Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
АНДРЕЙ ПАНЦУЛАЯ

Андрей Панцулая (1958 – 1991) родился в Тбилиси, учился на физическом факультете Тбилисского государственного университета им. Иванэ Джавахишвили, потом в аспирантуре. В 1988 году защитил кандидатскую диссертацию по теплофизике. Работал в Тбилиси и в Москве. Умер от гриппа в одной из московских больниц.

 

Стихотворение-загадка, при чтении которого ощущение подлинности превосходит пределы понимания (а это для меня – как раз один из основополагающих критериев подлинности). Нарратив с этими символистскими «Мамой», «Бабушкой», «Бусинками» (попытка подчеркнуть значимость биографических реалий именно в контексте рассказа о детстве – или же символистская гиперболизация значений, движение в плоскость иномирного?..), со странной символикой («тридцать семь» – роковое для поэтов число, внезапно появляющееся в сочетании с Бабушкиными бусами; предвестье ухода – или общее указание на бег времени?..). Как бы там ни было, многое переводит стихотворение из биографически закреплённого повествовательного плана в плоскость трансцедентную – но эта трансцедентность коренится именно в самих деталях рассказа, сама же видимая документализация действует как «минус-приём» и позволяет отнести текст к междужанровому – пограничному со «странной» прозой.

* * *

 

Не будет нам прощенья, не будет нам спасенья,

Ведь завтра послезавтра зароем в землю мы.

Для нас из дней весенних, и летних, и осенних

Остались, к сожаленью, лишь месяцы зимы.

 

Вчера опять издохли юродивые птицы,

Заветную кольчугу сожрала моль до дыр,-

Но нам всего важнее вильнувший хвост Лисицы,

Укравшей у Вороны ее роскошный сыр!*)

 

*) должно быть, это произошло в Прошлый Четверг.

 

Июнь, 1988

 

 

 

 

* * *

 

Не ходи за дверь,

там все тот же снег,

там все тот же свет

непонятных звезд.

там больной дракон

пожирает хвост,

там глухая ночь

и глубокий снег.

 

А вокруг- зима,

а вокруг- Четверг,

а у нас- свеча

и Великий пост...

...Не ходи за дверь...

Там соленый снег

и глухая ночь в пентаграммах звезд.

 

Апрель, 1987

 

 

 

 

* * *

 

Принесу к алтарю мой последний

изжеванный рубль,

Одинокий огонь задрожит, как осиновый лист,

Полупьяный дьячок облизнет пересохшие

губы,

Полупьяный дьячок, несомненно, на рУку

нечист.

 

И под сумрачный лик, зацелованный

грешными ртами,

Сознавая вполне непролазную грязь алтаря,

Я кладу башмачок, отливающий вечными льдами,

Пять обугленных снов и холодный кусок

января.

 

В дым упьется дьячок и задышит изжеванным дымом,

Дымно тает свеча, наползает дрожащая мгла,

Дымно тает свеча,- и Рогатый бредет пилигримом,

Мокнет золотом воск,- и Распятый глядит

из угла.

 

Позолоченный воск к Рождеству растечется

кругами,

И застынет январь, словно бронзовый жук

в янтаре,

И хрусталь башмачка, отливающий вечными

льдами,

Полупьяный дьячок,- и обугленный снег

в алтаре.

 

Февраль, 1987

 

 

 

 

Памяти Гумилева

 

Отголоском тайфуна, в извивах прилива,

В звонах каменно-круглых монет

Море вынесло к берегу жалкий обрывок

Розоватых брабантских манжет.

 

Кружевная печаль пассеистской отваги

Заглянула тайфуну в глаза,

И рвались паруса папиросной бумагой,

И никто не свернул паруса.

 

В пене белозеленой исчезли обломки,

Почернел от проклятий туман,

И последним шагнул в неизбежность воронки

Веселый и злой капитан.

 

А кто выплыл и спасся от своры касаток,

Крест нательный сжимая в зубах,

Потихоньку влачил серой жизни остаток

На пустынных и злых островах.

 

И на пляже среди топчанов и бутылок

И панАм из вчерашних газет

Грустно видеть замызганный грязный обрывок

Розоватых брабантских манжет.

 

 

Октябрь, 1986

 

 

 

 

Бреды

 

Первый.

 

Весна жила в соцветиях черемух,

но я весну, признаться, не узнал,

прозрачную постыдно не узнал

в мучительно лиловой полудреме.

А курица кудахтала в истоме-

жила в яйце, которое снесла.

