Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
АНАСТАСИЯ ЦВЕТАЕВА

Анастасия Цветаева (1894–1993). Анастасия Ивановна Цветаева (в семье её называли Ася) родилась 15 (27) сентября 1894 года в Москве, в семье музейного деятеля профессора И. В. Цветаева. Как и её старшая сестра Марина, получила домашнее начальное образование, а затем училась в частной женской гимназии М. Т. Брюхоненко. В 1902—1905 годах девочки жили в Западной Европе, учась в частных пансионах Швейцарии и Германии. Затем жили в Ялте. После смерти матери в 1906 году вернулись в Москву. Много времени в детстве и молодости проводили в Тарусе.

 

В 1912 году Цветаева вышла замуж за девятнадцатилетнего Бориса Трухачёва. Венчание состоялось вскоре после Пасхи в храме при Александровском убежище для увечных воинов села Всехсвятское. 9 августа того же года у них родился сын Андрей (ум. 31 января 1993 года, на 8 месяцев раньше матери). В 1914 году брак распался, а осенью 1915 года Цветаева вступила в гражданский брак с инженером-химиком Маврикием Александровичем Минцем (1886—1917) и переехала к нему в Александров. Семейная жизнь не помешала Анастасии заниматься литературой. В 1915 году у неё выходит первая книга — проникнутый ницшеанским духом философский текст «Королевские размышления».

 

После революции 1917 года сёстры Цветаевы по приглашению Максимилиана Волошина приехали в Крым, в Коктебель. Жили в гостях у Волошина. 18 июля 1917 года в Крыму умер от дизентерии Алёша, годовалый сын Анастасии Цветаевой от второго супруга — М. А. Минца, умершего в мае того же года от перитонита.

 

В начале 1920-х Цветаева возвращается в Москву, живёт случайными заработками, но продолжает писать. В 1921 году по рекомендации М. Гершензона и Н. Бердяева её принимают в Союз писателей. 23 июня 1924 года Б. Л. Пастернак пишет жене, Евгении Пастернак: "У Марины Цветаевой есть сестра Анастасия... Она большая умница. Она сама писательница, только прозу пишет... ...Теперь она ударилась в набожность и смотрит как на грех, даже на поэтическое творчество Марины... Она с большим треском и красноречьем возражала мне на самые скромные мои утвержденья."

 

В 1927 году Цветаева завершает книгу «Голодная эпопея», но не может её опубликовать. Та же судьба ждет и её роман «SOS, или Созвездие Скорпиона». В том же 1927 году Анастасии Ивановне удаётся съездить в Европу (гостила в Сорренто у М.Горького), и во Франции она в последний раз в жизни видится с сестрой Мариной.

 

На долю Анастасии Ивановны Цветаевой выпало много испытаний. Все горести и невзгоды она преодолела с высоко поднятой головой.

«С 41 года жизни я впервые начала писать стихи. Сперва английские, затем — русские. Поток стихов залил мои тюремные дни (стихи, рожденные в воздух, утвержденные памятью, ибо даже карандаш в советских тюрьмах был запрещен). Стихи рождались в лагере. Но со дня, когда я узнала о гибели Марины, стихи иссякли. (О смерти Марины Анастасия Цветаева узнала только спустя два года, в 1943 году в лагере — от неё скрывали это.) И только через 31 год, в 1974 году я написала «Мне 80 лет», мое последнее стихотворение»:

 

...Как странно начинать писать стихи,

Которым, может, век не прозвучать…

Так будьте же, слова мои, тихи,

На вас тюремная лежит печать.

 

В апреле 1933 года Анастасию Цветаеву арестовали в Москве в связи со знакомством с ранее арестованным Б. Зубакиным, масоном и розенкрейцером. После хлопот Б. Пастернака, Е. П. Пешковой и М. Горького её через 64 дня освободили.

С 1933 года по 31 августа 1937 года Анастасия Ивановна работала преподавателем немецкого языка в военном отделе Московского областного комбината иностранных языков.

