,
Как сама судьба.

Вот они проходят площадью базарной,
Глаз не отводя,
Видишь, мой червонный, мой козырный, мой коварный,
— Словно жизнь твоя,

Тщетны, как она предупреждала, все усилья.
В этой ли связи
Сердце под колетом мелко крестит Эскамильо?
Плачьте, дон Жози.

Платье кровеносное непрочно, костяное.
И твоя душа
Рвется и тебя покинет скоро. Остальное
Ничего не значит и не стоит ни гроша.

А потом смотри, как золотое слово "невозможно"
И серебряное "никогда"
Поглотит бесчеловечно, и бесстрашно, и безбожно
Городская маслянистая летейская вода.

* * *

...Тут мне внутренний голос возьми и скажи
Об Арджуне и Кришне над пропастью во ржи,
Расскажи об Арджуне и Кришне,
Что давили виноград и вишни.

Так меня изумлял человеческий мир,
А потом изучал человечий кошмар.
Своенравное сердце катилось, как шар.
Удержать? — Ну, что ж, удержи.

Потрясенное сердце сходило с резьбы,
Будто резали розу собаки косьбы,
Откликаясь на детские просьбы,
Виолончелисты-виртуозы.

Вот полжизни прошло. Я была здесь врачом,
Я входила в любимый Содом.
Не забудь, не забудь над высоким огнем,
Что дитя зачаровано, думай о нем.

"ОРФЕЙ", 1949

...Ртутную гладь целовал Эртебиз.
Вот прожонглировал или завис,
В лужи лиловые прыгал.
Бог из машины созвездия двигал.
Кончено. Мальчик повторит на "бис"
Номер из снега и игол.

Идеи двигались на Восток.
Кровь поэта уходила в песок.
И античная маска лица Марэ
Заморачивала Москву.

Европа едва из-под длинных ножей.
Орфей, словно Штирлиц, сидит в гараже,
Не размыкая гипсовых губ,
Со всею истерикою мужей.

Звездные лица на мглистой заре
Меркнут, бледнеют, скользя,
Пропадают, дождавшись, чтоб Казарес
Пожертвовала ферзя.

И Греко пристрастна к словам мертвеца,
И, вымолив и обменяв,
По воле того, кто теперь в раю,
Каждому не отвести лица.

Лучшего нету, чем вместе лечь,
Черные щеки соединив,
Закинув головы с белых плеч,
На полотне кино.

Так на плаху падают в марьяж
Ангел и девушка, поэт и страж.
Видел ли это Главный Судья?
Ему понравился бы монтаж.

* * *

...Как Тристан и Изольда в одном лице,
Сам с собою мозг играет в одни и те же шашки,
Утолив свою страсть к познаныо,
Столь зеркальную и обезьянью.
И сквозняк безумия шевелит бумажки.

Как Тристан и Изольда в одном пришлеце,
Бормоча, распевая молитвы,
Нищеброде, притворщике и наглеце,
Выдающем галлюцинации за откровенья.
Тоньше волоса меч между ними, невидимей бритвы,
И колеблется от дыхания, дуновенья.

Как Тристан и Изольда в одном шприце,
Экономя таблетки,
В краденом королевском венце,
В оболочке паяца,
В голубом шлемофоне, в казенной солдатской пилотке,
В воспаленном астральном чепце.
Так мучительно отделяться.

Ход событий не нуждается в оправданьи.
С нашей позиции нам хорошо слышны
Лучшие тенора и сопрано Аида, классические рыданья,
Приносимые как бы со стороны.

* * *

Здесь какая-то страшная жара.
Приходишь домой —
Пахнет слежавшейся пылью, и душно.
Полковнику никто не пишет.
Очень много обязательств перед близкими.
Их лучше не выполнять, держать себя надменно.
Листья превратились в прах, не успев пожелтеть.
Любовь превратилась в марлю с хлороформом,
В тинейджерский целлофановый пакет с отравой.

Нет, чтобы краше: люди в черном нюхают кокаин,
Серебряные портсигары, какие-то щипчики, фольга,
Зеркала, все настоящее, не теперь,
Бронза, мрамор, учтивые, насмешливые господа.
(Как-то во сне я тебя ожидала в подобном кафе,
Точнее, в баре гостиницы, в серо-зеленом, жемчужном платье с открытой спиной.)

Пушинка трепещет в раме окна.
Деревья качаются. Свет ослепляет,
Как будто это совсем не сентябрь,
И сети
Разбросаны в воздухе и на полу,
Ловят глаза, уловляют кожу и сердце.
Ты в изголовье, у сердца стоишь.

РУССКИЕ ЛЮБОВНЫЕ ПЕСНИ

Что мне ждать от тебя, что мне делать с тобой,
Непроглядная ночь на щеке восковой,
О, больная любовь, твой воздушный конвой,
Чьи солдаты поют невпопад, вразнобой.

Ни закрыть, ни унять, ни платком утереть,
Ни одной горевать, ни с тобой умереть.

Жизнь проходит, как сон, как дурное кино,
Как рассказы попутчика в дальнем купе,
Подступает, отхлынет, светло и темно,
И шумит, как деревья, в своей высоте.

Где кончается смерть, на ее берегах,
Где любовные песни, как гибельный вой,
Ты лежишь навсегда у меня на руках,
Утыкаясь в колени мои головой.

Они приходят домой,
Они ложатся вдвоем.
Им наплевать на других
И на себя заодно.
Им вообще все равно.
Они ложатся на дно.

Они садятся вокруг,
Они ложатся на снег,
Как будто Север, и Юг,
Друг ко другу головой,
Как по воде меловой,
Как на войне мировой.

Они ложатся, молчат,
Они целуют в глаза,
Они не помнят причин,
Не оставляют следов.
Ничто не держит их здесь:
Ни долг, ни доблесть, ни честь.

Для них пусты города,
Обращены к небесам.
Для их полуночных крыл
Объятья воздух отдал.

У них, вообще, нету сил,
Никакой такой правоты,
Ничего, кроме воды,
Что унесет их черты.

Я думаю о тебе с трудом,
Как поднимающий веки Вий,
Под водой, подо льдом, под атмосферным столбом,
Сквозь оптическую толщу любви.

Я ложусь головой на восток,
Я вижу тигренка с глазами как мед,
Лимонное дерево среди снегов.
Нет лучше города, чем Содом,
Когда его оставляет Лот.

Я думаю о тебе во тьме,
Находясь не в своем уме,
И цветные виденья на потолке
Ожидаю, как брат Люмьер.
Я лежу на полу на спине,
Различая кино во мне.
Я думаю о тебе впотьмах,
Я отделюсь от тебя на твоих губах.
Это здание с огненным потолком,
По которому ангелы босиком,
Оставляет Люмьер-монах.

Там посыпаны рисовым порошком
Зеркала, чтобы распознавать следы.
Обернись: там мерцающие во мгле
Господа у стекла воды.

Меркнет свет в моих глазах.
Тает жизнь в моих руках.
Словно тело разнимают,
Словно сердце вынимают.
Ты передо мной в слезах.

Словно душу отбирают,
Словно сердце достают.
Замерзают, замирают,
Глухо вдалеке рыдают
И мучительно поют.
Будто смерти предают.

Ты как дерево ночное.
Ты чудовище ручное,
Бьющееся на груди
Всей сердечною листвою.
Я молю: не уходи.

Не покинь меня до смерти
Ни в безумьи, ни в тюрьме,
Не оставь меня во тьме,
Не оставь меня на свете.
Вечно думай обо мне.

Что мне сделать, чтобы легче,
Не больнее умирать?
Проводник Аида, певчий,
Кормчий, переводчик, — легче
Разве может врать?

Разве может пленник, данник,
Разгадав судьбу свою,
Жить, как сторож и охранник
Бездны на краю?

Никого я не виню.
Только голову склоняю,
Только воздух обнимаю,
Берегу, храню.

Вот твоя любовь, дитя, любовница,
Женщина, лишенная отваги.
Смерть, как полоумная чиновница,
Ходит по пятам, бормочет, путает бумаги.

Ходят силы, тучи поднебесные,
Ходят люди, встанут между нами,
Сновидения, судьбы часы бесчестные,
Города с их алкоголем и огнями.

Ты уйдешь — умру, и эта истина
Затмевает силу меж мирами.
Маленький романс, простая песенка,
Петая столь многими и ране.

О, Святой Николай, покровитель ворья,
Где-то на море гаснут Твои сыновья,
Где Тобой не забыта и я.

Будто теплится свечка, зимняя звезда,
Будто кто-то поет навсегда,
Расстается, молчит, как вода.

Будто тонкая свечка в церковке зимой,
По-над трудной могилой, равнодушной тюрьмой,
Где сгорает и дрогнет возлюбленный мой.

По-над тонкой порошей, да над первым ледком,
В синеве, высоте что горит угольком
Над мирами любви, над людским очагом?

Отпусти, я пойду, я тебя не держу,
На пустом перекрестке тебя подожду.
Там невидимый крест на груди положу.

На пустом перекрестке рубиновый цвет.
Гибель-долю свою заклинает фальцет.

Я рукою махну, понимая с трудом,
Что светиться останется там, подо льдом.

________________________

День разлуки

* * *

Вот это дом, который выстроил Джек,
То есть квартира, купленная в кредит.
Как говаривал Даниэль Кон-Бендит:
И целого мира мало.

А это женщина, её обнимал человек.
Ему сорок три, а ей сорок пять.
Они молодо выглядят, не на свои.
У них нет по разным причинам семьи.
Их тела вполне пока ничего,
Но вот дела не так чтобы хороши.

Откуда-то слышен запах Man Givenchy
Точнее, Savage Extreme

Какие ты носишь духи, скажи,
Не то я сойду с ума

Цветные флаги на ветру.
Скажи мне, который ты любишь цвет,
Не то я сейчас умру

У них русский рок, американский джаз
И балкон с видом на чужие ню.
Она его уже почти любит, а он
Пока ещё смотрит другое кино,
Обнимая её со спины.

