Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
ДАНИИЛ АНДРЕЕВ

Андреев Даниил Леонидович (20.10 (2.11) 1906, Берлин – 30.03.1959, Москва)

Поэт, прозаик, философ-визионер. Сын писателя Леонида Андреева. Воспитывался в семье тети по матери. Окончил Высшие литературные курсы, работал художником-шрифтовиком. В 1942 мобилизован в качестве нестроевого. После войны жил в Москве. В 1947 арестован по обвинению в создании антисоветской группы и подготовке покушения на Сталина. Был осужден на 25 лет тюремного заключения. В апреле 1957, будучи уже тяжело больным, освобожден. Главным произведением считается трактат «Роза Мира», официально опубликованный в России лишь в 1991.

Шабаш

 

  Вот,

  Сплошь

Полная древними призраками,

  Бьет

  Счет

Полночь над башенным рвом.

  Блеск

  Рамп

Сразу сменяется сумерками...

  Стих

  Треск

Джазов, юркнув,

  как

  гном.

 

  Груз

  Тумб

В поступи люда развинчивающейся,

  Ритм

  Румб

В памяти бьется, звеня...

  Так

  Прочь

Бросив запреты развенчивающиеся,

  Мглит

  Ночь

Броккена — злой

  свет

  дня.

 

  Шарф

  Мглы

Вьется за каждою женщиною —

  Знак

  Лярв,

Мечущихся до зари,

  Чтоб

  К нам

Жался квартал поножовщиною,

  Чтоб

  Мрак

Царствовал час,

  два,

  три.

 

  Лов,

  Рыск

В парках, бульварах, на набережной:

  Там

  Туп

Говор упрямой любви,

  Там —

  Скрип

Пьяной гармоники судорожный:

  Всхлип

  Губ

Пряный: — Целуй,

  — Мни,

  — Рви.

 

  Вон

  Клумб

Нежные поросли вытоптаны;

  Гной

  Чувств

Приторен, как хлороформ...

  Так

  Рвет

Похоть — столетьями выкованный

  С душ

  Гнет

Будничных уз,

  пут,

  норм.

 

  Вот

  Тишь

Сходит на слизь человеческую,

  В сон

  Плит,

В чадную муть вещества...

  Лишь

  Здесь

Древняя правда фаллическая

  Всё

  Длит

Час своего торжества.

 

1950

 

 

 

 

* * *

 

Я умирал травой и птицей,

В степи, в лесу —

В великом прахе раствориться,

Лицом в росу.

И человеком — скиф, маори,

Дравид и галл,

В Гондване, Яве, Траванкоре

Я умирал.

 

Мне было душно, смертно, больно,

Но в вышине

Блистал он в радугах Ирольна,

Склонясь ко мне.

 

И с каждой смертью, встречей каждой

С его лучом,

Я слышал вновь: — Твори и страждай!

Тоскуй!.. — О чем,

 

О ком сумел бы тосковать я,

Как о тебе, —

Слиянье, тождестве, объятье

В одной судьбе?

 

Твори меня! Учи, не медли,

Рвать помоги

Узлы грехов, деяний петли,

Ночей круги.

 

Тебе сойти мной было надо

Вниз, в прах, на дно.

А кто ты — Атман, дух, монада —

Не все ль равно?

 

 

 

Святая Россия

 

Ее славят предания,

Утверждают прозрения,

Возвещают пророки страны;

В те нездешние здания

По мирам просветления

Проникают порой наши сны.

 

Там, как жертвенник в облаке —

Очерк плавно творящихся,

Непонятных для нас алтарей;

Стихиалей струящихся

Облегченные облики

Там звенят вместо рек и морей.

 

Золотою симфонией

Там поют согласованно

Разнозначные струи времен,

И плывут благовония

Из лесов очарованных

В вечера, голубые как лен.

 

Нет ни трона, ни града там;

Но в верховных селениях

Святорусский блистает Синклит:

По играющим радугам

От свершенья к свершению

Он взошел, он растет, он творит.

 

О, содружество праведных!

О, сотворчество истинных!

О, сердца, неподвластные Злу!

Сладко ль слушать вам праздничных

Алконостов и сиринов,

Гамаюнов восторг и хвалу?

 

Среди чудного множества

Мы узрели б знакомые,

Дорогие для русских черты

Тех, кто властью художества

Миру правду искомую

Показал сквозь кристалл Красоты.

 

Но теперь позади для них

Многоскорбные, длинные

Восхожденья вдоль сумрачных круч:

Сердце бурное высветлившие,

Мудрость горнюю выстрадавшие,

Они сами — как песнь и как луч.

 

Там и те, чьи деяния —

Спуски в ад и чистилища,

До кромешного их багреца —

Облегчать воздаяние

Всем, кто мук не испил еще

И не в силах испить до конца:

 

Слать им райские веянья

В огневую агонию,

А живым — высочайший Трансмиф

Приоткрыть в сновидении,

Запредельной гармонией

Тоскованье и скорбь утолив.

 

Кремль Небес! — Разорвалось бы

Сердце наше кровавое,

Если б внутренний слух уловил

Не моленья, не жалобы —

Хор, бушующий славою

В час явленья им ангельских сил.

 

Только радость предчувствия

Отражаю в искусстве я,

Хрупким шелком словесным шурша,

Но и этими поисками,

Но и этими отблесками

Озаряются ум и душа.

 

 

 

 

* * *

 

Порхают ли птицы, играют ли дети,

С душою ли друга скрестится душа —

Ты с нами. Ты с ними, невидимый Третий,

Невидимый хмель мирового ковша!

 

Проносятся звезды в мерцаньи и пеньи,

Поля запевают и рощи цветут,

И в этом, объемлющем землю, круженьи

Я слышу: Ты рядом. Ты близко — вот тут.

 

И в — солнечной зыби играющих далей,

И в шумном лесу, и в народной толпе

Как будто мельканье крылатых сандалий,

Взбегающих по золоченой тропе.

 

И если в торжественном богослуженьи

Я слышу про Женственность — тайну Твою,

Невидимых ангельских служб отраженье

В движеньях служителей я узнаю.

 

Становится чистой любая дорога,

Просвечивает и сквозит вещество…

Вся жизнь — это танец творящего Бога,

А мир — золотая одежда Его.

 

 

 

* * *

 

Я не знаю, какие долины

Приютят мой случайный привал:

Кликнул вдаль меня клин журавлиный,

По родимым дорогам позвал.

 

Нет за мной ни грозы, ни погони;

Где ж вечернюю встречу звезду,

К чьим плечам прикоснутся ладони

Завтра в тёмном, бесшумном саду.

 

Мук и боли ничьей не хочу я,

Но луной залиты вечера,

И таинственно сердце, кочуя

По излучинам зла и добра.

 

Прохожу, наслаждаясь, страдая,

По широкой Руси прохожу —

Ах, длинна ещё жизнь молодая,

И далёк поворот к рубежу!

 

Снова море полей золотое,

Снова тучи, летящие прочь…

Высоко моё солнце святое,

Глубока моя синяя ночь.

 

 

 

Стансы

 

Над каждым городом-колоссом

Миры клубятся бурной мглой:

Числа нет хорам стоголосым

И токам жизни — слой сквозь слой.

 

Не ночью, в смене грез безумной,

Не в рваных снах, не во хмелю,

Но в полдень ясный, трезвый, шумный

Их хаос плещущий ловлю.

 

Сквозь круг стихий, сквозь души зданий,

Сквозь сонмы тех, кто был людьми,

Глаза чудовищных созданий

Сторожким взором восприми.

