Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
DAVID HERBERT LAWRENCE

Перевод с английского Александра Грибанова

 

Из книги "Последние стихи"

 

 

Тело бога

 

Бог – это мощь стремления, ещё не нашедшая тела,

это могучая сила, томящаяся воплотиться.

 

И наконец воплощается в цветке гвоздики – вот бог!

и наконец принимает образ Елены или Нинон,

прекрасной женщины в полноте красоты – вот зримый бог!

и смелый и чистый мужчина – тем более бог.

 

Нет бога

отдельно от маков или летучей рыбы,

поющих мужчин и женщин, расчёсывающих волосы на солнце.

 

Всё, что прекрасно, есть бог,

и бог должен прожить среди нас и уйти, как ушёл Иисус.

Только бессилие бесплотно.

 

 

 

 

Человек из Тира

 

Человек из Тира под вечер спустился к морю,

размышляя (ведь он был грек) о боге, едином и вечном,

а какая-то женщина, закончив стирку белья

в излучине реки у самого устья,

распластав мокрые ткани белеть на прибрежных камнях

и оставив на гальке свою рубашку,

по бледно-зелёному морю ушла на отмель

и, омывшись там солёной водой,

теперь медленно шла назад спиной к вечернему небу.

 

О, как прекрасна, как прекрасна она с тёмными волосами,

скрученными на затылке, погружаясь всё глубже и глубже

в волны пролива и вновь поднимаясь из волн всё выше и выше,

её сильные бёдра мягко колеблются, как у шагающеё цапли,

плечи мерцают в молчаливом сиянии неба над нею,

груди туманны, в блаженной ложбине меж ними таинственно кроется мгла,

и, неотчётливый в сумраке, чёрный клин под её животом

шлёт зов мужчине.

 

И онв камышах, сжав ладони, полный восторга,

несомненно божественного, воскликнул:

"В мире один бог, вот он на вечерней заре,

божественная и прекрасная, из моря идёт Афродита

мне навстречу!"

 

 

 

 

Герои окрашены алым

 

Пока не было платоновой лжи об идеях,

люди двигались беззаботно и просто, как рыбы.

 

Длинноволосые, как Самсон,

они летели, как стрелы, и поражали мишень,

когда звенела тетива лука.

 

Они знали, что не нужно знать

о своём ничтожестве,

и они не были ничтожны.

 

И вот, прислушайтесь, они приходят назад!

Слышите негромкий, дробный смех бородатых мужчин

с узкими бёдрами воинов и длинными ногами,

танцующих под луной?

 

Лица их алы, словно кровь дельфина!

Смотрите, прекраснейший весь выкрашен красным!

Он подпрыгивает выше всех,

посмеиваясь в чёрную бороду.

 

Они танцуют! Они возвращаются, как уходили, танцуя!

Они окрашены алым, ведб, если что-то

совершаетсяя без алого божьего блеска,

делать этого не стиои.

О, как они алы!

 

 

 

 

Середина мира

 

Это море не состарится и не умрёт,

и останется синим, и на заре

будет вечно вздымать холмы своих волн,

по которым чёрный корабль Диониса скользит на тугих парусах,

окружённый дельфинами, с обвивающей мачту лозой.

 

Какое мне дело до дымных спешащих судов,

несущих на бортах знаки различных компаний?

Механически перебежав через минойскую ширь,

они навек исчезают, а она остаётся.

 

И сейчас, когда, серебря людские тела,

луна в опьяненьи глядит свысока на солнце,

я вижу сходящих с критских кораблей

гибких нагих мужчин с улыбками древних статуй.

Они возвращаются такими же, как и были,

рассаживаются у костров над кромкой прибоя,

и слышится музыка утраченных языков.

 

И минойские боги, и финикийские боги,

негромко смеясь, ведут свои вечные речи,

и Дионис, молодой чужестранец, стоя,

полный почтения, слушает их разговорыы.

 

 

 

MIDDLE OF THE WORLD

 

This sea will never die, neither will it ever grow old

nor cease to be blue, nor in the dawn

cease to lift up its hills

and let the slim black ship of Dionysos come sailing in

with grape-vines up the mast, and dolphins leaping.

 

What do I care if the smoking ships

of the P. & O. and the Orient Line and all the other stinkers

cross like clock-work the Minoan distance!

They only cross, the distance never changes.

 

And now that the moon who gives men glistening bodies

is in her exaltation, and can look down on the sun

I see descending from the ships at dawn

slim naked men from Cnossos, smiling the archaic smile

of those that will without fail come back again,

and kindling little fires upon the shores

and crouching, and speaking the music of lost languages.

 

And the Minoan Gods, and the Gods of Tiryns

are heard softly laughing and chatting, as ever;

and Dionysos, young and a stranger

leans listening on the gate, in all respect.

 

 

 

 

Демиург

 

Говорят, реальность существует лишь в духе,

телесная жизнь – это род смерти,

истинное бытие бестелесно,

а идея формы предшевствует явленной форме.

