Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
БОРИС КРАСНОВ

Краснов Борис Николаевич. Поэт, исполнитель авторской песни; родился 22 сентября 1953 г. в Ленинграде, живет в Санкт-Петербурге. Поэт и прозаик. Пишет песни, в основном, на свои стихи, а также на стихи Катулла, Г. Горбовского, С. Давыдова, О. Мандельштама и других поэтов. Окончил электротехнический институт им. М.А. Бонч-Бруевича (1975). Работал на различных предприятиях ВПК. В наст. время – ведущий инженер ОАО «РИМР». С 1997 г. член Союза писателей России. С конца 2010 года – руководитель Мастерской Поэзии при СП России.  

* * *

 

Улыбаюсь вчерашнему горю

и грядущего счастья страшусь.

И ни левой, ни правой рукою

за сегодняшний день не держусь.

Ничего для меня он не значит,

промелькнет то ли свет, то ли тень,

а жена и смеется, и плачет

в этот долгий сегодняшний день.

 

 

 

 

 

* * *

 

Позвонила через годы:

как живешь?

Да так живу —

от погоды до погоды,

воду пью да хлеб жую.

Вот, обставился делами

и не вижу никого...

А у вас там, за годами,

за долами — каково?

Да все так же, — отвечает.

Круглый год сирень цветет,

в срок листва не облетает,

снег на землю не идет.

И вода в реке струится,

да теченья не видать,

и на ветке плачет птица —

не научится летать.

 

 

 

 

 

Ветка

 

Ветка глупая билась о стекла,

спать мешала, просила тепла...

Срезал ветку —

другая засохла,

будто жить без нее не могла.

 

 

 

 

 

* * *

 

В тишину часы роняют звуки.

Ночь уже висит на волоске.

И жена, во сне закинув руки,

говорит на птичьем языке.

 

Этот лепет сонный и невнятный

мне как будто издревле знаком.

Словно был я птицею крылатой,

но — давно, и вот забыл о том.

 

Языка утеряна разгадка

за травой степной, волной речной...

Как тебе воркуется, как сладко

в тишине летается ночной!

 

Я не знал, что ты меня крылатей.

Как так жить, так жертвовать в любви? —

с первым солнцем в серенький халатик

крылышки упрятывать свои.

 

Как так мочь? — при каждом пробужденье

перья обнаруживать в золе,

жертвовать небесным назначеньем

ради грешной жизни на земле.

 

 

 

 

 

Деревенский дневник

 

Деревенский дневник моя мама ведет.

Что-то за день в провинции произойдет...

Про погоду читаю и рост огурцов,

про поход за последней малиной с отцом,

про засолку грибов, про поимку лещей

и про множество прочих полезных вещей.

Всё простые дела уложились в дневник,

только я почему-то так жить не привык.

У меня, что ни день, — повороты души.

Повернешься куда в деревенской глуши?

Только ходиков стук, шум мышиной возни...

Деревенский дневник — долго тянутся дни...

Я гляжу за окно — там темнеет уже.

Отчего так тревожно, так зябко душе?

 

 

 

 

Старые фотографии

 

Те фото, как марки, — зубчаты...

А помнишь ли малую птичку,

и как вылетала она,

веселая, из аппарата?

Глядишь, не мигая, — ресничка

щекочет, и куртка тесна.

На фоне песочницы, липы,

гранитных ступенек, скамейки,

у хмурых оград на виду.

А листья на тумбы налипли,—

настолько липучи и клейки

кленовые листья в саду.

Настолько зубчата ограда

вокруг золотого собора,

что кажется — воздух зубчат.

Лишь миг неподвижного взгляда

зацепит пружинка затвора

да ливень чугунных оград.

А птичка опять улетела...

А ветви все ткутся и ткутся,

вплетая листву на лету.

Умри! — но и там, за пределом,

как в фокусе, годы сойдутся

в осеннем Никольском саду.

 

 

 

 

 

Астрономическая труба

 

Посредством трубки из картона,

двух стекол выпуклых и глаза

была открыта ночь, в которой

светились щедро сгустки газа.

 

Амебы, кольца и спирали

текли сквозь линзу-чечевицу,

трубы пространство заселяли

и оставались в ней — светиться.

 

Наполнив всю ее эфиром

и остудив осенним ветром,

я приносил трубу в квартиру —

Она дышала тихим светом.

 

Во тьме подвальной, закулисной,

она мерцала, как светильник,

и освещала высшим смыслом

коробку, ножницы, будильник.