Они вообще-то как лёд и вино,
Как дети русской необъятной войны.
Она вспоминает, как будет да,
А он забывает, как будет нет.
Неужели всё это мы?

Это любовь, мой ангел, ты её не узнал,
И я не узнала её.
У меня загорелые руки, у тебя облезает лоб.

Звучит саундтрек к Hable con ella.
Живёшь только дважды.
Не сомневайся, это любовь.
Но ей так тяжко сказать: это ты.
Она сама сделает всё за нас.

Женщина прекрасна как вода и река.
Мужчина прекрасен как воздух и свет.
И весь этот джаз,
С которого мы не ушли,
Оставляет надежду на

Там летний свет и черепица крыш,
И они еле сдерживаются, чтоб не сказать:
Не бойся меня, ты читаешь и спишь,
Работаешь,
Тебе и не надо знать.

Оператор выхватывает с лихвой
Оператор выхватывает из воды
То, что нельзя,
Невозможно сказать никому никогда низачем:
Дикую нежность между двумя
Человеческими людьми

* * *

Он смотрит на неё и думает:
Я целовал это лицо некрасивое
Эти губы разбитые
Эти скулы восточные
Эти плечи голые загорелые
Я включал ей западнославянскую
И латиноамериканскую музыку
Я совершал с нею, можно сказать, развратные действия
Но я ничего такого почему-то не чувствую
Она мне совсем не нравится
Ничего физически совершенного
Сексуально привлекательного
И уж совсем не понимаю я
Где почему как когда и какой частью существования
Я успел привязаться к ней
Не могу, не хочу и пытаюсь от неё освободиться
И теперь она во мне вне моей воли
Зачем-то останется

* * *

Этот малый как волк в степи
Со своей случайной волчицею.

И она говорит: поспи
Над твоею моей ключицею,
Будто нянька над нами в ночи,
Улетая холодной птицею,

У неё нет прав, не её закон,
Под которым она б ходила.
Но она во сне тебе правит сон,
Сердце моё, мудила.

Но она во сне гладит лоб и спинку
И дует в висок
Со словами: поворотись-ка, сынку.

Она пишет в румынский практический молескин
Твоею рукою наискосок

Ставит пластинку
Меняет простынку
Делает марш-бросок
И помогает ужасам и глупостям людским

* * *

Рядом с тобой кто угодно с тобой
Мог оказаться
Рядом с тобой
Не говори, что не глотала огонь
По ночам
Не заливала сердце водой и вином
Огнём и мечом
Не выбирала каннабис пейотль

Он
Мог оказаться днём
В раздевалке спортивного клуба
В бассейне в случайной машине
В поезде в самолёте
Мог тебя рассмешить
Водить тебя днём по ночам по вечерам
На танцы в концерты на пати
Военный корреспондент детский хирург спортивный врач
Кто бы тебя мог бы очаровать увлечь
Никто другой
И потом целовать твои губы

Как мне жить скажи
Как мне жить отвечай
Ходить на работу давать на чай
Давать тебе пионерские порученья
О речка моя и моё мученье
Море моё amore mia

Когда я вижу твои цвета
Куда б ты ни посмотрела
Когда я слышу твои духи
Куда б ты голову ни повернула

К чему бы ни прикоснулся —
Под пальцами
Шёлк твоего платья
Бежевый шёлк твоего белья
Белый шёлк твоего запястья
Алый шёлк твоего бедра
Серебро твоего браслета
Глаза донного мрачного карего фиолета
Чёрного мрачного чувственного счастья

Карие глаза

Как жжёный сахар гречишный мёд
Как свежезаваренный чай
Как хороший табак и дурной табак
Как платье девушки в темноте
Как редкий восточный шёлк
Как нежный любовный смех
Как тело женщины в темноте
Как сама темнота
Как камешки на морской глубине
У царевны в запасе на дне
Как огни на русской кошмарной трассе
Как голос возлюбленный как загар
Как греческий орех
Как сахар и мёд и турецкий чай
И сигаретка у всех на устах
И шутка у всех
Пжлст не отвечай
Как поцелуй
Как утренний кофе без молока
Крепкий сладкий горячий
Мне пжлст слабее и с молоком
Пока мы живы пока
Каждый не мёртвый а зрячий
Я могу в них глядеть не могу наглядеться
Как в свои зеркала
(Где ты ранее был да и была)
Скрытые тайной
Готовые стать удачей
Как в своё сердце
Мрачное хладное желчное
Сердце поэта

Ангел А

Едет пацан на велосипеде,
А я стою его ждать.
Ходит пацан пешком на работу,
А я стою его ждать.
Он там глядит в крыло монитора,
А я стою его ждать.
И он освободится не скоро.
Само собой, не вопрос

Ходит один, играет на корте,
А я стою на мосту.
Смотрит один в глубокую воду
И хочет прыгать туда.
А я говорю: твоя это воля,
Конечно, хочешь, ходи.
Но из глубины как я достану
Сердце твоей груди?

Сяду пока, послушаю чайник,
Как дождь за окном идёт,
Как орут болельщики чемпионата,
Наши вышли в полуфинал.
Сяду себе, послушаю поезд,
В котором он спит по делам.
Полью цветы, почитаю книжку,
Которую он написал.

Боже, спрошу, чего же Ты хочешь
От вовсе простых дураков?
Сидите смирно, Он отвечает,
У вас уже всё впополам.

Мы выбираем лучшее в мире,
Даже закрыв глаза.
Мы выбиваем, даже не целясь,
Десять из десяти.
Когда мы трогаем клавиатуру,
Мы трогаем позвонки.
Когда мы спускаемся на вечеринки,
Наши тогда все девки и мужики.

Когда мы садимся за инструменты,
Изображая рок-звёзд,
Богу забавны эти моменты,
Но это мы не всерьёз.

Покуда звучит кубинская песня,
Я буду с тобой танцевать.
Покуда звучит аргентинское танго,
Я буду с тобой танцевать.
Пули в июле и свет над Москвой,
Которой ты стал не свой —
Я вижу рисунок высокого ранга,
Покуда ты сам не свой.

И я говорю тебе как товарищ,
Как никогда никому:
Верни, если можешь, мне женскую душу,
Сводящую ум с ума.
Верни, если можешь, мне женскую душу
Она далеко зашла.
И если ты когда-то захочешь,
Мужская душа сама,
Я расскажу тебе как товарищ,
Как обстоят дела.

Моя стоит одна без защиты
И ожидает твою,
Пока твоя играет на корте
Пока твоя идёт на работу
Пока твоя глядит в глубокую воду
И я скажу тебе, если захочешь,
Она где тогда была

Ангел А

Его ангел говорит её
Ангелу: они какие-то воробьи
На ветру под дождём.
Какие-то никчёмные засранцы.
Они совсем не смыслят в деле любви.
У них не получаются простые прекрасные танцы.
Я устал своего обучать,
Бить всем телом об стенку
Как теннисный мяч.
У него довольно крепкая голова.
Но мы подождём,
Как ты думаешь, эй?

Надо нам их как-то согреть,
Дать полотенца, выпить винца,
Заставить смотреть на воду, огонь.
Я не могу их больше переть на себе,
У них в голове война.
Покажи мне свою ладонь,
Офигенную, огненную, как Он.
И главное, ангел А,
Не бэ.
Сможем мы вывести этих детей,
Как ты думаешь, ну?

Её ангел говорит его
Ангелу: главное, не торопись.
Она не может не грустить,
А он не может прощать, прощаясь,
И прошлое держит их крепко,
И они совсем разучились шутить.
Что с ними делать, я тоже теряюсь.
Ничего патологического, ничего личного.
Ну блядь компания идиотов.
Теперь я не знаю, когда мне спать,
Всё время приходится жёстко работать

(Ангелы не ругаются матом
И не могут так рассуждать.
Но наши могут.
Наши — реальные русские бандиты.)

Её ангел продолжает
Речь, обращённую к его ангелу:
Я знаю, они ужасны,
Но не более, чем остальные.
Раз мы тут с ними ходим,
Нам некуда деваться.

Знаешь, я полагаю,
Им нужно время, чтобы догадаться:
Они же реальные экстремисты.
У них для любви нет в теле места,
Равно как и в душе.
Нет, я не могу с ними больше, пиздец вообще.

Его ангел отвечает:
Знаешь, они уже немного достали.
У них головы из резины, сердца из стали.
От них отскакивают серебряные пули,
И честное слово,
Своего я всё время бью,
Но он нереальная свинья.
Не знаю, как там твоя.
Я потерплю, нихуя.

Её ему отвечает:
Моя кричит и рыдает ночами.
Но ты же знаешь, это мало что значит,
Если девушка плачет.
Сердце её плохо открывается,
И я с трудом сдерживаюсь,
Чтоб не вмочить ей хорошую пинчару
Прямо в её средостение.
Послышится дикий хруст,
Последуют ранения
И крики из девичьих уст,
Но так ей и надо.
Пусть не изображает растение
В анабиозе,
Неопалимый куст.
Мне наплевать на её лживые слёзы.
Пусть она полюбит его по-настоящему,
Как нас учили в школе
Для умственноотсталых подростков
С отклоняющимся поведением.

Его ангел говорит:
Ты не ищешь степень сродства
Между ними.
У них слишком много ума
На двоих, мб, сами разберутся?

Её ангел отвечает: пусть в жопу
Засунут свои умы.
Как они надоели, знаешь,
А как же мы?
Почему эти лживые суки,
Которым так много дано,
Берут автоматы в руки
И смотрят своё дрянное кино?
Нет, это патологически смешно.

