Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВ

Дмитрий Григорьев родился в 1960 году. Живет в Санкт-Петербурге. Пишет стихи и прозу. Совершил множество путешествий автостопом и другими способами, — в частности, по Индии. Публиковался в журналах и альманахах России и других стран. Первая книга — "Стихи разных лет" — вышла в Петербурге в 1992 г. (издательство "Северо-Запад"). В настоящее время в издательстве "Амфора" готова к выходу книга прозы "Господин Ветер". Куратор литературного сайта "Страница Дмитрия Григорьева".

 

■ ■ ■

 

Положи мои слова на землю,
утрамбуй их ногами, чтобы не поднимались,
чтобы сеточка подошвы отпечаталась на каждом,
чтобы их никто не трогал и,
проходя мимо, каждый говорил: «Бросовая вещь».
Чтобы их засыпало снегом,
чтобы на них мочились собаки,
чтобы они были незаметны, словно
прошлогодние листья,
чтобы, глядя на них,
говорили: «Земля…»

 

Тогда подними мои слова к небу.

 

 

 

■ ■ ■

 

Я ехал к тебе так быстро,
что встречные пчёлы
изрешетили меня как пули...

 

Только пыльца и мёд
остались в моём сердце.

 

 

 

■ ■ ■

 

Строители потеряли уровень
длинный, алюминиевый, с пузырьком
в стеклянном окошке,
всё перевернулось с ног на голову —
не найти линию горизонта,
и строгая вертикаль
куда-то уехала,
дом стоит недостроенный,
а рабочие бродят по саду
в своих оранжевых касках,
словно грустные птицы,
смотрят на деревья —
те уж точно знают, где верх, а где низ.

 

 

 

 

Далеко от дома

 

Мне нечего читать,
кроме пустых клеток в блокноте
да старых смс на экране телефона,
в которых так много спрессованных слов о любви,
что хватит на сотню романов,
и каждое второе сообщение
заканчивается поцелуем,
порхающим в эфире,
потерянном в электронных сотах…
А о чём ещё писать?
Я мысленно продолжаю каждое сообщение,
разбрасываю буквы
по зелёным холмам Ирландии,
которых никогда не видел,
но могу представить
зелёное сукно бильярдного стола,
где так долго спали любовники,
что в отпечатки их тел
закатываются словно в лузы
золотой шар солнца,
серебряный шар луны.

 

 

 

 

Моя работа

 

Я — бездельник
и божественное время трачу даром...
Трачу его и трачу, так что порой самому стыдно,
вот возьму завтра и скажу: «Гости,
я собираюсь работать — уходите из моей жизни!»

 

А какая же у меня работа?
Божественное время тратить даром,
больше ничего и не умею...

 

 

 

 

■ ■ ■

 

На этой планете
космонавты наркоманы
бегают за крысами мутантами
среди мясистых мухоморов
и тощих поганок.

 

Я спросил космонавта в серебряном комбинезоне:
«Зачем ты бежишь за этими крысами,
розовыми, с белыми бантиками на голове,
с очаровательными хвостиками,
которыми они пишут друг другу письма
синей тушью туч, белым молоком облаков».

 

Космонавт ничего не ответил,
только бросил в меня безумный взгляд,
словно камень
из окошка гермошлема,
и пыхтя умчался.

 

Думаю, что космонавты до сих пор бегают,
а моя крыса уже вернулась,
поймала очередную тучу,
высунула язык и аккуратно выводит кончиком хвоста
письмо подружке.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Башмаки мои продырявились,
и один всё время слетает —
лучше я перейду эту лужу,
этот перекрёсток,
эту жизнь
босиком.

 

 

 

 

Дмитрий Григорьев о верлибре

 

1
А что верлибр? Всего лишь одна из устойчивых форм бытования современной русской поэзии. На мой взгляд, рифма и ритм не являются обязательными признаками поэтической речи, её в большей степени определяет особый род энергии, интонация… «Каждый слышит, как он дышит. Как он дышит, так и пишет…» — весьма точно спел Окуджава. Пранаяма, правильное управление дыханием, а значит и переносимой энергией, лежит в основе почти всех духовных практик, в том числе и поэтической. А форма пойманного и записанного стихотворения — дело вторичное, зависит от множества причин, в том числе и от личности ловца. Поэтому верлибр жил, жив и будет жить. На мой взгляд, сейчас большинство читателей поэзии его понимают и признают. Ну и поэтов, созидающих свободные стихи на русском языке, становится всё больше.

 

2.
У меня мало «чистых» верлибров, в основном гетероморфный стих — так я слышу весь этот джаз вокруг и внутри с его риффами, свингами и зачастую — кодами-рифмами. Среди моих знакомых есть и поэты, склонные к рифмованному высказыванию, и почти «чистые» верлибристы. И первые, и вторые иногда выдают яркие, сильные стихотворения. Какая разница верлибр, это или нет?
 

 

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Они жгут

костер из прибрежной ольхи,

если сосна попадает,

пламя краснеет, коптит,

дым становится черным,

а если сырая береза —

белым как снег.

 

Они жгут

свой костер

на внутренней стороне

моих век,

и слезы сохнут

прямо на глазах.

 

Они жгут

костер из прибрежной ольхи

всю ночь напролет,

словно читают стихи,

 

а я

у цистерны

по колено в ржавой воде,

льдины-колокольчики

звенят в моей бороде,

у меня в зубах ключ

от последнего родника,

и сотое имя Бога

написано на руках.

 

 

 

■ ■ ■

 

Начинается дорога от ворот,

через город муравьиный огород,

 

и по ней я еду вдоль ольхи,

пятна йода на коленях словно первые стихи,

а грехи мои еще невелики,

как рыбешки на излучине реки,

 

я гоню велосипед, мне десять лет,

у меня есть настоящий деревянный пистолет,

и на перекрестке меня ждет

тот, кто превращает пули в мед,

 

он сидит в крапиве-лебеде,

кузнечики стрекочут в его длинной бороде,

и на голове его вороны

положили прутья макароны,

 

я везу ему бутылку молока,

пистолет за поясом пока,

и, пока не скисло молоко,

все колеса крутятся легко.

 

 

 

■ ■ ■

 

Сироп тягучий, сироп сладкий,

влипли писатели — мухи да муравьи,

шевелятся, облизывает лапки,

иногда чужие, иногда свои,

но словесный сироп — это сироп и только,

сырой как облако, серый как камень,

собаки на него не сделают стойку,

и не замашут большими руками

птицы, пегасы и прочие твари,

когда хозяйка сироп сварит.

 

 

 

Ангелы

 

Один белый — живой туман,

другой — черней, чем сама тьма,

сидят на перекрестке в жару,

то в шахматы играют, то в буру,

 

а играют они на меня

кузнечиками звеня,

но не закончить игру им —

то дождь намочит, то ветер сдует

 

карты, фигуры летят в траву,

да и я пока что живу,

и придорожной пылью

покрываются их крылья.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Я стал столяром и плотником,

бетонщиком, электриком и даже штукатуром,

мои стихи — антресоли и полки,

мои поэмы — белый ветонит,

деревянные, цементные, гипсовые слова

тоже имеют свои права

на существование:

шурупами ввинчиваются гиперболы,

метафоры связывают трещины,

и нежная, как шерхебель,

стройная, словно шлямбур, женщина

помогает мне двигать мебель.

