КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон

АЛЛА ГОРБУНОВА

Горбунова Алла Глебовна родилась в 1985 г. в Ленинграде. Окончила философский факультет Санкт-Петербургского государственного университета. Автор книг стихов «Первая любовь, мать ада» (2008), «Колодезное вино» (2010), «Альпийская форточка» (2012). Лауреат премии «Дебют» в номинации «Поэзия» за 2005 г. Шорт-листер премии Андрея Белого (2011). Живет в Санкт-Петербурге.

Рассказы про Ивана Петровича и стихи

* * *

он вдохнул и заплакал,

был воздух колюч,

была матерью ночь-простыня.

он вдохнул и заплакал:

в замочную скважину

луч проникнет и ранит меня.

жаркое-жаркое лето будет печь меня год от года,

как яблоко в духовке, но стоит меня испечь —

и стылая зима заморозит меня, как воду.

в уши мои войдут звук битвы и звук молитвы,

рёв двигателя, лязг тормозов,

но смогу ли услышать новый, опасный, как бритва,

неисповедимый зов? —

цвет фиолетовый — цадди — стеклянные колокольчики на ветру —

сине-фиолетовый — айин — в безветренном воздухе холод внезапный

и дуновенье тепла,

и облака — ламед — над озером соберутся

в образ, который напомнит мне то, что я полюблю.

и если я брошу в пруд камень — возникнет рябь.

я буду видеть, как солнце пробивается сквозь тучи,

как туман вьётся плющом по склону,

я буду видеть синий, зелёный, сине-зелёный,

я узнаю гром, пар, бьющий из-под земли, и смерч, —

он вдохнул и заплакал.

Ночные ласточки

Ласточки — дневные птицы.

Из гнёзд земных день белый не увидит

вспорхнувших ночных ласточек полёт,

сквозь черноту иная пронесёт

надежду зыбкую и зябкую невинность.

В пустыне ночи нет богов и слов,

белеет птичья кость, болеет боль.

Летит, хвост расщепив, как «Л» — Любовь,

стремглав подняв крыло, как «Г» — Глаголь,

чтоб Слово молвить, Словом быть,

свет виждя, зиждя твердь,

встречает ласточка в дали

занявшийся Рассвет.

МЫТАРСТВА ИВАНА ПЕТРОВИЧА

Видела я лица, которых никогда не видела, и слышала слова, которых никогда не слыхала. Что я могу сказать тебе? Страшное и ужасное пришлось видеть и слышать за мои дела…

«Мытарства блаженной Феодоры»

иван петрович и пономарь

иван петрович поехал куда-то на метро, а вышел из электрички на далёком полустанке в бешеной зелени. медленно, с котомкой за плечами, побрёл куда-то вдоль рельсов, пока они не утонули в песке недалеко от маленькой площади. в летней кафешке из светлого дерева он купил чебурек. из-за деревьев проглядывал храмовый комплекс. «ку-ку!» — и пьяный озорной пономарь вылез из-под юбки краснолицей продавщицы платков, пряников и деревянных гребней. продавщица тут же с материнским укором сказала пономарю: а ты, венечка, всё выделываешься.

выпьем по чекушке? — спросил пономарь. сели на солнцепёке, и пономарь исповедался: у меня была жена, и однажды звонит и говорит: приезжай в чехию, в гостиницу «гуси у ягуси», буду тебя ждать. приехали мы со славиком, искали по всей гостинице — не нашли, пошли в подвал, а в подвале у них бар и бильярд. там за столиком сидят девушки и в дурачка играют, одна другой страшнее, кто без зубов, кто без глаз, у кого и вовсе морда лошадиная вместо лица, и одно место за столом пустое. а девушки смеются, разговаривают, и к этому месту пустому обращаются, именем жены называют. и такой страх взял нас со славиком, что мы оттуда пятнадцать километров бежали, не останавливаясь. а на следующий день жена умерла.

а я, — отвечает иван петрович, — работал в мгу. однажды спускаюсь я по лестнице, а на ней стоят мои мать и отец. я разозлился на них, что они меня в покое не оставляют, в москву за мной зачем-то приехали, толкнул мать, а она обратилась в маленькую свечку, полетела через ступеньки и разбилась. и отец тоже стал свечкой и разбился. стало мне страшно, спустился, подбираю одну свечку и другую, кусочки воска друг к другу прилаживаю. глядь, а мать и отец стоят рядом, как бы отдельно от свечек. мама берёт свою свечку в руки и говорит: все там будем. вернулся домой, а мне звонит тётя таня из осиновой рощи и говорит, что дом ночью сгорел и родители угорели.

да, говорит пономарь, ну ясно, ладно, пойду я, а то жена ждёт. кто? — не понял иван петрович. жена, — говорит пономарь, — видишь, сюда уже идёт, меня ищет. иван петрович посмотрел: и правда — к ним приближалась жена пономаря.

