Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
DENISE LEVERTOV

Дениза Левертов (Denise Levertov) (1923-1997) — многогранная и яркая представительница американской поэзии поствоенного периода. Писатель должен обладать глубоким пониманием «социальной и политической» реальности, а не только художественным мастерством, поэтому он не свободен от мира, в котором живет, такова была позиция Левертов, изложенная в книге эссеистики «Поэт в современном мире» (1973).

Будущая талантливая поэтесса родилась в Англии в графстве Эссекс в городке Иллфорд 24 октября 1923 года в семье английского священника. Помимо необходимого образования, полученного дома, занималась еще балетом и французским языком. В тяжелые для всех годы Второй мировой войны работала медицинской сестрой. Первый стихотворный сборник был напечатан в 1946 и назывался «Двойной образ» (The Double Image). Вскоре поэтесса вышла замуж за американского писателя М.Гудмена в 1948 и перебралась в США. Вела колонку в журнале «Нейшн» в 1961, 1963-1965. После начала войны во Вьетнаме, приняла активное участие в акциях протеста и митингах, организованных писателями и представителями искусства Америки. 

Одиночество

 

Слепой. Я могу на него глядеть,

стыдливо, бесстыдно. Он чувствует взгляды?

Нет, велико его одиночество.

 

Странная прихоть-

досыта глядеть на чужое лицо.

Не досыта — хочется еще и еще.

 

В своем мире он сейчас говорит

почти вслух. Его губы шевелятся.

На них беспокойство. И какая-то

 

радость, почти улыбка.

Неощущаемый мной ветерок

рябит его лицо, словно воду.

 

Поезд следует к центру, останавливаясь

на станциях. Внутри его громкой

дребезжащей сутолоки покой,

 

покой молчащих людей —

некоторые смотрят на слепого

мимоходом, а не жадно, как я,—

 

и внутри этого покоя—его

особый покой, не покой, а вихрь

образов — только какие они, его образы?

 

Он слепой! И ему все равно,

что он выглядит странно, потому что

обнаженные мысли играют на его лице,

 

как свет на воде,— он же не знает,

что значит «выглядеть».

Он слеп от рожденья.

 

И вот он встает и наготове стоит у дверей,

зная, что следующая — его. Он считал?

Нет, он знает и так.

 

Он выходит, и я за ним.

«Разрешите, я вам помогу».

«Пожалуйста». Безразличие.

 

Но в тот же миг, когда я

слышу его безразличный голос,

рука его поднимается, ищет,

 

и мы идем, взявшись за руки, словно дети.

Его рука теплая и не влажная,

крепкая — такую приятно пожать.

 

И когда он первым проходит

турникет, рука его сразу же

ждет мою.

 

«Осторожно, ступеньки. А здесь

направо. Опять ступеньки». Мы вышли

на солнечный свет. Он чувствует

 

ласковый воздух. «Славный день»,—

говорит слепой. Одиночество

шагает со мной, шагает

 

рядом со мной, не во мне: его мысли

одиноки, но его рука и моя

так сроднились, что, кажется,

 

словно моя рука, отделившись,

идет сама по себе. Я перевожу

его через улицу, и слепой

 

говорит, что теперь сам найдет дорогу.

Он знает, куда идет: в никуда,

наполненное тенями. Он говорит: «Я».

 

Перевод А. Сергеева

 

 

 

Городской псалом

 

Убийства продолжаются, каждый миг

Движутся по генетической цепи боль и несчастье,

Несправедливость творится сознательно, ветер

Несет прах увядших надежд, и все же,

Дыша этими испарениями на запруженных людьми тротуарах,

Среди искалеченных жизней, бесноватых отбойных молотков,

Автомобильных стоянок, режущих глаза

Под майским солнцем, —

я увидела

Не вокруг, а внутри

Тусклого горя, раздробленного мужества и уродливых

Бетонных фасадов, другое горе, сияние, похожее

На блеск розы, на приют милосердия,

И услышала не вокруг, а внутри шума,

Напев, который плавно перешел в спокойную улыбку.