 

 

 

■ ■ ■

 

Она боялась человека из своего сна:

голого, синекожего, с огромными членами,

они болтались между его ног

как гроздь бананов, а когда вставали,

он напоминал Медузу Горгону.

Она тогда ничего не знала о сексе,

он всегда умирал в конце каждого сна,

и с каждым сном на член становилось меньше

между его синих мускулистых ног,

вскоре она могла сосчитать, сколько

осталось,

а он приходил все реже,

и она все меньше боялась,

когда стояли пальцами на руках

его члены, уродливые до тошноты,

и однажды к ней пришла жалость,

и тогда она стала — ты,

а сон свернулся, как лепестки

цветов для тебя одной,

и первая кровь словно красная дверь

захлопнулась за спиной.

 

 

 

 

Она и они

 

кто был первым

уже не помню

помню скрип тормозов на улице

хлопок дверцы как выстрел

белое черное красные цветы

это все я видела в фильмах

когда он спросил ты

хочешь

языком по губам провела

слизывая тяжесть и дрожь

а внизу уже влажно

склизко — на холме когда дождь

запах весенний прелый

он слышит мой запах прежде

чем слышит мой голос

но я давно расплела

эти длинные невидимые волосы

сети среди ароматов

духов и дезодорантов

он узнал бы мой запах

даже сквозь перец и мяту

сквозь бензин разве он ищейка

далеко летят мотыльки

и за ним распахнув пиджаки

словно крылья

я касаюсь их только улыбкой

они сами падают в мою пропасть

в моей воде исчезают как рыбы

и я не помню кто

был похож на принца а кто на бомжа

под окнами их машины

улица запружена и тротуар

не пройти

они бегут по жести

своих железных горячих жуков

прыгая с капота на крышу на багажник

в мою дверь

ко мне словно в море

но кто был первым

уже не важно

 

когда за ними придут их женщины

что ты скажешь когда каждая

спросит куда пропал мой муж

отдай мне его

 

я каждой тогда отвечу

он пришел сюда сам а ты

собирала его следы

смотри как быстро ржавеет корпус

 

как вспыхивают в закате стекла

его большого автомобиля

ему не выехать

он зажат со всех сторон

и твой муж словно он

ему даже не оглянуться

он падает лицом во тьму

и лишь самым краем взгляда

видит обрыв мокрый от дождя

свисающую виноградную лозу

краем похожего на крыло взгляда

он трогает виноград

нет слаще этого винограда

а твой виноград

всегда был неспелым

и набивал оскомину

тебе нечего делать в моем доме

 

не зови его он не вернется

ветер выдул его глаза

ветер сорвал его кожу

кровь его стала словами

а кости музыкой

так я отвечу

на стекле моем капли как звезды

но нет ничего от неба

не надейся он не вернется

я ни разу не видела чтобы они возвращались

даже поэты

в складках вещей оставляя голоса

они летят до самого конца света

где лишь трубы ангелов и снег белый

а ты возвращайся домой

пока твой ребенок не выпал из колыбели

пока он спит и даже не намочил пеленку

пока он с тобой

а не едет сюда в своем блестящем автомобиле

я скажу ей женщина не приходи больше

здесь неважно что вы любили

здесь из иной материи сотканы даже тряпки

которыми моют полы под моими ногами

видишь горят мои пальцы

здесь часы словно шмель разноцветный

и те кто приходит

теперь

они мое время

мои ночь и день

и я не задергиваю шторы

не закрываю дверь

 

 

 

■ ■ ■

 

Зима в Тибете долгая, как в Сибири:

сухое мясо — дым — ледяные скалы,

колокольчики желтого металла

из Тибета мне подарили...

 

Они звенят словно солнце в полдень

на дороге среди золотого снега —

синий рисунок:

то ли тень птицы,

то ли след ветра —

уже не вспомнить.

 

 

 

■ ■ ■

 

прилетела птица серая словно асфальт

в окно стучала серебряным клювом

сколько звезд на стекле сколько планет

птица съела потом сдохла

 

гниют облака стучи не стучи

придет весна мы вымоем окна

тряпкой на которой нарисованы жуки

белой тряпкой с голубой полоской

 

 

 

■ ■ ■

 

пройдем веселыми рыболовами мимо построек

мимо тупых построек жалких решеток пройдем

с удочками и крючками блестя блеснами плавая поплавками

к синеглазой воде пройдем

 

будем ловить улыбки из раскрытых окон

будем лепить наживку из вина и неба

ловись ловись рыбка — такую споем песню

перемешивая ногами прошлое время

 

пройдем раздвигая руками воду

мимо старых деревьев пройдем вдоль соленого ветра

к синему морю где рыбка-бананка

среди волн поет на рассвете

 

 

 

Фильм

 

А ты накрасила глаза

и они стали большими,

ты умеешь становиться другой,

и, когда он повезет тебя в своей машине,

первые километры будут похожи на разговор о прошлом,

но чуть позже,

не выпуская руля, он положит руку тебе на колено,

словно собрался переключить скорости,

и если не тормозить

и не останавливаться —

тебе это понравится...

 

А ты специально выбрала это короткое платье,

ты продумала всю одежду,

ты знала, как он будет тебя раздевать

и как его рука окажется между

всех твоих кайфов и обломов,

и если не тормозить

и не останавливаться —

тебе это понравится...

 

Ты специально приготовила это острое,

когда вы приедете и все кончится,

ты будешь писать своему богу

большими красными буквами

в машине, припаркованной на обочине,

и если не тормозить

и не останавливаться —

тебе это понравится...

 

 

 

Щенок

 

Он пока еще ласковый, пока еще

не знает команд и цепей,

а тычется носом в любого, кто чешет за ухом,

он даже выть не умеет,

не то что вцепляться в глотку —

для него все люди свои

и нет страшных тайн внутри семьи,

от которой он отводит беды,

сжимая их в красной пасти,

выпуская на ветер

на каждой прогулке

вместе с горячим дыханьем,

веселым лаем.

 

 

 

■ ■ ■

 

В ее сне цветет вишня —

белые лепестки покрыли землю,

в ее комнате Кришна

играет на дудке,

мне там нечего делать,

 

я, человек пришлый,

сижу на кухне,

ем вишневое варенье,

выплевываю косточки

на собственные черновики:

может, вырастет вишня,

и над землей закружатся

белые лепестки.

 

 

 

■ ■ ■

 

Побелел старый алюминий,

стало коричневым железо,

а черные вороны

остались черными,

 

они отражаются в глазах,

садятся на линию взгляда,

словно на провода,

они всегда рядом.

 

Поседела моя борода,

даже душа выцвела,

а черные вороны

остались черными,

 

и я не знаю, о чем

кричат эти птицы,

смеются они или плачут,

и когда собираются в стаи,

что это значит.

 

 

 

■ ■ ■

 

В кармане у нее волшебная гайка,

а у тебя — волшебный болт,

и если ты скажешь: дай-ка!

она ответит: пошли...

 

Но если у тебя другая резьба,

значит, парень, тебе не судьба,

иди примеряй к другой,

обычной гайке

с правильной резьбой.

 

 

 

■ ■ ■

 

Разминал разбитые пальцы, воду

пил из железного чайника,

смерть называл начальником,

а жизнь — свободой,

и все болтался по свету,

как язык волшебного колокола:

когда гудел — наступало лето,

когда молчал — время холода.