У них отвратительные привычки.
И знаешь, завтра на перекличке
Я откажусь участвовать в этом сюжете,
И я спорю свои лычки.
Мы всё же военные, Angel’s Guardian, а не дети,
Не бессмысленные аполитичные
Безгенитальные птички.

Он отвечает: держи её, дорогая.
Видишь, твоя идиотка нагая
Уже говорит чудеса,
И я полагаю,
Что это ещё не всё,
И я своему как могу помогаю.

Она отвечает: если ты так уверен,
Буду делать как ты, товарищ.
Дай мне свою ладонь,
Поднеси к лицу,
Я вижу, как ты горишь
И остаёшься бессмертным

Даже когда наше дело идёт к концу

Ты из самого сердца
Моего говоришь.

Так их ангелы меж собой разговаривают.

Совершенно неважно, что говорят
И думают при этом их люди.

__________________________________

С особым цинизмом

Ближе к сорока

Молодость ушла с ея портвейном,
Отрицанием святынь благоговейным,
Ласковым и сладким промискуитетом,
Романтическим нахрапом,
незабвенным светом.
Отошла, как бы наркоз по венам.
Мы не будем больше говорить об этом.
Юность, ты была жестоковыйной.
Чёрствой лихорадкой малярийной.
Тоталитарной и узкокелейной.
Ты была английской солью,
царской водкой,
Песенкой родительской короткой,
Дедушкиной мёртвою пластинкой.
Беженкою, девочкою кроткой
Стала после, мыслящей тростинкой.
Ты была веселой и амбициозной
Дилетанткой, дебютанткой одиозной,
Гордой и ничтожной, жалкой и коварной.
Ты дрожала надо тьмой нетварной.
Сердце ты из камня растопила,
Сделала чернильницей,
где алые чернила.
Ничего из своего не уступила.
Может, помнишь,
как стояла над гробами,
Билась об пол, оборачивалась птицей?
Поцелуй меня холодными губами,
Пожалей меня и стань моей сестрицей.
Коммунары не являются рабами,
Дорожат и тенью, и ресницей.
Там, где плавается нынче, так просторно,
Что идти до человека много миль.
В городском саду играют флейта
да валторна.
Дирижёр состав оркестра заменил.

* * *

Другие дни. Безумие напряга
Едва ли может вынести бумага,
Тем более — длина строки
Перед лицом сплошного урагана,
Перед ножом смешного уркагана,
Просперо,
дышащим на снег из-под руки.
То письма смертников,
их перья и клинки.
Слова прекрасны, получателю погано.
Стоит вода железным ножиком у горла,
Сверкнуть и обезглавить норовит,
Стеклянные сосудистые свёрла.
С тобою тёмный ангел говорит.
И лезвие волшебное горит
Музы’кой и истерикою девичьего перла
Немыслимых и сладостных обид.
И если ты рискуешь посмотреть
В той юности бесчестное зерцало,
Не отворачивайся, ибо не пристало.
Не отворачивайся, ибо не стереть
Всего, что так неистово мерцало,
Печальных строк,
что различимы лишь на треть,
Печальных строчек,
несмываемых нимало.
Невыносимых впредь.

Примечание

Ближе к сорока восемь-десять лет аута много людей, которые посылают на х.. действительность слушают музыку из Америки (которая всё ещё бомбит Югославию, сочетая великие мультимедиа с не менее фантастическим жлобством). ночью звонят из другого города, чтобы и ты послушала. устраивают аппарат поудобнее. жить быстро, умереть молодым не вполне получилось, хотя стремление было (как говорил дядя моей приятельницы, появляясь дома через сутки, не дойдя до хлебного магазина). осталась какая-то червоточина. героическая юность, романтическая юность, хипповская юность заканчивается нелепым возрастом между домашним и диким животным, благо, если деторождением, то есть оправданием ; а так — работа, какая-то работа, не лучше и не хуже остальных, всё те же любимые авторы и пластинки, портвейн, как в старые времена. Девушки по-прежнему живут на другом конце страны, необъятной, как в старые времена.

* * *

Ночь ещё довольно-таки нежна,
Как в объятьях Стеньки визжит княжна
За секунду до погруженья —
В воду плюёт, на своё отраженье.
На ней бесполезный водолазный костюм,
Он не даёт покоя её костям,
Она ложится в трюм
И едва шевелит хвостом,
Входит в раж изнеможенья.
Девушки собрались за столом,
Морским завязанные узлом,
Её, ночною, порой.
Мир входит им в сердце углём, иглой.
Они охотятся за злом
Под её параноидальным крылом.
Спокойно, это ограбление и взлом.
Они носительницы зла.
Провозвестницами добра
Они становятся с утра,
Глядясь в беспомощные зеркала,
Когда похмелье уносит вкось
Их голоса и обрывки слёз.
Витают призраки их мужиков,
Куда судьба завлекла.
Они целуют своих босиком,
Поверхностию стекла.
На обоях маленький самолёт,
Витальный летательный аппарат,
Объятий в штопоре не сомкнёт,
Пока ты и сам не смят.

* * *

Тушка уже не выдержит качелей,
Поведя плечами,
Откажется от развлеченья —
Белочка от печенья —
Только бежит, как она же, в своём колесе
Перерождений, не разбирая дороги.
Она позвонила родным, заплатила налоги,
Побывала с подругами навеселе,
Чтобы её любили все.
Она забывает высокое предназначенье
И ластится к чужим.
Где ты, режим самообеспеченья,
Автономный, то есть, режим?
Её истощили моральный выбор,
духовные приключенья.
Нажимаем “escape”: бежим.
Но более невыносим любой нажим .
В принципе, эти интенции осточертели,
Но она не в силах их прояснить,
Типа помиловать нельзя казнить,
Те же качели.
Рук не разнять, зверей не дразнить.
Невозможно вздохнуть, изменить
Объём печали.
Не обладает душой она — или та
замолчала стыдливо,
Как обесчещенная королева,
И отвернулась, молчит,
Больше ума не зашкаливает, не мрачит.
Каста Дива, Каста Дива,
Свод небес многоочит.
Ангел слева.

Из писем atd

…Никому не служи, никого не слушай,
Даже если тебя позовут в мужья.
Как взрывается мозг — это знают ушлые
Застрелившиеся из ружья
Персонажи Чехова. Не проси, не бойся,
Продолжая классическое, не верь.
И тем более — не удивляйся,
Когда после этого укажут на дверь.
— Проходи, не стесняйся.
Никого не грузи, не учи, не мучай,
Вообще, не смеши.
На небесах уже оказались лучшие,
А здесь — все хороши.
(Но и ты, чёрный ворон, тоже не вейся
Над больной головой, как родная речь.)
И не надо, не надо лежать на рельсах,
В стремленьи нечто ювенильное сберечь.

Вспомни,
как славно с любимым обняться
И от обязанностей уклоняться.
С возрастом любовь будет меняться,
Становиться ещё прекрасней,
То ли трогательней, то ль огнеопасней.
Постарайся этого дождаться.
А уж как наступит умная старость,
Как поставит самый крепкий парус,
Так она ещё раз всё изменит,
На аптекарских весах своих измерит
ярость ярость ярость ярость ярость
и другие сказки и рассказы

Страна мёртвых

…Долго, долго в Петербурге
утомлённом
Спит душа в коленопреклонённом
Облике, склоняется над троном.
Словно птица ходит над престолом
Ангел города высокими мостами,
Тонкою цепочкой скован.
Ткёт немецкая императрица саван.
Здесь дневные звёзды чертят заумь,
Как невидимые фотоблицы.
На Смоленском кладбище в затишье
Входит сила в зимние могилы,
Словно быстрая самоубийца.
Призраки стоят над кораблями
Нежное бестрепетное пламя
Пьяницы следят за миром с крыши

…Из могилы её вырос ивовый куст.
Через год он гробницу раздвинул
до розовых звёзд.
Он корнями пророс её рёбра и сердце
оплёл.
Но отец взял топор и пилу
Корчевал корневище и вырубил ствол
Ах, зачем ты, кричала я, пусть бы он рос,
Это чудо, душа её, это она,
— Пусть случайность,
языческий дикий обман,
Ведь она не была крещена. —
“Он мешает, мешал ей”, — сказал атеист,
Где лежала его жена.
Он не видел ни ангелов, ни домовых,
Верил только в наличье живых.
Но не мог оставаться в квартире один:
Всё казалось, что кто-то другой господин.
От глотал, как еду, тазепам и коньяк.
Он молчал и отчаялся, старый дурак.
Он поехал на кладбище к ней ночевать.
И со страху он взял другую жену,
Чтоб ничто не смогло ему напоминать,
Как рубил этот куст, хоронил мою мать.

…Далеко в голове скрипят качели
Тихим сном, кривым коротким стоном.
Мать читает об Изольде и Тристане.
Марлевыми пересечены крестами,
Далеко далеко твои печали,
И вспоминать не станем.
Задрожит душа на шаткий плот вступая
Затрепещет заликует
И вода в ведре как бабочка слепая,
Операторы Тарковского, бликует.
Это призрачные яблони и вишни
Обожаемого дедовского дома
В ласковой стране мёртвых, его рубашка,
Ветер в раме,
Загорается, ничего не помню.

Бабка за окном яблоню подпалила.
С нею была её сторонняя сила.
Как зажечь — силе — учила брата.
Мир живых для неё не утрата.
Всё равно ей, что война, что могила.
Произносила слова русского мата.
Сбросила на пол фотографию свекрови,
Дедовой матери, уронила,
Панночки, на которую я похожа.
Долго меня по-деревенски била,
Учила правилам земной любови.
Поседела в двадцать пять в Тамбове,
Как она стреляла, в неё стреляли.
Где ты, где ты — какая-то глухая вата.
Облачное, в лучшем случае, сфумато.
В детстве прикрывала меня, пилила,
Обнимала на груди необъятной.
Помню мягкое и штапельное платье
С пятнами кухарки вечной неопрятной.
Теперь является солнечными столбами
пыли.