2 сентября 1937 года в Тарусе её снова арестовали и обвинили в причастности к якобы существовавшему «Ордену Розенкрейцеров», созданному Б.Зубакиным. Одновременно забрали и её сына — Андрея Трухачёва, гостившего у матери с невестой. Во время второго ареста у писательницы изъяли все её сочинения. Сотрудники НКВД уничтожили написанные ею сказки и новеллы. Во время следствия ей сутками не давали спать. 10 января 1938 года Тройкой НКВД А. Цветаева была приговорена к 10 годам лагерей по обвинению в контрреволюционной пропаганде и агитации и участии в контрреволюционной организации, была направлена в Бамлаг (затем преобразован в Амурлаг). В лагере работала поломойкой, кубовщицей, на кирпичном заводе, в сметно-проектном бюро, чертежницей. Нарисовала «на заказ» около 900 портретов женщин-заключенных, писала стихи. А.Б.Трухачёв был приговорен к 10 годам за «контрреволюционную агитацию». Отбывал наказание сначала в Карелии, а затем в Каргопольлаге. Архитектурное образование и проявленные на строительстве объектов организаторские способности позволили добиться уменьшения срока вдвое.

 

В книге «Дым, дым, дым», двадцати лет от роду, Анастасия писала: «Маринина смерть будет самым глубоким, жгучим – слова нет – горем моей жизни. Больше смерти всех, кого я люблю — и только немного меньше моей смерти. Как я могу перенести, что ее глаза, руки, волосы, тело, знакомое мне с первого года жизни — будет в земле, я не знаю. Это будет сумасшедшее отчаяние. И от этого — кто спасет меня! Уж лучше бы ей увидеть мою смерть — она бы, может быть, лучше справилась».

 

Анастасия Ивановна не смогла похоронить сестру, прервавшую свою жизнь в Елабуге 31 августа 1941 года. Но смогла сделать все для того, чтобы память о ней жила, чтобы жили ее стихи...

Роман А.Цветаевой «Amor» писался в лагере, передавался «на волю» на маленьких листочках. Часть листов была из папиросной бумаги, поэтому… ушла на самокрутки, и эти страницы романа были были утрачены безвозвратно. Через много лет Анастасия Ивановна вернулась к этому произведению – прочла сохранившееся, восстановила утраченное, и роман вышел в 1991 году в издательстве «Современник».

«Amor» несомненно автобиографичен, хотя главную героиню Анастасия Цветаева назвала Никой и как бы дистанцировалась от нее... Но так написать о сталинских лагерях мог только тот, кто сам это пережил:

 

Сюита тюремная

 

Убоги милости тюрьмы!

Искусственного чая кружка,—

И как же сахар любим мы,

И черный хлеб с горбушкой!

 

Но есть свой пир и у чумы, —

Во двор, прогулка пред обедом.

Пить пенящийся пунш зимы,

Закусывать беседой.

 

 

В 1959 году А. Цветаева была реабилитирована. Среди многогранного литературного наследия Анастасии Ивановны Цветаевой, автора "Воспоминаний", романа "Аmor", повести "Моя Сибирь", из ее автобиографической прозы выделяются дневниковые очерки путешествий по Крыму, Эстонии, Голландии… Она писала их в последние годы жизни.

ФЕБ

 

Сюита оконная

 

...Как странно начинать писать стихи,

Которым, может, век не прозвучать...

Так будьте же, слова мои, т и х и,

На вас тюремная лежит печать.

 

Я мухою любуюсь на стекле.

Легчайших крыльев тонкая слюда

На нераспахнутом блестит окне

В окне стремясь, в окно летя, туда

Где осени невиданной руно

С лазурью неба празднует союз,

В нераскрывающееся окно,

Куда я телом слабым горько рвусь.

 

Я рвусь еще туда, где Боннивар

В темницу, короновану тобой,

О одиночество! Бесценный дар!

Молю о нем, — отказано судьбой.

 

Да, это Дантов ад. Тела, тела...

Поют и ссорятся, едят и пьют.

Какому испытанью предала

Меня судьба! Года, года пройдут

До дня, когда увижу дорогих

Моей душе. Их лица, имена

Не тщись сказать, мой слабосильный стих;

Какие наступили времена!

 

Рахили плач по всей родной земле,

Дорожный эпос, неизвестный путь,

Мороз и голод, вши — и на коне

Чума иль тиф догонят где-нибудь...

- О Боже! Помоги принять не так

Свою судьбу. Не как змея из-под копыта!

Ведь это Книга Царств торжественно раскрыта,

А к солнцу нет пути, как через мрак!

 

...Как странно начинать писать стихи,

Которым, может, век не прозвучать...

Так будьте же, слова мои, т и х и,

На вас тюремная лежит печать.

 

 

 

 

* * *

 

Моей сестре Марине

 

Гармоники неистовые звуки

Опять уже кого-то вводят в грех.

Каких свиданий и какой разлуки

Протянутые без надежды руки,

Печаль лихая и притворный смех?