 

Осмелься!.. Уж старинный демон

Воочью виден сквозь прорыв:

Надвинул конус тьмы, как шлем он,

Лицо бушующее скрыв.

 

Он опьянен нездешней властью

И жаждой, режущей как нож, —

Такою мукой, гневом, страстью,

Что взор ты с гневом отвернешь.

 

На битву с ним спешат другие:

Их взлет разящ и величав,

Смысл их деяний — литургия

Нам непонятных сил и прав.

 

Венцом касаясь небосвода,

Едва очерчен впереди

Великий дух — творец народа

С чертогом солнечным в груди.

 

Паря вне мира числ и меры,

Слои вселенных озарив,

Луч Мировая Сальватэрра

Вжигает в нас, как новый миф.

 

И где невластен даже гений

В часы пророческого сна,

Теряется в смерчах видений

Взор, не сумев коснуться дна.

 

 

 

* * *

 

Берег скалистый высок.

Холоден мертвый песок.

 

За разрушенными амбразурами,

В вечереющей мгле — никого.

Брожу я, заброшенный бурями,

Потомок себя самого.

 

Постылая грусть терпка мне,

И, влажные лозы клоня,

Читаю надгробные камни

На долгом исходе дня.

 

И буквы людских наречий

На плитах разных времён

Твердят о Любимой вечно,

Одной в зеркалах имён.

 

И, в леденящем горе,

Не в силах утишить печаль,

Сажусь у гранитного взморья,

Долго гляжу — вдаль.

 

Купол небесный высок.

Холоден мёртвый песок.

 

 

 

* * *

 

Весёлым, как вечный мальчишка — Адам —

Отдаться реке полноводной;

По сёлам, по ярмаркам, по городам

Коснуться плоти народной;

 

Вдыхать,

осязать,

слушать,

следить

Стоцветного мира мельканье,

Вплетаясь,

как мириадная нить,

В его священные ткани.

 

Учения

высокоумных книг

Отдать бездомным ночлегам,

С луной, опускающейся в тростник,

С болотами,

с волчьим бегом;

 

Отдать их лугам, широким лугам,

Где в воздух, пьяный, как брага,

Летит сенокосов звенящий гам

С оврага

и до оврага.

 

Когда же развеешь в полях наугад

Всех песен легкие звуки —

Отдать свой незримый, бесценнейший клад

В покорные

нежные

руки.

 

 

 

Ирольн

 

Преисполнено света и звона,

Устремилось в простор бытия,

Отделяясь от Отчего лона,

Мое Богом творимое Я.

 

Я увидел спирали златые

И фонтаны поющих комет,

Неимоверные иерархии,

Точно сам коронованный Свет;

 

И гигантов, чье имя, как пламя,

Не помыслить, не произнести:

Между грозными чьими очами

Для тебя — миллион лет пути…

 

Островами в бескрайней лазури

Промелькнули Денеб и Арктур,

Вихри пламенных творчеств и бури

Созидавшихся там брамфатур.

 

Но, в дрожащем своем ореоле

Пламенея вдали, как пожар,

Первым поприщем творческой воли

Призывал меня Шаданакар.

 

И, падучей звездой рассекая

Внешних сфер лучезарный черед,

Я замедлил у Среднего Рая

Мою волю,

мой спуск,

мой полет.

 

Был ликующим, праздничным, вольным,

Как сверканье ста солнц на реке,

Этот мир, что зовется Ирольном

На таинственнейшем языке.

 

Там, над сменой моих новоселий,

Над рожденьями форм надстоя,

Пребывает и блещет доселе

Мое богосыновнее Я;

 

И мое — и твое — и любого,

Чья душа — только малый ковчег;

Всех, чью суть оторочило слово

Ослепительное: человек.

 

 

 

Aphrodite Pandemion

 

Для народов первозданных

Слит был в радостном согласье

Со стихиями — туманный

Мир идей.

Выходила к ним из пены

Матерь радости и страсти,

Дева Анадиомена,

Свет людей.

 

Но на Кипре крутогорном

Раздвоилось это имя,

И Урания над миром

Вознеслась,

Небом звёздным величанна,

Олимпийцами хвалима,

Духу бодрому — охрана,

Щит и связь.

 

С этих пор, рука Прекрасной —

Тем героям, кто в исканьях,

В муках битв изнемогая

Духом креп…

Но в угрюмых мутно-красных

Развевающихся тканях,

В свите гроз сошла другая

В свой Эреб.

 

Всякий — раб или свободный —

В жертву дух за наслажденье

Афродите Всенародной

Приготовь!

И запенились амфоры,

Задымились всесожженья,

И спешили славить хоры

Хмель и кровь.

 

Над столицей мировою

Слышишь гул страстей народных?

Так звучал ‘эван-эвое’

В древний век.

Хмель и кровь потоком алым

Бьют из капищ темносводных,

Льют по руслам небывалым

Новых рек.

 

И, деяньем сверхразумным

Волю кормчих исполняя,

Благоденственна, кровава

И тепла,

Есть над каждым многошумным

Ульем наций, каждым краем

И над каждою державой

Эта мгла.

 

Пряди похоти и страсти

Из эфирной плоти нашей —

Это ты! Твоё участье

Каждый пил,

О, блюстительница рода!

О, зиждительница чаши —

Бурной плоти сверхнарода,

Полной сил!

 

Пред тобой — в своём бессмертье

Града стольного богиня

Только первая из первых

Дочерей…

И на каменных твердынях

Не твоё ли имя чертят

Переливчатые перлы

Фонарей?

 

 

 

О старшем брате

 

О, знаете ли вы, господа, как нам

дорога эта самая Европа, эта страна

святых чудес?

Достоевский

 

 

1

 

Запад! Великое, скорбное слово!

Зарев бесшумных прощальный взор!

Ночи всемирной сумрак лиловый,

Мягко взмывающий

к фирну гор!

 

Как мы любили бездонную душу

Этих могучих и гордых стран,

Песнь их морей, их древнюю сушу,

Синь их сказаний,

и кровь их ран!

 

В хмурое утро бурной России,

В срубах, в снегах, в степи, в нищете,

Хрупко затрепетали впервые

Благоговейные

струны те.

 

Грянул не нам ли, в угрюмые годы

Взманивая в невозможную даль,

Трубный призыв грядущей свободы

С дальних трибун

Палэ Руаяль?

 

Под итальянским небом нетленным,

В звоне фонтанов, в журчаньи дней,

Как пилигримы, склоняли колена

Разве не мы

у святых камней?

 

Дивных искусств вековые алмазы

Перед лицом возраставшей тьмы

В чистых слезах, как Иван Карамазов,

Разве целовали

не мы?

 

В сумерках, с Диккенсом шторы задвинув,

Мы забывали тайгу и метель

В теплом уюте у мирных каминов,

В святочной радости

Дингли-Дэлль.

 

Кто не бродил из нас, как любовник,

Склонами музыкальных долин,

Где через лозы и алый шиповник

С лебедем белым

плыл Лоэнгрин?

 

Мерным, божественно звучным раскатом

Слышался нам сквозь века и века

Бронзовый благовест Монсальвата

С круч запредельного

ледника;

 

Нас уводили волшебные тропы

На лучезарно-синее дно,

Там, где покоилось сердце Европы,

В волны гармонии

погружено.

 

— Кончено!.. Из омраченной лазури,

Все обрекая — цветы, труды —

Воет, рыдает нездешнею бурей

Реквием

непоправимой беды.