Небо над Аустерлицем

…Облака, столь похожие на рыб,
Верблюды, врачующие горбы,
Облака, похожие на грибы,
Выплывающие из-под глыб
Ладьи, египетские гробы,
Мотоциклетный эскорт
Стоунхенджа, посмертный спорт,
Восстающие по звуку трубы
Меловые горы, соляные столбы,
Скифские бабы, их белые лбы,
Гипсовые бюсты, поднятые на дыбы
Орифламмы, враждующие гербы,
Влачащие всю мировую скорбь,
Не избегают своей судьбы —
Рассеяться в слоях атмосфер,
Где разгорается костёр
Без тени сомнения, ал и сер
(Астральный аспидный сор
Плюс нефть небесных ж-д цистерн),
Как огромный — без стен — костёл.
Плывите, рыбы, в рай, на восток,
Невидимым дивным косяком,
По шатким мосткам, за листом листок,
Ласточка за листком.

Не помышляя о французе-добермане,
Классическом романе, графе-графомане,
Там князь Андрей лежал один
на поле брани
И слушал шум реки в ушах.
Он выплывает в молоке, в нирване
К Наташе, шепчущейся в камышах,
Как ранее Марат в кровавой ванне
И вафельной чалме, как падишах,
Чьё поведение помечено в Коране.
И нежные рачки’, и чёрствые пираньи
Толпилися в паху и копошились в швах.
И тело жёлтое дряблело, обмякало,
Цеплялось за борта ,
Как пассажир “Титаника”,
и тлела вполнакала
Лучина мыслящего тростника
И таяла от сквозняка,
И бормотанием ужасно отвлекала
Глоссолалия вод, гребцы чужого языка.
И плыли облака через глаза Андрея,
И приходила см-ть в обличье брадобрея,
Чудовищного старика,
И обнимала, честолюбца грея,
Шепча — жена, жена,
Которая одна, в имении старея,
Родильною горячкой сожжена
И более уже не инженю.
И приходила см-ть, сменившая жену,
Желанная не более, чем гонорея,
Подцепленная ей наверняка
От Долохова, гада, пидорка.
Река времён, Курилы и Корея
Текли чрез замкнутый чрезмерный мозг,
Все рукопашные, где солдатня, дурея,
Берсеркерами делалась, и рос
На хорах ангельских
и в прочих эмпиреях
Какой-то голос, некий певчий дрозд —
Подросток сталинградской батареи
Иль мальчик — севастопольский матрос,
Он пел о доблестях, o подвигах, о славе,
О ярости священной, об отце,
О прочей человеческой отраве.
Но князь Андрей плывёт
в застывшей лаве,
Как бы отбойный молоток, её буравя,
Уже в другой, неодолимой яви,
Что позаботится о мухе-мертвеце.

(бардо)

Князь Андрей встаёт с постели
С перекошенным лицом,
Отливающим свинцом,
После смерти, как с похмелья.
Быть нелепо мертвецом,
Но бодрится, молодцом. —
Что дрозды там насвистели? —
Мыслит: ну и погудели,
В смысле, погуляли.
Ангелами почему-то представлялись
эти ляли .
Надевает портупею,
Поправляет кобуру.
Мыслит: весь я не умру,
Я ещё здесь попотею.
Я ещё задам Пьеро
Под девятое ребро
И Наталью отберу.
Я ещё побуду в силе,
Погусарю в этом теле.
Я ещё кутну в Париже,
Отгребу на Колыму.
Так вот боженькино небо
стало по колено жижей
Паладину своему.
Князь Андрей плывёт в могиле,
Предназначенной ему.

Ложноклассический пейзаж

Стихи для Лены Роос

“Опасно в воздухе идёт борьба…”
(футбольный комментарий 98 г.,
чемпионат мира во Франции)
Опасно в воздухе вести борьбу,
Самолюбивый мальчиковый танец,
С повязкою беспамятства во лбу
И крыльями, уложенными в ранец,
С флажком и дудочкой
испытывать судьбу
Среди интернациональных пьяниц.
Спортивный комментатор говорит
С какой-то нежной колумбарной лаской,
И в воздухе сверкает и горит
Нож гильотины, золотая безопаска.
Советский серп того не повторит —
Рука жнеца отягчена фетяской.
Вернись, Елена, из-за многих вод
Цивилизации в Москву,
где смертный холод.
Увидишь, как советский кукловод
Развоплощён, измучен и расколот.

Стихи для Иры Богушевской

…Бойся подобной судьбы, проклятой Москвы.
Лучше сердце моё разорви на куски
Красноватой и ветхой тряпицы, не синего звона.
За печальную прелесть казни городского шансона,
Ностальгической виолончели, глухого тромбона.
О, вступи на
Сцены университетской весы.
Повтори мне слова эти, переспроси, назови.
Сделай меня своей визави.
Что с того, что уже отдала, что умела,
Соловьиный инфаркт, о, подруга моя, Филомела.
Никогда ты, душа моя, так оглашенно не пела.
Встань на носки,
Повальсируй на небеси,
Словно бедная девочка из предместья.
Что с того, что не здесь я?
В стайке печальных и жалких бестий,
Лучшая, ты была травести.
Не берегись, не берегись, рискни,
Так, как рискуют сны.
Задержись, балансируй, как танцовщица,
Локти, лодыжки её, леденцы, ключицы,
На невредимой серебряной нити блесны.
Видишь, как мучится, но не мрачится
Свет, и музыка всё звучит, и милости велики.

* * *

Раздевайся же медленно, как стриптизёр.
И тогда я узнаю про стыд и позор.
И тогда я пойму, что такое обида,
Неизбывная, чёрная,
мерзкая страсть инвалида.
Как встречаются городничий и ревизор,
Как сомнамбула и гипнотизёр.
Ужасающий, гаснущий свет преморбида.
О, люби, да.
Неужели правила изменены,
И теперь смотри из партера
На ландшафт невозможного адюльтера,
Как с другой половины луны,
Соколиным глазом старого кондотьера,
Покрывавшего некогда полстраны.
Затмевается воздух движеньем крыл
Этих бабочек-радужек: серой, карей.
Как возлюбленный некогда говорил:
Я хотел бы знать, кто пишет сценарий.
Режиссёр со своей стороны перил,
Повелитель мух и бескрылых тварей.
Поднимается к небу московский двор.
Что ты видишь во тьме за моей спиною?
Я обязана плакать и всякий вздор
Бормотать, покуда ещё со мною
Ты стоишь, обходя меня, как волною,
Обнося меня крепостной стеною.
Ни при чём здесь ни стыд, ни позор.
И когда отзвучит городской романс
В исполнении тенора испитого,
Кто укроет, согреет, полюбит нас,
Для которых нет ничего святого,
Кроме первого встречного и пустого
Существа, безответственного насквозь?

* * *

“Угрюмый, тусклый огнь желанья”
(классика)
Покуда тело плачет и поёт
И притворяется овечкой безобидной,
Душа во сне как яблоко гниёт
И предаётся оргии постыдной.
И всё, что въявь терзает и гнетёт,
Развоплощается, становится безвидным.
Покуда ангел, вставши на корму,
Глотая лёд и пламенную тьму,
Высматривает безнадежно сушу,
Виденья, не подвластные уму,
Низводят в ад уродливую душу.
Там синий свет и в ложах господа,
И гладкие и сладкие виденья,
С неслыханным цинизмом
представленье,
То ярмарка, а то совокупленье.
Признайся, ты сама пришла сюда.
Послушай это демонское пенье.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И видя труп любови, мертвеца,
Она лишь второпях зовёт отца.
И мнится ей, что доблесть лишь одна
Для борзописца —
прочим будет мерзок —
Рассказывать, насколь ему видна
Глухая бездна, моря/тела глубина,
И жалкий грех, и бедная вина,
И муки неопознанный отрезок.

Версификация

Как ты жила эти годы? —
словно прогноз погоды,
Как интернациональные бригады.
Осуществляла подрывы, писала доносы,
Искажала пространство мужчине в угоду.
Не отвечала на вечные вопросы,
Которые задавали все эти гады,
Артикулировали уроды.
Как ты жила свою жизнь? — в основном
притворялась.
И когда радуга над тобою стояла,
И когда душа над тобой наклонялась,
Ты отворачивалась,
кратко и гадко стонала,
А потом коротко нежно смеялась,
Не призывая более медперсонала,
Поскольку есть ещё здоровой злобы.
И если существует благодать,
Как чистый спирт и пломба злата
высшей пробы,
За это, примадонна, можно всё отдать,
Не заговаривая, как цыганка, зубы.

Egon Schiele
(Die rote Hostie, 1911. Twentieth-Century Erotic Art. Taschen. 1993)

…Всё бессмертное счастье Эгона Шиле.
Моментальное фото в жемчужном тепле,
Средь осенния сырости воздух в золе.
На закате Европа, Россия во мгле.
Угловатых коленей крылатый коралл
Наугад этот порноальбом раскрывал.
Отражает читателя млечный овал.
Кто терзался отчаяньем, бился, дрожал,
В тусклом номере казни своей ожидал,
Воробья, задыхаясь, в ладонях держал?
Над коричною розою нежный приап.
Помрачающий пламень неоновых ламп.
Перечёркивал губы трагический кляп.
Вопиющий, израненный, бешеный член.
Никогда не поднимется ангел с колен.
Драгоценная патина, серебряный тлен.
Эротический почерк Фелиц и Милен.
Акварельные складки немого белья
Новобранцы сминают, убого беря.
О, психея немецкая, детка моя!
Голубое свеченье твоих ягодиц,
Двух возлюбленных падших больных
голубиц.
Взгляды ростовщиков и повадки убийц.
Эротический почерк Милен и Фелиц.
Папироска, блондинка, подружка солдат,
Забежавшая в мир, где поют и свистят.
Не приманишь её, не воротишь назад.
Этих девушек в дурно пошитом белье
Совращают мальчишки, ласкают портье.
Обнимают в подъездах, бросают в беде.
Вызывают свидетельницами в суде.
Этих девушек в чёрном в горящих кафе
Забирают в ночи господа в галифе,
Ожидают свиданий аутодафе.
Эта бедная нежность за пару минут,
Бесконечная бледность на пару монет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пальцы гоим по шёлковым бродят
мыскам.
Вот теперь свою жизнь собери
по кускам.
Уходи, моя радость, не стой на ветру,
Я черты твои с зеркала мозга сотру.
То неправда, что смерть хороша на миру.
Где душа соберётся в воздушный объём,
Навсегда ты останешься в сердце моём.