 

И всё это чушь!

Как будто Разум может придумать краба,

дремющего в глубинах и вдруг протягивающего стальную клешню!

 

Даже разум Бога не может предугадать

новое бытие до его рождения,

неведомую плоть, изготовившуюся к жизни,

пусть даже только краба.

 

Религия знает больше философии.

Она знает, что Иисуса не существовало,

пока тот не был выношен в матке, не ел суп и хлеб,

не вырос, не стал в становлении своём Иисусом,

с телом, нуждами тела и сиянием духа.

 

 

 

 

Киты не плачут!

 

Говорят, море холодно, но море заключает в себе

самую горячую, самую неистовую кровь.

 

Киты в глубинах, разве не горячи они, стремясь,

полные сил, в ледяной воде высоких широт?

Настоящие киты, кашалоты с крепкими головами, убийцы,

вот они выбрасывают наверх мощное белое дыханье!

 

Вечно в движении, в бесконечности чувственных веков,

в толщах семи морей

они кружатся с пьяным восторгом в соленых струях,

они дрожат от любви в тропических водах,

они волнуются мощным, тяжелым желанием, как боги.

И громадный самец ложится со своей подругой

в синюю глубокую постель,

подобно скале, прижавшейся к другой скале в приливе жизни,

и вот из ревущего красного океана китовой крови

протягивается могучий побег, трепещущий водоворот, ищущий покоя

в мягком и крепком зажиме ее бездонного тела.

 

И по мосту сильного фаллоса, связующего мир китов,

огненные архангелы проходят взад и вперед,

великие архангелы блаженства,

от него к ней, от нее к нему,

сошедшие со своих небес над волнами моря,

чтобы послужить китам.

 

И огромные матери дремлют, облизывая своих сосунков,

но и в дреме их не похожие на наши глаза смотрят

сквозь древнюю воду.

 

И самцы собирают жен и детей в круг,

если угрожает опасность, и строятся в кольцо,

подобные гневным серафимам перед лицом беды,

защищая этих чудовищ, которых любят.

Все это происходит в море, в соленой воде,

где Бог — тоже любовь, только слова не звучат,

и Афродита воплощается в самке кита

в ее высочайшем счастье.

 

И своя Венера среди дельфинов,

она весела, она играет с любовью и морем,

и своя у тунцов - округлая и счастливая в мужской толпе,

переполненная ликующей кровью, радужное блаженство моря.

 

 

 

Whales Weep Not!

 

They say the sea is cold, but the sea contains

the hottest blood of all, and the wildest, the most urgent.

 

All the whales in the wider deeps, hot are they, as they urge

on and on, and dive beneath the icebergs.

The right whales, the sperm-whales, the hammer-heads, the killers

there they blow, there they blow, hot wild white breath out of the sea!

 

And they rock, and they rock, through the sensual ageless ages

on the depths of the seven seas,

and through the salt they reel with drunk delight

and in the tropics tremble they with love

and roll with massive, strong desire, like gods.

Then the great bull lies up against his bride

in the blue deep of the sea,

as mountain pressing on mountain, in the zest of life:

and out of the inward roaring of the inner red ocean of whale-blood

the long tip reaches strong, intense, like the maelstrom-tip, and comes to rest

in the clasp and the soft, wild clutch of a she-whale's fathomless body.

 

And over the bridge of the whale's strong phallus, linking the wonder of whales

the burning archangels under the sea keep passing, back and forth,

keep passing archangels of bliss

from him to her, from her to him, great Cherubim

that wait on whales in mid-ocean, suspended in the waves of the sea

great heaven of whales in the waters, old hierarchies.

 

And enormous mother whales lie dreaming suckling their whale-tender young

and dreaming with strange whale eyes wide open in the waters of the beginning and the end.

 

And bull-whales gather their women and whale-calves in a ring

when danger threatens, on the surface of the ceaseless flood

and range themselves like great fierce Seraphim facing the threat

encircling their huddled monsters of love.

and all this happens in the sea, in the salt

where God is also love, but without words:

and Aphrodite is the wife of whales

most happy, happy she!

 

and Venus among the fishes skips and is a she-dolphin

she is the gay, delighted porpoise sporting with love and the sea

she is the female tunny-fish, round and happy among the males

and dense with happy blood, dark rainbow bliss in the sea.

 

 

 

 

Баварские генцианы

 

Вот они передо мною в печальном тепле сентября,

эти цветы, которые есть не у каждого в доме,

баварские генцианы, так высоки и сумрачны, словно

факелы ночи, темнящие блещущий день лучами Плутонова мрака,

ребристые прямые огни, горящие мглистой синью,

заостренные тяжким дыханьем белого света.

 

Факелы, курящиеся синей тьмой, темно-синие лампады Плутона,

сине-черные сгустки пламени из подземных глубин,

льющие синюю мглу на тускло-желтое царство Деметры,

для кого вы здесь в этом выбеленном дневном бытии?

