Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
АНДРЕЙ ШИРЯЕВ

Андрей Ширяев (1965–2013). Андрей Ширяев о себе:

 

Пара слов о себе (любимом?). Родился 18 апреля 1965 года в Казахстане, долго жил там, затем перебрался в Москву, а десять с лишним лет назад обосновался в Сан Рафаэле (Quito, Эквадор), о чем нисколько не жалею. Год провёл в Буэнос Айресе (Аргентина), разочаровался, вернулся в Сан Рафаэль.

Учился в Литературном институте им. Горького на отделении поэзии в семинаре Юрия Давыдовича Левитанского. По роду деятельности — литератор. Член Союза писателей Москвы, хотя литературные тусовки не слишком жалую.

Работал газетным журналистом, звукорежиссёром на телевидении, артистом в паре филармоний, редактором отдела Интернета в журнале Hard&Soft, затем главным редактором раздела юмора почившего в бозе портала ПОЛЕ.ru, потом — вольные хлеба. Но, в общем, это всё неважно.

Люблю: умных собеседников, джаз, гитару, внедорожники, короткоствольное оружие, путешествия и компьютерные игры. И фантастику — как жанр. Гостей люблю тоже, а вот сам в гости выбираюсь нечасто. Образ жизни — ночной. Ни одна нормальная сова такого не выдержит — сдохнет... Перманентно холост. Ума и степенности к своим годам не набрался ни на грош; впрочем, мне лично это совершенно не мешает.

 

48-летний российский поэт Андрей Ширяев покончил с собой в Эквадоре, где жил долгое время, покинув Россию. О произошедшем сообщили в социальных сетях его друзья и знакомые. Официальной информации о смерти поэта пока нет. Неизвестны и обстоятельства произошедшего. Однако сегодня, в пятницу, 18 октября, в 11:00 часов утра по Москве Андрей опубликовал в своем Facebook запись, в которой сообщил, что дописал свою последнюю книгу, отдал ее на верстку и принял решение покончить жизнь самоубийством, назвав причины, подтолкнувшие его к этому шагу:

 

Мне пора. Последняя книга дописана, вёрстка передана в добрые руки. Алина, Гиви, Вадим, дорогие мои, спасибо. И спасибо всем, кого я люблю и любил — это было самое прекрасное в жизни. Просить прощения не стану; всегда считал: быть или не быть — личный выбор каждого.

Чтобы не оставлять места для домыслов, коротко объясню. В последнее время два инфаркта и инсульт на фоне диабета подарили мне массу неприятных ощущений. Из-за частичного паралича ходить, думать и работать становится труднее с каждым днём. Грядущее растительное существование — оно как-то совсем уж не по мне. Так что, действительно, пора. (улыбается) Заодно проверю, что там, по другую сторону пепла. Может, и увидимся.

* * *

 

Привычно доедать до последней крошки,

привычно доживать до финальных титров.

Сценарий жизни старой подвальной кошки

достоин девяти уссурийских тигров.

Сценарий лжи. Леплю куличи из ила,

тяну больное, путаясь в алфавите.

Честней, пока не поздно, разлить чернила,

и кинуть грош Харону, и встать, и выйти;

и вновь — по темноте за бессонным стражем,

в окраинном кинозале, в луче экранном,

где мир, подобно мне — короткометражен,

а я — всего лишь пепел над океаном.

 

 

 

 

* * *

 

...и сражение роз неизбежно, и злой лепесток

в трансильванскую глушь заскучавшими пальцами сослан,

и неспешно галеры сквозь сердце идут на восток,

погружая в остывшую кровь деревянные вёсла.

 

Здесь, где кожа подобна пергаменту, падают ниц

даже зимние звёзды и мята вина не остудит,

бормочу, отражая зрачками осколки зарниц:

будь что будет...

 

Так ли больно тебе, как тебе не умеется знать

об искусстве любви, безыскусный мой, бедный Овидий?

Одиночество пить, как вино, и вином запивать

одиночество в чашках аптекарских взломанных мидий.

 

Говори мне: кому — я? Зачем я на этих весах?

Кто меня уравняет с другими в похмельной отчизне?

...а прекрасный восток оживает в прекрасных глазах

слишком поздно для жизни.

 

 

 

 

* * *

 

Так и будет. Вымокнет сирень,

смолкнут скрипки, выгорят обои,

и поманит пением сирен

этот мир, покончивший с тобою.

И не хватит воска. А дожди

не способны вылечить от жажды.

Я когда-то вспомню — подожди —

это тело, данное однажды.

Заструится сладкое вино,

наполняя жертвенную чашу,

дух поймет, что так заведено,

и ягненок удалится в чащу.

Тело оправдается строкой;

угадать в любимой Соломею

и познать от рук ее покой

только этим телом и сумею.

Не затем ли в небо нас вели

медленные скрипки на концерте,

чтобы притяжение земли

нам понять, как притяженье смерти,

мне понять, от смерти уходя,

что любовь страшнее и священней.