* * *

Зачем Ты послал меня в эту тюрьму? —
Седая и страшная кричала Ему.
Одна-одинёшенька спускалась во тьму.
Зачем снарядил эту дикую орду?
Архангел одной просигналил в дуду.
Вся русская жестокость спекалась в руду.
А Он отворачивался и молчал.
Удушливый поршень безумье качал.
Скабрёзная помпа, циничный насос,
Родосский колодец, родительский колосс,
Ущербный маховик, революционный паровоз.
Все предали, товарищ любимый настучал.
О том ли он думал, о том ли причитал?
Вернулись санитары, сообщили, что пора.
В ремнях и железах колотилась до утра
Серебряная рыбка, милосердная сестра.
Ударила мать по незнакомому лицу.
И сила и слава плавно двигались к концу,
Утопленническому беспощадному свинцу.
Английский переводчик, непризнанный поэт,
Учениками брошенный за давностию лет,
Комета, неопознанный летающий объект,
Подружка всех покойных, опостылевший сюжет.
Все сказки литераторов, классический балет.
Прекрасного в безумии как не было, так нет.
Никто, увы, не сможет, где твои голоса,
Пройти железный занавес, разверзнуть небеса,
Остановить планеты, расторгнуть полюса,
В изъеденном червями прокуренном мозгу
Расплавить электроды, остановить грозу,
Пройти за опаляющий предсмертный частокол,
Замедлить отделяющий отмстительный укол
Ни силою усердья, ни ценою колдовства.
Невероятна пошлина таможне естества.
Сиреневые дали, бесконечная страна.
Зачем тебя мы сдали, не выдумывай сама.
Прозрачная, алмазная, бетонная стена.
Душа стоит, колеблется, как полонённый тать,
Не в силах сил небесныя с земными сочетать.
И молча плачет бледная поруганная мать.
Юпитер и Сатурн пересекаются во лбу.
К дыхательному горлу приладили трубу.
За песенку о Соколе кому лежать в гробу?
Всё русское жестокое спекается в руду.
Чудесная, безумная, во блеске без огня,
Ты никогда, я думаю, ты не простишь меня.

Пластинка Ахматовой

…Так, голосом практически мужским
И старческим, инфарктов и куренья,
Она читает столько лет и зим
Войскам и сухопутным, и морским
Как бы вердикт, указ, постановленье.
Она читает мёртвым и живым
Среди потрескиванья и горенья
Пластинки, превращающейся в дым.
Не гормональный сдвиг, но претворенье.
Она читает голосом чужим.
И движется, кто нем и недвижим.
Она читает голосом глухим.
И то, что раньше мнилось неплохим,
Развоплощается как бы в одно касанье,
И бледный огнь, и тусклое мерцанье.
Она читает господам приказ.
И меркнет, распадаясь, этот джаз.
Так страшно воплотилась эта речь,
Так совершенно и невозвратимо,
Что кажется: язык её предтечь —
Метафизическая пантомима,
Что невозможно в видимость облечь,
Лопаткина Ульяна, дева-прима,
Лесбийская вилисса с ликом серафима,
Подруга оргий, полигамная картечь,
Шалава, что всегда неутомима
В стремленьи с первым встречным
(первой встречной) лечь
(Цена — классическая жизнь за ночь),
Вампирка похоти уже без грима,
Палящая воображенье мимо
Желанья телом обладать, стеречь,
Чья сдержанность для простаков
и мнима,
Игра, фаллических не стоящая свеч, —
Её возмездие неотвратимо.
Круши же их теперь, уродуй и калечь.

Русское видео

1. Потому что слабеет любимый актёр Гэри Олдмен,
Истекает искусственной кровью в кустах
Негодяй, получающий пулю и орден, —
Аленький цветочек на его костях, —
И картина смертельной любви провоцирует хохот,
И стареют поклонницы Жиля де Ре,
Ужас гибели, жёсткое порно, и голод, и похоть
Больше не строят пионеров в каре,
Та ещё умирает эпоха,
Но ничто не поражает простодушного кюре , —
Потому что никто не хотел умирать, горевать, орать,
И пустая лежит кобура,
И мораль торжествует в кино, а ещё газават
Опускает глаза мёртвого короля,
И бензин на нуле, теперь отсчёт пойдёт от нуля,
Где является злом победа над оным добра.
Где не кажется важным дожить до утра.
2. Словам должно быть тесно, а мыслям просторно.
И если кто производит отбор,
То исключительно в пользу жёсткого порно
И головы, ложащейся под топор.
И если кто становится режиссёром,
Сценаристом и скандалистом, который полный мудак и плут,
Он производит кино, о котором
Сказок расскажут и песен споют.
3. Словам должно быть тесно, а мыслям — просторно,
Как говорил из глубины Кусто.
Влияние, которое тлетворно,
Сильнее раз во сто.
Восстань, маркиз, восстань, и виждь, и внемли,
И стратегических мальцов приемли,
И нарисуй невиданный разврат
И смерть бессмысленную, да и дело в ней ли,
И в том, что ни один нейдёт назад?

Любовник...

…Ты думаешь, по сердцу резьбой
Ты не шла, не устраивала разбой?
Какое блядское твоё кокетство,
Поспешное бегство, лицемерное детство.
Я всё, что было связано с тобой,
Потом вычёркивал из сердца/текста.
Как Пастернак, что имя детки рифмовал
С болезнью венерическою
ради развлеченья,
С сифилитическою розой наповал,
Стигмальной росписью,
никто не жаждал излеченья,
Но только трахался до умопомраченья.
Так душу ревнуют, и он ревновал:
Описывал первые кровотеченья.
Зачем он рисковал,
Чтоб вечно возвращался
ангел превращенья?
Ты хочешь сказать —
не вели стеклорезом,
Алмазом стекольщики, сварные — газом
Расплавленный шов,
не различимый глазом,
И ты не была диатезом,
Волчанкой, крапивницей, нейродермитом
И зудом в мозгу и мошонке,
заложником их, динамитом?
Я был тебе курсом младого бойца
и ликбезом
Во всём твоём мозге, уме,
заводящем за разум.
Последним магнатом
и жадным наймитом.
Я покрывал твоё тело матом.
Ты ж выступала как дева обида,
Как неминучие беды.
Я открывал тебе дивные дива.
Я имел на тебя виды.
Я берёг тебя, как и положено оберегать
На расстояньи протянутой руки,
Как, положим, в дальнем плавании
мужики.
Ты, как их жены, училась лгать.
Всё раздражает в тебе. Наличие —
основное.
Уже спокойствие не есть стальное,
Сказал палач верёвочке, виясь.
Зачем ты мне, откуда ты взялась,
Теперь сама допишешь остальное
Про эту слаборазрушаемую связь.

Литератор

Жил на окраине. Публиковался
Под развороты венского вальса.
Под равнодушную перестрелку
За окнами в темноте.
Партизаны переводили ж-д стрелку,
Применяя правила каратэ.
Разбивала прислуга тарелку
Радио. За педофилию
Забирали менты Шиле.
Я не знаю, как остальные,
Этот нюхал клей и сидел на игле.
Лучше бы он никуда не совался.
Перебесился. Одумался. Оклемался.
Образовался некий кружок.
Бывший пижон,
откровенно паршиво держался,
Как сапожник, ругался,
как бомж, одевался,
Клянчил на манную кашку и творожок
Перед своей некрасивой кончиной.
Брошен в истерику ласковый поп.
Пёрышком, ножичком перочинным
Ангел строгал ему лодочку-гроб,
Тому, кто не был в жизни мужчиной.
Женщиной, впрочем, не был вдвойне.
Тум, балалайка, шпильт, балалайка,
Кем он родится к новой войне?
Возможно, Симоновым иль Мисимой.

* * *

Медные бандиты. Молодые б….
Наклоняются показывать бельё
На театре биллиарда,
как лошадки на параде.
К ним слетается их вороньё
С воронёными, пожалуй что, стволами,
Шевеля хитиновыми костылями.
Маленькие будды, распевают караоке.
Добродетели скушнее, чем пороки,
В апокалиптические сроки.
Загорятся мусорные баки.
Тает лёд и обнажает трупы.
Синие глаза, чёрные маки.
Кто рассматривает мир
посредством лупы?
У судебной медицины прибавляется
работы.
Мир меняется в конце атаки.
После разбираются полёты.
Распевают караоке, идиоты.
Ничего здесь не бывает постоянным,
Разве что отпетым, окаянным.
С бритвою в зубах навстречу зренью,
Поперечному желанью,
Стой один с пустою дланью,
С незапамятным оружием в кармане,
Или же ещё с какою дрянью,
С ностальгическою целью примиренья.