 

Дайте мне этот стебель с тремя цветками, этот факел,

и я пойду с ним, с трехраздельным синим огнем

ступень за ступенью в беспросветную синюю бездну,

куда Персефона сходит как раз сейчас в сентябре,

в край, где видеть нельзя, где с тьмою венчается тьма,

и Персефона сама — почти один только голос,

невидимая мгла в еще большей мгле

объятий Плутона, невеста, похищенная еще раз,

она вновь просверлена его страстью, погружена в ночь

среди великолепия черно-синих лампад,заливающих торжество

непроницаемой тьмой.

 

Дайте мне цветок на высоком стебле, три синих огня,

потому что я брачный гость, я зван туда,

где жизнь творится во мраке.

 

 

 

BAVARIAN GENTIANS

 

Not every man has gentians in his house

in soft September, at slow, sad Michaelmas.

Bavarian gentians, tall and dark, but dark

darkening the daytime, torch-like with the smoking blueness of

Pluto's gloom,

ribbed hellish flowers erect, with their blaze of darkness spread blue,

blown flat into points, by the heavy white draught of the day.

 

Torch-flowers of the blue-smoking darkness, Pluto's dark-blue blaze

black lamps from the halls of Dis, smoking dark blue,

giving off darkness, blue darkness, upon Demeter's yellow-pale day

whom have you come for, here in the white-cast day?

 

Reach me a gentian, give me a torch!

let me guide myself with the blue, forked torch of a flower

down the darker and darker stairs, where blue is darkened on blueness

down the way Persephone goes, just now, in first-frosted September

to the sightless realm where darkness is married to dark

and Persephone herself is but a voice, as a bride,

a gloom invisible enfolded in the deeper dark

of the arms of Pluto as he ravishes her once again

and pierces her once more with his passion of the utter dark

among the splendour of black-blue torches, shedding

fathomless darkness of the nuptials.

 

Give me a flower on a tall stem, and three dark flames,

for I will go to the wedding, and be wedding-gest

at the marriage of the living dark.

 

 

 

 

Примирение

 

Одно важно — быть в согласии с Богом,

знать свое место в доме у Бога Жизни.

 

Как спит на скамейке кошка,

в спокойствии, в мире,

в полном единстве с хозяином и хозяйкой,

так вот и затихнуть в жилище жизни,

дремать у очага и позевывать перед огнем.

 

Дремать у очага мира живого,

позевывая, греться от огня жизни,

чувствовать присутствие живого Бога

в полной уверенности,

в глубоком спокойствии сердца —

присутствие хозяина, сидящего за столом

в мощи собственного высшего бытия

в жилище жизни.

 

 

 

PAX

 

All that matters is to be at one with the living God

to be a creature in the house of the God of Life.

 

Like a cat asleep on a chair

at peace, in peace

and at one with the master of the house, with the mistress,

at home, at home in the house of the living,

sleeping on the hearth, and yawning before the fire.

 

Sleeping on the hearth of the living world

yawning at home before the fire of life

feeling the presence of the living God

like a great reassurance

a deep calm in the heart

a presence

as of the master sitting at the board

in his own and greater being,

in the house of life.

 

 

 

 

Только человек

 

Только человек может отпасть от Бога.

Только человек.

 

Никакой зверь, никакая ползучая тварь:

ни кобра, ни гиена, ни мерзкий белый муравей

не могут вполне ускользнуть из божьей ладони

в пропасть познанья себя

отдельно от Бога.

 

Познание себя отдельно от Бога –

это бездна, куда душа скользит и скользит,

дёргаясь, крутясь, извиваясь

в бесконечном прыжке,

широко расскрыв глаза, сама по себе, в паденье

в неизмеримый провал, увязая

всё глубже и глубже в мельчайших деталях самосознанья,

исчерпываясь, но никогда не упираясь в дно, которого нет,

зигзагами, треща, как отработанная ракета,

в чьём корпусе сдавленное пламя шипит и, замученное, погибает.

 

Как ни стремись в глубину,

глубина где-то там, ещё ниже,

и всё длится и длится судорога полёта

в ужасе пониманья, что до смерти не оборвать

это познанье себя, отдельно от Бога, в паденьи.

 

 

 

 

 

Перевод Виктора Постникова

 

 

Только человек

 

Только человек выпадает из Бога

Только человек

 

Ни животное, ни зверь, ни ползучий гад

ни кобра ни гиена ни скорпион ни ужасный белый муравей

не могут провалиться сквозь пальцы Бога

в пропасть самопознания,

знания себя-отличного-от-Бога.

 

Потому как знание себя-отличного-от-Бога

это пропасть, в которую проваливается душа;

извиваясь и перекручиваясь в конвульсиях,

она погружается в самосознание,

отделенное от Бога,

падающее, бездонное, извивающееся, корчащееся,

все ниже опускающееся,

бездыханное, измученное,

но никогда не достигающее

дна, потому как нет дна;

словно извивающийся шипящий огонь

из падающей ракеты,

опускающийся все ниже,ниже,

и наконец в ужасе от того, что ему никогда не взлететь,

что он познал себя,

себя-отличного-от-Бога.