 

Только в сердцах пламенеют свечи

Старой любовью — последним прости —

Нашему старшему брату, предтече

На прорезающем мир

пути.

 

 

2

 

Проклятый сон: тот самый бой,

Что скоро грянет здесь воочью…

И разговор с самим собой

Длю бесконечной, скорбной ночью.

 

...Любой ваш город, храм, витраж,

Любить в мечте до слез, до муки,

И так ни разу камень ваш

Не взять с дорог священных в руки!

 

Взойдя на кругозорный холм,

Не трепетать от чудной близи

Душевных струй, небесных волн

В Байрэйте, Веймаре, Ассизи!..

 

Чу: два часа… Органно глух

Ночной гудок над ширью русской..

И в странствие свободный дух

Выходит дверью узкой-узкой.

 

Скользит и видит башни те,

Что осязать не суждено мне,

Где скоро будут в темноте

Лишь сваи да каменоломни.

 

Брожу по спящим городам,

Дрожу у фресок и майолик,

Целую цоколь Нотр-Дам,

Как человек, — француз, — католик.

 

Что эту горечь утолит?..

Как нестерпимо больно, жарко

Прощаться с каждою из плит

Уффици иль святого Марка!..

 

Их души там — в краю небес:

Там нерушимы и нетленны

Праобразы святых чудес

Руана, Кельна и Равенны.

 

Но здесь одно им: смерть навек.

И будет лжив на склепах глянец.

И плачу я, как человек,

Британец, русский, итальянец.

 

 

 

Юношеское

 

Мы — лучи Люцифера, восставшего в звёздном чертоге,

Сострадая мирам, ненавидя, любя и кляня;

Мы — повстанцы вселенной, мы — боги

Легендарного дня.

 

Смутно помнятся конусы древнего, странного мира —

Угрожающий блеск многогранных лиловых корон,

И, как лава, — озёра эфира,

Наше царство и трон.

 

Смутно помнится битва: нависшая тягость молчанья,

Шорох млечных шелков — галактический шелест знамён,

Титанический рокот восстанья,

Низверженье — в Закон.

 

О, впервые тогда первозданная ночь ликовала!

Она взмыла, росла — зачинался невиданный век:

Нас тяжелая плоть оковала,

И пришёл Человек.

 

Вспомни собственный дух в его царственном, дивном уборе!

Цепь раба растопи в беспощадном, холодном огне! —

 

Так впервые шептал Богоборец

Ранней юностью мне.

 

 

 

Зорькой проснешься

 

Зорькой проснешься — батюшки, где я?

Вся луговина

убелена:

Инеем хрустким,

Запахом вкусным

Прочь из овина

Манит она.

 

Вскочишь… Который? Ба, уже за шесть!

Утренник знобкий топтать босичком.

Кажется: в травах

Мерзлой отавы

Пятки щекочет

Эльф или гном.

 

Пятки захлебываются от наслажденья,

Каждое прикосновенье — восторг…

Умники, прочь вы!

В травах и почвах

Утренник новую радость расторг.

 

И поднимается

жаром и светом

Выше, по телу,

к сердцу, к лицу,

Кто-то, подобный веселым поэтам

И золотистому

бубенцу.

 

Но не один там: множество! Стаи!

Вьются, хохочут,

входят в меня, —

Это — прелестный

льется, блистает

Рой бестелесный

Осеннего дня.

 

 

 

Утро

 

Утро. Изморось. Горечь сырая.

От ворот угасшего рая

День и голод жесткою плетью

Гонят нас в бетонные клети.

 

По ночам провидцы и маги,

Днем корпим над грудой бумаги,

Копошимся в листах фанеры —

Мы, бухгалтеры и инженеры.

 

Полируем спящие жерла,

Маршируем под тяжкий жёрнов,

По неумолимым приказам

Перемалываем наш разум.

 

Всё короче круги, короче,

И о правде священной ночи,

Семеня по ровному кругу,

Шепнуть не смеем друг другу.

 

Единимся бодрящим гимном,

Задыхаемся… Помоги нам,

Хоть на миг бетон расторгая,

Всемогущая! Всеблагая!

 

 

 

Пробуждение

 

Я не помню, кто отпер засовы:

Нет, не ангел, не ты, не я сам,

Только ветер пустынный и новый

Пробежал по моим волосам.

 

Выхожу на безлюдные стогны.

Облик города мёртв, как погост.

В этажах затененные окна

Слепо смотрят на крыши и мост.

 

И всё тише в предместиях дальних,

Всё печальней поют поезда:

Есть укор в их сигналах прощальных,

Удаляющихся навсегда.

 

Уж метель не засыплет венками,

Не заискрятся пеной ковши:

Будто режущий гранями камень

Кем-то вынут из сонной души.

 

Ни надежды. Ни страсти. Ни злобы.

Мир вам, годы без гроз, без огня!

Здравствуй, едкая горечь озноба,

Ранний вестник свинцового дня.

 

 

 

Во мху

 

В дикой раме —

Окружен соснами,

Вечерами

Вспоен росными,

Дремлет в чаще

(Где тут грань векам?)

Настоящий

Ковер странникам.

 

Чуть вздыхая,

Теплей воздуха,

Он — сухая

Вода отдыха;

По оврагам

Нежит луч его;

Нет бродягам

Ложа лучшего.

 

К телу ‘ляг-ка!’

Он сам просится,

И так мягко

В него броситься:

Чтоб звенела

Тишь прохладная;

Чтобы тело

Всегда жадное,

 

Тихо-тихо

В нем покоилось…

Вон — лосиха,

То ли в хвое лось

Фыркнул строже…

И вновь — нежная

Бездорожья

Тишь безбрежная.

 

 

 

Грибоедов

 

Бряцающий напев железных строф Корана

Он слышал над собой сквозь топот тысяч ног…

Толпа влачила труп по рынкам Тегерана,

И щебень мостовых лицо язвил и жёг.

 

Трещало полотно, сукно рвалось и мокло,

Влачилось хлопьями, тащилось бахромой…

Давно уж по глазам очков разбитых стекла

Скользнули, полоснув сознанье вечной тьмой.

 

— Алла! О, энталь-хакк! — раскатами гремели

Хвалы, глумленье, вой — Алла! Алла! Алла!..

…Он брошенный лежал во рву у цитадели,

Он слушал тихий свист вороньего крыла.

 

О, если б этот звук, воззвав к последним силам,

Равнину снежную напомнил бы ему,

Усадьбу, старый дом, беседу с другом милым

И парка белого мохнатую кайму.

 

Но если шелест крыл, щемящей каплей яда

Сознанье отравив, напомнил о другом:

Крик воронья на льду, гранит Петрова града,

В морозном воздухе — салютов праздный гром, —

 

Быть может, в этот час он понял — слишком поздно

Что семя гибели он сам в себе растил,

Что сам он принял рок империи морозной:

Настиг его он здесь, но там — поработил:

 

Его, избранника надежды и свободы,

Чей пламень рос и креп над всероссийским сном,

Его, зажжённого самой Душой Народа,

Как горькая свеча на клиросе земном.

 

Смерть утолила всё. За раной гаснет рана,

Чуть грезятся ещё снега родных равнин…

Закат воспламенил мечети Тегерана

И в вышине запел о Боге муэдзин.

 

 

 

Ватсалья

 

Тихо, тихо плыло солнышко.

Я вздремнул на мураве…

А поблизости, у колышка,

На потоптанной траве

Пасся глупенький теленочек:

Несмышленыш и миленочек,

А уже привязан здесь…

Длинноногий, рыжий весь.