 

 

 

■ ■ ■

 

Снегурочка старая неприятна нам,

а новая была в сосульке спрятана,

мы ее лизали, мы ее хотели,

но она растаяла, а мы заболели,

у кого простуда, у кого простатит,

но нам сказали, что бог простит...

 

Теперь мы в теплом по улицам ходим,

сшибаем сосульки со всех домов,

но кроме воды ничего не находим,

и каждый несчастен, словно Иов,

по пальцам нашим течет вода,

мы потеряли себя навсегда...

 

А снегурочка очень холодная,

белая, снежная, вечно голодная.

 

 

 

■ ■ ■

 

Это не стихи, это я блюю,

говорю — не пою, а блюю,

слов не осталось — одна тошнота,

но она в мотыльках и цветах,

и от этой моей тошноты

пляшут собаки, летают коты.

 

 

 

■ ■ ■

 

Мальчик писает под тополем

в городе Вологде,

много красивых девушек

ходит по улицам Челябинска,

но дальше — дорога.

 

У девушек большие глаза,

у девушек загорелые ноги,

и они словно тормоза,

но дальше — дорога:

 

Троицк после Челябинска,

после Троицка Кустанай...

Много красивых девушек

ходит по улицам моего сна,

а снаружи — пустыня одна:

за пустыней синеет Балхаш,

позади догорает весна.

 

 

 

 

Когда я проезжал через Иссык, то остановился

в юрте у Бекен-аги,

стоящей в степи среди курганов.

Неподалеку находилось садоводство,

и один из дачников истопил баню

и пригласил нас

 

Голова, откуда все мысли

улетучиваются вместе с паром,

а тут еще собака по имени Сома

и человек Бахтияр,

 

а тут еще Саня с пивом

и его приятельница Алия,

пар жжет словно крапива,

превращая старого в молодого,

 

в пустого и чудесного,

а тут еще самовар с чаем,

и какой-то большой бешбармак,

я теперь другой человек,

 

словно кувшин моя голова пустая,

звенит в ней ночная степь,

и белая юрта, словно луна,

дорогу мою освещает.

 

 

 

■ ■ ■

 

"Расписание поездов

похоже на березовую кору,

особенно когда дождь,

а дождь

такой сильный,

что смывает линии на ладонях,

и нет ни линии судьбы, ни линии жизни,

можно только смотреть, как

по ржавому железнодорожному мосту

идет старик — несет в мешке пустоту,

идет мальчик с камнем в руке,

и женщина с мечтами о ребенке

идет под зеленым зонтом,

а дождь стучит по реке,

выбивает из воды пузыри,

в такую погоду

лучше сидеть внутри

избушки посреди леса,

где серыми становятся лисы

и волки чернеют как головешки,

а люди цвет не меняют —

какой бы ни шел дождь", —

 

так я размышлял,

гуляя по мокрой платформе,

и зависел от поезда,

как радуга от солнца,

что надо мной вдруг

раскинулась поясом.

 

 

 

■ ■ ■

 

Сторожа спят под яблоней возле моста,

их винтовки стоят крест-накрест —

топографический знак,

сторожа храпят, словно гремит гром,

словно в каждом рычит зверь,

девочка боится возвращаться в дом,

что ей делать теперь?

 

Снизу ров глубокий — холодная вода,

и стена высокая — вся в облаках,

нет ни орла, ни сокола — только голые провода,

где сидит ворона — черная звезда,

девочка боится возвращаться в дом,

что ей делать потом?

 

А винтовки старые: ржавчина - кора,

сторожа спят под яблоней, словно пни,

на стволе ее зарубки от ножа и топора,

сторожить здесь нечего, кроме старых снов,

но зачем тогда стена и глубокий ров?

 

 

 

■ ■ ■

 

ты отдашь этой девочке свое сердце

свежесожженное сердце стремительное как выстрел

перетертое сухой и горячей кровью

ты назовешь ее своей любовью

ты отдашь этой гладкой девочке

немного слов немного семени и много проблем

чтобы войти в ее клетку коллекцию

экспонатом похожим на бабочку или жука

где пахнет плесенью и крылья ломаются

от малейшего ветерка

 

 

 

 

■ ■ ■

 

соловей соловей спой нам песенку

лысую песенку с выпавшими словами

где тайные любовники на опушке леса

качают кусты словно ветер

 

повтори своим тихим щебетом

всхлипы глины под сапогами

ведь на этой дороге нового человека

мы замесили проходя мимо

 

соловей соловей пташечка

вложи в уста новорожденному

серебряное слово приманивающее ангелов

золотое слово для долгой жизни

 

и слово белое на самый последний случай

 

 

 

Зима: море

 

пахнет солью и йодом

суетой актеров плохо помнящих роли

шепотом суфлера из пустой ракушки

на берегу моря

 

глаза зеленые взгляд словно водоросли

в низкой волне вязнет

на пляже совсем немного зрителей

и каждому давно ясно

 

что отчаянье не происходит от чаек

и от голубей небо не голубеет

но мусор брошенный за борт

белого лайнера

однажды становится берегом

 

 

 

■ ■ ■

 

смотрела на жизнь сквозь пальцы

считала ее болезнью

пускала к себе постояльцев

в длинных пальто и шляпах

 

к полосатой кошке лепила крылья

ждала и в окно глядела

а там только и было

старая машина да снег белый

 

возможно крылатая кошка

ангелов позабавит...

на черных зонтах плевочки снега

и лужи под сапогами

 

 

 

Меня нет дома

 

твой телефон живой

бодрый и деловой

моему телефону сонному

посылает неясный сигнал

 

и телефон трезвонит

всеми своими звонками

словно трамвай когда кошка

дорогу перебегает

 

я еду в этом трамвае

и весна полосатая кошка

вдоль дома по тротуару

капелью звенит

старый снег тает

 

 

 

 

Указания на самый последний случай

 

все письма разорвать стереть

форматировать все диски

бумаги сжечь

и развеять пепел

скрыться

 

теперь об одежде — в городе

серая как асфальт

перья голубя, крысиный мех

в лесу — зеленая

как ровное дыхание

печальный смех

 

в городе гудеть и вонять

бензином покрываться сажей

в лесу шелестеть стоять

до прихода однажды

а если придет вдруг

листья ронять из рук

 

 

 

■ ■ ■

 

у этого ангела изо рта пахнет

и под ногтями грязь

этот ангел может тебя трахнуть

людей не стыдясь

 

этот ангел порой портит воздух

гадит и брызгает спермой

но этот ангел

сюда был послан

он долетел первый

 

и на крыльях его звезды

 

 

 

■ ■ ■

 

вчера я повесил картину на стену

сегодня там твое пальто

в кармане монета бумажка платок

в рукаве вместо руки шарф

 

если пальто потрясти зазвенит

и посыплются вниз мои дни

потрясающие дни

случайно попавшие вместе с шарфом

в рукав твоего пальто

 

если висит на стене пальто

жизнь идет потому что

пальто не ружье и не пулемет

не выстрелит и не убьет

 

 

 

■ ■ ■

 

а что это

мельтешит трепыхается

движется без остановки

 

похожее на каплю и муравья

крутится на ладони

как ртуть убегает

когда сжимаешь кулак?

 

какого оно цвета

не понять

не поймать никак

может его вовсе нет...

но что тогда это?