 

 

 

 

Перевод с английского Александра Грибанова

 

 

В больших городах

 

В больших городах

в сущности уже нет погоды.

Погода в городе это испаренья бензина,

отработанные газы и выгоревшие масла.

 

Как миазмы над гнилым болотом,

плотной пеленой истеченья автомобилей

нависли над городами.

 

В Древнем Риме на улицах, наводнённых толпой,

не было грохота колесниц,

шум городской создавался движеньем людей –

топотом ног пешеходов

и мягкой поступью слуг с носилками на плечах.

 

В минойские времена

в городах с львиными воротами

мёртвые населяли воздух, томясь

близостью родимой земли,

дымом покинутых очагов.

 

В Лондоне, Париже, Нью-Йорке,

в распухших столицах нашего мира,

мёртвые задыхаются в грязном тумане,

и, опускаясь всё ниже,

тяжко ступают по сдавленным душам живых.

 

 

 

 

Анаксагор

 

Когда Анаксагор утверждает, что снег черен,

ученые воспринимают это всерьез,

потому что так выражает себя закон,

по которому все смешано в мире, и чистейшая белизна

должна содержать необходимый элемент черноты.

 

Они называют это реальностью и познаньем вещей,

а я говорю, что тут просто тщеславье ума

и чепуха, потому что снег бел для нас,

если он чист, несомненно, единственно бел,

в нем белизна расцветает среди белизны,

вызывая восторг души и чувства

обучая переживанию блаженства.

 

Жизнь дана нам для восторга и для блаженства,

и для страха и тьмы, и вечного нависанья конца,

но вновь и вновь восходит заря восторга,

занимаясь от белого снега или недвижной луны.

 

А в солнечный день в тени снег совсем голубой,

с морозным оттенком первых весенних цветов,

но никогда, никогда в нем не сыщешь хотя бы намек

на анаксагорову черноту.

 

 

ANAXAGORAS

 

When Anaxagoras says: Even snow is black!

he is taken by the scientists very seriously

because he is enunciating a "principle", a "law"

that all things are mixed, and therefore the purest white snow

has in it an element of blackness.

 

That they call science, and reality.

I call it mental conceit and mystification

and nonsense, for pure "snow is white to us '

white and white and only white

with a lovely bloom of whiteness upon white

in which the soul delights and the senses

have an experience of bliss.

 

And life is for delight, and for bliss

and dread, and the dark, rolling ominousness of doom.

Then the bright dawning of delight again

from oif the sheer white snow, or the poised moon.

 

And in the shadow of the sun the snow is blue, so blue-aloof

with a hint of the frozen bells of the scylla flower

but never the ghost of a glimpse of Anaxagoras' funeral black.

 

 

 

 

Когда Сатана пал

 

Когда Сатана пал, он это сделал затем,

что Всемогущий Бог поднялся уж слишком высоко,

чуть выше, чем должно.

 

И Сатана пал для равновесья:

"Достаточно ли ты высок, о мой Бог?

Достаточно ли чист и высок там наверху?

Что ж, я упаду, я взращу на дорогах в ад

виноградную лозу, и маки, и фиговые деревья,

чтобы погибшие души смогли поесть виноград

или сочные фиги

и вплести алые цветы в свои волосы на пути в ад,

в темную гибель".

 

Ведь ад и небеса — две чаши на весах жизни,

колеблющиеся друг против друга.

 

 

 

WHEN SATAN FELL

 

When Satan fell, he only fell

because the Lord Almighty rose a bit too high,

a bit beyond himself.

 

So Satan only fell to keep a balance.

"Are you so lofty, O my God ?

Are you so pure and lofty, up aloft ?

Then I will fall, and plant the paths to hell

with vines and poppies and fig-trees

so that lost souls may eat grapes

and the moist fig

and put scarlet buds in their hair on the way to hell,

on the way to dark perdition."

 

And hell and heaven are the scales of the balance of life

which swing against each other.

 

 

 

 

Не смерть страшна – страшна механичность жизни

 

Только человеческое существо, отрешенное от ласк и борьбы,

способно к бесконечному бегу на месте.

Прикрепившись к оси собственного "я",

двигаясь, но не сдвигаясь, закрепленное, но в движении,

оно живет в разновидности страшного серого ада,

неизменно по кругу, по кругу,

в сером аду, которого Данте не видел,

но частицу которого носил в себе.

 

Познай себя, познай, что ты смертен,

и, познавая, отрицай свою смертность,

ты — тварь для ласк и борьбы,

сверкающая молния,

колонна зовущей крови,

роза, ощетинившаяся шипами,

смешение "да" и "нет",

радуга меж ненавистью и любовью,

ветер, дующий на север и юг,

существо, полное покоя, как река на равнине,

и безумствующее, как водопад —

познай себя в отрицании всех этих качеств —

 

и ты закрутишься на оси непристойного "я",

серая пустота, бегущая на месте,

машина, которая сама по себе ничто,

центр зла в мире.