 

Как будто снова вечер, вечерни́цы,

Иль русского селенья хоровод.

Девчата, па́рубки! Плясать и веселиться

Опять кому-то наступил черёд!

 

И ритм младого, чуждого веселья,

Как ты давно мне надрываешь грудь,

На миг свою приоткрываю «келью»,

Пытаюсь человеком стать, вдохнуть

 

Вот этот ритм, как там его вдыхают,

«По за бараками», в душевной простоте,

Но уже что-то вздох мой прерывает —

Не веселит мой дух и не смиряет —

Неутеши́мо, в полной немоте

Стою, терзаема своей судьбою,

 

Встречая лбом девятый вал тоски, —

А там гармоника как с перепою…

Марина! Свидимся ли мы с тобою

Иль будем врозь — до гробовой доски?

 

 

<1939>

 

 

 

Сыну

 

Где Ты, где Ты, самый мой желанный,

Самый вожделенный человек?

Сын! Пустынею к обетованной

Жизни — не расстанемся вовек.

Медленно и тяжко мы шагаем

Чрез разлуку и через тюрьму,

Годы. Почтой ничего не знаю,

Но своею верой закляну, —

Ты идёшь чрез бездны невредимо,

Чудом обретаю сына вновь,

Как в ту ночь, когда, ещё незримый,

Ты пытал мою к тебе любовь.

Мнилось, разрывал меня на части,

В три погибели, в бараний рог…

И какое летним утром счастье

Подарил твой дерзкий голосок!

Я в Тебя во все глаза глядела,

Изучала, силясь угадать…

Сколько было страха, сколько дела,

Девочка ещё — и стала мать!

Что же из того, что четверть века —

Больше, тридцать лет с того утра?

Разве, вырастивши человека,

Сразу в землю — в сорок семь — пора?

Нет, мы вынесем! Бог приумножит силы,

Ты прости — нечаянна слеза!

Кабы только знал Ты всё, что было,

И, как встарь, — взглянуть Тебе в глаза!

Зубы сжав, не изойти слезами —

Без ума от счастья и тоски,

Ужасаясь, буду пить глазами

Серебром блеснувшие виски…

Стать отца в Тебе всегда я чтила:

В счастьи весел, в горе — хмур и твёрд,

Но подчас Твоей чуждалась силы:

Ещё маленький — а уже горд...

Потому при нашем расставаньи

От меня Ты слёз не услыхал!

Помоги ж не заплатить мне дани

Встрече — выдержать её обвал!

Помоги в земле обетованной

Кончить — уж, быть может, краткий — век,

Ненаглядный, милый и желанный,

Самый незабвенный человек!

 

<194?>

 

 

 

Колыбельная

 

За окном летят снежинки

В сказочном краю…

То фрау Хо́лле шлёт пушинки

На постель твою.

Пусть Мару́се снятся Кошки

Даже здесь… Ведь рай

Не синее, чем в окошке…

Баю-баю-бай!

А когда Господь отнимет

Девочку мою,

Я Его прославлю имя

В горестном краю.

И в тоске моей напевной

(Баюшки-баю!)

Отлетевшую царевну,

Девочку мою

Я благословлю на чудный,

Светлый, словно рай,

Путь этапный, подвиг трудный…

Баю-баю-бай…

Глуби сна её объемлют,

Девочку мою,

НЕ ЗАБУДУ. (Спит, не внемлет)...

Баюшки-баю!

 

<19??>

 

 

 

Чужбина

 

Тарусе, вдали от неё

 

Здесь поезда кричат, как пароходы,

Песчаной мели раскалённый крик

Мне чудятся Оки серебряные воды,

Лесов берёзовых серебряный язык.

 

В сиреневой тени́, ромашкой зацветая,

Таруса спит смолы янтарным сном.

Игнатовской горы за тётиным сараем

Рыже-зелёный виден мне излом.

 

А бубенцы звенят, балу́ет пристяжная,

Ореховый овраг до боли мне знаком.

За старым садом, древней елью рая,

Грибом замшелым притаился гном.

...Заслыша нас, ворота раскрывают,

И самоварным понесло дымком…

 

Меж ив и тополей, в сирени утопая,

В сиреневом ветру купая окон жар,

Нас дача старая встречает добрым чаем,

Как год назад. Всё тот же самовар,

 

И блюдо творога, предчувствуя корицу,

Сметаны ждет. Биток холодный — мне.

Величине яиц крутых мой глаз дивится

И куст сирени дышит в кувшине́.