 

 

 

■ ■ ■

 

я завязываю узлы на толстой нитке

я привязываю воздух

чтобы самой к тебе не привязываться —

так

я вяжу тебе носки

чтобы ты мог уйти от меня

 

 

 

 

ДОБРЫЕ ДОКТОРА

 

Приносили пиявок, чтобы выпили лишнюю кровь,

чтобы потом отпали и жили тысячи лет

пьяные чёрные пальцы твоей судьбы,

оставляя дорожки на дне реки,

 

перебирая песок твоих будущих дней,

над которыми ветер воду рябит,

чтобы ползли, словно тени безмолвных рыб,

и в конце времён снова стали тобой.

 

Приносили пиявок добрые доктора

в стеклянных банках с прозрачной водой.

 

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Помнишь, мы писали фломастерами слова на телах друг друга.

Ты смыла их на следующий день,

только на веках остались едва заметные «смирение» и «спасение».

И ещё почему-то — «труба» на лбу. Почему бы там и не быть трубе?

Я забыл почти всё, помню только,

правая грудь говорила: ветер шумит в деревьях,

а левая: рыба мерцает в пруду

новогодней игрушкой,

вокруг пупка раскинулось дерево жизни

и пустило побеги,

листья его на руках и ногах

перламутровые ногти-ракушки,

и дорога в ночь тянулась вниз,

где было написано

«каждому свой дом»...

А на спине ничего:

ведь мы были всё время лицом

друг к другу.

 

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Нитроглицерин — всего лишь лекарство:

маленькие колёса в шелестящей упаковке.

Бабушка, твой нитроглицерин не взрывается,

или ты наполняешь им свою кровь,

чтобы когда-нибудь всё взорвать.

 

Нитроглицерин пропитывает глину,

и получается динамит.

Бабушка, дай мне сухой глины,

дай мне настоящего нитроглицерина,

который взрывается, а не горит!

 

Бабушка, зачем ты отдала своё сердце,

твой динамит никуда не годен,

твой динамит — просто сахар

в чашке чайной с красной полоской,

где чай прозрачный и ложка звенит.

 

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Старший мой брат

стал индейцем,

младший просто

сошёл с ума:

играет с девочкой в куклы,

а девочка — смерть сама.

 

Скальпы белых людей

из российских прерий

мой брат привозит

и дарит нам,

другой мой брат

скальпы куклам приклеивает,

расчёсывает волосы,

даёт имена.

 

Так его куклы

становятся взрослыми,

девочка спит

и видит во сне:

над старшим братом —

синие бабочки,

над младшим —

сиреневый снег.

 

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Я снимал разрушенное небо,

синие кирпичи, снежные заплаты,

я снимал то, чего не было, —

так говорит и щёлкает аппаратом, —

 

вот снимок девушки, вот дорога,

над ними сплошные дожди,

я могу даже снять бога,

только ты отсюда уйди:

 

ты не влезаешь в кадр,

нарушаешь композицию, закрываешь вид,

тебе здесь делать нечего, —

так он мне говорит.

 

А потом щёлкает в траве кузнечиком,

листьями над головой шумит.

 

 

_____________________

 

 

2000 — 2001 гг.

 

 

■ ■ ■

 

Они жгут

костер из прибрежной ольхи,

если сосна попадает,

пламя краснеет, коптит,

дым становится черным,

а если сырая береза —

белым как снег.

 

Они жгут

свой костер

на внутренней стороне

моих век,

и слезы сохнут

прямо на глазах.

 

Они жгут

костер из прибрежной ольхи

всю ночь напролет,

словно читают стихи,

 

а я

у цистерны

по колено в ржавой воде,

льдины-колокольчики

звенят в моей бороде,

у меня в зубах ключ

от последнего родника,

и сотое имя Бога

написано на руках.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Начинается дорога от ворот,

через город муравьиный огород,

 

и по ней я еду вдоль ольхи,

пятна йода на коленях словно первые стихи,

а грехи мои еще невелики,

как рыбешки на излучине реки,

 

я гоню велосипед, мне десять лет,

у меня есть настоящий деревянный пистолет,

и на перекрестке меня ждет

тот, кто превращает пули в мед,

 

он сидит в крапиве-лебеде,

кузнечики стрекочут в его длинной бороде,

и на голове его вороны

положили прутья макароны,

 

я везу ему бутылку молока,

пистолет за поясом пока,

и, пока не скисло молоко,

все колеса крутятся легко.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Сироп тягучий, сироп сладкий,

влипли писатели — мухи да муравьи,

шевелятся, облизывает лапки,

иногда чужие, иногда свои,

но словесный сироп — это сироп и только,

сырой как облако, серый как камень,

собаки на него не сделают стойку,

и не замашут большими руками

птицы, пегасы и прочие твари,

когда хозяйка сироп сварит.

 

 

 

 

Ангелы

 

Один белый — живой туман,

другой — черней, чем сама тьма,

сидят на перекрестке в жару,

то в шахматы играют, то в буру,

 

а играют они на меня

кузнечиками звеня,

но не закончить игру им —

то дождь намочит, то ветер сдует

 

карты, фигуры летят в траву,

да и я пока что живу,

и придорожной пылью

покрываются их крылья.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Я стал столяром и плотником,

бетонщиком, электриком и даже штукатуром,

мои стихи — антресоли и полки,

мои поэмы — белый ветонит,

деревянные, цементные, гипсовые слова

тоже имеют свои права

на существование:

шурупами ввинчиваются гиперболы,

метафоры связывают трещины,

и нежная, как шерхебель,

стройная, словно шлямбур, женщина

помогает мне двигать мебель.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Она боялась человека из своего сна:

голого, синекожего, с огромными членами,

они болтались между его ног

как гроздь бананов, а когда вставали,

он напоминал Медузу Горгону.

Она тогда ничего не знала о сексе,

он всегда умирал в конце каждого сна,

и с каждым сном на член становилось меньше

между его синих мускулистых ног,

вскоре она могла сосчитать, сколько

осталось,

а он приходил все реже,

и она все меньше боялась,

когда стояли пальцами на руках

его члены, уродливые до тошноты,

и однажды к ней пришла жалость,

и тогда она стала — ты,

а сон свернулся, как лепестки

цветов для тебя одной,

и первая кровь словно красная дверь

захлопнулась за спиной.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Зима в Тибете долгая, как в Сибири:

сухое мясо — дым — ледяные скалы,

колокольчики желтого металла

из Тибета мне подарили...

 

Они звенят словно солнце в полдень

на дороге среди золотого снега —

синий рисунок:

то ли тень птицы,

то ли след ветра —

уже не вспомнить.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

прилетела птица серая словно асфальт

в окно стучала серебряным клювом

сколько звезд на стекле сколько планет

птица съела потом сдохла

 

гниют облака стучи не стучи

придет весна мы вымоем окна

тряпкой на которой нарисованы жуки

белой тряпкой с голубой полоской

 

 

 

 

■ ■ ■

 

пройдем веселыми рыболовами мимо построек

мимо тупых построек жалких решеток пройдем

с удочками и крючками блестя блеснами плавая поплавками

к синеглазой воде пройдем

 

будем ловить улыбки из раскрытых окон

будем лепить наживку из вина и неба

ловись ловись рыбка — такую споем песню

перемешивая ногами прошлое время

 

пройдем раздвигая руками воду

мимо старых деревьев пройдем вдоль соленого ветра

к синему морю где рыбка-бананка

среди волн поет на рассвете

 

 

 

 

■ ■ ■

 

В ее сне цветет вишня —

белые лепестки покрыли землю,

в ее комнате Кришна

играет на дудке,

мне там нечего делать,

 

я, человек пришлый,

сижу на кухне,

ем вишневое варенье,

выплевываю косточки

на собственные черновики:

может, вырастет вишня,

и над землей закружатся

белые лепестки.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Побелел старый алюминий,

стало коричневым железо,

а черные вороны

остались черными,

 

они отражаются в глазах,

садятся на линию взгляда,

словно на провода,

они всегда рядом.