* * *

Я не умею с Б-гом разговаривать.
Свои талоны скорби отоваривать.
Я ужаса смертельного полна,
Когда Он, морщась, смотрит из окна
Небеснаго на тяготы земные,
Не в силах осознать,
ну, как там остальные,
На муки плоти, снежный хруст костей,
Сюжеты из последних новостей.
Я не готова к разговору этому.
Уж лучше я к мошеннику отпетому,
Обманщику, завзятому лжецу,
Его погибшему, но милому лицу —
Мол, офицер,
мол, угостите даму сигаретою,
И мы немедленно идём к венцу,
Свинцовому и верному концу…
Какой утраченною чувства мерою,
Какой абсурдной, безразмерной верою,
Какой чумою, язвою, холерою
Истцу необходимо обладать,
Какой невозвратимою химерою,
Чтоб на груди у боженьки рыдать,
Как посреди пустыни, океана, прерии…
Как ныне цинику,
а в прошлом жителю империи,
Мне недоступна эта благодать.

Воронеж

________________________

Л. ХОЛОДНЕЕ СМЕРТИ

АЛЬБОМ ФРИДЫ

(Frida Kahlo's alboom)

Фрида убранная сидит (набеленная), у холста сидит,
Кружевная нижняя юбка, фартук, серьги, венец косы,
По левую руку Смерть, по правую Диего без головы,
Пуповина их связывает, сосуды, ниточки, проводки,
Перед нею на нитке хрустальный шар висит,
Показывает небеса, комнату, людей, океан,
В горле у нее сердце стучит/стоит,
Ее постель заросла травой,
Фрида сидит, как каменный истукан.
В воздухе Божия Матерь, распятая Фрида в люльке лежит
Распятая Фрида лежит
Диего с Полеттой Годар

Фрида сидит королева, шали, брошки, цветы в волосах,
Слезы ее, медальоны, браслеты, бусы, вышивки, ленты, подвески, бахрома,
Мертвые куклы при ней, в изголовье портреты (retratos) вождей,
Фрида в корсете сидит, в коросте сидит,
Ее постель зарастает травой
Трава растет из ее головы
Диего с Марией Феликс

Фрида одета как мальчик, ее папироски, камни, кристаллы, слюда,
Обезьянка ее обнимает, ее попугаи, утопленницы в волосах,
Звезды у ней в ушах, зеркала в саду, кружева,
Кадавры, олени, собаки странных пород,
Мертвый царевич Димас
Ангелы на сердечных качелях, пробивших ей грудь
Фрида с Люсьенной Блох
Фрида с Eva Frederik
Фрида в доме его супруги Лапе Марин
Фрида в люльке, Диего скорбит, марьяж, marriage.
Две Фриды, Фриды две.

Л. ХОЛОДНЕЕ СМЕРТИ

Медленный, замедленный, черно-белый Берлин.
Черный снег в воздухе, а на земле белым-
Бело от ангельского пуха, лебединого пера.
Улицы пустынны. Ангелы бесстрастны. Человек неумолим.
У него в груди дыра.

Телефон откликнется окрестному ворью,
Потенциальному убийце, золотому юнкерью,
Блефовому трефовому королю.
Хочется произнести "люблю", звучит "убью".

Гигиеническое порно, музыкальный автомат.
В небе над людьми невидимый канат.
Тающий плакат, железо, тлеющий листок.
Полицейских ангелов серебряный свисток.

(ЭЛИЗА)

Старый пьяница Серж Гейнсборо/Гинзбур
Обнимает райскую бабочку, старый хрыч,
Сахарные косточки, фарфоровая голова,
Прозрачные, наглые, драгоценные глаза,
Промышляла мошенничеством, воровством
В кино, где она играла сладенький анархизм
Из газеты для обывателей. Депардьи
Был ее незадачливым отцом,
Папашей, где он, герой, как бы погиб,
Спился, изгнан с работы, вполне забыт,
Великий композитор Г.Г., сентиментальный буржуй,
Трахнул ее, извалял в грязи, сказал, пошла вон,
Сочинил рождественский романс,
Пластиночка, шлягер, елочка, дочь ангелком,
Помню его, он для девочек, чудный такой , на три такта, простой.
Никакого катарсиса, чувства вины, настоящей жестокости. Это тебе не Русь.
Ну, потом там все обнялись.
А название фильма выветрилось из головы.

ДВЕ ИСТОРИИ

Душа спала без сновидений,
Глубоко, полно, как вода.
Над нею вспышками мгновений
Стояли темные года,
Открытки ангелов, слюда,
И облака, как города
Прозрачной карты, пролетали
И выраженье черт меняли,
И постепенно заметали
Свои дороги в никуда.
Стояли целые века.
То шли, как богова рука
В глуши Сикстинского плафона,
Как все Сивиллы, свитки их и стоны.
Она спала, ей снилось: смерти нет.
Но тут прочла: Kalabukhov is dead.
Записка брата возле телефона.
Актер Калабухов, в театре звали "Дед".

Они с женой уехали чуть месяц
На юг, ангажемент был на сезон
Сначала дан. Гастроли, пресса – взвесив
Почти что все, рискнули. И озон
Другой страны теперь глотает он.

Романтика, Мюссе, – в репертуаре
Теперь один чудовищный пробел.
Почти что поклонялись этой паре –
Калабухов и Когут. Он любил
Ее, подобную григорьевской гитаре,
Слегка расстроенной, – но весь размах, тоска
И рашен крейзи в полном развороте,
Стриптиз в стыде ночного кабака,
– Но в этот миг она казалась не из плоти,
И жизнь являлась сразу, коротка.

– Ее, которая как чеховские сестры
(В Москву, о Господи, в Москву!) – все три,
И ведьмы Макбета, поводыри
В страну безумия, по-женски пестро
Раскрашенную изнутри.
И Анашевич написал им "Калиостро".
И плакали земные пузыри.

– Ее, как невозможного ребенка.
Она любила слово "авангард",
Пластический театр и Пину Бауш,
Французы не сходили с языка.
И молодой тапер – ее коронка.
И репетиции у Виктюка.

Она звонили из Геленджика
И плакала, о помощи просила,
Кричала, никого не дождалась,
Кого и собственная жизнь перекосила,
Кому и собственная смерть не удалась.

(Но почему я говорю "была"?
Девичий страх за то, что с нею сталось?
Такая дрянь, безумная юла,
Всегда рыдала или до смерти смеялась.)

Есть, боги, истерия цеховая,
Есть мученики, пленники ея,
Что не дают их любящим житья,
Особого внимания желая,
Букет из раздраженья и нытья.
Но ужас в том, иль то насмешка злая,
Что есть средь них действительно дитя
Одно-другое – как я распознаю? –
Чье сердце словно нервная борзая,
И чья душа срывается шутя
С трапеции, и бьется, исчезая.
Чье царство не сейчас и недоступно,
А здесь они – как бабочки в плену.
И ласки требовать у них преступно.
И я себя за тупость прокляну.

– Она подобна незабвенной Салли Боулз.
Так больше не сказали б ни о ком.
Плохая связь была с Геленджиком,
К тому же у нее срывался голос.
Подробности узнали мы потом:
Жара и предстоящие гастроли,
Осколочная роза алкоголя,
Внутри расцветшая чудовищным цветком.

Он очутился в здании пустом,
Точнее, бесконечном корридоре
Театра, холод чувствуя хребтом.
И публика шумит, как только море
И публика шумит, за пять минут,
Стихая постепенно, до событий:
Грозы, трагической любви, кровопролитий.
В последней сцене ангелы блеснут.

Душа дрожит. На лестнице служебной
Горит полуслепой и черный свет.
Кто говорил, что смерти больше нет,
Стоит в звездах, как Дед-Мороз волшебный
На елке, где актеры поутру
Глядят в похмелья черную дыру.

Стоит в слезах, зовет, так нежно манит
И говорит: "Ну, наконец, премьер.
Идем, нас ждут, идем, сегодня станет
Твоя карьера лучшей из карьер,
И хор потусторонний славу грянет.

Взгляни ж на занавес, что облачен и сер:
Земля в росе и снеговом тумане."
И тишина слышнее всей музыки сфер
На всеобъемлющем и диком океане.

Душа спала так долго, полно,
Что горы двигались во тьме:
Океанические волны
Во помрачаемом уме.

Она спала и вспоминала
И тяжкий лепет криминала,
И девяносто первый год,
И ледяной озноб вокзала.
Она спала и ускользала,
И выраженье черт меняла,
Как облачный, прозрачный флот.

В тот год в Москве явился N-ский,
Как Бонапарт и как зима.
Его бы лучше звали "женский",
Поскольку дамы без ума.
Он автор черно-белой книги,
И он давно плетет интриги
Вокруг новейшего письма.

Они творят о нем легенды,
Что стал бы бог и чемпион,
Когда б не контрпропаганды
Дела, литературной банды
Сплошной критический огонь,
Когда бы не был он шпионом,
Когда б цезурой и пеоном
Он сделался бы увлечен.
Его ж материи иные,
Страшны, как куклы заводные,
Палят огнем, влекут мечом.

Мы встретились как чужестранцы,
И тут пошла такая масть,
И каждый вел такие танцы,
Что невозможно, не смеясь,
Их вспоминать, и каждый князь
Себе казался – вот поганцы! –
Чаруя, жаля и вертясь,
И улыбаясь, и светясь.

– Однако, все переменилось,
Как я здесь жил, – сказал герой
(Что в прошлой жизни, мне помстилось),
– За исключением людей. –
Он не желал бы стать добрей
(Мужчинам странно слово "милость") –
Не лучшая во дни войны
Характеристика для старшины,
Который сам, в окопах прячась,
Не поднимает головы,
Что станет ясно, обозначась
Потом, на берегах Невы.
(Где здравомыслие? – Увы.)

Какие козыри метали –
Забыли парни каталог
В кафе, и прочие детали,
Какую музыку играли
Нам в общепите, что за слог
Поддерживали эти крали!
Зачем все это потеряли,
Зачем не в камне и металле
Осталось, что не уберег?

Сквозь лианозовские дачи,
Через сентябрьское стекло,
Чрез горизонт – и дальше, дальше
Их сотрясало и влекло.
Москва чуть месяц после путча.
Когда бы, никого не муча,
Возможно жить, – тогда писала,
Как будто знала наперед,
Что тяжести, какие знала,
Как пух против того, что ждет.
Но жизнь звала и воскресала,
Как хиромант и кукловод.