 

 

 

DEATH IS NOT EVIL, EVIL IS MECHANICAL

 

Only the human being, absolved from kissing and strife

goes on and on and on, without wandering

fixed upon the hub of the ego

going, yet never wandering, fixed, yet in motion,

the kind of hell that is real, grey and awful

sinless and stainless going round and round

the kind of hell grey Dante never saw

but of which he had a bit inside him.

 

Know thyself, and that thou art mortal.

But know thyself, denying that thou art mortal:

a thing of kisses and strife

a lit-up shaft of rain

a calling column of blood

a rose tree bronzey with thorns

a mixture of yea and nay

a rainbow of love and hate

a wind that blows back and forth

a creature of beautiful peace, like a river

and a creature of conflict, like a cataract:

know thyself, in denial of all these things-

 

And thou shalt begin to spin round on the hub of the

  obscene ego

a grey void thing that goes without wandering

a machine that in itself is nothing

a centre of the evil world-soul.

 

 

 

 

Корабль смерти

 

 

1

 

Теперь осень – время падения плодов

и долгого путешествия в забвенье.

 

Яблоки падают, как большие капли росы,

и ранят себя, чтобы сквозь рану уйти из себя.

 

Время уходить, время говорить "прощай"

своему "я", время искать спасенья

из разбитого "я".

 

 

2

 

Готов ли твой корабль смерти? Ждёт ли он?

Строй сво корабль смерти, не медли.

 

Скоро с морозами яблоки гулкой лавиной

обрушатся на затвердевшую землю.

 

Смерть близка, она всюду, как запах тленья.

Разве можно не заметить её?

 

В израненном теле испуганная душа

сжимается, поёживаясь от холода,

и выбирается через раны наружу.

 

 

3

 

Может ли человек добиться успокоенья

простым кинжалом?

 

Мечами, кинжалами, пулями можно пробить

отверстие в теле, сквозь которое вытечет жизнь,

но будет ли это покой? О, будет ли в этом покой?

 

Нет! Разве может душа обрести примиренье

через убийство себя?

 

 

4

 

Есть же покой настоящий, который нам в жизни

бывал иногда доступен: глубокий и нежный покой

сильного сердца в мире.

 

Как же теперь достигнуть такого покоя?

 

 

5

 

Строй свой корабль смерти. Тебе предстоит

томительное путешествие в забвение.

 

Ты пройдёшь сквозь смерть, долгую и мучительную смерть,

лежащую между старым и новым "я".

 

Уже тело твоё лежит, разбитое и негодное,

уже душа выступает из садин

разбитого тела.

 

Уже тёмный и бесконечный океан конца

сочится через открытые раны,

уже подступает прилив.

 

Так строй же твой корабль смерти, твой крошечный ковчег,

наполняй его пищей, хлебами и вином,

для тёмного ускользанья в забвенье.

 

 

6

 

Мало-помалу тело умирает, и боязливая душа

пробует ногами прибывающую воду.

 

Мы умираем, умираем, все умираем,

не остановить вздымающегося в нас прилива,

он скоро зальёт весь мир, лежащий вне нас.

 

Мы умираем, умираем, тело медленно умирает,

и сила покидает его,

и душа, голая, сидит, сжавшись под дождём над волнами,

вцепившись в последние ветки дерева жизни.

 

 

7

 

Мы умираем, умираем, и нам остаётсяя

только желать умереть и построить корабль

смерти для долгого путешествия души.

 

Маленький корабль с вёслами и запасом еды,

со всеми припасами и снастями,

нужными отбывающей душе.

 

Спускай свой корабль, ведь тело уже умирает,

и жизнь отплывает, хрупкая душа

в хрупком кораблике отваги, ковчеге веры,

полном запасами посуды и пищи,

и необходимой одежды,

в пустыню волн,

в тёмные воды конца,

в море смерти, где мы плывём

наудачу, не смея рулить, ведь гавани нет в этих водах.

 

Гавани нет, нет цели, куда бы спешить,

только глубокая тьма, особенно тёмная там,

где море безбурно и неподвижно.

Тьма наплывает на тьму. Вверху и внизу,

и во все стороны тьма, и нет путей в этой тьме.

Там среди мрака корабль – его уже нет.

Он больше не виден, и некому видеть его.

Нет его больше, и всё же он есть

где-то.

Нигде!

 

 

8

 

Нет ничего, тела совсем уже нет,

оно где-то внизу под водой.

Тьма высоты смыкается с тьмой глубины,

и между ними корабль,

которого больше нет.

 

Это и есть конец, это забвенье.

 

 

9

 

Но смотрите, из вечности нить

протягивается через мглу,

горизонтальная нить,

бледная полоска поверх темноты.

 

Это иллюзия или всё-таки бледное мерцанье

поднимается выше?