 

Поседела моя борода,

даже душа выцвела,

а черные вороны

остались черными,

 

и я не знаю, о чем

кричат эти птицы,

смеются они или плачут,

и когда собираются в стаи,

что это значит.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

В кармане у нее волшебная гайка,

а у тебя — волшебный болт,

и если ты скажешь: дай-ка!

она ответит: пошли...

 

Но если у тебя другая резьба,

значит, парень, тебе не судьба,

иди примеряй к другой,

обычной гайке

с правильной резьбой.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Разминал разбитые пальцы, воду

пил из железного чайника,

смерть называл начальником,

а жизнь — свободой,

и все болтался по свету,

как язык волшебного колокола:

когда гудел - наступало лето,

когда молчал - время холода.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Снегурочка старая неприятна нам,

а новая была в сосульке спрятана,

мы ее лизали, мы ее хотели,

но она растаяла, а мы заболели,

у кого простуда, у кого простатит,

но нам сказали, что бог простит...

 

Теперь мы в теплом по улицам ходим,

сшибаем сосульки со всех домов,

но кроме воды ничего не находим,

и каждый несчастен, словно Иов,

по пальцам нашим течет вода,

мы потеряли себя навсегда...

 

А снегурочка очень холодная,

белая, снежная, вечно голодная.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Это не стихи, это я блюю,

говорю — не пою, а блюю,

слов не осталось — одна тошнота,

но она в мотыльках и цветах,

и от этой моей тошноты

пляшут собаки, летают коты.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Мальчик писает под тополем

в городе Вологде,

много красивых девушек

ходит по улицам Челябинска,

но дальше — дорога.

 

У девушек большие глаза,

у девушек загорелые ноги,

и они словно тормоза,

но дальше — дорога:

 

Троицк после Челябинска,

после Троицка Кустанай...

Много красивых девушек

ходит по улицам моего сна,

а снаружи — пустыня одна:

за пустыней синеет Балхаш,

позади догорает весна.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

"Расписание поездов

похоже на березовую кору,

особенно когда дождь,

а дождь

такой сильный,

что смывает линии на ладонях,

и нет ни линии судьбы, ни линии жизни,

можно только смотреть, как

по ржавому железнодорожному мосту

идет старик — несет в мешке пустоту,

идет мальчик с камнем в руке,

и женщина с мечтами о ребенке

идет под зеленым зонтом,

а дождь стучит по реке,

выбивает из воды пузыри,

в такую погоду

лучше сидеть внутри

избушки посреди леса,

где серыми становятся лисы

и волки чернеют как головешки,

а люди цвет не меняют —

какой бы ни шел дождь", —

 

так я размышлял,

гуляя по мокрой платформе,

и зависел от поезда,

как радуга от солнца,

что надо мной вдруг

раскинулась поясом.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Сторожа спят под яблоней возле моста,

их винтовки стоят крест-накрест —

топографический знак,

сторожа храпят, словно гремит гром,

словно в каждом рычит зверь,

девочка боится возвращаться в дом,

что ей делать теперь?

 

Снизу ров глубокий — холодная вода,

и стена высокая — вся в облаках,

нет ни орла, ни сокола — только голые провода,

где сидит ворона — черная звезда,

девочка боится возвращаться в дом,

что ей делать потом?

 

А винтовки старые: ржавчина — кора,

сторожа спят под яблоней, словно пни,

на стволе ее зарубки от ножа и топора,

сторожить здесь нечего, кроме старых снов,

но зачем тогда стена и глубокий ров?

 

 

 

 

■ ■ ■

 

ты отдашь этой девочке свое сердце

свежесожженное сердце стремительное как выстрел

перетертое сухой и горячей кровью

ты назовешь ее своей любовью

ты отдашь этой гладкой девочке

немного слов немного семени и много проблем

чтобы войти в ее клетку коллекцию

экспонатом похожим на бабочку или жука

где пахнет плесенью и крылья ломаются

от малейшего ветерка

 

 

 

 

■ ■ ■

 

соловей соловей спой нам песенку

лысую песенку с выпавшими словами

где тайные любовники на опушке леса

качают кусты словно ветер

 

повтори своим тихим щебетом

всхлипы глины под сапогами

ведь на этой дороге нового человека

мы замесили проходя мимо

 

соловей соловей пташечка

вложи в уста новорожденному

серебряное слово приманивающее ангелов

золотое слово для долгой жизни

 

и слово белое на самый последний случай

 

 

 

 

■ ■ ■

 

смотрела на жизнь сквозь пальцы

считала ее болезнью

пускала к себе постояльцев

в длинных пальто и шляпах

 

к полосатой кошке лепила крылья

ждала и в окно глядела

а там только и было

старая машина да снег белый

 

возможно крылатая кошка

ангелов позабавит...

на черных зонтах плевочки снега

и лужи под сапогами

 

 

 

 

 

Указания на самый последний случай

 

все письма разорвать стереть

форматировать все диски

бумаги сжечь

и развеять пепел

скрыться

 

теперь об одежде — в городе

серая как асфальт

перья голубя, крысиный мех

в лесу — зеленая

как ровное дыхание

печальный смех

 

в городе гудеть и вонять

бензином покрываться сажей

в лесу шелестеть стоять

до прихода однажды

а если придет вдруг

листья ронять из рук

 

 

 

 

■ ■ ■

 

вчера я повесил картину на стену

сегодня там твое пальто

в кармане монета бумажка платок

в рукаве вместо руки шарф

 

если пальто потрясти зазвенит

и посыплются вниз мои дни

потрясающие дни

случайно попавшие вместе с шарфом

в рукав твоего пальто

 

если висит на стене пальто

жизнь идет потому что

пальто не ружье и не пулемет

не выстрелит и не убьет

 

 

 

 

■ ■ ■

 

а что это

мельтешит трепыхается

движется без остановки

 

похожее на каплю и муравья

крутится на ладони

как ртуть убегает

когда сжимаешь кулак?

 

какого оно цвета

не понять

не поймать никак

может его вовсе нет...

но что тогда это?

 

 

 

 

■ ■ ■

 

я завязываю узлы на толстой нитке

я привязываю воздух

чтобы самой к тебе не привязываться —

так

я вяжу тебе носки

чтобы ты мог уйти от меня

 

 

________________________________

 

 

 

Из книги «Другой фотограф»

 

 

 

■ ■ ■

 

Говоришь, у тебя — жизнь,

а у меня — мышь

ест под полом вчерашние крошки,

и я не зову кошку,

 

моя мышь шуршит и скребёт,

моя мышь все время грызёт,

и время от времени

я собираю эти огрызки времени:

 

в одном я раскладываю пасьянс,

который не может сойтись,

в другом — уже не моя,

а чья-то другая жизнь —

 

там слепая женщина вяжет паутину,

тонкие пальцы, капли-узелки,

дальше — то ли пепел,

то ли шерсть мышиная

сыпется сквозь щели

лодочки-руки.