 

И в темноте первоначальной

казались вещи глубже, строже;

из них такой сквозило тайной,

что пробегал мороз по коже.

 

 

 

 

 

 

Тополиный пух

 

Духота, круженье пуха,

столб луча стоит прямой.

Во дворе тепло и сухо,

и не хочется домой.

 

Пух свивается в колечки,

он слоняется без дел.

Из какой волшебной печки

он, беспечный, улетел?

 

Двор, как дерево, кривится,

в нем годов не сосчитать.

Хорошо вот так кружиться,

и не нужно умирать.

 

Как томительно, как сладко!

Где вы, зрение и слух?!

Или весь я, без остатка,

только воздух, только пух?!

 

 

 

 

 

 

Белая ночь

 

Белая ночь не бела абсолютно.

Хоть и цвета в ней рассеяны скудно,

но приглядись: цветовые основы

розово-серы и бледно-лиловы.

Львы и фронтоны, каналы и трубы

темно-кофейны, молочно-голубы.

 

Белая ночь не бела абсолютно:

цвет, словно звук, возникает подспудно.

В архитектуре домов и соборов

цвет, словно шелест,

цвет, словно шорох.

Эта бессонная гамма-палитра

так осветленно, так тонко разлита.

В ней от карниза и до парапета

нет и не может быть черного цвета.

Даже в подвалах и узких бойницах

не загустеть ему, не воплотиться.

 

 

 

 

* * *

 

Вдоль отвесных стен канала,

где воды темнел провал,

словно крышка от пенала

плоский катер проплывал.

Там, под крышею стеклянной,

на свободные места

пассажиркою незваной

пробиралась тень моста.

А над ним, гремя сумбурно,

шел трамваев тесный ряд

и, прорвав чугун ажурный,

полыхал осенний сад.

И — взлетал пожар над миром,

вверх влекомый синевой,

над барокко и ампиром,

между Мойкой и Невой.

 

 

 

 

 

 

Канал Грибоедова

 

Канал Грибоедова — детства исток,

давай с тобой снова знакомиться:

провисшие спуски, темницы мостов,

ленивые лодки на кольцах.

Отсюда я родом, отсюда — расту,

из этой земли тополиной,

от этой фонарной свечи на мосту,

сгоревшей наполовину.

Канал Грибоедова — серый гранит,

воды золотые подковы.

О, как эта цепь шелестит и гремит,

как будто и я к ней прикован!

Не это ли счастье? — в любови скупой

под кров тополей возвращаться,

на этот чугун опираться рукой

и в этой воде отражаться.

 

 

 

 

 

* * *

 

Обессиленный снег отступил

от уложенных лесенкой шпал.

И лениво к закату клонился

лик луны. От небесных светил

избавляясь, чернел краснотал

и вдоль неба ветвился.

 

Начинало помалу светать,

и в канавы сбежавшая ртуть

свет далеких небес отражала.

И грачей чернокрылая рать

на земли оголенную грудь,

накричавшись, слетала.

 

Кое-как разгоралась весна,

и морозом побитые сны

гасли, меркли. И, полная пыла,

ледяная трещала струна —

были чувства все обострены! —

так зима уходила.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

«…Глаголом жги сердца людей».

А. С. Пушкин

 

В томленье мо`рока тяжелом

поэт с безумием скопца

все жег и жег сердца глаголом

и вскоре выжег все сердца.

 

И вот стоят пустые люди —

все бессердечны и смурны.

Зияют выжженные груди,

дымятся черные умы.

 

И кто теперь поэту скажет,

в чем сущая его вина,

когда на ветке птичка даже

огнем стиха обожжена?..

 

Поэт, не слушай Серафима!

Не обходи чужих земель,

а то исчезнут в клочьях дыма

и сада цветь, и птицы трель.

 

Земли обугленной, остылой

тебе твой разум не простит.

А искуситель шестикрылый,

смеясь, на небо улетит.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Лучина сгорела,

но светодиодный фонарь

зажегся, приняв эстафету.

И вроде бы дела

мне нет до того, кто словарь

швыряет в сварливую Лету.

 

Забудется слово,

которое било в висок,

с которым сражались пииты.

Для слова иного

еще не сколочен лоток

и кегли еще не отлиты.

 

Как времени жалко,

что отдано небытию:

не жизни, а слову о жизни.

От слов мне ни жарко

ни холодно. Благодарю

за право служения Отчизне.

 

Сложение смыслов

к бессмыслице гонит меня.