 

Ведь год прошёл?.. А комнаты всё те же

В распахнутые окна нам распахнут сад

И в нём деревья, в оторопи нежной,

Всё так же, как года назад, стоят...

 

Но вот — он спал?.. Чуть странен звук рояля,

Пусть руки мамы оживят его…

И — клавишами — пальцы пробежали

Чтоб музыки роди́лось торжество…

 

И, птичий щебет с веток подымая,

С реки — ленивый пароходный крик.

И дремлющий петух крыло приподнимает:

— Куккареку-у… — Мам, это что — пикник?..

 

И взрослые идут, а мы опять: — Скорее,

А то пропустим во́лны! — И с горы

По лопухам речным, мечту лелея,

В косые во́лны, в воду от жары...

 

Промчался поезд, пробудив былое.

Тоска чужбины мне сжимает грудь.

Идут, идут этапные обозы,

О старой вольной жизни позабудь...

 

Чужбина. Мимо — годы, годы, годы

Передо мной проносятся, и в миг...

Здесь поезда кричат, как пароходы.

Песчаной мели безысходный крик.

 

<19??>

 

 

 

Восемьдесят лет

 

Мне восемьдесят лет, ещё легка походка,

Ещё упруг мой шаг по ступеня́м.

Но что-то уж во мне внимает кротко

Предчувствиям и предсказаньям, снам.

 

Мне восемьдесят лет? Сие́ понять легко ли,

Когда ещё взбегаешь по холму,

И никогда ещё сердечной сильной боли,

Ни головной, — но сердцу моему

 

Уж ве́домо предвестие томленья,

Тоска веселья, трезвость на пиру,

Молчание прикосновенья

К замедлившему на строке перу…

 

1974 Коктебель

 

 

 

ЗДОРОВЬЕ

 

Что делать мне, когда, шагая мимо,

И никогда не слушая ответ,

Бросаешь мне с коварностию мима —

Жестокости такой в Отелло нет!

 

"Все хуже чувствую себя. Температурю

Который день". И снова в дождь исчез,

А я с моею материнской дурью

В костер мучений — и с каких небес!

 

 

 

* * *

 

Наша жизнь от земли

Отлетает, на землю падает!..

Неутомимость любви —

Здесь... Выше, выше!

Выше неутоленности —

Неутомимость…

Неутоленная любовь — выше

Утолённой?

Отчего же так мил человек,

Так драгоценен…

Что в мгновенном затмении

Кажется драгоценней всего…

 

<19??>

 

 

 

* * *

 

О нет, я не могу погибнуть в БАМе,

Ведь это просто было бы смешно!

Друзья мои, друзья, что я увижусь с вами,

В том для меня сомнений нет! Но вот одно

 

Мои тревожит светлые мечтанья —

Старухою горбатою с клюкой

Я вам предстану... Знайте то заране,

Чтоб дверь галантно мне открыть — такой!

 

 

 

* * *

 

Отчего мне так давно известно,

Скучно всё, что люди говорят?

Аскетизма ли сухой опре́снок

Жизни разворачивает яд?

 

Иль ревниво всю мою окрестность

Твой прощальный охраняет взгляд?

Нет, увы! Такого утешенья

Мне в разлуке нашей не найти, —

Нежностью ты все́ с пути каменья

Убрала, чтоб легче мне идти…

 

…Солью слёз сухих блещу́, креме́нь я:

Ты меня не убрала с пути!

 

<19??>

 

 

 

Маленький лорд

 

Пренебрегая горою обид —

(— О, за тебя я горой!) —

Прямо в глаза мне с улыбкой глядит

Маленький лорд Фаунтлеро́й.

 

Лёгок кудре́й золотистых полёт,

Строен подъём головы.

С гордостью грация споры ведёт, —

Словом, — «иду на вы!»

 

Так ты стояла на нарах, забыв,

Что на тебя глядят,

Гордости раненой яростный взрыв

Страстно смирял твой взгляд.

 

В очерке замшевой курточки — боль.

Ты умилительно твёрд

В осиротелости горькой, как соль,

Хрупкий и маленький «лорд».

 

То, что меня так чуждаешься ты,

То смехотворный мой рок.

(Тема же эта не входит никак

В сей стихотворный урок).

 

Пусть отдаёшь ты им ночи и дни —

Я побиваю рекорд! —

Коль ты уйдёшь — они будут одни, —

Вечен мой «маленький лорд»!

 

Ибо, сказать тебе правду? Изволь!

(Искренность — первый сорт!)