 

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Собаки лают наперебой,

за деревьями небо с разорванной губой,

Илья-пророк рассыпает горох

и электричество вырубает по всей деревне.

 

Он едет мимо нашего дома

на телеге, полной застывших слёз,

он засеял уже всю дорогу

и нам целый мешок привёз.

 

Молоко превращается в простоквашу,

дорога становится глиняной кашей,

мешок тяжёлый лежит у порога,

открывать его страшно…

 

 

 

 

 

■ ■ ■

 

…Смотрит в окно автобуса и спрашивает:

— Кто эта женщина, что копается в огороде,

одетая в старое, как бомжиха?

 

— Это мама моя, и она прекрасна,

из ласковых слов её платье,

из боли её башмаки.

 

А он все смотрит сквозь лёд-стекло

на то, что уже утекло,

на забросанную жирной глиной

траву на обочине, доски забора:

 

— Кто эта женщина возле крыльца,

будто цветная пыльца кружится?

 

— Это мама моя,

я приеду к ней скоро…

 

Но руки водителя — птицы,

и нечем нажать на тормоз.

 

 

 

 

ХОЛОДНАЯ ОСЕНЬ

 

1

 

Холодная осень.

Мокрые дрова разжигаю

пачками черновиков.

 

 

2

 

Холодная осень.

Пеплом посыпаю головы

кустов клубники.

 

 

3

 

Холодная осень:

рябина, осина и красный клён —

вместо огня.

 

 

4

 

Холодная осень.

Каждое слово поднимается

белым облаком.

 

 

5

 

Холодная осень.

Утром алмазы в траве,

а вечером — в небе.

 

 

6

 

Холодная осень,

текущий часовой пояс: «Москва,

лето».

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Сердце моё,

пустой красный мешок

на ветке дерева

над дорогой качается —

некому снять.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Пятнами пота и крови

так плотно меня запятнала

грязная злая работа —

пробивать подвальные стены,

 

и уже не упасть в радость,

не притвориться шлангом —

слишком много вдохнул пыли

слов тяжёлых,

и очень больно

нагибаться пускать воду.

 

Вот идут на прогулку дети,

смотрят в меня как в яму,

а куда им ещё смотреть,

если дорога прямо

проходит сквозь моё сердце,

совпадая с линией жизни,

пересекая линию смерти.

 

 

 

 

ПРИХОДИЛИ (РАБОТА 1):

 

Слесарь КИПа с пузырьком чернил, красных, похожих на кровь.

Известный писатель с желанием разобраться в Интернете и

настроить почту.

Фотограф, собравшийся в путешествие в тёплые страны, и его

подружка художница.

Рабочие из соседнего подъезда с просьбой о шведках или

разводном ключе.

Шведки, но другие, с русскими друзьями, посмотреть на

вымирающее племя кочегаров.

Сменщик, свидетель Иеговы, как всегда вовремя.

Юная и красивая девушка, пишущая стихи, с пятью чашками

из «Икеи», подарком от другой столь же красивой девушки,

пишущей стихи.

Старая знакомая, вышедшая замуж за строителя и ушедшая

от него в православие.

Писатели фундаменталисты с литровой бутылкой «путинки» и

малой закуской.

Сменщица, милостиво согласившаяся опоздать на полчаса.

Бывшая подружка со своими нынешними проблемами, кучей

вкусностей и пачкой чая.

Поэты после вечера в одном из клубов, с разными бутылками и

разговорами.

Поэтесса со стихами, которые хороши на слух, но неинтересны

на бумаге.

Сменщик, свидетель Иеговы, как всегда вовремя.

Приятельница с дочкой, которая изрисовала рабочий журнал

корабликами.

Мастер, женщина с переменчивым настроением и однообразной

записью в журнале «проверена работа котельной, разрешаю

включить котёл номер один».

Вдохновение, если можно так сказать, часа на два, не более.

Сменщица чуть раньше, я даже не успел собраться.

Неловкий поэт по поводу сайта и директор фирмы,

предоставляющей хостинг.

Ещё один директор, просто проезжавший мимо.

Музыканты, встреченные мной однажды в Москве, со скрипкой,

джамбеем, собственной музыкой и запахом марихуаны.

Сменщик, свидетель Иеговы, как всегда вовремя.

Большая женщина из школы с громовым голосом,

потому что сверху.

Племянник одной знакомой из соседнего дома, позвонить,

потому что забыл мобильник и ключи.

Арт-директор некоего глянцевого журнала на белой

праворульной «Тойоте», пытающийся убедить, что место

водителя справа, а не слева.

Ветер, бросивший в дверную щель письмо — зелёный лист

каштана. И откуда он взялся в апреле в нашем городе?

Сменщица в новом плаще вместо зимнего пальто.

Подменная операторша за морковкой, успевшей прорасти

на окне.

Издатель путешественник, полный идей, но с пустыми

карманами.

Просто путешественник на велосипеде.

Президенты Изабеллы с Зинзивером, и пинь-пинь-пинь —

коробкой божественной Изабеллы.

Сон прерывистый и тяжёлый, головная боль.

Сменщик, свидетель Иеговы, как всегда вовремя.

Веломастер в шлеме и с круглым рюкзаком за спиной.

Слесарь КИПа уже без чернил, но с круглыми бумажными

дисками для манометра-самописца.

Мастер, женщина с переменчивым настроением и однообразной

записью в журнале «Проверена работа котельной, разрешаю

включить котёл номер один».

Знакомая художница, рисующая портреты, со своим восточным

другом, тоже художником, и кусочком гашиша.

Сменщица, любезно согласившаяся опоздать на полчаса.

 

 

 

 

■ ■ ■

 

Люди-стаканы и люди-кружки

в сумерках бьют по лицу друг дружку,

а когда разобьют свои кружки-стаканы,

чем они пить-жить станут?!

Когда разобьётся в стеклянную крошку

пустое будущее, простое прошлое,

когда останется лишь настоящее,

где живут только люди-ящики,

и этим стеклянным людям

места уже не будет.

 

_____________________________

 

 

 

СМОТРИТ НА ВОСТОК

 

Он стоит на обрыве,

смотрит на восток,

читает молитву,

небо постепенно светлеет,

линия горизонта становится чётче,

наконец, появляется край солнечного диска,

красный становится оранжевым.

 

Он читает молитву,

тянет руки к солнцу,

словно пытается его поднять

над тёмным ещё горизонтом

смотрит, не отрывая взгляда,

тень за его спиной становится все меньше,

растворятся в траве,

свет ослепляет…

 

Слова его молитвы неразличимы,

время его молитвы неразрывно,

она, возможно, бессмысленна,

и ничего не изменяет,

день наступит и без неё,

но каждое утро

он стоит на обрыве,

смотрит на восток,

читает молитву.

 

 

 

 

 

БАРДО

 

Сумерки даже днём

словно под водой,

девочка за стойкой

в конце коридора —

синие ногти синий клюв,

находит мое имя в списках

на экране монитора.

— Вас ждут

в комнате переговоров.

Какие же переговоры

когда допрос:

откуда, что, зачем?