И где она, правды крупица?

Волною ли смыло,

а может, до Судного дня

придонно таится.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Воспользоваться, что ли, фуникулером,

подняться в поднебесную высоту,

где ангелы летают — плетут узоры

и крыльями перелистывают немоту.

 

Что же вы всё летаете, да не поете?

Шелестите крыльями задарма.

Душу предпочитаете грешной плоти,

когда предпочтительней сойти с ума.

 

Ибо там, за умом, вне ума и далее —

неопознанная лежит земля.

Швеция ли какая, Италия?

Волосы трав расстилая, ресницами шевеля…

 

 

 

 

 

 

ОТЧАЯНЬЕ

 

Отчаивайся, друг,

и разум твой спасется.

Отчаянье — как плуг

в руках первопроходца.

 

Чем глубже режешь пласт,

тем боль твоя острее

и тем сильнее власть

твоих скорбей над нею.

 

Отчаивайся, друг,

лети сквозь мрак обвальный.

Пусть падает из рук

судьба, как шар хрустальный.

 

Отчаянье — как свет,

отчаянье — как плаха.

В отчаявшемся нет

ни жалости, ни страха.

 

Преодолев себя,

ты выйдешь обновленный —

холодный, как змея,

и целеустремленный.

 

 

 

 

 

БЕССОННИЦА

 

Мысли кружат вереницей

по утоптанной тропе.

Сон в бессоннице таится,

как горошина в крупе.

 

В бесконечности подробной,

где всему своя черта,

отыскать ее попробуй

в темноте без решета.

 

Много разного-пустого

ум в уме переберет…

Сон нагрянет в полшестого,

в шесть будильник запоет.

 

 

 

 

 

* * *

 

До кромешного рая ещё далеко.

Я ещё напишу сокровенное нечто.

Будет каша гореть, убегать молоко,

а рубахи – висеть на верёвках беспечно.

 

Ах, крутись не крутись, вот она – колея.

Мы до ручки дойдём, как до райского сада.

От весёлого ада отвыкну ли я

в новояблочной жизни, где плакать не надо?

 

До кромешного рая идти и идти.

Потому и легко, что дорожка под гору.

Потому и живём, что загадка пути

не подвластна полуночному разговору.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Январская оттепель – самое чёрное время:

кричит светофор и алеет бугорчатый лёд.

Железные знаки, под низкими тучами рея,

Гремят на ветру и опасный сулят поворот.

 

Приходишь – прощаться.

Но снова за чашечкой чая

раскиснешь, размякнешь, постылое вспомнишь житьё.

И молча уходишь, ещё заходить обещая,

и камень за пазухой давит на сердце твоё.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Крестообразный клок тумана

откуда взялся, как возник?

Какая тихая поляна

и странный – отрешенья миг.

 

Не шелохнётся, не задует,

не хрустнет ветка подо мхом.

Святое место здесь пустует –

никто не ведает о нём.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Как утверждал философ Беркли,

душа – обитель всех вещей.

Уймись, материя, померкни,

остановись в камнях – ручей!..

 

Как интригующе и сладко

сей мудрый вылущить стручок.

Гляди: шикарная подкладка,

хоть и затаскан пиджачок.

 

Зачем же ты глядишь так грустно,

ведёшь вещам унылый счёт?

Ведь всё – внутри!

  Снаружи – пусто,

там даже время не течёт.

 

Зачем же ты приюта ищешь,

в пороги тычешься, глупец? –

когда ты сам – всему жилище,

всему начало и конец.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Окружающий вторник готов обернуться средой,

если только четверг не нарушит движения суток.

За порогом дождя поднимается ельник густой,

где теряется след, где листва обретает рассудок.

 

Растворись же в среде, чтоб уже не вернуться назад,

полюби навсегда эту изморось волосяную.

Сколько звонких ключей – и холодных, и чистых – спешат

отомкнуть этот лес, эту топкую пойму речную

 

Рыба вяло плеснёт, птица яро замашет крылом,

раздирая листву, осыпая хрустальные нити.

Всё – восторг бытия, чей предлог потерялся в былом

и распался давно на прозрачные капли событий.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Возвращаюсь к природе, к её словарю –

опалённому жёлтой листвой алтарю,

вопреки немоте, вопреки октябрю,

протянувшему долгие тучи...

В этом тлеющем, тихом, иззябшем лесу

я себя от впадения в ересь спасу

и наполнюсь молитвой летучей.

 

Я молюсь не среди почерневших икон,

но среди четырёх среднерусских сторон.