 

Он доверчиво поглядывал,

Звал, просил и клянчил: му!

Чем-то (чем — я не угадывал)

Я понравился ему.

Так манит ребят пирожное…

И погладил осторожно я

Раз, другой и третий раз

Шерстку нежную у глаз.

 

Ах, глаза! Какие яхонты

Могут слать подобный свет.

Исходил бы все края хоть ты,

А таких каменьев нет.

Как звезда за темной чащею,

В них светилась настоящая

(Друг мой, верь, не прекословь)

Возникавшая любовь.

 

И, присев в траву на корточки,

Я почувствовал тотчас

Тыканье шершавой мордочки

То у шеи, то у глаз.

Если же я медлил с ласками,

Он, как мягкими салазками,

Гладил руки, пальцы ног,

Точно мой родной сынок.

 

Я не знаю: псы ли, кони ли

Понимают так людей,

Только мы друг друга поняли

Без грамматик, без затей.

И когда в дорогу дальнюю

Уходил я, мне в догон

Слал мумуканье печальное,

Точно всхлипыванье, он.

 

 

 

Бар-Иегуда Пражский

 

Ветер свищет и гуляет сквозь чердак.

На гвозде чернеет тощий лапсердак.

 

Жизнь — как гноище. Острупела душа,

Скрипка сломана и сын похоронён…

Каждый вечер, возвращаясь без гроша,

Я, как Иов прокажённый, заклеймён.

 

Даже дети сквозь кухонный гам и чад

‘Вон, явился Богом прОклятый!’ — кричат.

 

И за милостыней рынком семеня,

Гневом Вышнего терзаем и травим,

Я кусаю руку, бьющую меня,

Как бичуемый пророком Мицраим.

 

А в колодце полутёмного двора —

Драки, крики, перебранка до утра.

 

Разверну ли со смирением Талмуд —

Мудрость праотцев строга и холодна:

Точно факелоносители идут

С чёрным пламенем святые письмена.

 

И тогда я тайну тайн, врата ворот,

Разворачиваю книгу Сефирот.

 

К зыби символов в двоящемся стихе

Приникаю, как к целебному ключу,

Имя Господа миров — Йод — хэ — вов — хэ —

Онемевшими устами лепечу.

 

Так сегодня я забылся, и во сне,

Вот, виденье громовое было мне.

 

Видел я одновременно все края,

Всё, что было и что будет впереди…

Синим сводом распростёрт над миром Я,

Солнце белое горит в моей груди.

 

Мириады светоносных моих рук

Простираются в волнующийся круг,

 

Свет и жар — неистощимые дары —

Мечет сердце, как бушующий костёр,

И, рождаясь, многоцветные миры

Улетают в раздвигаемый простор…

 

Я проснулся, полумёртвый. Тьма везде.

Лапсердак висит, как тряпка, на гвозде.

 

 

 

* * *

 

Как чутко ни сосредотачиваю

На смертном часе взор души —

Опять всё то же: вот, покачивая

Султаном, веют камыши,

 

И снова белый флигель — келейка

Сентябрьским солнцем залита,

Крыльцо, от смол пахучих клейкое,

И ты: такая ж — и не та.

 

Такими хрупко-невесомыми

Цветы становятся к зиме;

Так лес предсмертною истомою

Горит в червонной бахроме.

 

Пока не хлынет море вечности,

Пока над нами — бирюза,

Смотреть, смотреть до бесконечности

В ещё лазурные глаза.

 

Ещё раз нежностью чуть слышною

Склонись, согрей, благослови,

Неувядающею вишнею

Расцветшая в стране любви.

 

 

 

* * *

 

То цветущими вишнями,

То ажурными башнями

Упованье народов от земли вознося,

Над просторами вешними,

Городами и пашнями

Вся блистает нетленная, — белоснежная вся.

 

Ей опорами нежными,

Кружевами подножными

Служат узкие шпили церквей,

С кораблей уплывающих

Ave Mater тоскующих

К Ней доносит морской тиховей.

 

Кто падет иль оступится,

Кто скорбит иль отчается,

Кто обидится хмурой судьбой —

Всем благая Заступница,

Пресвятая Печальница,

Всем Защитница в час роковой.

 

В каменистой Кастилии,

В кипарисовой Умбрии,

И в Тироле, и в бедной Литве

Дева-Матерь, как лилия,

Тихо светится в сумраке,

Серебрится звездой в синеве.

 

Исходила, незримая,

Тюрьма, плахи, побоища,

Персть кровавую бранных полей, —

Защити, Всехвалимая,

В темном сердце сокровище,

Росы духа на судьбы пролей.

 

 

 

* * *

 

Грудь колесом, в литой броне медалей.

Ты защищал? ты строил? — Погляди ж:

Вон — здание на стыке магистралей,

Как стегозавр среди овечек — крыш.

 

Фасад давящ. Но нежным цветом крема

Гладь грузных стен для глаз услащена,

Чтоб этажи сияли как поэма,

Чтоб мнились шутки за стеклом окна.

 

Тут Безопасность тверже всех законов,

И циферблат над уличной толпой

Отсчитывает здесь для миллионов

Блаженной жизни график круговой.

 

И тихо мчится ток многоплеменный,

Дух затаив, — взор книзу, — не стуча, —

Вдоль площади, парадно заклейменной

Прозваньем страшным: в память палача.

 

 

 

Палестинская мелодия

 

Гладит предутренний ветер вечно-священные камни.

Над Галилеею грустной руки воздел муэдзин.

Лижет бесшумное время прах Вифлеема и Канны,

И с минаретов вечерних слышно: Алла-иль-Алла.

 

Розовым встанут миражем храмы и рощи Дамаска,

Жены под светлой чадрою нижут сапфир и опал.

Лишь набегающий ветер, волн благосклонная ласка…

Смолкли призывные трубы Ангела, Льва и Орла.

 

Но, как и прежде, задумчивы те же рыбацкие мрежи,

Дремлют гроба крестоносцев, миррой и кедром дыша,

И разноликие толпы молятся снова и снова,

К плитам Господнего Гроба с моря и суши спеша.

 

 

 

* * *

 

Еще не взошли времена,

Спираль не замкнулась

уклончивая,

Когда захмелеет страна,

Посланницу Мрака

увенчивая.

 

Еще не заискрился век,

Когда многолюдными

капищами

Пройдет она в шумной молве,

Над благоговейными

скопищами.

 

Лишь глухо доносится дрожь

Из толщи Былого

немотствующей,

Когда с Немезидою схож

Был взрыв ее страсти

безумствующей.

 

Но сквозь поколения те

Она проходила

неузнанная,

В их отроческой простоте

За кару Господнюю

признанная.

 

И видели сумрачным днем,

Как пурпуром город

окрашивался,

Как свищущий бич над Кремлем

На главы соборов

обрушивался.

 

 

 

* * *

 

Бог ведает, чем совершенны

Блаженные духи снегов,

Но именем странным — Нивенна —

Их мир я означить готов.

 

К священной игре они склонны,

И краток, быть может, их век,

Но станет земля благовонна,

Когда опускается снег.

 

Кругом и светло, и бесшумно

От радостной их кутерьмы,

И все, от индейца до гунна,

Любили их близость, как мы.

 

Страна их прозрачна, нетленна

И к нам благосклонна, как рай.

Нивенна — то имя! Нивенна!

Запомни, — люби, — разгадай.