Отвечать не успеваю:

— Я ничего не видел,

я ничего не знаю,

ничего не знаю совсем,

я не видел

ни движения техники,

ни техники движений,

ни откровенных сцен,

да и в этих сумерках

разве можно что-нибудь увидеть,

можно разве что-нибудь вообразить,

но зачем вам плоды моего воображения,

они все равно несъедобны,

я не шучу,

просто язык так устроен,

зачем вам моя радость,

тем более боль?

 

— Не крути словами, —

смотрит гневно, —

подписывай показания!

Но я не подписываю ничего,

я ничего подписывать не буду,

ведь я совсем не отсюда,

стою перед строем,

пытаюсь что-то сказать,

но они даже не понимают

что я пытаюсь,

тем более что я им говорю.

Тогда я поворачиваюсь к ним спиной,

(а есть ли у меня спина?)

пули проходят сквозь меня,

взметают столбики на дороге

там где еще недавно была стена,

столбики пыли живые,

я пытаюсь выявить признаки жизни:

время идёт,

значит, оно живое,

иначе бы не ходило,

время пролетает,

значит, оно крылато,

его тянут,

оно кончается,

конечно, оно конечно,

его убивают,

ибо оно смертно…

— Опять ты крутишь словами,

но не выкрутишься,

как ни старайся,

мы выведем тебя на чистую воду!

Но куда выводить,

если время умерло,

и мы всегда в сумерках

под водой...

 

 

 

 

 

АКРОСТИХ НА ДР ПОЛОНСКОГО

 

Поедем на север скорее

Отбросив весь хлам по пути,

Ловить ветер Гипербореи,

Оленей алмазных пасти,

Нам выпадет снегом дорога

Серебряный звонкий след,

Когда же полярного бога

Однажды увидим свет,

Мы с ним постоим немного

У кромки последних лет.

 

 

 

 

 

ЗОНЫ

 

Один мой товарищ, художник,

ещё в советское время

попал на спецзону,

где отбывал наказание

с одним переводчиком,

когда он вышел,

продолжил и употребление

и распространение,

что-то не поделил с мафией:

остались только картины.

 

Другой мой товарищ,

совсем по другой причине

(за антисоветскую пропаганду

и связи со всякими

нежелательными организациями)

загремел на семь лет

в обычную зону,

когда вышел, стал помогать

таким же, как и он,

бывшим сидельцам,

можно сказать, обрел смысл жизни.

 

Третий, по военной специальности

РХБЗ — догадайтесь сами, что это значит,

в свое время отправился в зону

отчуждения Чернобыльской станции

где работал, пока не набрал

положенной дозы,

без всякого кайфа

и гордости за проделанную работу.

 

Но, говорят, что нет зоны страшнее,

чем зона комфорта

где всё хорошо,

а что за пределами зоны — неважно,

где всем хорошо,

только пахнет какой-то неправдой,

откуда не хочется выходить,

а тому, кто выйдет,

в неё уже не вернуться.

 

 

 

 

 

ТЕАТР

 

Режиссеры прячутся за кулисами,

сценаристы скрываются под масками,

только актеры с простыми лицами

играют без грима в наших сказках,

 

где входной билет — это билет военный,

где номер места — специальность, ВУС,

здесь каждый зритель выходит на сцену,

а тот, кто не вышел — предатель и трус.

 

У меня ВУС стрелок, у тебя — разведчик,

мы с тобой в этой пьесе играем вместе…

Ну а ты что лежишь и не дуешь в ус!

— Так я просто груз под номером двести,

самый обычный груз…

 

 

 

 

 

ЗИМА

 

В райском саду зима —

повсюду снег…

 

Как не сойти с ума,

если глаза видят одно, а сердце — совсем другое,

тебя встречает незнакомец

с табличкой, на которой твоё имя,

он пришел, чтобы отвести куда нужно,

но ты уже другой и проходишь мимо,

туда, где мрак и ужас…

Как тебя назовут в том мире,

где невозможно спрятаться

чтобы в тебя не попали?

 

Высохшее чёрное яблоко на голой ветке

давно несъедобно,

остальные упали —

ржавая каша вчерашних листьев

накрыта снегом.

 

В райском саду зима:

красную рябину склевали снегири,

оранжевую облепиху — вороны,

только небо и ветки,

да под яблоней белый сугроб,

белый такой клубок

размером с человека.

 

 

 

 

 

РАЗМЫШЛЕНИЯ О НИТЯХ

 

Однажды одна моя знакомая

узнав, что я еду в Москву

попросила взять с собой

пакет с шерстяными нитками

для подруги, что любит вязать —

несколько килограммов шерсти…

Я, конечно же, согласился,

почем бы не сделать доброе дело,

и лишь потом мне сказали,

что я вёз траву вместо ниток:

в Петербурге

она стоила намного дешевле,

такой у них был бизнес.

 

Я подумал, что

если бы меня взяли,

то сдал бы эту знакомую,

нешуточная ведь подстава!

Возможно, она бы отмазалась —

дескать, меня не знает,

Возможно, сказала бы правду.

Мучила ли бы меня тогда совесть?

Впрочем, это неважно,

ведь нити судьбы

не подменить никакой травой.

 

В одном хорошем фильме

есть эпизод, где

неприметные почтовые голуби

переносят в зону

пакетики с веществами

расширяющими сознание.

Но расширение, как и всякое открытие —

это радость и боль…

И вот они приносят это туда,

где боли и так достаточно.

 

Ещё мне вспоминается

давний разговор у друзей на кухне

про голубей — контрабандистов,

о том, как путём селекции

увеличить их грузоподъемность,

но радость ничего не весит

да боль тоже,

разве что горе:

говорят ведь «тяжёлое горе»,

а лёгкое разве бывает?

 

Что же касается открытий,

то я даже не знаю,

что за ближайшей дверью:

лестница или коридор

с очередными дверьми,

знаю лишь, что открыть придётся,

а там и посмотрим.

 

 

 

 

 

ЕЩЁ РОЖДЕСТВО

 

Он рисует звезду,

пятиконечную звезду,

человека растянутого лучами

в правильный круг,

крепит на фанерный щит,

вешает на берёзу

возле разбитой дороги

на краю села,

ждёт, когда появятся волхвы,

чтобы звезда

их за собой вела.

 

И вот они приезжают,

выходят из чёрной машины,

похожие на пацанов девяностых —

в тёмно-синих трениках,

в кожаных куртках,

достают волыны,

стреляют в звезду,

но ей не больно,

пули делают в её сердце дыру

улетают в белое молоко снега —

ведь за берёзой лишь поле.

 

Вечером волхвы становятся тенями

и смотрят из тьмы огоньками сигарет.

— Это не тот свет. —

Он покачивает головой, —

совсем не тот свет.

 

Да и сам он — обычный старик

под столь же старой яблоней,

его голова — замёрзший плод,

не упавший вовремя с ветки —

но эта покрытая сединой планета

кажется живой,

когда её треплет ветром,

что шепчет внутри пещеры,

что шепчет внутри Марии:

— Не выходи, оставайся тут,

когда звезда вспыхнет истинным светом

они сами придут.