Я незыблемо чту свой осенний канон

и свою безымянную веру.

Бедный храм мой неярок, прозрачен, сквозист.

Мне иконой – кленовый темнеющий лист

да лишайник проржавленно-серый.

 

Я замру на скрещеньи звериных дорог,

суетливые мысли запру на замок.

И увижу, как в точно назначенный срок

в створе солнца, лишённая веса, –

над поляной, где травы стоят не дыша, –

пролетит, проблеснёт паутинка-душа

золотого вечернего леса.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Четыре сосны, как четыре стены,

меня ограждают от ложной вины.

 

От вязкого морока мутных речей

меня охраняет чистейший ручей.

 

Я лёгкую ветку задену плечом

и – чур! – не хочу говорить ни о чём.

 

За друзу малиновых ягод в руке

отдам все слова, что роятся в виске.

 

И стану немым, словно вереска куст,

пусть пчёлы моих чуть касаются уст,

 

пусть топчут меня бегунки-муравьи,

пусть мох набивается в корни мои.

 

В молчаньи не выдам я тайны своей,

что я – из презренного рода людей.

 

Умри, моя мысль, отреченье приди –

пусть бабочка спит у меня на груди.

 

Пусть в небе трепещут в четыре крыла

несущие кроны четыре ствола.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Иногда вдруг стоишь у лесного ручья

и гадаешь: а я бы так смог –

пробежать меж камней, о себе не крича,

лишь тревожа придонный песок?

Надо мной бы склонялись угрюмые мхи,

ветви тёмные застили б свет.

Я забыл бы, зачем сочиняют стихи

и о чём это слово – «поэт».

 

Я бы просто бежал под уклон, меж берёз,

стебли трав задевая слегка,

и меня бы не мучил нелепый вопрос:

не с меня ли большая река

начинается?..

  Если неймётся тебе,

Обрати свои взоры к ручью.

Ничего о своей предстоящей судьбе

он не знает, и я – не хочу.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Затем, что существуешь

и суетой томим,

костёр ночной раздуешь,

печальный пилигрим.

 

На берегу забвенья,

на берегу тоски,

на берегу сомненья,

удачам вопреки.

 

Пока живёшь в сознаньи

и отвергаешь ложь,

на берег Мирозданья

ты выйдешь и замрёшь.

 

Всё небо – в звёздах многих.

Рассыпались миры!

На берегах далёких –

далёкие костры.

 

Опять они мерцают,

горят над головой.

И жить тебе мешают,

и дух смущают твой.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Ты будешь плакать и стенать,

как в дождь – осенняя дорога.

Ты будешь истину искать

посредством Дьявола и Бога. 

 

Тебя измучают дотла

слова, похожие на крылья.

И всласть размножат зеркала

твои напрасные усилья.

 

Не став ни агнцем, ни царём,

для взгляда внешнего обыден,

ты будешь высосан огнём,

который ближнему не виден.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Оградясь золотыми тельцами,

ложь стоит, неприступна как трон.

Голова моя ходит кругами

между белых и красных знамён.

 

Не укрыться ни в храме, ни в мире,

ни в уютных потёмках души –

от раскинувшей крылья в эфире,

повсеместно вещаемой лжи.

 

От неё не отбиться глаголом,

как от Змея – булатным мечом.

И стою я беспомощно голый

перед ней, словно пред палачом.

 

Разодета в шелка дорогие,

ложь от собственной спеси пьяна.

И дари́т она нитки цветные

всем забывшим свои имена.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Хорошие стихи читать полезно,

а плохие стихи читать вредно.

Но поскольку плохих стихов

неисчислимо больше, чем хороших,

то не читать стихи

гораздо полезнее, нежели читать их.

 

 

 

 

 

ПОДВАЛ

 

1.

 

Это был подвал или полуподвал, разница,

собственно говоря, не велика.

Жизнь торопилась сперва, теперь вот тащится,

тщательно превращая меня в старика.

 

В том подвале был чемодан с игрушками,

лампочка в чепчике из петель сквозных...

Вечера в подвале казались длинными и скучными –

цветными карандашами я раскрашивал их.

 

В углу за дверью там стоял веник,

присыпанный пылью нищего бытия,

Иногда и я там стоял, как пленник,

не понимая того, что я – это я.

 

В подвале ничего не знаешь заранее,

слёзы не помогают – от них одна только соль.

Многого не понимал я, и это непонимание

делало меня живучим, как моль.