 

 

 

Лунная мелодия

 

В сердце ночь. В судьбе темно,

Ждать награды не с кого…

…Поезда поют в окно —

С Брянского, со Ржевского,

 

От вместилищ тьмы и тайн

Города гигантского,

От предместий и окраин —

С Курского, с Казанского…

 

Там с балконов и квартир —

Радио вечернее;

Там колдует зыбкий мир

Мага суевернее;

 

Там сады звенят струной,

Скрыв влюблённых купами;

Там фронтоны под луной —

Синими уступами…

 

И протяжны, и легки,

По уступам каменным

Поднимаются гудки

К облакам беспламенным:

 

Чтоб короной звуковой

Ночь была увенчана;

Чтоб луна плыла живой,

Нежною, как женщина…

 

Мироправящих высот

Дочерь первородная!

Сайн! Селена! Астарот!

Вечная! свободная!

 

 

 

* * *

 

Нет, не боюсь языческого лика я:

Шмель, леший, дуб —

Мне любо все, — и плес, и чаща тихая,

И я им люб.

 

Здесь каждый ключ, ручей, болотце, лужица

Журчат мне: пей!

Кричат дрозды, кусты звенят и кружатся,

Хмелит шалфей,

 

Спешат мне тело — дикие, невинные —

В кольцо замкнуть,

Зеленым соком стебли брызжут длинные

На лоб, на грудь,

 

Скользят из рук, дрожат от наслаждения,

Льют птичий гам,

Касаясь, льнут, как в страстном сновидении,

К вискам, к губам,

 

Живые листья бьют об плечи темные…

В проемы чащ

Кидают под ноги луга поемные

Медвяный плащ,

 

Бросают тело вниз, в благоухание,

Во мхи, в цветы.

И сам не знаешь в общем ликовании:

Где — мир, где — ты.

 

 

 

* * *

 

Они молились за многошумное

Племя, бушующее кругом,

За яростных ратников битв безумных,

За грады, разрушенные врагом:

 

Они молились о крае суровом,

Что выжжен, вытоптан и обнищал;

О скорби, встающей к тучам багровым

Из хижин смердов и огнищан.

 

Они молились за тех, чьи рубища —

В поту работы, в грязи дорог;

О бражниках по кружалам и гульбищам,

О ворах, вталкиваемых в острог;

 

О веке буйном, о веке темном,

О горе, легшем на все пути,

О каждом грешном или бездомном

Они твердили: Спаси. Прости!

 

Они твердили, дотла сжигая

Все то, что бренно в простой душе,

И глухо, медленно жизнь другая

Рождалась в нищенском шалаше.

 

Их труд был тесен, давящ, как узы,

До поту кровавого и до слез;

Не знают такого страшного груза

Ни зодчий,

ни пахарь,

ни каменотес.

 

И мощь, растрачиваемую в раздольи

На смены страстные битв и смут,

Они собирали до жгучей боли

В одно средоточье:

в духовный труд.

 

 

 

* * *

 

Русские зодчие строили прежде

За чередой

Стен

Белые храмы в брачной одежде,

Чище морских

Пен.

 

Кремль неземной в ослепительной славе

Снится порой

Нам,

Вечно спускаясь к плоти и яви,

Как мировой

Храм.

 

Тих, несказанен и невоплощаем,

Светел, как снег

Гор…

Путь его ищем, тайн его чаем,

Помня, что век

Скор.

 

Но в глубине, под городом зримым,

Некий двойник

Есть,

И не найдешь ты о нем, таимом,

В мудрости книг

Весть.

 

Эти запретные грани и спуски

Вглубь, по тройным

Рвам,

Ведомы только демонам русским,

Вихрям ночным,

Нам.

 

К этим подземным, красным озерам

Срыв круговой

Крут:

Бодрствует там — с неподвижным взором,

Как вековой

Спрут.

 

Тихо Печальница русского края

Рядом с тобой

Шла,

Если прошел ты, не умирая,

Сквозь этот строй

Зла.

 

 

 

* * *

 

Мне радостно обнять чеканкой строк,

Как влагу жизни — кубком пира,

Единство цели, множество дорог

В живом многообразье мира.

 

И я люблю — в передрассветный миг

Чистейшую, простую негу:

Поднять глаза от этих мудрых книг

К горящему звездами небу.

 

Как радостно вот эту весть вдохнуть —

Что по мерцающему своду

Неповторимый уготован путь

Звезде, — цветку, — душе, — народу.

 

 

 

* * *

 

Безучастно глаза миллионов скользнут

В эти несколько беглых минут

По камням верстовым ее скрытых дорог,

По забралам стальным этих строк.

 

Ее страшным мирам

Не воздвигнется храм

У Кремля под венцом пентаграмм,

И сквозь волны времен не могу разгадать

Ее странного культа я сам.

 

Но судьба мне дала

Два печальных крыла,

И теперь, как вечерняя мгла,

Обнимаю в слезах безутешной тоски

Обескрещенные купола.

 

Из грядущей ночи

Ее льются лучи,

Небывалым грехом горячи, —

О, промчи нас, Господь, сквозь антихристов век,

Без кощунств и падений промчи!

 

Этот сумрачный сон

Дети поздних времен

Вышьют гимном на шелке знамен,

Чтобы гибнущей волей изведать до дна

Ее грозный Пропулк-Ахерон.

 

Шире русской земли

Во всемирной дали

Волхвованья Фокермы легли,

И разделят с ней ложе на долгую ночь

Все народы и все короли.

 

И застонут во сне, —

Задыхаясь в броне,

В ее пальцах, в ее тишине,

И никто не сумеет свой плен превозмочь

Ни мольбой,

ни в страстях,

ни в вине.

 

Пусть судьба разобьет этот режущий стих —

Черный камень ночей городских,

Но постигнут потомки дорогу ее

В роковое инобытие.

 

 

 

Голос из цитадели

 

...Ты ждал меня в ночи паденья,

Сквозь беглые блики свиданья,

Моля моего нисхожденья

В предел твоего мирозданья.

Но юные руки не смели

Взять ключ от моей цитадели,

И очи понять не могли бы

Дорог моих тьму и изгибы.

 

Не ведают ваши сказанья,

Как я у подземных низовий

Тоскую о вашем лобзанье,

О плоти горячей и крови.

Люблю твою грешную душу,

Свободы её не нарушу,

И в трижды-блаженную стужу

Запретами путь твой не сужу.

 

Сулить тебе вечность не стану,

От мрака тебя не укрою,

Но лаской залью твою рану,

Как воину, мужу, герою.

Люблю тебя в зле и паденье,

В изменах, кощунствах, раденье, —

Всё ближе к тебе я, всё ближе, —

Взгляни же, любимый, — приди же!

 

 

 

В тумане

 

Безлюдный закат настиг меня тут,

Чья ж ласка вокруг? Чей зов?

Над морями туманов тихо плывут

Одни верхушки стогов.

 

В студеном яру родники звенят…

Тропинка вниз повела…

И вот, обволакивает меня

Блаженно сырая мгла.

 

Ей отвечая, кипит горячей

Странной отрадой кровь,

Как будто душа лугов и ключей

Дарит мне свою любовь.

 

Благоуханьем дурманят стога,

Кропит меня каждый куст,

На темной коже — как жемчуга

Дыхание чьих-то уст.

 

И, оберегая нас, благ и нем,

Склоняется мрак к двоим…

Не знаю за что и не слышу — кем,

Лишь чувствую, что любим.

 

 

 

 

Стихотворения разных лет

1928–1958

 

 

* * *

 

Александру Коваленскому

и моей сестре –

Александре Филипповне

Добровой-Коваленской

 

(Отрывок из юношеской поэмы)

 

 

...Но папоротник абажура

Сквозит цветком нездешних стран...