Запутанность извечного узла

погрязла, утонула в полудреме.

...Уже слетались фурии на окр.

на свой зловещий, свой феральный пир.

 

Второй.

 

Изогнутостью домик Маргариты

дрожит в библейском грозовом саду,

подвластно фарисейскому суду

все, что хламидой серой не прикрыто,

все, что открыто, что не позабыто

в желеобразном тягостном бреду.

В булгаковском спасительном бреду

летит в ночи нагая Маргарита,

и кудри развеваются по ветру,

и груди растекаются по ветру...

...Уже слетелись фурии на пир,

на свой зловещий, свой феральный пир.

 

Третий.

 

Вновь Маргарита- бреда Пиросмани.

Открыты в Орчатала кабаки,

заплеван пол. И - дробно- каблуки.

Примитивизм граненого стакана.

Во взоре женском дремлет взор барана.

И похоть заскорузла на диване

в изогнутой вульгарности руки,

и золотом круглятся медяки

у нищего в засаленном кармане.

...Уже слетались фурии на пир,

на свой зловещий, свой феральный пир.

 

Последний.

 

Твое таинственное тело

и обнаженная душа

достались мне за два гроша.

Твое таинственное тело

печалью строго голубело.

Слились-сплелись,

лежат-дрожат,

твое таинственное тело

и обнаженная душа.

Горит венчальная свеча,

твоя прощальная свеча...

А фурии летят на пир.

 

1983

 

 

 

 

Вопли

 

 

Вопль первый

 

Тверской бульвар —

как желтый вздох органный,

Как Девочка

без плоти и лица...

Во славу

Духа,

Сына

и Отца

Тверской бульвар-

как желтый вздох органный...

Угас фонарь.

Все призрачно и странно.

Клубятся без начала и конца

Тверской бульвар,

и желтый вздох органный,

и Девочка без плоти и лица.

 

 

Вопль второй

 

Я — всего лишь дождь

за твоим окном,

Я — всего лишь дрожь ветки за стеклом,

И напрасно я струны рву стихом,

Я — всего лишь дождь за твоим окном...

 

А ведь плавал я

в небе голубом,

И со мной дружили

великан и гном.

А теперь — лишь дождь за твоим окном,

А теперь — лишь дрожь ветки за стеклом...

 

 

Вопль третий

 

РАЗРУШЕННЫЙ ДОМ В ДЕВЯТКИНОМ ПЕРЕУЛКЕ

 

Все разрушено жизнью.

Остались лишь стены.

Только вечер синеет

в окошках глазниц,

Только вьются на небо слепые ступени,

Только запах тревожный

бедою грозит.

 

Поскорей убежим

прочь

от дома такого,

Вслед нам

дверь закричит,

как кричат журавли...

Впопыхах

мы наступим на труп домового,

И мохнатое тельце растворится в пыли.

 

 

Вопль четвертый

 

Дом напротив

музыкой Вивальди

лился

в комнату

из окна...

Дом напротив

слышите Вы

в памяти, —

или в памяти — тишина?

Помнишь тигра

в галстуке

на полке,

 

тигра,

мудрого, как сова,

и слова,

сплетенные из проволоки,

те

серебряные

слова.

 

Помнишь

крыши,

стенами подрезанные,

тень сиреневую

камней,

мужика

у третьего подъезда

и двух бабушек

на скамье,

дворника

в сатиновом халате

и оранжевое ведро...

...Там звучит

по-прежнему Вивальди,

но не слышит

музыку

никто.

 

 

Вопль последний

 

Я с тобой прощаюсь,

Девочка из сказки,

желтой и короткой,

как органный вздох.

Без лица и плоти,

в серебристой маске

Девочка созвездий,

Девочка эпох...

Без тебя пройду я

по слепым ступеням,

Вьющимся на небо,

в вечность,

в никуда...

Безопасной бритвой

по набухшим венам

Пропоет упруго

светлая беда.

Упаду на землю дождевою каплей,

Каплею последней

за твоим окном,

Тигра на прощанье мне помашет лапой,

И окаменеет,

и застынет Дом.

Заклубится дымом

музыка Вивальди,

И распухнет красно

в голове испуг.

Полыхнет

нездешним

спереди и сзади,

И не будет больше

никого вокруг.

Я с тобой прощаюсь, Девочка из сказки...

 

Апрель-июль, 1983

 

 

 

 

Стишок про коней

 

Кони оседланы, ждут...

И холод от сабельных лезвий,

И копья длинны,

и псы резвы,

И кони оседланы- ждут.