 

 

2.

 

В подвале есть нечто экосистемное.

Жить там всё равно, что жить подо льдом.

Это пространство – по преимуществу тёмное,

даже лампочки в подвале вспыхивают с трудом.

 

Отковырнёшь половицу, а там свои обитатели:

черви, мокрицы, длинноногие пауки.

До чего прихотлив, однако же, ум Создателя,

не жалел фантазии на всякие пустяки.

 

В подвале надо было говорить шёпотом,

в близком аду тебя не услышали чтоб.

Потому что подвал – это частично закопанный,

но не присыпанный землёю гроб.

 

Близость к земле рождает тягу к небесному:

звёздам, лунам и всяческим облакам.

Можно покинуть подвал через дыру телесную,

но часть тебя всё равно останется там.

 

 

3.

 

Взрослые в подвале постоянно ругались.

Это была форма их подвального бытия,

стиль выживания. Странно, что здесь рождались

дети. Что, например, здесь появился я.

 

Голова у меня оказалась большая,

взгляд бессмысленный, ну а рот

(и в кого такой рот?)

кривой. Мама мучилась, выталкивая меня, рожая

отец определил сразу, что я – идиот...

 

Спрятаться от шума не так уж легко в подвале.

Я уползал в угол, под стол или же под кровать,

реже забирался в шкаф. Меня искали,

находили, теряли, снова начинали искать.

 

Днём в подвале гремели кастрюлями,

тоскливый баян перепиливал тишину

узкой комнаты. Вечером двигали стульями,

швейная машинка стучала. Я отходил ко сну.

 

Но и по ночам там происходили скрипения,

шуршания, то зажигали, то гасили свет...

Тишина в подвале могла лишь одно объяснение

иметь – в подвале никого нет.

 

 

4.

 

О, конь Троянский! – богатырь фаянсовый,

мне не оседлать тебя, не проехать верхом...

Я плохо держу ложку, мне платок подвязывают.

Перепачканный кашей, я думаю о своём.

 

Представляю город из кубиков цветных, где чинн

гуляют медведи плюшевые и слоны.

Я восхищаюсь увиденным, и это, конечно, причина,

чтобы немедленно и обильно напрудить в штаны...

 

Наводнение в городе! И суета воздушная

пробегает по каналам, деревьям, кустам.

Каждый подвал превращается в каменную ловушку

для тех, кто ещё ходить не умеет сам.

 

Подвал и канал – сообщающиеся сосуды.

И в прежней жизни было так уж заведено,

что вода в подвал к нам приходила оттуда,

куда у других обычно уходило дерьмо.

 

 

5.

 

Запахи в подвале обитали разные –

обычно с левой или правой резьбой.

Одни пролетали сквозь нос как смазанные,

другие прокладывали себе путь борьбой.

 

Невозможно подвал до конца вынюхать –

отовсюду тайные источники бьют.

Только взрослые, из которых уж сердце вынуто,

без трепета чай свой на кухне пьют.

 

Особенно остры ощущенья и запахи,

когда возвращаешься из летнего далека.

Сырости лепестки, корешки затхлости

доводили меня до звериного столбняка.

 

Ключ в замке поворачивается с усилием,

словно переламывается железный зуб...

К подвалу можно было относиться, как к лилии,

но он с тобою всегда оставался груб.

 

 

6.

 

Окна в подвал легко разбивать ногами.

Предпочтительнее это делать зимой.

Перед внешними подвал беззащитен врагами,

нечем ему в ответ выстрелить, кроме как:

"Боже мой!".

 

В разбитые окна легко залетают льдины.

Они бьют посуду, обои на стенах рвут.

Они доказывают, что добро и зло – едины,

одно переходит в другое за пару минут.

 

Пьяные дураки – наша национальная гордость,

им во всём снисхождение. Видимо, потому

мы и ходим так часто с битыми мордами,

даже в своём собственном терему.

 

Ах, подвал-теремок, толчея в ступе!

Рамы починим, окно застеклим,

обои подклеим, посуду другую купим,

а что глаз подбили, так и хрен-то с ним!

 

 

7.

 

Возвращаясь домой,

  поднимаются вверх по лестнице

все, кроме тех, кто живёт в подвалах. Они,

обречённые, спускаются вниз. Из месяца

в месяц так проходят их дни.

 

Ниже колодца-двора – дна булыжного! –

жили мы, свой чёрствый хлеб преломив.

С поверхности жизни ничего лишнего

к нам не проникало: ни света, ни перспектив.