Ничто не изменилось, только все предстало иначе:

Не то, чтобы не стало ужаса, не продолжались убийства,

Не то, чтобы я подумала, что больше

не будет отчаяния,—

Но некая прозрачность открыла мне некую

Благословенную непохожесть, которая и была блаженством.

Так сквозь уличную пыль я увидела

Рай.

 

Перевод П. Грушко

 

 

 

Какими они были?

 

1) Жители Вьетнама — использовали

  фонари из камня?

2) Были у них церемонии

  в честь раскрытия бутонов?

3) Были они склонны к тихому смеху?

4) Использовали кость (в том числе слоновую),

  серебро и нефрит для украшений?

5) Была ли у них эпическая поэзия?

6) Отличали они речь от пения?

 

1) Сэр, их маленькие сердца обратились в камень.

  Не осталось свидетельств — каменные ли фонари

  освещали в садах их приятные занятия.

2) Возможно, они собирались, чтобы восхититься

  цветением, но после того, как убили детей,

  не стало бутонов.

3) Сэр, смех отзывается болью на сожженных губах.

4) Возможно, миллион снов назад. Украшенья —

  для радости. Все кости обуглились.

5) Никто не помнит. Большинство

  было крестьянами, их жизнь-

  в бамбуке и рисе.

  Когда мирные облака отражались в полях риса

  и буйвол уверенно ступал по террасам,

  может быть, отцы и рассказывали детям предания.

  Когда бомбы разбили зеркала полей,

  времени хватило только на крик.

6) Остался лишь отзвук

  речи, похожей на щебет.

  Говорят, их пение напоминало

  полет мотыльков в лунном свете.

  Но так ли это? Пение — смолкло.

 

Перевод П. Грушко

 

 

 

Меррит-аллея

 

Словно

вечно они гонятся, те, которых

мы гоним —

под тусклым небом, где,

когда зажглись огни, звезда

пронзила туман, теперь

равномерное

непрерывное

в шесть наших рядов

движение, как во сне...

 

 

 

* * *

 

А люди — мы сами! —

разумные, из нутра

машин появляемся

лишь у заправочных станций,

неуверенно

рассматривая друг друга,

 

торопливо пьем кофе

у автоматов и спешим

назад к машинам,

исчезаем

в них навсегда

ради движения —

 

Тут и там домй за пределами

замкнутого пути, деревья, деревья, кусты

мимо них, мимо нас

автомобили —

перед нами

обгоняют, подгоняют сзади

и

слева летят навстречу,

слишком блестящие,

неумолимо скользят

 

в шесть рядов

на юг и на север мчатся,

невнятно бурча...

 

Перевод А. Сергеева

 

 

 

Под дождем

 

Черное лицо старика под фонарями

отливает золотом, словно камешки

под водой — старик прогуливает

под дождем двух беспородных

собак, маленькую и здоровенную,

по отдыхающей предвечерней улице.

 

Маленькая верткая тянет в сторону,

послушная зову мусорной урны,

а здоровенная кучерявая

тянет вперед: лоснящийся тротуар

сулит ей таинственные соблазны.

 

Дождь усиливается. Старик без шляпы,

Он улыбается и бормочет себе под нос.

Меняется освещение: бесконечный церковный

свод улицы отражает литургически-

рдяные ноты. Старик дрейфует

 

меж вожделеньями двух собак.

Все трое сворачивают на перекрестке,

все объяты своим ощущеньем друг друга,

ощущеньем радости,

погоды, уличных углов,

ленивыми своими разногласиями

и сугубо личным молчанием.

 

Перевод А. Сергеева

 

 

 

На уме

 

У меня на уме женщина

невинная, неприкрашенная, но

 

искренняя, пахнущая

яблоками и травой. Она одевает

 

сорочку или рубашку, её волосы

светло-каштановые и гладкие, и она

 

добрая и очень чистая —

без нарочитости

 

но у неё

нет фантазии...