Смотрите, смотрите, но ведь это заря,

жестокая заря возвращения в жизнь

из плена забвенья.

 

Смотрите, смотрите, маленький корабль

скользит под бледно-пепельной полосой

встающей зари.

 

Смотрите, смотрите! струя желтизны

и чудо, о бедная продрогшая душа, розовый луч!

 

Розовый луч, и всё начнётся сначала.

 

 

10

 

Море отступает, и тело, как обточенная раковина,

появляется, милое и чужое.

И кораблик мчится домой, колеблясь и кренясь

на розовых водах,

и хрупкая душа вбегает в свой старый дом,

и сердце наполяется миром.

 

Наконец-то обновлённое сердце в мире,

уже и забвенье не страшно.

 

Строй же свой корабль смерти. Готовь его,

скоро он будет необходим.

Долгий путь в забвенье ожидает тебя.

 

 

 

 

 

 

Перевод Виктора Постникова

 

 

 

Корабль смерти

 

1

 

Пришла осень, падают фрукты;

Начало длинного пути к забвению.

 

Яблоки, как свинцовые капли росы,

бьются о землю, чтобы уйти от себя

 

В самом деле,

время уходить, время сказать себе

«прощай», время выйти

из падшего себя.

 

 

2

 

Вы построили уже свой корабль смерти?

Спешите! Он вскоре вам понадобится.

 

Мороз придет сразу, как только яблоки

с грохотом упадут на затвердевшую землю.

 

Смерть, смерть уже носится в воздухе!

Вы чувствуете ее запах?

 

В разбитом теле, испуганная душа

Съеживается, морщится от холода;

Холод проникает через все отверстия.

 

 

3

 

Разве может человек уйти на покой,

Например, с помощью ножа?

 

Ножи, пули, бомбы могут

убить человека;

но разве это называется смертью? Разве это покой?

 

Конечно, нет! Как может убийство, или самоубийство,

вести на покой?

 

 

4

 

Нет, давайте говорить о покое,

который мы знаем, который чувствуем —

о глубоком чудесном покое сильного сердца !

 

Как достичь такого покоя?

 

 

5

 

Надо построить корабль смерти!

Ведь нам предстоит длинный путь

к забвению.

 

Наша смерть будет долгой и болезненной,

Она отделит наше старое "я" от нового.

 

Наши тела уже разбились, больно ударились;

наши души медленно вытекают

из разбитого тела.

 

Темный и безбрежный океан уже подступает

к берегам наших ран,

он уже захлестывает нас.

 

О построить корабль смерти!

Свой маленький ковчег,

и наполнить его едой, и пирожными,

  и вином —

ведь нам предстоит длинный спуск

к забвению.

 

 

6

 

Медленно умирает тело, вода уже покрывает душу по щиколотки,

пришел муссон.

 

Мы умираем, мы умираем, мы умираем;

и когда придет смертельный прилив, ничего не останется,

он покроет весь мир, весь мир вокруг нас.

 

Мы умираем, мы умираем, мы умираем;

И силы покидают нас;

наши души съёживаются под темным дождём —

Съёживаются словно последние листья

на дереве жизни.

 

 

7

 

Мы умираем, мы умираем, мы умираем;

поэтому ничего не остается, как желать смерти,

как строить корабль, уносящий душу в длинное

путешествие.

 

Маленький корабль, с вёслами и едой,

блюдцами, и маленькими приборами,

которые могут пригодиться отплывающей душе.

 

А теперь – спускайте корабль на воду!

Тело умирает, жизнь отчаливает,

запускайте хрупкую душу в хрупкое плаванье

в корабле из мужества,

из веры,

с запасом еды, и маленьких сковородок,

с набором белья,

в плаванье по чёрной равнине,

по океану смерти,

в неизвестность,

без руля, без причала.

 

Потому как нет причала, и некуда плыть —

только глубокая тьма и тёмный покой

без звука, без плеска,

тьма вверху и внизу,

слева и справа.

И маленький корабль.

Вот он здесь, и вот его нет.

Его не видно, потому что некому смотреть.

Он пропал! Пропал!

Он — нигде !

 

 

8

 

И всё пропало, тело пропало,

полностью исчезло.

Тьма вверху и внизу непроглядная,

между ними маленький корабль

Пропал.

Конец, забвение.

 

 

9

 

Но, вдруг, из вечности,

появляется бледная ниточка.

Похоже, что она слегка дымится

на поверхности тьмы.

 

Иллюзия? Или...

она действительно разгорается?

Подождите!

Но ведь это рассвет —

жестокий рассвет,

возвращение жизни.

 

Подождите !

Маленький корабль

не пропал, он дрейфует на

смертельно-серой поверхности.

 

Подождите!

Я вижу желтый проблеск, и — как странно! —

мёртвая изнуренная душа

вспыхивает розовым румянцем.

 

Жизнь возвращается.

 

 

10

 

Тёмный прилив отступает, и тело, словно измученная раковина,

выплывает странным и чудесным образом.