Эти стихи — лишь у зеркала боль, —

Я — тот маленький лорд!

 

 

 

Ёлка

 

Памяти Б.Л. Пастернака,

любившего это стихотворение

 

 

Словно бы звёздных небес куском

Камера вдруг зажглась!

Пробки гранёной хрустальный дом

Так восхищает глаз!

 

Сорок четвёртый идёт мне год,

Значит их сорок три

Мне отгоревших. Но ёлок счёт

По особому ты твори:

 

На первой три месяца было мне,

С четвертью год — на второй.

Третья тоже ещё во мгле

Памяти. Ёлок рой

 

По трюмо и роялям своих разбросав

Веток мохнатых рай,

Лапой четвёртый мой год за рукав

— «С нашей красой поиграй!» —

 

Глянула — вижу. Не в зеркале, нет!

В рояли отражена.

Свечек горящих так призрачен свет,

Горит — или уже одна...

 

Так чем же хуже и ёлка моя

Сорок четвёртая?

Воспоминаний столько тая,

В светлой когорте я

 

Прежних и будущих ёлок живу,

Этот сочельник мой —

(Словно бы против теченья Невы

Бороться с целой тюрьмой)

 

Ниток легчайших стеклянных бус

Шёлк шелестит стекла́,

Свечек янтарных волшебный груз,

Воска струя стекла́.

 

Ноги — как на живое — боль.

Упал и разбился шар!

Годы меж веток он жил, как тролль,

Голубой испуская жар.

 

Люстры лесной не сказать волшебства

Веток её не обнять, —

Прелесть подкравшегося Рождества

Переживаю опять...

 

...В вечность пресветлую все мы уйдём,

Тонут все тюрьмы в ней —

Вечно цветёт наш разрушенный дом

Конусом жёлтых огней!

 

 

 

Доминант-аккорд (Летняя ночь)

 

Тишина над тайгою вся в звёздах — о Боже!

Да ведь это же — летняя ночь!

А я в лагере! Что же мне делать, что же?

Жить этой ночью — невмочь.

Соловей — это юность. Кукушкины зовы —

Это детство. Земной зенит!

На седеющих крыльях моих — оковы,

А старость — как коршун кружит!

 

<19??>

 

 

 

* * *

 

Ты полотенце подарила мне,

А «полотенце — дальняя дорога»…

Вот все́ уснут, и в но́чи тишине

Смиренно буду я молить у Бога,

Чтобы в ночи́, наставшей над страной,

Как в русской сказке, лунной полосою

Оно легло между тобой и мной,

Чтоб тот же лагерь был суждён судьбою...

 

 

 

* * *

 

Ушла! как горлинка! Пророкотал

Тюремный ключ. Из тёплых рук моих

Родную вырвали, любимую, голубку!

Ну, что ж, расти, крепись, девятый вал,

Крепи свой парус, безоружный стих,

Кипи, отчаянье, в любви наследном кубке...

Да это было ль на земле когда?!

Разлука — в лучший день!

  О, как я горько каюсь

В словах, не сказанных тебе тогда!

Но в двадцать нежных, в зрелых сорок лет —

Писал ли кто стихи, слезами обливаясь?

Твой взгляд, потерянный в моих глазах,

Плеч полудетских дрожь, тоски озноб,

И нищий узелок, наследственный почёт, —

О Золушка в убогих башмаках!

И ужас, обручем стянувший лоб,

Записываю жизни в неоплатный счёт.

Насколько легче мне теперь бы в гроб!

Безсилье осветить тюремной но́чи тьму...

Ещё ты здесь, со мной,

  но уж раскрыта бездна, —

… Как гильотина, рухнул тот засов!

О месть тюрьмы! За то, что мы с тобой

Её не видели (она казалась раем!)

Этапы лагеря — ужель судьбой

Нам разные?.. А грозной власти снов

И памяти — не будет ни конца, ни краю…

В оцепененьи ночь, и день в слезах,

И снова ночь — как чёрная гора,

Взлетим над ней, голубка! Посягнуть на наше

Единство, оторвать тебя вчера

Мог только Бог! И лишь в Его руках

Свиданья нам или разлуки чаша!

Безсилен перед Ним земной закон,

Ему поёт псалмы немая даль,

Как сладко у́глем тлеть

  в Его нетленном горне…

Он повелит — ключей тюремных звон

Дорогу даст к тебе, и сердцу станет жаль

Лишь голубей под крышей… Ночью чёрной

Доколь слезам поить мою печаль?