 

И есть беспокойная,

гуляющая при луне девушка

 

или старуха, или обе вместе,

одетая в опал, тряпьё, перья

 

и оборванную тафту,

которая знает странные песни

 

но она — не добра...

 

Перевод А. Караковского

 

 

 

Two girls

 

Two girls discover

the secret of life

in a sudden line of

poetry.

 

I who don't know the

secret wrote

the line. They

told me

 

. (through a third person)

they had found it

but not what it was

not even

 

what line it was. No doubt

by now, more than a week

later, they have forgotten

the secret,

 

the line, the name of

the poem. I love them

for finding what

I can't find,

 

and for loving me

for the line I wrote,

and for forgetting it

so that

 

a thousand times, till death

finds them, they may

discover it again, in other

lines

 

in other

happenings. And for

wanting to know it,

for

 

assuming there is

such a secret, yes,

for that

most of all.

 

               

Две девочки

 

Две девочки открыли

тайну жизни

в случайной стихотворной

строчке.

 

Не зная

тайны, я написала

эту строчку.

Они мне передали

 

(через общего знакомого),

что открыли тайну,

но не сказали, в чем она

и даже

 

что это за строчка. Конечно,

уже прошло больше

недели, они забыли

тайну,

 

и строчку, и название стиха.

Я люблю их

за то, что они нашли его,

а я не могу найти,

 

и за любовь ко мне

за эту строчку,

и за забвение,

так что

 

тысячу раз, пока смерть

не найдет их, они могут

открыть его снова, в других

строчках,

 

в других

событиях.

И за желание узнать ее,

за то,

 

что они

верят в ее существование - да,

за это

больше всего.

 

 

 

Talking to Grief

 

Ah, Grief, I should not treat you

like a homeless dog

who comes to the back door

for a crust, for a meatless bone.

I shouid trust you.

 

I should coax you

into the house and give you

your own corner,

a worn mat to lie on,

your own water dish.

 

You think I don't know you've been living

under my porch.

You long for your real place to be readied

before winter comes. You need

your name,

your collar and tag. You need

the right to warn off intruders,

to consider

my house your own

and me your person

and yourself

my own dog.

 

 

               

Разговор с печалью

 

Печаль, я не должна считать тебя

бездомной собакой,

которая приходит к черному ходу

за коркой хлеба, за голой костью.

Я должна довериться тебе.

 

Я должна уговорить тебя войти

в дом. Здесь у тебя будет

свой угол,

старая подстилка, где ты будешь лежать,

своя миска с водой.

 

Думаешь, я не знаю, что ты живешь

под моим крыльцом.

Ты так хочешь найти убежище

на зиму. Тебе нужно

имя,

ошейник и поводок. Тебе нужно

право выгонять незнакомцев,

считать

мой дом своим,

а меня - своим человеком,

а себя-

моей собакой.

 

 

 

 

In Mind

 

There's in my mind a woman

of innocence, unadorned but

 

fair-featured and smelling of

apples or grass. She wears

 

a Utopian smock or shift, her hair

is light brown and smooth, and she

 

is kind and very clean without

ostentation -

 

but she has no

imagination

 

And there's a

turbulent moon-ridden girl

 

or old woman, or both,

dressed in opals and rags, feathers

 

and torn taffeta,

who knows strange songs

 

but she is not kind.

 

               

Я помню

 

Я помню женщину, воплощение

невинности; на ней нет украшений, но

 

черты ее прекрасны, и она пахнет

яблоками или травой.

 

Она носит утопические вышитые рубахи,

у нее гладкие русые волосы, и она

 

добра и очень чиста без

нарочитости —

 

но у нее нет

воображения.