иван петрович, обманщик

иван петрович стоял в длинной очереди, ведущей в административное здание сталинского типа, там должен был он получать какие-то бумаги, а вернее всего, похоронное свидетельство. рядом стояли две уродины: у одной широко, как у лошади, раздувались ноздри, всё тело было покрыто струпьями, а на голове — бигуди, другая была одета как маленькая девочка, в коротенькую плиссированную юбку, обнажавшую слоновьи целлюлитные ноги, и маечку с чёрным зайчиком, из которой вываливалась грудь десятого размера, лицо её в трёх подбородках было омерзительно кокетливо. перед ними на четвереньках стоял мужчина. женщина в бигудях пнула его ногой под зад, и он, получив разгон, устремился занять своё место в очереди позади ивана петровича. тот обернулся и увидел, что это не кто иной, как школьный его приятель славик. радостно они обнялись и, позабыв про очередь, отправились гулять по району их детства — во дворах рядом с заливом. неспешно текла беседа, как вьюжная дорожка мимо сине-зелёного детского садика, сложенного как будто из детских кубиков. вышли они на берег замёрзшей реки, и казалось ивану петровичу, что это смоленка, но река мелела к своему концу и упиралась в узкую улицу. улица входила в реку, а река в улицу, и были они продолжением друг друга, как плечо и предплечье. на реке был сделан каток, и иван петрович со славиком вздумали покататься. свободно и легко катался славик, и стал он словно моложе. у ивана петровича же прокатиться никак не получалось, словно что-то липкое и тяжёлое пристало к его ногам. а славик катается вокруг него и дразнится: а ты за моей спиной цыпиной сказал, что я с киселёвой, подругой её, целовался, хотя никогда у меня ничего с ней не было, и цыпина меня бросила. что ты, — говорит иван петрович, — а сам вспоминает: да, сказал, потому что самому ему цыпина нравилась. что ты, — говорит иван петрович, — никогда не говорил ей такого. — правда? — говорит славик, — цыпина-то и киселёва какие красавицы стали. — не знаю, — говорит, — не видел, давно это всё было, брось ты. — да нет, — говорит славик, — вчера было, а цыпину и киселёву ты сегодня видел, цыпина-то, видишь, сердится до сих пор.

иван петрович и быдло

иван петрович ехал в поезде, а напротив него сидело быдло. иван петрович сразу это понял: по спортивному костюму, кепке, красному одутловатому лицу спившегося физкультурника. поезд ехал сквозь голую белую паволоку зимы, как бы продирался сквозь заунывную пелену. быдло ело жирную курицу с ненасытным чавканьем и запивало её жигулёвским с задорным рыганием. насытившись, оно захотело поговорить и стало поглядывать на ивана петровича, который ёрзал как на иголках и не хотел встречаться с быдлом взглядом. я человек интеллигентный, — думал иван петрович, — а этого типа не знаю и знать не хочу, но кое-что про него знаю. что он сырьё для биореактора — вот что я про него знаю. чтобы не встречаться с быдлом глазами, он делал вид, что увлечённо рассматривает что-то в окне, а там, в сероватой понурой мгле, сгущались подобия полулиц-полувихрей, похожие на мунковский крик, и приникали к стеклу, зиянием рта своего желая поглотить поезд. но страна призраков за окном, по которой — по небу ли, по воде или по тусклому ледяному огню — ехал поезд, не удивляла ивана петровича. удивляло — быдло. удивляло и приводило в негодование. как так? — думал иван петрович про быдло, — как так? быдло же обнаглело вконец и завело разговор, да в такой тональности, от которой у ивана петровича начался зуд в кишках и чуть не прихватила медвежья болезнь. ты здесь воевал, братан? — спросило быдло и для вящей убедительности похлопало ивана петровича по плечу. нет, не воевал, — сдавленно выдохнул иван петрович. а, так ты небось тогда там воевал… — догадалось быдло, — ты, я посмотрю, уже зрелый мужик, я для тебя небось вообще салага. зрелый — не зрелый, а ты-то уж меня постарше будешь, — хотел сказать иван петрович, посмотрел на свои руки и ахнул: превратился он в старика лет по меньшей мере восьмидесяти. ты хороший человек, я вижу, — продолжало быдло всё душевнее и душевнее, — живи до ста лет. старуха у тебя есть? слушай, что я тебе говорю: найди себе девочку двадцатипятилетнюю втайне от мамки. я вот хоть и не воевал в отличие от тебя, а тоже кое-что в жизни понимаю. я ведь не дурак, да? скажи, ну ведь не дурак? — да, — сглотнул иван петрович, — не дурак, сразу видно. я охранником в элитной школе работаю, считай — внештатный полицейский. вот веришь-нет — сейчас пиво пью, а одна история у меня так перед глазами и стоит… — и быдло начало рассказывать историю за историей, запас которых никак не мог иссякнуть, как почему-то не могло иссякнуть и его пиво: сколько ни пил он, а бутылка оставалась полной. когда же поезд остановится? — думал иван петрович и, наконец, в перерыве между двенадцатой и тринадцатой историями пробежал через пустые вагоны к кабине машиниста. она была не заперта, и, ворвашись туда, иван петрович увидел — машиниста нет, и ничего нет, ни кнопок там каких-то, ни рычажков. только ведро с опилками стоит зачем-то. по спине его похлопали. хороший ты дед, — сказало быдло, — сейчас покурим, и я тебе ещё одну историю расскажу. иван петрович бессильно упал на лобовое стекло и взглянул туда, в нечаемую даль белёсой вязкой пустоты. оттуда тут же на взгляд его, как мотыльки на огонь, налетели мунковские призраки-вихри и, прижимаясь к стеклу, раззявили проёмы ртов. ишь, лопочут, — умилилось быдло и от избытка сердца добавило: вы мои милые, мои белесоватые.