А через год на том же месте,
Сшивая воздуха края,
Одной из внеприродных бестий
За мной летела смерть моя.

Тому имеется свидетель.
Она не склонна вспоминать
Ни виражей, ни мертвых петель,
Ни миражей, и как отметил
Сотрудник "Дейли-Коммерсантъ",
Одной удобней ей, чем в свете,
Чем олицетворять десант.
Так говорил балетный критик,
Истерик, пессимист и нытик,
Величина, интересант.

Тогда вишудха открывалась,
Володя навсегда бросал,
Тогда звезда во лбу являлась
Инь-янь, и я ее боялась,
Как Кастанеда описал,

Тогда, когда меня оставил
Рассекший душу до кости,
И крыша двигалась без правил,
Сметая на своем пути
Все загражденья и мосты,
Все наважденья и персты,
И генерал меня представил
К наградам – не произнести.

И Катя мне дала больничный.
И по вопросу жизни личной
С начальством вяло говоря,
Я понимала: врач приличный
Во мне воспитывался зря.
И я лгала от фонаря.

_________________

.............................
.............................
.............................
.............................
.............................
.............................

Второе: N-ский стал вампиром,
Придя ее поцеловать.
Луна стоит над целым миром,
Над Лиговкой, сияя дырам.
Мы начинаем воевать.

Поскольку здесь мы не впервые,
То помним флаги боевые
И все ошибки и узлы,
И траектории кривые.
Но те персоны роковые
Скорей печальны, нежли злы.
Здесь память мало помогает,
Скорее, просто ум сдвигает.

Сей дух насильственный, военный,
Для русских столь обыкновенный,
Который и саму любовь
Способен превратить в сраженье –
Сердцебиенье, головокруженье,
Из тела рвущуюся кровь, –

Сей подозрительный, коварный,
Который надо тьмой нетварной
Архистратиг и рулевой,
Чьи ангелы закроют лица,
И внемлет мертвая столица
Одной лишь пляске пулевой,
И на отметке нулевой
Горючее, и где больница,
И над какою головой
Щебечет стрижки мастерица?
И звуковой, и болевой
Пороги – только то, что мнится.
И не решить посредством блица
Роман военно-полевой.

Он напугал меня, не скрою,
Как всякий истинный колдун.
Мне жаль не самого героя,
Он жив и совершенный лгун,
И уж никак не героиню:
За что боролась, обрела,
Теперь в глазах холодный иней,
В ушах звонят колокола, –
Но только силу, что порою
Является жужжаньем роя,
Как отдаленный рокот струн,
Как нескольких затменье лун.
Как гибель воинского строя,
Как радио и моря шум,
И перекашивает ум.

__________________

А года за три до явлений,
Что жизнь мою переместят,
Романтики последний гений,
(Арбенин, пьеса "Маскарад")
Был в Ленинграде, как Евгений,
Которых топит, как котят,
Столица силой наводнений
Во дни тревог, во дни гонений,
Во дни астральных катастроф,
Во дни немыслимых падений,
Как помнит ангел этих строф.

На Герцена, найдя цыганку,
Володя смог уговорить
Непревзойденную поганку
Колечко мне заговорить,
И подарил же по приезде,
Чтобы ни шагу от него,
Чтобы, забыв о темной бездне,
Любила только одного.

Заговоренная вернулась
На место заговора, но
Какой насмешкой обернулось
Твое цыганское кино!

Как раз на Герцена, к агентству
Пройдя, столицы совершенству
Внимая, как оглашена,
Остановилась. Времена
Остановились. Дальше – тишина.

Глухонемое потрясенье
Расколотого существа
Не ждет иного объясненья –
Ничем, ничем, пока жива.
Оно не может быть спасеньем,
Оно грозит убить, едва
Возникнув. Вот и средостенье
Пылает, что твои дрова.
Оно страшней, первостепенней
Судьбы, любови и родства.
И только нелюдским терпеньем
(Здесь никакого колдовства,
Оно бы было упрощеньем)
Ты возвратишь ему права
На свет и перевоплощенье,
На несказанные слова
И на развязку и прощенье.
На всю неточность мастерства.

1997 г.

КИТАЙСКИЕ ПЫТКИ

* * *

Помнишь, как ты плакала о мертвом и живом?
Шахматы твои судьба смахнула рукавом.

Вот вдали любовь, бледна, проходит и молчит,
Горько помавает опустевшей головой.
А давно ль летала бурей, молньей шаровой,
Демоном вертепа, девой цирковой?

Плачут и смеются, за твое здоровье пьют.
Не освободиться никому из этих пут.

Сердце на цепочке, словно ключик и брелок.
Помнишь ли трапецию и девочку Суок?
Помнишь ли Лютецию и тлеющий снежок?
Каждый беззащитен, вероломен, одинок.

Каждый как ребенок, уцелевший на войне:
Грудь в ремнях и поцелуях, а в глазах печаль.

Что ж они приходят, на руки меня берут,
Тихо так бормочут, убаюкивают, врут?
Не освободиться никому их этих пут.

Ангелы предместий, наркоманские дела,
В огненных доспехах, раскаленных добела,
Все это тебя уж не достанет никогда,

Каждый мореплаватель и юный офицер,
Принцы поднебесья, господа небесных сфер,
Призраки зенита, покровители чудес,
Те, кого ты хочешь видеть, кто навек исчез.

* * *

Кто смотрел, как земля раскрывает свои,
Разверзает земные объятья, –
Убоится ли он равнодушья земли
И дыханья, как мертвые братья?

Ни к чему описанья теперь, письмена,
Окликания, перечисленья.
И душа молчаливая потрясена
Всей бессмысленностию Спасенья,
Полнотою беспамятства, млечного сна.

Не смотри на меня, я забыла слова,
И мои голоса отлетели.
Только память колеблется, словно листва,
Как Офелия, лилия в теле,
Нарушая теченье, мертва.

Только пепельный смерч поднимает овраг,
Дикой музыкой сопровождаем.
Только братья мои говорят на морях:
Это гибель, и мы ожидаем.

ANGEL GUARDIAN

Видишь пепельный грим дорогих пантомим
И дебелый балет на пороге Невы.
Будто бабочки-вспышки слепящих равнин.
Будто реки могил, будто ночь головы.

Будто архистратиги, да нож в голове
Мельтешит, как проектор по белой стене.
Исчезает столица, и царь на Москве
Закрывает глаза в литургическом сне.

Дай мне яду, моя дорогая страна.
Все равно я лицом упадаю вперед.
Завяжи мне глаза, я могла бы сама,
Как утративший навыки жизни пилот.

Позабудь меня, брось меня в этой пурге,
Где имперская флейта и флотский гобой,
Надрываясь, бликуют в воде и фольге.
Я не помню, чтоб я говорила с тобой.

* * *

Вещи выскальзывают из рук,
Будто трагический тайный снег.
Ныне оставишь меня навек.
Ныне забудешь меня, покинь,
Как обычную женщину – вестовой.
Я никогда не буду с тобой.

Навсегда отрекаются цари.
Навсегда проигрывают судьбу.
Навсегда выбирают одну.
Никогда в мою сторону не смотри.
Больше меня не жди.

Зеркало пылью не покрывай.
Мое отражение уничтожь.
Уходи, бормочи, забывай.
Голову мне отрежь.

Я хочу быть разною ерундой,
Уличной грязью, ее водой,
Не имеющей очертаний, той
Первой встречной восторженной мандой,
Ничтожной, завороженной, немой.

Не оборачивайся во тьме,
Не оборачивайся ко мне.
Я обещаю не убивать тебя во сне.
Не превращаться в чудовищ тьмы.
Не помрачать умы.

Боги разгневаются, возьмут
Свои сокровища, дары.
Принесут виселицы, топоры,
Поменяют судьбу, казнят.

Так невозможно рассказать
Всю целокупность любви к тебе.

* * *

Вот оно как обернулось, оно вернулось,
Что бы тебе ни пелось, что бы ни мнилось.
Подходила на цыпочках недостижимая зрелость,
За плечами которой стояла незримая милость.

Говорила: "Пройдет, пройдет, полюбишь убийцу,
Вероотступника, клятвопреступника, святотатца.
Нечем тебе гордиться, сердце, нечем гордиться,
Незачем больше себя блюсти, незачем притворяться.
Люди будут плевать тебе вслед, и ангелы устыдятся".
Справиться бы, отвернуться, перекреститься.

(TWICE)

Колеблющийся Утамаро
Среди миров, среди корзин.
На чайном блюдечке Самара,
Как некогда шептал Кузмин,

Все эти золотые нитки,
Натянутые меж людьми,
Китайские простые пытки
Непостижимой любви,
И ты, о жизнь моя, спросонок,
И жалость к сердцу твоему,
Что, как неистовый лисенок,
Грызет трагическую тьму

И хочет вырваться на волю,
Бежать, слезами изойдя,
И детскому мужскому горю
Позволить жаловаться зря, –

О, не предсказывай потерю
И горьких слов не говори.
Уже давно открыты двери
Кинематографа внутри,

Где бабочка-гипоталамус
Себе уж не принадлежит,
Забыв, чем некогда являлась,
Трепещет, меркнет и дрожит.

Сквозь фиолетовые пятна,
Запечатленные тоской:
Возьми, возьми меня обратно,
В свой простодушный рай мужской, –

На площади, где многолики
Явленья бога в Первомай,
Где флагов ледяные блики,
В объятия, где многолюдно,
Где жить хотя бы день нетрудно,
Своей души не отнимай, –

Где Ленинград дрожит как пламя
И как осколок восковой,
И Св.Морской колоколами
Мирволит страсти роковой,

Где за красу большого стиля,
За буржуазное тепло
Так просто боги отомстили,
Легко, насмешливо и зло,

И вместо каменныя рамы
Для ослепительного сна
Над всей страной, как орифламма,
Романтика вознесена.
Судьба земной прекрасной дамы
Совсем другой заменена.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Идем и мы под эти кровли,
Под месмерический закат,
Где тень любви и дух торговли,
Где императорский каскад.