 

И я помню

непокорную девочку, оседлавшую луну,

 

или старуху (или их обеих),

одетую в тряпье и опалы, перья

 

и рваную тафту;

она знает странные песни,

 

но она не такая добрая.

 

 

 

 

AT DAVID'S GRAVE

 

Yes he is here in this

open field, in sunlight, among

the few young trees set out

to modify the bare facts-

 

he's here, but only

because we are here.

When we go, he goes with us

 

to be your hands that never

do violence, your eyes

that wonder. your lives

 

that daily praise life

by living it, by laughter.

 

He is never alone here,

never cold in the field of graves.

 

               

Могила Дэвида

 

Да, он здесь, в

чистом поле, под открытым небом;

молодые деревья вокруг

смягчают жестокую действительность -

 

он здесь, но только

потому, что мы здесь.

Когда мы уходим, он идет с нами;

 

он — ваши руки,

не творящие зла, ваши удивленные

глаза, ваши жизни,

 

прославляющие жизнь,

проживая ее и смеясь.

 

Здесь он не бывает одинок,

ему не холодно среди могил.

 

 

 

 

Aware

 

When I found the door

I found the vine leaves

speaking among themselves in abundant

whispers.

My presence made them

hush their green breath,

embarassed, the way

humans stand up, buttoning their jackets,

acting as if they were leaving anyway, as

if

the conversation had ended

just before you arrived.

I like

the glimpse I had, though,

of their obscure

gestures. I like the sound

of such private voices. Next time

I'll move like cautious sunlight, open

the door by fractions, leavesdrop

peacefully.

 

               

Знаю

 

Я нашла эту дверь

я нашла виноградные листья

услышала их разговор, их жаркий

шепот.

Но вдруг — тишина,

только зеленый вздох.

Они смущены, словно

люди, которые встали, застегивая свои куртки,

делая вид, как будто куда-то спешат, как

будто

их разговор оборвался

как раз перед вашим приходом.

Но в этот миг

я увидела

их потаенную

жизнь, услышала

их настоящие голоса. В следующий раз

я тихо, как солнечный свет, проникну

за дверь, медленно падают

листья.

 

 

 

 

Adam's Complaint

 

Some people,

no matter what you give them,

still want the moon.

The bread, the salt,

white meat and dark,

still hungry.

The marriage bed

and the cradle,

still empty arms.

You give them land,

they own earth under their feet,

still they take to the roads.

And water: dig them the deepest well,

still it's not deep enough

to drink the moon from.

 

               

Все не так

 

Есть люди,

которые, что им ни дай,

все просят луну с неба.

Хлеб, соль,

белое мясо и красное,

все голодны.

Брачное ложе

и колыбель,

все так же пусты их руки.

Дай им простор,

бесконечность земли под ногами,

они никуда не свернут с дорог.

И вода — самый глубокий колодец

мелок для них,

чтобы пить из него луну.

 

 

 

 

КАК УМИРАЛИ

 

1. Осип Мандельштам

 

С кружкой
полуостывшего
кипятка
у печурки,
не слишком
обогревавшей
сидел он
и повторял
два зелёных слова:
Лаура и лавр,
написанные в Авиньоне,

когда из хмурого
зимнего дня пришла
Смерть в зелёном —
десять тысяч километров
в поезде и пешком
она стремилась
к такому пределу, —
и, подвинувшись, чтобы
дать ей место возле огня,
поэт приветствовал гостью
и спросил, как дела дома.

 

 

2. Сесар Вальехо

 

Страстная смерть
закричала ему в уши,
в уши, воспринимавшие
самые тонкие, самые тихие
слёзы червей
и восторги стрекоз,
и с той же учтивостью
какую привык проявлять
ко всему живому и неуклюжему,
спотыкающемуся в разбитых ботинках,
он поклонился ей и,
от черного не отстраняясь дыханья,
подал ей руку и
пошел с ней туда,
откуда она пришла,
и завернул за угол.

 

(Перевод А. Сергеева)