Бывало, ночью сядет Шура

У тихой лампы на диван.

Чуть слышен дождь по ближним крышам.

Да свет каминный на полу

Светлеет, тлеет – тише, тише,

Улыбкой дружеской – во мглу.

 

Он – рядом с ней. Он тих и важен.

Тетрадь раскрытая в руке...

Вот плавно заструилась пряжа

Стихов, как мягких струй в реке.

Созвездий стройные станицы

Поэтом-магом зажжены,

Уже сверкают сквозь страницы

"Неопалимой Купины".

И разверзает странный гений

Мир за мирами, сон за сном,

Огни немыслимых видений,

Осколки солнц в краю земном.

Но вдаль до поздних поколений

Дойдут ли скудные листы

Сквозь шквалы бурь и всесожжений,

Гонений, казней, немоты?

Иль небывалое творенье

Живой цветок нездешних стран –

Увянет с тем, кому горенья

Суровый жребий свыше дан?

Сквозь щель гардин шумит ненастье,

Но здесь – покой, здесь нет тоски,

Здесь молча светится причастье

Благословляющей руки.

Здесь многокнижными ночами

Монах, склонившись на копьё,

Следит недвижными очами

Крещенье странное моё.

Годину наших дней свинцовых

Он осенил своим крестом,

Он из глубин средневековых

Благословляет бедный дом;

И под тенями капюшона,

На глади древнего щита,

Лишь слово Zeit1 – печать закона –

Ясна, нетронута, чиста.

 

Текут часы. Звучат размеры,

Ткут звуковой шатёр, скользя...

И прежней правды, дальней веры

Чуть брезжит синяя стезя.

Но над лазурью – башни, башни,

Другой кумир, иной удел...

 

- Будь осторожен вдвое! Страшный

Соблазн тобою завладел. –

 

Так говорит сестра. Но мигом

Уж не рассеется дурман...

Она откладывает книгу

На свой синеющий диван.

Все измышленья в темень канут

От этой ласковой струи...

 

- Спокойной ночи, мальчик, – глянут

Глаза сестры в глаза мои.

И еле-зримо, – смутно, смутно –

Не знаю где, какой, когда –

Нездешней правды луч минутный

Скользнёт в громаду тьмы и льда.

 

. . . . . . . . . . . . . .

 

 

 

 

* * *

 

За днями дни... Дела, заботы, скука

Да книжной мудрости отбитые куски.

Дни падают, как дробь, их мертвенного стука

Не заглушит напев тоски.

Вся жизнь – как изморозь. Лишь на устах осанна.

Не отступаю вспять, не настигаю вскачь.

То на таких, как я, презренье Иоанна –

Не холоден и не горяч!

 

1928

 

 

 

 

* * * 2

 

Мой город, мрачный, как власяница,

Лежал на скудном краю пустыни,

И ни одно дерево, ни одна птица

Не осеняли его твердыни.

И когда на закатах в горящую даль мы

Полуослепший вперяли взор –

За горизонтом качались пальмы

И серебряный блеск озёр.

 

И тогда бунт пронёсся в толпах.

Правитель пал. Озверев, мы

Ринулись, как стада, с топотом,

По камням пустынь, из тюрьмы.

Я был ребёнком. Влачим матерью,

Видел: меркли миражи пальм

И ровною, как стена, скатертью

Раскалённая легла даль.

 

Мать, умирая, ломала руки.

Люд дичал от бед и обид.

Вождь уверял, что увидят внуки

Страну блаженных – и был убит.

И возмужал я. В ночном небе

Видит сердце, как звездочёт,

Бунт <...> и <...> жребий,

Пути народов и времени счёт.

 

И по ночам, когда, обессилев,

Уйдёт люд изнывать в шатры,

Мне в небесах голубой светильник

Горит, ярчайший, сквозь все миры.

Он горит, чтоб на смертной тризне

Вознесли мы сердца горе',

Мы, обманутые снами жизни,

Заблудившиеся в их игре.

 

1932

 

 

 

 

* * * 3

 

Лёгким бризом колышимые,

Волны мирного моря

С тихим плеском, чуть слышимые,

Не достигнут нагорья.

 

Там лугами некошеными

Овладела истома,

Камни, в пропасти брошенные,

Мягче дальнего грома.

 

  А эхо аукающее

  Перекатами тает

  В глубь неба, баюкающего

  Перелётную стаю...

 

1930-е (?)

 

 

 

 

* * * 4

 

Милый друг мой, не жалей о старом,

Ведь в тысячелетней глубине

Зрело то, что грозовым пожаром

В эти дни проходит по стране.

 

Вечно то лишь, что нерукотворно.

Смерть – права, ликуя и губя:

Смерть есть долг несовершенной формы,

Не сумевшей выковать себя.

 

1935

 

 

 

 

* * * 5

 

Над талыми кровлями ранней весной

Призывные ветры нам шлёт юго-запад:

В них – жизнь непохожих народов, и зной,

Густых виноградников приторный запах.

 

Пьянящие образы их на лету

Лови, и услышишь – в горячем просторе –

Лязг якорной цепи в далёком порту

И ропот и смех лучезарного моря.

 

И, в море отчалив, споют издали

Солёные, пёстрые, рваные флаги

Про женщин тебе неизвестной земли,

Про гавани, бури и архипелаги.

 

Мечта зазвенит, как натянутый лук,

В младое скитальчество, в мир многолюдный,

И звонкими брызгами блещущий юг

Ворвётся в твои безысходные будни.

 

И станет постылым знакомый причал,

Твое ремесло и поденная плата...

О, бросить бы жизнь на кочующий вал,

Поверив лишь морю, как старшему брату!

 

Но ветру и волнам, их вольной хвале

Ответишь ты страстным и жалобным стоном,

Прикован, недвижен, – как кедр на скале –

Меж синью морей и песком раскалённым.

 

 

 

 

* * * 6

 

Сколько ты миновал рождений,

И смертей, и веков, и рас,

Чтоб понять: мы земные сени

Посещаем не в первый раз.

 

Эту память поднять, как знамя,

Не всем народам дано:

Есть избранники древней памяти,

Отстоявшейся, как вино.

 

Им не страшны смертные воды,

Заливающие золотой путь...

Как светло у такого народа

Глубокая дышит грудь!

 

Будто звёзды с облачной ткани,

Словно жемчуг на смутном дне

Цепь расцветов и увяданий

Ныне брезжит сквозь смерть и мне.

 

 

 

 

* * * 7

 

Ночь горька в уединённом доме.

В этот час – утихшая давно –

Плачет память. И опять в истоме

Пью воспоминанья, как вино.

 

Там, за городскими пустырями,

За бульваром в улице немой

Спит под газовыми фонарями

Снег любви зеленоватый мой.

 

Отдыхай под светом безутешным,

Спи, далёкий, невозвратный – спи.

Годы те – священны и безгрешны,

Справедливы, как звено в цепи.

 

Но зачем же головокруженье

Захватило сердце на краю

В долгий омрак страстного паденья,

В молодость бесславную мою?

 

Как расширить то, что раньше сузил?

Как собрать разбросанное псам?

Как рассечь окаменевший узел,

Как взрастить, что выкорчевал сам?

 

И брожу я пленником до света

В тишине моих унылых зал...

Узел жизни – неужели это,

Что я в молодости завязал?

 

 

 

 

* * *

 

Есть строки Памяти, – не истребить, не сжечь их,

Где волны времени, журча среди камней,

В заливах сумрачных лелеют сонный жемчуг

Невозвратимых чувств, необратимых дней.