 

<19??>

 

 

 

Разрешающий аккорд

 

(утешение)

 

Чего страшусь? И глад и хлад минуют,

Недуг, сжигая тело, поит дух,

И зов о помощи не пребывает втуне

Доколь смиренья факел не потух.

 

Я верую. О Боже, помоги же,

В ничтожества и затемненья час

Молю, а из-за туч восходит, вижу

Звезды́ предутренний мерцающий алмаз.

 

Воздушных гор лиловые воскрылья

Грядой крылатою покрыли небосклон,

И золотою солнечною пылью

Весь край дальневосточный напоён.

 

Недолго нам от вечности таиться,

Запрятав голову под смертное крыло, —

Настанет час души! И вещей птицей

Безсмертия живой воды напиться

Из мрака тела — в дух, где тихо и светло!

 

 

<1943>

Сталинский лагерь

на Дальнем Востоке

 

 

 

Благовещение

 

Этот день даже в лагере, даже в аду

Ото всех он от дней — отмеченный.

Потихоньку земной поклон кладу

В Благовещенье.

В Благовещенье птица гнезда не вьёт,

И косы не плетёт девица,

Православный же, некогда славный народ,

Забывает Тебе молиться,

Божья Матерь! Взгляни на наш смрадный ад,

На измученных, искалеченных!..

Скоро вечер. Под тучами светел закат

В Благовещенье.

 

<19??>

 

 

 

СЮИТА НОЧНАЯ

 

В камере на 40 мест

170 заключенных женщин

 

И снова ночь! Прохладою летейской

Как сходен с кладбищем тюремный этот храм!

Не спит, как и всегда, в своей тоске библейской

Больная Хана Хейм, химера с Нотр-Дам.

Латышки спят угрюмыми горами,

Пригревши берег Греции у ног...

Панн гоголевских веют сны над нами, —

С китайской ножки соскользнул чулок…

То кисть художника, что Марафонской битвой

Огромное прославил полотно.

Химерою и я в своем углу, молитвы

Бескрылые творю. Идут на дно,

Как в океан корабль порою сходит,

Что паруса развеял по ветрам, —

Ужели той, что спит, и в снов низинах бродит, —

Не помогу, Химера с Нотр-Дам?

Химера, да! Но с Нотр-Дам Химера!

Молитвой как ключом — замки моих ключиц,

Луну ума гася светилом веры...

(Стыдись, о ум! Бескрылая химера!

Твой философский нос тупее клюва птиц).

Летучей мышью, да! Но мышью-то летучей!

Глаза смежив, чтоб не ожег их свет,

Крылом туда, где Феба вьются тучи, —

...Такой горы на этом свете нет,

Что не ушла бы вся, с вершиною, в Великий

И тихий космоса зеленый океан.

Ты спишь, мое дитя, в твоей тоске безликой

(И мнишь во сне, что истина — обман).

Уснуло все. Ни вздоха и ни плача —

Миг совершенно смертной тишины.

Предрассветный сон. Я знаю, что он значит —

О воле и о доме сны

Сошли на дно души, как корабли порою

Без сил смежив пустые паруса,

Спит смертным сном душа перед трубою

Архангела. А света полоса —

Звонок, подъем. Уже! О, как весенне,

Как победительно борение со сном.

Из мертвых к жизни вечной воскресенье,

О руки над кладбищенским холмом.

О трепет век и дрожь ресниц! Туманы

Над прахом тел развеялись. Земле конец.

Преображенье плоти. Крови колыханье —

То тронул холод мрамора своим дыханьем

Ты, Микель–Анджело божественный резец!

 

 

 

ДЕВУШКЕ С ВЕРБОЙ

 

(Пушинка)

 

Лютый февраль на дворе, а у печи горячей

Свеженаломанный веник, и почки на нем

Заголубели серебряной шерсткою. Слаще

Зрелища мне не гляделось в души водоем.

 

Ты приближаешь к губам серебристую птичку,

Сердце твое улыбается вещему сну —

Да, я губами прильну к заалевшему личику,—

В этой пушинке и ты ведь целуешь весну!

 

 

 

* * *

 

Что терпит он, народ многострадальный,

За годом год, за веком век!

А Сириус и Марс, как над ребенка спальней

Горят везде, где дышит человек.

 

Моя Медведица! Как часто эти руки

К тебе тяну я в черноте ночи, —

И рифмы мне не надо, кроме Муки,

Которой бьют кастальские ключи.

 

По Дантовским ущельям расставанья,

Вокруг Луны — огромный света круг

Все ширится. И тихо в Божьи длани

Восходит дым немыслимых разлук.