 

Спеши,

чтоб какой-нибудь плут

В седло твое нагло не влез бы:

Ведь кони оседланы, ждут —

И холод

от сабельных лезвий.

 

1980

 

 

 

 

* * *

 

Мне снилось, что старуха шла в передней,

Сквозь сон я слышал шарканье шагов...

Бежать- нет сил, хотел кричать- нет слов, —

Мне снилось, что старуха шла в передней.

 

Дыханье утра разогнало бредни,

Но вечером все повторилось вновь:

Мне снилось, что старуха шла в передней,

Сквозь сон я слышал шарканье шагов.

 

1977

 

 

 

Сонет к лампе

 

Сияет лампа раскаленным мелом.

Чуть-чуть гудя, пульсирует неон,

И льются кванты под лиловый звон,

Что родилсЯ в стекле молочно-белом.

 

Воздал бы я сонетом этим смело

Хвалу тебе, сверкающий плафон,

Но вышло солнце, ярко-рыжий слон,

И зайчиками на стекле запело.

 

Тут понял я, что истинному свету

Замену дать не может суррогат.

Затратив даже тонну мегаватт,

 

Ты все равно не ответишь планету.

И потому я буду бить в набат:

"Инертный газ не нравится поэту!"

 

Сентябрь, 1974

 

 

 

 

Одноптих

 

Рассыпались мысли, из мозга упав,

В грязи, извиваясь, кишит их ком.

Напильником душу освежевав,

Домой иду улиц кишечником.

 

Сказала: "Я больше тебя не люблю".

Ветер седой щетиной оброс.

В небе облако- черный верблюд —

Тихо заплакало каплями звезд.

 

Ушла... Долго-долго маячил твой образ

В стекле метро метровых дверей,

И вкрадчиво поручня черная кобра

Прижималась к холодной перчатке твоей.

 

Что пялишь глаза любопытные, вечер?

Прочь! Уползи, убеги, уйди!

Не трясите меня так сильно за плечи...

Нет никого... Ком холодный в груди.

 

Стою на мосту. За плевочком плевок

Ныряет в курную липучую воду.

Возьму и отрежу от сердца кусок

И брошу в лунную глупую морду.

 

Окровавится мутной луны бельмо,

Выплачет горе Вселенной глаз,

А я засмеюсь, как смеялся в кино

Зеленомордый бандит Фантомас.

 

Есть другие, получше. Свет клином не...

Мозги поумней... Красивей оболочка...

Не надо других! На что они мне?

Эту хочу! Эту — и точка!

 

Этой не будет. Не любит тебя.

Щетинятся всюду занозы слов,

Осклизлык комочек души теребят,

Ехидно качают шарами голов.

 

Разорваны хохотом красные рты,

Топорщатся в гневе ресницы губ,

Тянутся, лезут хоботы вый,

Вертикально вращая глаз хулахуп.

 

Пусто чернеет ночное дно.

Такое "Капричос" не видел и Гойя.

В грязи остаются следы моих ног.

Иду кишечником улиц домой я.

 

Апрель, 1974

 

 

 

Земля круглая!

 

Ты ушла пожелтевшей тропинкой на запад,

Вся блистая в последних мерцавших лучах

Заходящего солнца, чья красная лапа

Обнимала тебя, в наслажденьи урча.

 

Ты ушла... На холме я стоял одиноко.

Ночь срывала кровавые маки зари.

Колыхались вокруг волны пьяного дрока,

Догорали, желтея, цветы-фонари.

 

А звезды шептали: "Напрасно не сетуй,

Не плюй, возмущаясь, на каждую кочку,

Будь уверен, она обойдет всю планету

И вернется с востока в исходную точку!"

 

Август, 1973

 

 

 

 

Синее тонет в зеленом

 

Синее тонет в зеленом,

Тонет зеленое в синем-

Плавностью скошенных линий

Синее тонет в зеленом.

Небесное заземленно,

Земное в небесной сини —

Синее тонет в зеленом,

Тонет зеленое в синем.

 

1973

 

 

 

 

* * *

 

Cмутно помню:

маленький и русый,

как-то за едой я скатал шарик

из хлебного мякиша,

и Бабушка, изменившись лицом,

сухо сказала,

что хлебом играть грешно.

 

Вчера

Мама из шкатулки достала

самодельные бабушкины бусы.

Бусинки из высохшего хлебного мякиша,

Бусинки, выкрашенные фиолетовыми

чернилами,

и число их было –

тридцать семь.