 

Но в подвале был шкаф, марганцовкой крашенный,

ещё дедом сколоченный, – батискаф на мели! –

и я залезал туда, и со скоростью страшной

опускался к самому центру Земли.

 

В центре Земли ничего не происходило:

никто не ругался матом. Никто никогда

не ставил меня в угол. Там озеро было,

и в озере плавала мандариновая звезда.

 

 

8.

 

Двор казался мне всегда продолженьем подвала –

те же серые стены, сырость и нищета.

Потолка настоящего двору лишь недоставало –

серые облака его заменяли. С листа

 

чистого ничего не рождается. В зрелости

понимаешь, что всякий начальный лист – сер.

И этой своей первородной серостью

он пропитывает и сердце, и интерьер.

 

Подвал всемогущ! Свои пальцы цепкие,

свои корни подземные он затолкал

во все щели. К подобранной ржавой скрепке

приглядись внимательнее, и увидишь подвал!

 

Подвал всему! И весь мир – подвалище.

А мы – с оранжевыми абажурами, простаки,

бывшие холопы, батраки, теперь вот – товарищи.

Песочных часов немеряные пески...

 

 

9.

 

У подвала нет прошлого, лишь – настоящее.

Будущего у него тоже нет.

Оттоманка моя, душа болящая,

сожжена в крематории по дряхлости лет.

 

Абажур оранжевый, солнце дутое,

где теперь его ржавеет скелет?

Этажерка-пагода, красота утренняя,

даже слова теперь такого в употреблении нет.

 

Нет радиоточки с летящей чайкою,

дедовских табуретов, пёстрых половиков.

Я – последний, кто в этом забвении участвует,

и забыть эти частности я уже готов.

 

Я живу теперь в тесном холодном бетонном улье,

подо мной подвал – но другой! – он ночами не спит.

Там бомжи пьют спирт, отливают пули...

И моя пуля за мною уже летит.

 

 

 

* * *

 

Помню старую Коломну,

Катерининский канал,

что змеёю подколодной

под мостами проползал.

 

Он пугал воображенье

темнотой придонных струй.

Лишь змеились отраженья

в сонме солнечных чешуй.

 

Подворотен помню норы,

восьмигранные дворы,

улиц пыльных коридоры,

первомайские шары.

 

Гром булыжный, дождь облыжный.

Помню, помню невпопад:

магазин далёкий книжный,

телефонный автомат...

 

Помню запахи и звуки

(с каждый годом всё сильней),

помню радости и муки

жизни, словно не моей...

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Сентябрь летит, разбрасывая рифмы.

Всё повторимо в Вечности скупой.

Руководят таинственные ритмы

всей нашей жизнью, памятью, судьбой.

 

Кто режиссёр, что этим балом правит –

прораб-механик, гений криптограмм?

Пройдёт комета – идолов повалит.

Взойдёт луна, и кровь прильёт к щекам.

 

И смена дней, и смена настроений

цикличны, как вращение колёс.

Всё вплетено в систему повторений,

и каждый смех своих дождётся слёз.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Лёгкий бред существованья,

золотых иллюзий плен.

Над бумагой волхвованье

о заклятьи перемен.

 

Что менять? Лишь гнев на милость.

Оглянись, глаза протри –

всё давно переменилось

и снаружи, и внутри.

 

Жизнь давно пришла к остатку,

только стих растёт в ночи,

и слова ложатся в кладку,

словно в стену – кирпичи.

 

Слышу, дух бессонный бродит

хореической стопой,

и стена из слов восходит

между мною и не мной.

 

Эти строфы словно башни,

в них – бойницы и стволы,

в них укрылся день вчерашний

от насмешки и хулы.

 

Эта в буковках страница –

заповедная страна.

Здесь душа моя томится,

в нелюбви уличена.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

За поэзией лжи

наступает поэзия мрака.

Что мне делать, скажи?

Я от жизни устал, как собака.

 

Эта душная темь

догоняет и справа и слева.

Я устал каждый день

выпадать из вагонного чрева.

 

Я не верю ни тем,

ни, признаться по совести, этим.

В пересменке систем

жизнь погаснет, а мы не заметим.

 

Что за радость глазам

ковыряться в летейских туманах?

На заветный "сезам"

отзовутся лишь дыры в карманах.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Не догнать ни воды, ни песка.

Время вытравит юность из тела.

Жизнь моя, что была глубока,

непонятно, когда обмелела.