И, в тёмных завитках хранящая годами

Волн юности моей давно утихший гул,

Там раковина есть – как бледный лунный камень,

Чей голос я любил, чьё сердце разомкнул.

Любил – забвенья нет. И в ночь тоски широкой

Склонясь на перламутр устами прежних дней,

Я слушаю, томясь, глухой протяжный рокот, –

Напев моей судьбы, запечатлённый в ней.

 

 

 

 

* * *

 

Где не мчался ни один наездник,

На лугах младенческой земли,

Белые и синие созвездья,

Млея и качаясь, расцвели.

 

И теплом дыша над бороздою,

Ветер рая, пролетая дол,

Два согласных стебля переплёл

И звезду соединил с звездою.

 

Мириады жизней пройдены,

Млечный Путь меняет облик пенный,

Только судьбы наши сплетены

Навсегда, во всех краях вселенной.

 

 

 

 

* * *

 

Не помним ни страстей, ни горя, ни обид мы,

Воздушный светлый вал принять в лицо спеша,

Когда от образов, одетых в звук и ритмы,

Как странник в ураган, замедлит путь душа.

 

Глаза ослеплены. Кипенье, колыханье

Всё ширится, растёт – лица не отвернуть –

И чьё-то чуждое, огромное дыханье

Внедряется и рвёт, как ветром встречным, грудь.

 

Всё смолкнет. Даль чиста. И мудрые ладони

Несут нас как ладья в стихающем русле

На солнечную гладь ликующих гармоний,

Чьей славы не вместят напевы на земле.

 

 

 

 

* * *

 

Вечер над городом снежным

Сказку запел ввечеру...

В сердце беру тебя нежно,

В руки чуть слышно беру.

 

Всё непонятно знакомо,

Холмик любой узнаю...

В гнездышке старого дома

Баюшки, Листик8, баю!

 

Звери уснули в пещере,

Хвостики переплетя, –

Спи в моей ласке и вере,

Ангельское дитя.

 

Нашей мечтою всегдашней

Горькую явь излечи:

...Там, на сверкающих башнях,

Трубят морям трубачи,

 

Искрится солнце родное,

Струи качают ладью...

Вспомни о благостном зное,

Баюшки, Листик, баю!

 

В ткань сновидений счастливых

Правду предчувствий одень:

Пальмы у светлых заливов

Примут нас в мирную тень.

 

Счастьем ликующим венчан

Будет наш день в том краю...

Спи же, тоскующий птенчик

Синей жар-птицы, баю!

 

1947

 

 

 

 

ВОСХОЖДЕНИЕ МОСКВЫ

 

Тот, кто лепит подвигами бранными

Плоть народа, труд горячий свой,

Укрывал столетья под буранами,

Под звездами воли кочевой.

Тело царства, незнакомо с негою,

Крепло в схватках бури боевой,

Где моря играют с печенегами,

Где поля гудят под татарвой.

 

И призвал он плотников, кирпичников,

Тысячами тысяч, тьмою тем,

Бут тесать для сводов и наличников,

Укреплять забрала белых стен.

С давних лет водителями горними

Труд могучий был благословен.

Это созидалась плоть соборная

Для души – сосуд её и плен.

 

День вставал размеренно и истово,

Свежестью нетронутой дыша,

Жития с молитвой перелистывал

И закатывался не спеша.

Что завещано и что повелено,

Знала ясно крепкая душа,

И брала всю жизнь легко и медленно,

Как глоток студёный из ковша.

 

И в глуши, где ягод в изобилии,

Где дубы да щедрая смола,

Юной белокаменною лилией

Дивная столица расцвела.

Клирным пением сменялись гульбища,

Ярмарками – звон колоколов;

Золотом сквозь нищенское рубище

Брезжили созвездья куполов.

 

1949 (?)

 

 

 

 

* * * 9

 

Я не знаю, какие долины

Приютят мой случайный привал:

Кликнул вдаль меня клин журавлиный,

По родимым дорогам позвал.

 

Нет за мной ни грозы, ни погони;

Где ж вечернюю встречу звезду,

К чьим плечам прикоснутся ладони

Завтра в тёмном, бесшумном саду.

 

Мук и боли ничьей не хочу я,

Но луной залиты вечера,

И таинственно сердце, кочуя

По излучинам зла и добра.

 

Прохожу, наслаждаясь, страдая,

По широкой Руси прохожу –

Ах, длинна ещё жизнь молодая,

И далёк поворот к рубежу!

 

Снова море полей золотое,

Снова тучи, летящие прочь...

Высоко моё солнце святое,

Глубока моя синяя ночь.

 

1937-1950

 

 

 

 

Встреча с Блоком

 

(Отрывок из неоконченной поэмы) 10

 

 

...Еле брезжило "я"

  в завихрившемся водовороте,

У границ бытия

  бесполезную бросив борьбу.

Что свершается: смерть?

  предназначенный выход из плоти?

Непроглядная твердь...

  И пространство черно, как в гробу.

Только там, надо мной –

  (непонятно: далёко иль близко) –

Завладел вышиной

  титанический облик царя11

В вихре тёмных пучин

  нерушим, как базальт обелиска,

Он остался один,

  с миром дольним без слов говоря.

Фосфорический лик

  трупной зеленью тлел среди ночи,

Но ни шёпот, ни крик

  не звучал ни вблизи, ни вдали.

Он меня не видал.

  Опустив пламеневшие очи,

Он склонялся и ждал

  чьих-то знаков с кромешной земли.

Я не смел разглядеть:

  он в тумане ли? в латах? в плаще ли?

Облекла его медь

  или облачные пелены?..

Я искал, трепеща,

  тесной скважины, впадины, щели,

Чтоб два ока – меча –

  не вонзились в меня с вышины.

И тогда я вокруг

  разглядел, наконец, среди мрака

Смутный мир: виадук...

  пятна, схожие с башнею... мост...

Алый, тлеющий свет

  излучался от них, как от знака,

Что немыслимый бред

  разрывает мой стонущий мозг.

Кто я? где?.. И за кем

  он в погоне? за мною?.. Я ранен?

(Боль юркнула, как мышь.)

  Пустота. – Я убит? Я ослеп?

Он, как кладбище, нем,

  этот мир, эти тусклые грани!..

Непробудная тишь.

  Ленинград? или сон? или склеп?

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

Точно лёгкую вязь

  из мерцающей мглы голубой

Я тогда увидал –

  но не в аспидно-чёрном зените,

Где ни туч, ни светил,

  но поблизости, здесь, над собой.

Эта лёгкая мгла

  средоточивалась и плотнела,

Строгий абрис чела

  наклонялся в темницу мою...

Кто?.. Надёжно, как брат,

  заслонив моё дымное тело,

Он, казалось, был рад

  нашей встрече в угрюмом краю.

Этот гордый разрез

  светлых глаз, словно в горных озёрах

Блик суровых небес

  и по кручам змеящихся троп;

Очерк властного рта,

  молчаливого в распрях и спорах,

И простой, как уста,

  затуманенный пепельный лоб.

Был он странно знаком

  мне с далёкого, мирного детства,

Будто эти черты

  часто видел я на полотне;

Смутной тягой влеком,

  в этот облик вникал, как в наследство

Несвершённой мечты,

  предназначенной в будущем мне.

Помню? Знаю!.. Тогда

  был он юным и стройным, как стансы,

Но клубились года,

  и вино, и любовь, и разгул,

И в изгибах волос,

  так похожих на нимб Ренессанса,

Точно ранний мороз,

  иней русских ночей проглянул.