Где кровь терзают ледяную,
Аорты сузив полынью.
Оставь мне жизнь мою льняную,
Где задыхаюсь и ревную,
И гибель личную мою.

АПРЕЛЬСКИЕ СТИХИ

Свет мой в окошко мне больше не светит.
Два дня я читаю твои журналы.
Как тяжелая вода, стоят выходные.
Все уехали, умерли, все родные.
Божия Матерь, твои кинжалы.

Я задыхаюсь в начале апреля.
Брат за окном старый сад вырубает.
Старые яблони, сиреневые дали.
Что ж я не вижу, чего не бывает,
Что ж я не плачу, как сад вырубали?

Никуда не поеду на Страстную неделю:
Ни к сумасшедшей Марине в Киев,
Где Володин дедушка был раввином,
Ни в Ленинград, что, мне сердце вынув,
Как монетку, оставил себе половину,

Положил ее блесткой на дно Фонтанки,
Напротив церкви, у дома Ленки.
Но хозяйка давно квартиру сменила.
Вот и память расплывчата, как чернила.

Буду сидеть и смотреть в окошко,
Буду лежать, отвернувшись к стенке,
Как Володя тому назад лет двенадцать,
На четыре года меня моложе.
Ни избежать уже, ни убояться
Ни судьбы, ни людей, ни иных посланцев.

Выпал апрельский снег на Страстной понедельник.
Божия Матерь плачет в пододеяльник.

Сон мне приснился печальный, наряд подвенечный,
План-эпизод бесконечный.

Сон мне приснился печальный, наряд венчальный.
Ангелы стали деревья, сейчас вознесутся.

Кошки выходят, как дым, серые, рыжие с белым,
Радуются, пугаясь, по снегу крадутся.

Те, кто уверуют нынче, наверно, спасутся,
Но нежнее, беспомощней, жалостней остальные. –

Видимо, так, или примерно, мыслит Елена,
Кормит бомжей, проходимцев, не делая в людях различья.

Я же терзаема ревностию и тоскою,
Страшным таким честолюбьем, манией величья.

И сказал мне Сережа-актер, когда уходила:
Не отказывайся, как подавать тебе станут, не сердись и не смейся.

Не для тебя эта светская жизнь, моя радость.
Пойди, попиши книгу, авось полегчает.

Только пьяный мужик на почте просил "на конвертик".
Я забылась, рассердилась, рассмеялась и отказала.

Все равно не видать мне Витебского вокзала,
Не видать небесного Иерусалима.

Не толкаться в пригородной электричке,
Не пивать водицы с привкусом мела.

И звезда моя невыразимая отлетела.
И не быть мне спокойной и дикой, как Игорь в солдатских одеждах.

* * *

Посади меня ныне за белые шторы,
Завяжи узлом занавески.
Над землею невидимые танцоры
По серебряной ходят леске.

Посади меня в комнату, где четыре
Госпожи склонятся крылами.
За стенами возлюбленный ходит в мире,
О, за огненными зеркалами,

Столь неверной походкой, как бы незрячий,
Головой своей поникает,
Всею кровию ледяной, горячей
Отзывается, окликает.

Опусти меня в талую тихо воду,
На песок соленый нездешний.
Я хочу увидеть свою свободу
Уходящей, падшей, кромешной.

Не услышится шума мне городского
Этой жизни, еще могучей,
Ничего своего, ничего людского,
Никаких дорогих созвучий.

Утоли меня ныне хотя б движеньем
Не ресницы, не колыханьем
Риз, не гибнущим отраженьем,
Голубиным легким дыханьем, –

Тем, что менее, меньше Твоей горчицы,
Меньше веры в Тебя и присных,
Ни огня в степи, ни детей волчицы,
Невозможней див рукописных.

Дай мне знать, но менее, чем намеком,
Колебанием, тенью, бликом
О единственном и навсегда далеком,
Для земного – пустом и диком.

* * *

Катя многое умела, а теперь она на небе...

Александр Анашевич

Зачем, Катерина, решили оне,
Что ты им должна эту гибель во сне?
Душа, словно рыбка, блестит на блесне.

Зачем, Катерина, решили они,
Сокрывши совет за сплошными дверьми, –
За буйные ночи, бессонные дни?

Садовник – пастух – трудовой пантеон –
Открыли тебе запредельный неон,
Глухой формалин и бездонный капрон,

Мертвецкой тяжелый безграмотный сад,
Где души, как пар, над телами стоят,
Не в силах уйти, ни вернуться назад,

Над синею надписью, белым столом,
Клеенчатой биркой, застывшим стволом
Телесным и лабораторным стеклом,

Древесным застылым, без нежных корней,
Постыдным, постылым, а станет родней
Железу и камню, но ты – холодней.

Привыкни. Смотри: это кафель и мел,
Расходная книга, огонь, каломель,
Спиртовка и яды, перчатки, металл,
В страну асфоделей ведущий портал.

Идем! – Проницаемы все потолки
И стены – и если коснуться руки
И друга, и мужа, то муж или друг
Подумают: бабочка, воздух. А вдруг
Подумают: нету протянутых рук
У душ, не бывает протянутых мук?

Идем! – там домашние, лампа горит,
И, видишь, над ними, как призрак, парит
Удушливой скорби подземный иприт,

Сей тлен сладковатый, наркотик земной.
Зевота и смерть за твоею спиной.

Печаль их беспамятна, мысли черны.
Как жаль их! – Но больше уже не страшны.
Идем! – мы летим над землею страны.

Россия под нами лежит, как платок,
Родная, лоскутная. Тяжкий каток

Как будто проехал по груди равнин:
Зеленые простыни, черный кармин,
Ячейки для лифтов и взлетных кабин.

И реки как сердце, и шум городской,
И ангелов крылья, и свет нелюдской –

Мертвецкой. В последний, измученный раз
Взгляни серебром изменившихся глаз

На кафель, клеенку, на жалкий престол
Каталки, на бедный недвижимый ствол

Телесный, безводный, без нитей, корней
Намного спокойней, навеки сильней.

Прощай, моя радость. Не можно живым
В те области – знаешь? Где место прямым,
Где ждут, кто хотел умереть молодым.
Услышь меня в гуле – о, за таковым
Ты ныне сокрыта, родным, ледяным.

P.S.
Но ты жива, моя алкоголичка,
Всем трепетанием своим, людской магнит.
О, Гюльчатай! – открой личико.
Не открывает, временит.
Что меня с нею роднит?
Сила, любовь, привычка?
Никто, никто теперь не объяснит.
О, девочка моя, о, толстенькая раненая птичка.

ВОЗДВИЖЕНЬЕ (ОЛЬГА И ВАЛЕРИЯ)

Что, Боженька, тепло ль Тебе
В Твоей темнице изъязвленной,
В Твоей светлице безоконной,
В Твоей реснице воспаленной,
В Твоей деснице раскаленной?

Что может на крыла горбе
Дух вынести один, рисковый, –
Не бой в гордыне и труде,
Не упоение в беде,
А образ жизни пустяковой.

О католической борьбе,
О правде светлой и бессонной –
Что знает путник о ходьбе,
Игрок о картах, забубенный,
Джазмен о золотой трубе,
Маньяк о страсти исступленной,
Колдун – вслепую – о волшбе,
Чума о граде населенном,
Клятвопреступник о божбе, –
Молящийся перед иконой?

Вернись в Сорренто! – зелена
Вода, как будто на открытке,
В морском раю, в саду без дна,
И в небе ползают улитки
По камешкам и желтой плитке.
И так душа раскалена,
Как бы любовью иль на пытке, –

Что все равно для знатока,
Которому весь мир чужбина,
Эстета, сноба, игрока,
Обманутого дурака,
Живого лишь наполовину.
Потерянная жизнь легка.
Не плачь, тебя я не покину.

Барышни, я говорю голосами, святые стоят за лесами,
Ангелы тут же молчат со своими весами, –
Весело им наблюдателями на кордонах,
Перепоясанным, с бледными звездами на погонах,
На междуречьях, на реках степных.

Кто сокрушается сердцем, терзается, умирает, –
Кто им слезу утирает, в подол подбирает,
Кто им стирает, латает, твердит, повторяет,
Кто обмирает за них, кто говорит за троих,
Трогает сердце ладонью, как злую колдунью,
Кто их лопатит под дых, вопреки полнолунью,
Братьев моих?

Мэри, забудь меня, плаванье будет веселым.
Лучше скажи им опять, бестолковым, преступным и голым,
Что над морями, где звезды стоят и святые,
Каждого любят и ждут, отворяя объятья пустые.

* * *

К лучшему: это ты, ни за что не держишься,
Only you (в такси, во тьме), только ты.
Быстро, как яд по воде, перекашивает от нежности
Неопределенные черты.

О, не стой же в глуши над душой, за спиной, закажи забвение,
Сомнамбулический парадиз.
И кораблик, и рыбку златую пущу по вене я
В поисках сладких грез, заводных небес, seven seas.

Сердце не разорвется больше при всем желании.
Водка-цыганка сияет, давно суха.
Как ослепительно зимнее солнцестояние,
Непредставимая, чуждая ранее
Бесчеловечная речь, другая судьба, торжество стиха.

Стояли звери около двери,

В них стреляли, они умирали...

Стихи очень маленького мальчика

Все материалы размещенные на сайте принадлежат их владельцам. При копировании материалов ссылка на источник обязательна! Администрация не несет ответственности за нарушения авторских прав, все материалы содержатся на сторонних ресурсах, все ссылки скрыты.