Маленький корабль возвращается,

несётся домой по розовым волнам;

измученная душа выходит на берег,

и снова заходит в дом,

чтобы наполнить сердце гармонией.

 

Заколотится, забьётся сердце,обновленное душой,

И выйдет из забвения.

 

Вы построили уже свой корабль смерти?

Спешите! Он вскоре вам понадобится.

 

 

 

 

Послесловие переводчика Александра Грибанова

 

Лето 1929 года. Лоуренс ездит из страны в страну по европейскому Средиземноморью, он тяжело болен: туберкулёз. Полиция разгромила в Лондоне выставку его картин, свободное распространение "Любовника леди Чаттерлей" невозможно – конфликт с официальной моралью достиг предела. Для Лоуренса всё это – столкновение с современной цивилизацией, и он предъявляет ей одно обвинение за другим. "В форме гнева предпочёл он выразить свою печаль",– скажет Олдос Хаксли. Стихи пишутся непрерывно, постепенно раздражение в них ослабевает, и тогда появляются прекрасные вещи, уже предвещающие цикл, подборку из которого вы прочли.

С конца августа Лоуренс с женой в Баварии на озере Тегернзе. Состояние его настолько опасно, что любой день может стать последним. "Я вспоминаю осенние ночи, когда, казалось, что пришёл конец,– напишет через несколько лет Фрида Лоуренс.– Я вслушивалась в его дыхание через открытую дверь, и так всю ночь, и сова зловеще ухала на ореховом дереве у дома. На тусклом рассвете огромная охапка генциан, которую я поставила на пол у его постели казалась единственным живым существом в комнате". Но Лоуренс оправился и смог выдержать переезд на юг Франции в Бандоль. К этому времени уже готовы первые варианты "Баварских генциан" и "Корабля смерти". Остальные стихи, составляющие цикл, созданы в октябре-ноябре в Бандоле.

Лоуренс умер 2 марта 1930 года. Среди его бумаг была найдена содержащая 67 стихотворений тетрадь, которую Ричард Олдингтон и Дж. Ориоли опубликовали в 1932 году под названием "Последние стихи" в одной книжке с другим посмертным сборником "Ещё анютины глазки".

Это книга умирающего человека. Накануне смерти Лоуренс создаёт поэтическую систему мира, сплавляющую воедино все проявления жизни. Человек, говорит Лоуренс, принадлежит космосу. "Мы и космос – одно. Космос – огромное живое тело, и мы всё ещё члены этого тела". Это из эссе "Апокалипсис", за два месяца до смерти. Сегодня людям, как считает Лоуренс, несвойственно целостное сознание. Лоуренсу казалось, что в доантичных цивилизациях (микенской, критской, этрусской) было иначе. "Человек жил с космосом и знал его лучше, чем себя" – это тоже из "Апокалипсиса". Вот откуда в его поэзии силуэты древних людей, вот почему так важны в образной системе "Последних стихов" солнце, луна и планеты.

Телесная жизнь для Лоуренса – основа всего. Жизнь предшевствует каким бы то ни было мыслям о жизни. Платоновское учение об идеях, первоначальных по отношению к чувственным формам, представляется Лоуренсу не только неприемлемым, но и опасным, ведущим в сегодняшние тупики человечества. Несколько стихотворений содержат прямую полемику с Платоном, в частности с его образом Демиурга – творца, создающего материальный мир сообразно вечному чертежу.

Даже смерть Лоуренс воспринимает как часть жизни, её необходимый элемент. "Ведь без песни смерти песнь жизни станет глупа и бесцельна", – сказано в стихотворении "Песнь смерти". И трудно, наверно, найти в мировой литературе другую книгу, так неистово прославляющую жизнь, как эта книга прощания.

Как бы ни относиться к его мистицизму плоти, к его призывам и обвинениям, вслушаться во всё это необходимо. Не говоря уже о том, что поток жизни, идущий от лоуренсовского слова, может просто помочь жить.

 

ДЭВИД ГЕРБЕРТ ЛОУРЕНС (David Herbert Lawrence) (1885–1930), английский романист, поэт, эссеист. Родился 11 сентября 1885 года в горняцком поселке Иствуд (графство Ноттингемшир), четвертый ребенок в семье шахтера. После окончания Ноттингемской мужской школы Лоуренс несколько месяцев работал на фабрике медицинской техники. Четыре года работал учителем, не имея соответствующего диплома, затем закончил двухгодичные учительские курсы при Ноттингемском университете и стал преподавать в школе на окраине Лондона. Тогда же начал работать над романом, а в 1909 году послал несколько стихотворений в журнал "Инглиш ривью" ("English Review"), редактируемый Ф.М. Фордом. Форд опубликовал стихи и несколько рассказов Лоуренса, помог напечатать роман "Белый павлин" ("The White Peacock", 1911) и ввел Лоуренса в столичные литературные круги. В это время Лоуренс уже работал над вторым романом, "Нарушитель" ("The Trespasser", 1912), и первым вариантом "Сыновей и любовников". Смерть матери от рака в декабре 1910 года глубоко потрясла писателя. Собственное скверное здоровье вынудило его оставить преподавание и целиком сосредоточиться на литературной работе.