 

Непонятно, под чьим сапогом

травы падали хрустко и ломко...

И неясно, в затоне каком

догнивает разбитая лодка.

 

Только ветер и запах золы,

только странная радость к утратам...

Бледный иней пророс из земли

и пополз по надломленным травам.

 

Скоро-скоро посыплется снег

с лёгким шорохом в колбочки зрения.

И проявится то, чего нет,

а что есть, потеряет значение.

 

В снежный пух упадёт лебеда,

вздрогнет тело в испуге сознанья...

Скоро-скоро песок и вода

потеряют свои очертанья.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

В каждой сказке растут лопухи,

да не каждая хвалится далью.

Запредельные чувства тихи,

а восторг – опечатан печалью.

 

Скоро осень, и солнце – в золе.

Кроны ходят по небу враскачку.

Пошуруешь в сосновом дупле

и отыщешь паучью заначку.

 

Много думать – любви не видать.

Хорошо дураку на природе

среди трав свою тропку вязать,

при любой среднерусской погоде.

 

До чего же душа весела!

От того, что родился – в сорочке.

Далеко улетела стрела,

далеко за лягушкины кочки.

 

В желтых травах сухая печаль,

в синем небе далекая птица.

В каждой сказке отыщешь мораль,

да не в каждой царевна случится.

 

 

 

 

 

 

ФИЛОСОФИЯ ТЕНИ

 

Юрию Шестакову

 

Предмет сканируя лучом,

ежеминутно, ежечасно,

я вижу: суть предмета в том,

что тень его многообразна.

 

А каждый взгляд – он тоже луч.

И значит, тень – изнанка взгляда.

И если луч по сути жгуч,

то тень всегда холодновата.

 

Как ни хотел бы верить я

в добро, что в радугу одето,

есть философия своя

в чередованьи тьмы и света.

 

Чем ниже луч, тем тень длинней.

И потому в часы заката

полки немеряных теней

идти готовы брат на брата.

 

Но поднялся к зениту свет,

и всё белым-бело от света.

А если внешней тени нет –

есть внутренняя тень предмета.

 

И если свет всегда – исток,

то тень всегда во тьму впадает.

И потому так одинок,

кто личным светом обладает.

 

Будь ты солдат или поэт,

вглядись в себя без лжи и лени –

что видишь в свете прошлых лет?

Одни лишь тени, тени, тени...

 

 

 

 

 

 

ВЕЧЕРНЯЯ ПЕСЕНКА

 

Всё проходит, всё проходит.

Всё почти уже прошло.

Жизнь сама себя изводит

на талант и ремесло.

 

На приязнь и на немилость,

на дела и на слова.

Жизнь настолько износилась,

что почти уже мертва.

 

Нам с тобой остался только

дней её последний свет:

пара-тройка, пара-тройка

нерастраченных монет.

 

Оторвёмся напоследок,

воспарим в ночную тишь:

выше окон, выше веток,

выше крон и выше крыш.

 

Не удвоить, не утроить

дней последних благодать.

Что нам стоит ночь построить,

свет погасим – ляжем спать.

 

Звёзды спят в небесной тверди,

а под ними люди спят.

"Хуже смерти, лучше смерти" –

вот и весь сравнений ряд.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Вся жизнь – квартира захламлённая.

Любую вещь – поди найди!

Где ночь, листвою окаймлённая?

Где страх предчувствия в груди?

 

Где снег, рельефно опадающий,

мир погружающий в покой,

жар лицедейства утишающий.

Где страсть, влекомая строкой?

 

Где письма горькие, тяжёлые,

(за боль ценимые вдвойне),

хранимые и несожжённые,

что обжигали сердце мне?..

 

О, сколько лишнего, ненужного

скопилось в промелькнувших днях!

Для созерцанья равнодушного

и отпущения во прах.

 

 

 

 

 

 

ВИНОВАТЫЙ САД

 

Пришла эпоха Водолея,

дождь льёт с утра. Благоговея,

гляжу на мокрый сад.

Пока свои считаю вздохи,

увы, меняются эпохи,

но сад – не виноват.

 

А сад поёт, шумит, стрекочет –

в сто сорок нот забыться хочет,

разлиться в сорок рек.

Попробуй из другой погоды

извлечь сии чудесны ноты –

наивный человек!

 

Попробуй высказать наружу

всё то, что поднимает душу.

Не можешь? То-то, брат!

А сад, дождём объятый, – может!..

Как он себя теряет, множит,

ах, сколько в нём зелёной дрожи

и страсти невпопад!