И последним выходом дождя

оборвать цепочку воплощений.

 

 

 

 

* * *

 

Поздним летом в унылой Москве

жар отходит от камня. Кривей

мостовые, грязнее вода

под мостами, чьи грузные тени

проминают поверхность, когда

потускневших пернатых орда

покидает остывшие стены.

Все уходят куда-то на Юг,

к одичалому морю. Поют

нечто странное в странном своем

и почти неподвижном исходе

в облака, в чуть заметный проем,

где и мы, задыхаясь, поем,

покорившись тоске и природе.

Жить в отечном отечестве. Знать

наперед. Обветшалую снасть

обновляя, предчувствовать день,

может быть — не охоты, но — ловли

тощей рыбы в холодной воде.

Не дойти и уснуть на гряде,

приспособив садок в изголовье.

Ты не видишь меня. Для тебя,

в окаянные трубы трубя,

поднимается рать и растут

вертикальные ливни, и волны

прочь уснувшую рыбу несут.

Ты не плут. Ты не выживешь тут.

Я не выживу там. И — довольно.

 

 

 

 

* * *

 

В далёкой дали, за орбитами планет

танцует женщина, похожая на свет.

А рядом — там, где сушится бельё,

танцует свет, похожий на неё.

Играет сын, похожий на неё.

Кружится мир, похожий на неё.

Танцует женщина. И на её плече —

танцует космос в тоненьком луче.

 

 

 

 

* * *

 

Новая ночь творения. Медленно и легко

тает в моём подсвечнике слепок шестого дня.

В глиняной кружке плещется тёплое молоко.

Ночь в астеничном городе, требующем меня.

Что остаётся, Господи? Вброд перейти поток,

в чьей-то случайной комнате бросить на стол ключи

и, упираясь теменем в скошенный потолок,

долго стоять над пропастью выгоревшей свечи;

в тёмных горстях настаивать пепел и сердолик —

лица, сердца и улицы. И доливать настой

взятой в сосуде жидкостью. Выбор не так велик.

Белой, чужой, разбавленной. Красной, своей, густой.

 

 

 

 

* * *

 

Светает. Океан перебродил

и двинулся в предгорья - вал за валом.

Движенье рыб. Движение светил.

Такая мощь в неспешном, небывалом,

неумолимом празднике воды,

что даже вихрь, косматые следы

несущий вдаль по черепашьим скалам,

притихнет и пополнит легион

гранитных волн.

Я жду восхода. Кончик языка

скользит по раскалённым альвеолам,

лицо обезображено тяжёлым

скупым восторгом, злая тьма зрачка

затягивает радужку — похоже

на полный цикл затмения, на дым,

на стыд, на крик, на угольный мешок...

Ведя сухими пальцами по коже,

я сдерживаю яростный смешок.

Забавно то, что ты меня таким

пока ещё не помнишь. Хорошо,

что ты — не помнишь.

Играет Бах. Пылает кровь. На помощь

небесным скрипкам, воспевая полночь,

приходит нежный утончённый ад

порочного барочного гобоя.

Пифагорейский музыкальный ряд.

Пылающее рвётся в голубое,

и птицы в небе страшно говорят,

и эти капли алые горят,

горят на пенном лезвии прибоя.

Уходят люди — вверх по склонам гор.

Торжественно и горько. До минор.

Качнутся плети высохшей лаванды,

мяукнут ставни, прогоняя сон.

Ныряя под лиловые гирлянды,

ты босиком выходишь на балкон

и видишь, что рыбацкому посёлку

осталось жить, от силы, полчаса,

что бестолку молиться втихомолку

и прятать слёзы, глядя в небеса,

что смерти нет, что ты опять умрёшь,

когда-нибудь, сегодня, и родишься

когда-нибудь — сегодня? — прорастёшь

проклюнешься, протянешься, продлишься

в чужом прекрасном теле, что другой

начнётся ритм, и отворится дверца,

где вечно бьётся космос, точно сердце —

непостижимый, жадный и тугой.

Я молча наблюдаю за тобой

и помню, что, примерно, через двести

коротких лет вернётся этот сон.

Всё повторится: океан, балкон,

предчувствие утраты, Бах, прибой.

Ты будешь рядом. Мы не будем вместе.

Таков закон.

Свершилось. Тоника, субдоминанта — кода.

Сырой настил, больничный запах йода,

обломки скрипки, пара чёрных слив,

морской травы подгнившие волокна...

Отсюда, светлая, нет выхода. Прилив

стучится в окна.

 

 

 

 

* * *

 

Облако причаливает к горе.

К облаку причаливает самолёт.

Так ли уж важно в этой простой игре,

кто и кого насколько переживёт?

Братское небо, влажная простыня.

Звёзды ложатся в пашню плечом к плечу.

Семя двудольное, космополита, меня,

пусть закопают в космос. Я так хочу.