 

Все выше мук и их теней ступени,

Но синева торжественна ночи.

Черны, страшны ночных деревьев тени,

Но звезден неба сев! Крепись, молчи!

 

И разве я одна! Не сотни ль рук воздеты

Деревьями заломленных ветвей,

Лесоповал истории. Но Лета

Поглотит и его, — о, выше вей

 

Моих мучений ветер благодатный,

Сквозь ночи тьму к заре пробейся ввысь,

Звезда предутренняя в лиловатой

Бездонности — меня зовет — Вернись!

 

А он, земной народ многострадальный

За боем бой — который год и век

И Сириус и Марс, как над ребенка спальней

Горят везде, где дышит человек.

 

 

 

ЖИЗНЬ

 

Жару и тишь я помню медленного дня,

Истому юности, преддверия и буден,

Какой-то давний час преследует меня,

Шкатулкой мезонин, твой вид мне ныне чуден.

Я вижу лесенку и слышу топот ног,

Прыжком летящих вниз, навстречу почтальону,

И залы солнечной бескрайний потолок,

Рояля и зеркал таинственное лоно,

Вглотнувших филодендроны. Умножа

Их в целый лес... — Кому? Мне, это мне! О Боже!

В руке письмо! Сорвав конверт — привет

Вам, светлые недуги школьных лет...

На керосинке подгорает молоко,

Темно в сенях, поют уютно двери,

И через улицу, гляжу в окно,

Бежит босой мальчишка — подмастерье

С огромным чайником, чертя хитро узор

Кипящим Тереком, стремящим на простор

Горячих плит — "Что воду льешь, тетеря?!" —

Так мастер окликает подмастерье.

Жара. Сердиться лень, как лень и калачу

Румяниться в печи. "Ножи точу!"

Шаров воздушных гроздья... "Барин, прокачу!" —

Рысцою медленною тащится извозчик,

Снедаем завистью извечной к лихачу.

С лотком на голове идет разносчик.

Как сини сливы! Ухает бревно,

"Дубинушку" поют с лесов недужно

Рабочие. Как спеть им суждено

Ее — еще не ведая, как нужно

Такую песню петь! Как песни запоют,

Как на войну пойдут, как грянут с фронта дружно

С в о и Карпаты брать, не ведают. Уют

Перед грозой таинственен. — Недужно

Под песню ту. Неможется ему

Там, на лесах не меньше, чем в кастрюле

— Вскипает — молоку. Чем глазу моему

Глядеть в окно, чем мне сидеть на стуле

Все в том же доме, у того ж окна.

Семнадцать лет мне. Я всегда одна.

Гляжу на мир задумчиво и строго,

Мне мнится — вижу все вокруг до дна,

А человека я еще с порога

Предчувствую. А тех, кто верит в Бога

Я презираю — трусы и лжецы

Одна; одна — и грусть во все концы.

Когда бы знать, что жизнь сейчас войдет,

Не разбирая ни вины, ни права,

Всех разлучит, смешает. Жизни лед

Зальет огнем. Огонь — водой. Дубравы —

Построит в телеграфные столбы,

Забреет бардам их надменны лбы,

И залы разбросает, как конверты,

Рояли — в щепки. И судеб мольберты

Зажгутся красками совсем иной судьбы.

...Сражался на Украйне мастер тот,

И бой ведя искусною рукою,

Лицом к лицу с мальчишкою, чей рот

Смеялся бабкам и узору вод

Из чайникова носа. Лета зною

Не застившись, глядящему в глаза

Испепелила смертная гроза

Его лицо. Он Стенькой-атаманом

Проходит по станицам ураганом

Глаза в глаза: " — Чью кровь-то льешь,

Тетеря?" — так мастер повстречался с подмастерьем.

А мне уж сорок лет. опять одна

Гляжу на мир внимательно и строго,

Быть может, вижу многое до дна,

А человека я еще с порога

опознаю. Есть трусы, есть борцы

За правду. Есть еще — но с полуслова

Лишь тот, кто без оглядки верит в Бога

Поймет меня — и свет во все концы.

 

 

 

* * *

 

Заката огненные воды,

Цветущих веток пышный брег,

Благоуханная природа, —

И в ней — смердящий человек.

Души своей раскрытой рану

Перед Тобой кладу, Творец,

В безумия ли ночь я кану?

Иль светлый мне сужден конец?