 

 

 

 

 

ПЕСНЯ СЕВЕРНОГО АКЫНА О СААМСКИХ НАЗВАНИЯХ

 

На саамском гора с голой вершиной – пакх,

хребет с острым гребнем – порр,

хребет с плоской вершиной, здесь их много —

каменных волн, бегущих на север,

называется — чорр,

например, имя горы Кукисвумчор

где крутые лыжные трассы

переводится как Горный-хребет-у-длинной-долины

а Айкуайвенчорр по-русски —

Горный-хребет-с-плоской-вершиной-около-маленькой –лысой-горки-с-сейдом.

(это всё я узнал в музее,

увенчанном прямоугольной башней с часами,

народ её называет Биг Бен —

чем Кировск хуже Лондона?)

 

Правда, на одном уважаемом сайте пишут,

что Айкуайвенчорр — Гора-с-головой-матери-бога,

или вообще Гора-с-головой-старика,

почему бы не спросить у местных саамов

(когда я перекладывал на русский стихи Карэн Аннэ Бульйо

они меня консультировали, хотя у саамского языка множество диалектов

и карельские саамы иногда не понимают норвежских)

Википедия же вообще предлагает называть

гору Айкуайвенчорр — Спящей красавицей…

Правда, красавица иногда просыпается,

скидывает белоснежные одеяла-лавины,

не замечая тех, кто внизу.

 

Еще в моём списке саамских названий есть

Маннепакх – Гора-на-которой-яйца, чьи — непонятно,

или Ньорпахк – Гора-свистунья

(я уже слышу, как она свистит, когда ветер,

а ветер отсюда и не уходит),

впрочем, сейчас любая гора может иметь одно имя —

Путеличорр, или Гора-пришлых-жителей,

Помню как Карэн Бульйо писала:

«большие стальные звери пришли в наши землю,

грохочут, копают, фыркают,

вгрызаются в недра,

и ищут наших алмазных оленей»,

что в Норвегии, что здесь, на Кольском,

где самые крупные залежи апатитов…

 

Я снова отвлекся от списка названий,

в котором лишь два хребта остались,

преодолеть их непросто:

Тахтарвумчорр – Гора-у-долины-желанного-отдыха

и Юмъечорр – Хребет-мёртвых.

 

 

 

 

 

ГОВОРИТ МОЙ ДРУГ

 

— Наступают последние времена, —

говорит мой друг, —

где слова страна и война —

просто пустой звук.

Он ведёт журнал землетрясений,

а они происходят всё чаще:

подземный железный поток

движется от Канады к Сибири.

 

— Земля раскручивается

как безумный волчок,

— говорит мой друг, —

мёртвые едят наше время,

пока съели какие-то там секунды,

но аппетиты растут,

однажды время закончится —

и ты не успеешь даже

на Страшный суд.

 

— Происходят странные вещи,

— говорит мой друг, —

я видел людей на площади

без ног и без рук,

я видел человека с зашитым ртом,

видел тех, кто идёт по ложному следу

ночной тени в зимнем пальто

под ледяным светом.

 

— Мёртвые хватают землю руками, —

говорит мой друг, —

мёртвые едят наше время,

поэтому мы связываем им руки,

зашиваем рты,

а ты

все ходишь по кругу,

подбирая объедки,

смотришь на хмурое небо,

для которого тебя нет и

никогда не было.

 

 

 

 

 

В НИКОЛЬСКОМ СОБОРЕ В КРОНШТАДТЕ

 

И рыбы, и звери, и птицы

на полу храма:

символический орел сжимает в когтях

символического зайца,

восьмиконечная звезда раскинула лучи

чтобы запрыгнуть на небо,

цапля — символ стойкости

ловит символ искушения — змею,

а я на всём этом

в буквальном смысле стою.

 

Бабушки в монашеской одежде

зовут подняться на купол,

но на полу —

павлины в раю,

две рыбы крутятся в водовороте,

пятиконечные морские звезды

убегают из-под моих ног,

небо спускается ко мне само,

я уже не знаю где пол, а где потолок,

вот медуза, вот осьминог,

и во всём этом – Бог.

 

А рядом — святая семья,

святой адмирал Ушаков,

никогда не терявший своих кораблей

праведный воин Ушак-паша,

смотрит строго с иконы,

вот по мрамору моря идёт не спеша

Ксения Петербуржская, чистая душа,

несёт кирпичи, чтобы построить дом

Богу, который живёт во всём.

 

 

 

 

 

НИКИЙЕ

 

Корабль с чужеземцами

уходит в море

к Верхней земле,

невеста Северного сияния,

дочь Луны

стоит у кромки прибоя,

 

вспоминает моряка

из далекой страны,

весёлого высокого бородача,

а он ловит ветер,

выбирает шкоты,

натягивает парус.

 

Корабль уходит —

на линии горизонта

почти незаметен,

она прячется за своё имя

от утреннего луча солнца,

вспоминает трепет ночного неба

когда гладили его пальцы

заснеженный берег.

 

 

 

 

 

ПРОЩАЯСЬ С СЕРГЕЕМ ДРЕЙДЕНОМ

 

Помню заполненный людьми зал,

сцену, на которую по очереди

выходили известные актёры, режиссеры

и деятели искусства,

говорили добрые слова,

а других и быть не могло.

 

Носов сказал:

всё это похоже на один из рисунков Дрейдена —

большая сцена, люди на ней,

издали маленькие, но каждого хорошо видно.

 

Помню выставку рисунков Серёжи в Борее,

и его рассказы о детстве,

помню Мрамор, удивительный спектакль, что был в девяностых,

а ещё раньше — Окно в Париж,

где я его впервые по-настоящему увидел,

но лишь по другую сторону экрана.

После Мрамора мы как-то быстро перешли на ты,

и потом часто пересекались в Борее.

 

Помню, как мы с Тоней — благодарные зрители

подвозили Сергея

после спектакля из театра домой,

это была «Немая сцена»

но она закончилась, и мы говорили,

о чём – не помню.

 

Помню, как однажды мы пробирались сквозь чащу,

оставив машину в лесу,

к садоводству на Карельском,

где даже электричества не было,

приходилось включать генератор.

Медведи, дрова, валежник, дороги, —

это главные темы,

помню, он рассказывал забавную историю

о своём опыте вождения грузовика,

весьма недолгом,

или это было в другом месте?

Ну и о литературе…

 

Жизнь была интересней.

Помню, как мы приезжали на велосипедах

к ним с Таней в гости на финскую дачу,

как мы ездили в кирпис,

по-фински «блошиный», секонд,

где разные странные старые вещи,

и, конечно же, велосипеды,

помню, как возились с колесами,

прилепляли багажник к велику Тони,

в сумерках возвращались к границе,

и Сережа с Тишей в корзинке

провожал нас до края ночи…

Велосипед стоит в коридоре

и нечего класть на багажник.

 

Помню, однажды,

я надел его дачную шубу, что шла к моей шляпе,

она была тёплой и удивительно легкой,

вся тяжесть куда-то делась,

и я мог летать пушистым медведем

над слияньем Вуоксы и Саймы.

над городом снежным,

где люди на белой дороге

и каждого хорошо видно

как на рисунках Серёжи.

 

 

 

 

В УСЛОВНОМ МИРЕ

 

Условно съедобные грибы,

условно пройденный путь,

условный срок,

условный бог,

вроде это есть условно,

а в реале нет…

 

Условная старость,

условная юность,

условная жизнь,

условная смерть…

 

Но вот принес приставку без

то ли ангел, то ли бес,

и я заканчиваю строчку

безусловной жирной точкой.