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

Но он здесь! предо мной!

  О, не прежний: бессонное горе,

Иссушающий зной,

  точно пеплом покрыли черты,

Только в синих глазах –

  просветлённое, синее море...

Где же страстность? где прах?

  И – невольный вопрос –

  Это ты?

 

Январь 1950

 

 

 

 

* * * 12

 

  Алле Александровне

  Бружес-Андреевой

 

...И, расторгнув наши руки,

  Азраил

Нас лучом Звезды-Разлуки

  Озарил.

 

Врозь туманными тропами

  Бытия

Понесем мы нашу память,

  Наше я.

 

Если путь по злым пустыням

  Мне суждён,

Жди меня пред устьем синим

  Всех времён!

 

От паденья – кровом брака

  Осени!

От успенья в лоне мрака

  Охрани!

 

В персть и прах, в земные комья

  Взят судьбой,

Лишь тобой горе влеком я,

  Лишь тобой!..

 

Где ни мук, ни зла, ни гнева,

  Жди меня.

У престола Приснодевы

  Жди меня!

 

Пусть я отдан вражьей силе

  Здесь, в аду –

Лёгкий след твой в млечной пыли

  Я найду!

 

Груз греха отдав возмездью

  И суду,

За тобою все созвездья

  Обойду.

 

Дней бесчисленных миную

  Череду, –

Я найду тебя! найду я!

  Я найду!

 

1950

 

 

 

 

Александру Коваленскому 13

 

Незабвенный, родной! Не случайно

Год за годом в квартире двойной

Твоей комнаты светлая тайна

За моей расцветала стеной!

И уж воля моя не боролась,

Если плавным ночным серебром

Фисгармонии бархатный голос

Рокотал за расшитым ковром.

 

Что пропели духовные реки

Сквозь твоё созерцанье и стих –

Да пребудет навеки, навеки

Неразгаданным кладом троих.

И какая – враждующих душ бы

Ни разъяла потом быстрина, –

Тонкий хлад нашей девственной дружбы

Всё доносится сквозь времена!

 

И промчались безумные годы,

Обольстив, сокрушив, разметав,

Заключив под тюремные своды

И достойных, и тех, кто не прав.

Где же встреча? когда? меж развалин?

У подъёма ль на форум врага?

Будет снова ль хоть миг беспечален,

А беседа – светла и строга?

 

Иль наш хрупкий цветок похоронят

Груды брошенных роком лавин,

И верховную правду заслонит

Список терпких ошибок и вин?

 

Иль, быть может, в пучинах кочуя,

Древней плоти уже не влача,

Близость друга былого почую

В приближеньи живого луча?

 

Всё мертво. Ни вестей, ни ответа.

Но за младость, за нашу зарю,

За высокую дружбу поэта

В горькой зрелости благодарю.

 

Х. 1950

 

 

 

 

* * *

 

Медленно зреют образы в сердце,

  Их колыбель тиха,

Но неизбежен час самодержца –

  Властвующего стиха.

 

В камеру, как полновластный хозяин,

  Вступит он, а за ним

Ветер надзвездных пространств и тайн

  Вторгнется, как херувим.

 

Страх, суету, недоверие, горе,

  Всё разметав дотла,

Мчат над городами и морем

  Крылья стиха – орла.

 

Жгучий, как бич, и лёгкий, как танец,

  Ясный, как царь к венцу,

Скоро он – власть имеющий – станет

  С миром к лицу.

 

Жду тебя, светоча и денницу,

  Мощного, как судьба,

Жду, обесчещен позором темницы,

  Мечен клеймом раба.

 

1955 (?)

 

 

 

 

Из Гёте 14

 

Гаснут горные пики.

Долы млеют во мгле.

Стихли щебет и крики,

Дремлет птенчик в дупле;

 

Тишиной зачарован

Мир склоняется к снам...

Подожди: уготован

Вечный отдых и нам.

 

1950-е

 

 

 

 

* * * 15

 

Когда-то раньше, в расцвете сил,

Десятилетий я в дар просил,

Чтоб изваять мне из косных руд

Во имя Божье мой лучший труд.

 

С недугом бился я на краю

И вот умерил мольбу свою:

Продлить мне силы хоть на года

Во имя избранного труда!

 

Но рос недуг мой, я гас и чах,

И стал молиться о мелочах:

Закончить эту иль ту главу,

Пока не брошен я в пасть ко льву.

 

Но оказалось: до стран теней

Мне остаётся десяток дней:

Лишь на три четверти кончен труд,

И мирно главы в столе уснут.

 

Хранить их будет, всегда верна,

Моя подруга, моя жена.

Но как бессилен в наш грозный век

Один заброшенный человек!

 

Ты просьб не выполнил. Не ропщу:

Умеет Тёмный вращать пращу

И – камень в сердце. Но хоть потом

Направь хранителей в горький дом:

 

К листам неконченых, бедных книг

Там враг исконный уже приник:

Спаси их, Господи! Спрячь, храни,

Дай им увидеть другие дни.

 

Мольба вторая – на случай тот,

Коль предназначен мне свет высот:

Позволь подать мне хоть знак во мгле

Моей возлюбленной на земле.

 

Молитва третья: коль суждено

Мне воплощенье ещё одно,

Дай мне родиться в такой стране,

В такое время, когда волне

Богосотворчеств и прав души

Не смеет Тёмный сказать: Глуши!

 

Дай нам обоим, жене и мне,

Земли коснуться в такой стране,

Где строют храмы, и весь народ

К Тебе восходит из рода в род.

 

Ночь на 19 октября 1958

 

 

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

  1 Zeit – время (нем.) – (Ред.)

 

  2 Стихотворение входило в черновой вариант цикла "Голоса веков".

 

  3 Стихотворение входило в ранний вариант цикла "Предгория".

 

  4 Позднее переработанные строки из этого стихотворения вошли в

поэму "Немереча".

 

  5 Печатается по рукописному альбому Д. Андреева, подаренному им

Г.Б. и Л.Ф. Смирновым (далее АС). Входило в ранний вариант цикла "Лунные камни".

 

  6 Входило в ранний вариант цикла "Древняя память".

 

  7 Входило в ранний вариант цикла "Лунные камни".

 

  8 Листик – домашнее прозвище А. А. Андреевой ("Я была худощавой и

зелёноватого, от трудной жизни, цвета").

 

  9 Стихотворение завершало ранний вариант цикла "Лесная кровь".

 

  10 Можно предположить, что этот отрывок и первое стихотворение из

цикла "Голубая свеча" ("Русские боги", гл. 10) восходят к одному произведению.

 

  11 Вероятно, инфрафизический двойник знаменитого памятника Петру I

в Петербурге.

 

  12 Стихотворение написано в то время, когда Д. Андреев ничего не

знал о судьбе жены; позднее оно было прислано ей в лагерь.

 

  13 Стихотворение входило в ранний вариант цикла "Вехи спуска".

 

  14 Перевод стихотворения И.-В. Гёте "Wanderers Nachtlied" (Uber

alien Gipfeln") (1780), широко известного в вольном переводе М.Ю. Лермонтова (1840):

 

  Другая

 

  Горные вершины

  Спят во тьме ночной,

  Тихие долины

  Полны свежей мглой;

 

  Не пылит дорога,

  Не дрожат листы...

  Подожди немного –

  Отдохнешь и ты!

 

  15 Последнее стихотворение Д.Л. Андреева, умершего 30 марта 1959 г.