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Ну, и что с того, что ты прожил честно

жизнь? Ничего не крал, никого не мучил.

Сидел себе тихо дома – читал Чехова

и даже Фолкнера (от случая к случаю).

 

Жизнь несправедлива, и это свойство –

всякой жизни, любого формата.

Счастье – невесомое, легче волоса.

И оно не вывалится из банкомата.

 

Счастье даже в том, что поиском счастья

занимаешься ты на энтузиазме голом.

Несмотря на сопровождающие поиск частности,

от которых можно потерять голову.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Правды только половина

в самой мудрой из систем.

Ложь невольная – невинна!

Только мерить волю чем?

 

Где проходит та граница,

за которой ложь грешна,

за которой дух казнится,

сам себя лишая сна?

 

Кто диктует волю воле?

Кто испытывает нас?..

Запереть бы душу что ли

в золотой иконостас!

 

Шаг неточный, смех порочный,

слово горькое – в тетрадь.

Уступаю лжи заочной,

дабы мир не потрясать!

 

От порока до порока

вьётся жизни канитель...

Потому что ложь – дорога,

потому что правда – цель.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Давай останемся друзьями,

ужимки бросим обезьяньи.

Давай останемся в изъяне.

 

Давай останемся в системе

судьбы, садов, что опустели,

и отношений, что истлели.

 

Давай... "Как много в этом звуке".

Любовь не прислонить к науке,

она обречена на муки.

 

Давай... За это нужно выпить:

уж солнца глаз из тучи вытек.

Изрядный день Всевышний выпек!

 

Ну что ж, друзьями, так друзьями...

В башке так много всякой дряни

наружу просится по пьяни.

 

Нет-нет!.. Мне следует крепиться,

мужчиной быть, как говорится...

(Как много чувств во мне теснится!)

 

И если я сорвусь на ругань,

то значит жжёт меня мой уголь,

пока любовь идёт на убыль.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Ты одна на белом свете,

я – один в кромешной тьме.

Между нами только ветви,

присягнувшие зиме.

 

Да ещё морозный воздух,

льдом сковавший корабли,

да ещё тоска о вёснах,

что с годами утекли.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Пока ещё не рассвело,

я обниму тебя – земную,

всю шёлковую, всю льняную,

всё сонное твоё тепло.

 

Пока щемящее во мне

ликует чувство и томится,

и ты – сложившей крылья птицей,

мне представляешься во сне,

 

пока влачится звёзд обоз,

и ревность спит твоя, и гордость,

лишь мне покорна непокорность

твоих рассыпанных волос.

 

Пока ещё не рассвело

и вся ты пребываешь в неге,

в окне стоят глухие снеги,

их много за ночь намело.

 

И пусть грозит нам сквозь стекло

судьба клюкою ледяною.

Ведь я с тобой, а ты – со мною...

 

Пока ещё не рассвело...

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Я вышел в ночь. Из ночи тёк

неукротимый дух цветенья.

Ночной промчался мотылёк,

как мимолетное виденье.

 

К реке, прозрачна и легка,

сбегала, путаясь, тропинка,

и, молча, звездная река

с рекой земной текли в обнимку.

 

Ночная музыка полей

сама себя перебивала,

внутри гармонии своей

творила и существовала...

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Я отправлю тоску по дорогам,

по безлюдным просторам полей.

Пусть она, понукаема Богом,

замиряется с болью своей.

 

Пусть ветра ее треплют и мучат,

дождь сечет, остужая виски.

Пусть туман в придорожные кручи

отступает, чураясь тоски.

 

Пусть блукает она по тропинкам,

где крапивы стволы – в перехлест,

там запутался свет в паутинках,

что усыпаны жемчугом рос.

 

И о сучья берез обдираясь,

преклоняясь пред малым цветком,

пусть она превращается в радость,

пусть она возвращается в дом.

 

 

 

 

 

 

* * *

 

Не купался ни разу в Неве...

А, казалось бы, вот она – рядом!

В непроглядной своей синеве

за тяжелой гранитной оградой.

 

Только в памяти чуть поскреби,

и протянутся нити разлуки:

я купался в Свири и Оби,

я купался в Шелони и Луге.

 

А в Неве не купался... конфуз!

Сколько раз вдоль ее парапетов

проходил. Сколько ветреных Муз

надо мной пролетало при этом...

 

Отчего ж?

Оттого что темна

этих вод потаенная сила,

что сквозь годы мои протекла

и желанья мои погасила.