 

Весной 1912 года Лоуренс бежал в Европу с Фридой Уикли (урожденной фон Рихтхофен), женой ноттингемского профессора Э. Уикли. В 1913 году вышел в свет первый сборник его стихотворений и роман "Сыновья и любовники" ("Sons and Lovers"). Тогда же он начал работать над романом под условным названием "Сестры" ("The Sisters") — впоследствии тот распался на "Радугу" ("The Rainbow", 1915) и "Влюбленных женщин" ("Women in Love", 1920). В 1914 году был опубликован первый сборник рассказов Лоуренса "Прусский офицер" ("The Prussian Officer"). После вступления Англии в войну Лоуренсам закрыли выезд из страны. "Радугу" запретили сразу же после опубликования в 1915 году, а для "Влюбленных женщин" Лоуренс вообще не смог найти издателя (за счет автора роман был напечатан в Нью-Йорке в 1920 году).

 

В 1916 году увидела свет первая книга путевых заметок писателя "Сумерки в Италии" ("Twilight in Italy"). Спустя два года Лоуренс начинает печатать в журнале свой труд "Этюды о классической американской литературе" ("Studies in Classic American Literature"), ставший первым серьезным исследованием творчества таких крупных американских писателей, как Г. Мелвилл и Н. Готорн.

 

В 1919 году Лоуренс покинул Англию и с тех пор лишь изредка наведывался на родину. Он путешествует по Италии, Сицилии, Цейлону, Австралии, приезжает в США (где живет на ранчо близ Таоса, штат Нью-Мексико), посещает Мексику. Он исступленно работает в труднейших условиях, превозмогая недуг; из-под его пера выходят романы "Погибшая девушка" ("The Lost Girl", 1920), "Флейта Аарона" ("Aaron’s Rod", 1922), "Кенгуру" ("Kangaroo", 1923) и "Пернатый змей" ("The Plumed Serpent", 1926), несколько сборников эссе, множество рассказов и стихотворений. Опубликованные Лоуренсом книги "Психоанализ и подсознательное" ("Psychoanalysis and Unconscious", 1921) и "Фантазии подсознательного" ("Fantasia of Unconscious", 1922) открывали доступ к его мировоззрению. В 1926 году он закончил первый из трех вариантов "Любовника леди Чаттерли" ("Lady Chatterley’s Lover") и в 1928 году издал по частной подписке окончательный текст романа. В 1929 году по обвинению в непристойности полицейские власти закрыли выставку живописных работ Лоуренса в Лондоне. Дэвид Герберт Лоуренс умер на юге Франции, в Вансе 2 марта 1930 года.

 

Хотя многие считают лучшей частью наследия писателя его рассказы, все же именно романы — "Сыновья и любовники", "Радуга", "Влюбленные женщины" и "Любовник леди Чаттерли" — позволяют назвать Лоуренса выдающимся писателем 20 века. "Сыновья и любовники" — художественное исследование губительных сил, воздействовавших на сознание, волю и дух. Помимо присущих писателю мощи письма, умения тонко передать "чувство места", поражает его способность точно воссоздать социальную, психологическую и историческую обстановку Англии времен промышленной революции. В "Сыновьях и любовниках" Лоуренс не просто описывает свои личные трудности: он вводит их в круг более значимых социальных и исторических тем. Та же тенденция в "Радуге", где Лоуренс показывает, как современное самосознание постепенно вызревает в семье Брэнгуэнов, фермеров из центральной Англии; тесные кровные узы, связывавшие семейство в годы, предшествовавшие промышленной революции, ослабевают; писатель изображает любовные отношения трех поколений Брэнгуэнов, последняя представительница которых, Урсула, — современная (и одинокая) женщина, яркая и сильная личность. Хотя во "Влюбленных женщинах" Урсула находит себе пару, в новом романе отсутствует социальный оптимизм "Радуги". Тень Первой мировой войны легла на книгу, и хотя Лоуренс нигде прямо не говорит о войне, она постоянно напоминает о себе горечью тона и предчувствием неизбежного культурного оскудения Европы.

 

В послевоенный период Лоуренс приходит к выводу, что мало пытаться спасти новое общественное самосознание — нужно менять само общественное устройство. Все граждане должны подчиниться воле одного человека — личности, подобной карлейлевским "героям", живому воплощению божественного начала, платоновскому королю-философу. Эта мысль высказывалась писателем в так называемых романах о "вождях" — "Флейте Аарона", "Кенгуру" и "Пернатом змее". В своем последнем романе, "Любовник леди Чаттерли", Лоуренс выражает слабую надежду на то, что лишь немногие осчастливленные "близостью" мужчины и женщины могут укрыться от давления обстоятельств.