За краткий отдых мой в молитве

Тебя, Господь, благодарю,

Бессилия и силы ритмов

Тобой борение борю,

Твоею силой изначальной, —

Таинственна она во мгле, —

Как благовестом церкви дальней,

Друзей молитвы обо мне

Восходят. И мой стих лишь эхо

Твоей, в них бьющийся крови.

О, дай же мне не быть помехой

Твоей немыслимой любви!

 

 

 

* * *

 

Мне тяжело. Но знаю, что минует,

Луна заходит, солнце всходит вновь.

Но в свете памяти уж завтра будет всуе

Потухши угли раздувать любовь.

 

О, как верны нам Время и Пространство,

В них так согласно клонится печаль,

Шепнешь "о даль" — а эхо вторит "странствуй",

Вздохнешь "давно", а эхо вторит — "даль"...

 

О, все пройдет! Не это ль изреченье

Девизом в хладный лунный ветр кричать,

Не пурпур твой затмит луны виденье,

Творца Экклезиастова печать?

 

О мудрый ты! От века я боролась

С твоим всепоглощающим кольцом,

Не твой в ночи пристало слушать голос,

И не к тебе я горестным лицом —

 

Моя луна! В свинцовых тучах тая,

Ты гаснешь, чтобы завтра мучить вновь.

Лицом к лицу отчаянье встречаю,

Пощады не прошу твоей, любовь!

 

 

 

ДРУГУ

 

(памяти Л.Ф.Шевелева)

 

Над двором, и грязным, и пустынным,

В небе первая горит звезда.

Задыхаясь жизненною тиной

Вверх гляжу. Когда же, о когда

Крылья распахнувши за спиною

И скорбя о тех, кто еще тут,

Без помехи тела, без конвою

Пронесусь я вечером вот тут,

Над двором и грязным и пустынным,

Над тобой, ушедшая земля,

До скончанья лет сей мир покинув,

И тревожным жалобам внемля... —

Знаю, знаю — это за собою

Ты меня зовешь, ушедший друг, —

Связаны единою судьбою,

Введены в единый света круг...

Вечером, как облако над скинией,

Ты таинственно мерцаешь мне,

Благодатная звезда пустыни,

Указующая путь во тьме!

 

 

 

ДАЛЬ

 

Ничто не утолит — ни радость обладанья,

Ни очага священное тепло.

Чрез dolce встречи, forte расставанья

Единое стремленье пролегло.

И пес от века служит господину

И яблоко ньютоново — земле,

И стрелка компаса, свободы хлад отринув,

Трепещет ласточкою синей на стебле!

Лишь в сказке злой томит Фатаморгана,

Детей уводит дудкой Крысолов,

— О нет! О нет! Земле обетованной

Звучит упрямый неутешный зов!

О даль, о даль! И нет тебе названья,

Темна как ночь, прозрачна как стекло —

Не утолит ни радость обладанья,

Ни очага священное тепло...

 

 

 

НАТЮРМОРТ

 

Натура мертвая! Какое странное

Название дано тому, что будет жить,

Переживет художника, века и страны

И в вечность тянет огненную нить!

 

Еще иному я всегда дивилась:

Унынию в торжественнейший час,

Когда, являя людям Божью милость,

Хор вечной памятью обожествляет нас.

 

Цвети же в вечности, моя натура,

Щепотка пепла, горсточка песка

Преображенного. Так от брегов Амура

Стихом возносится моя тоска.

 

 

 

ГИТАРА

 

Звон гитары за стеной фанерной,

Рая весть в трехмерности аду.

Это все, что от четырехмерной

Мне еще звучит. В немом ладу

Со струями струй, луна литая

Лейкой льет ледяные лучи

На картину, что я с детства знаю:

"Меньшиков в Березове". Молчи, —

Слушай эту песню за стеною,

Дрожью пальца на одной струне,

Так поют, что я сейчас завою

На луну, как пес. И что луне

Нестерпимо плыть над лагерями.

Вшами отливает пепел туч

Оттого, что поскользнувшись, в яме

Ледяной лежу, и что могуч

На картине Меньшиков надменный,

Дочь кувшинкою цветет в реке

Кротости, и взор ее вселенную

Держит, словно яблоко в руке!

 

Замирает палец над струною,

Ночь слетает раненой совой, —

На луну, как пес я не завою,

Мне тоски не заболеть запоем, —

Под луною нынче, пес, не вой!

 

Звон гитары за стеной фанерной —

Рая весть в трехмерности аду.

Это все, что от четырехмерной —

С тихой вечностью в ладу.