иван петрович, иностранец

иван петрович шёл по городу и от скуки ел. в каждом встречном фастфуде или забегаловке покупал еду. съел блин с сыром и ветчиной, съел крошку-картошку, съел шаверму, и бигмак, и твистер, и сэндвич. а скука росла всё больше и больше, как пузо иван петровича. наконец видит он ларёк с булочками. смотрит на них, а тут к нему тётка какая-то подбегает с двойным подбородком и говорит: да вы, батенька, иностранец! так вам не здесь надо кушать. а иван петрович, чтобы шутку не портить, ей специально по-английски отвечает: yes. а тётке слышится, он говорит ей «есть», не говорит даже, а требует повелительно, и ведёт она его в специальное кафе для иностранцев. там за стойкой тётка другая, с тройным подбородком, и подмигивает ему с пониманием. иван петрович заказал себе кофе и картошку, принесли ему щепотку картофельных очистков и говорят: 150 долларов. да вы что, издеваетесь надо мной, — говорит иван петрович, — я же не иностранец никакой на самом деле. а тётки обе ему хором говорят: иностранец, ещё какой, плати, а иначе полицию позовём. иван петрович тогда попытался уйти, а тётки кинулись на него, как пумы. с трудом иван петрович убежал от них, а они ему вслед кричали: убирайся обратно в своё конго.

иван петрович и поезд-которого-ждали

иван петрович обнаружил себя на станции N, где всего-то и было что большое здание вокзала и гостинца рядом с ним. туда иван петрович и направился. в гостинице стоял траур. рыдал швейцар, и рыдал портье, рыдали горничные, и рыдали постояльцы. он всё-таки приехал! — сообщил портье ивану петровичу. кто приехал? — поезд. — какой поезд? — поезд-которого-ждали. и портье рассказал ивану петровичу следующее. всё население их издавна разделилось на две неравные части. большая часть жила в гостинице, и в ней проводила всё время, предаваясь ли праздности, размышляя о чём-то, читая книги, устраивая философские диспуты, занимаясь искусствами — что душе угодно. меньшая же часть населения жила на вокзале, потому что боялась пропустить поезд-которого-ждали. те, что жили в гостинице, считали, что никакой поезд никогда на вокзал не придёт, потому что, хотя вокзал существует вечность, ни один поезд никогда на него не приходил. те же, что жили на вокзале, верили, что он придёт обязательно. живущие в гостинице относились к ним как к бомжам, потому что где это видано — жить на вокзале. живущие на вокзале тоже занимались разными вещами: пели песни, похожие на цыганские, сочиняли стихи, рисовали и беседовали друг с другом, но искусство их и беседы кардинальным образом отличались от искусства и бесед тех, что жили в гостинице. можно сказать, что на вокзале и в гостинице сформировались две совершенно разные культуры и два разных языка. и на том и на другом языке про поезд пели песни и сочиняли стихи, и надо сказать, что те, кто жили в гостинице, были уверены, что знают про этот поезд намного больше, чем те, кто жили на вокзале, а главная тайна, которую они постигли, — это тайна его отсутствия. поезд всегда среди нас, он присутствует в своём отсутствии и идти на вокзал совершенно ни к чему, — думали люди из гостиницы, — а эти бомжи-фанатики, живущие на вокзале, просто боятся понять эту ужасную тайну о вечном отсутствии поезда, которое подчёркивается вечным присутствием вокзала. и вот вчера, — и тут портье зашёлся в громких рыданиях, — раздался громкий гудок. он был слышен на всю гостиницу, и все постояльцы побежали к окнам, выходящим на вокзал, и из окон и с балконов смотрели в бинокли на то, как к вокзалу подошёл поезд, и все, что жили на вокзале, сели в него, и поезд тут же тронулся. некоторые из живущих в гостинице стремглав побежали на вокзал, чтобы успеть на поезд, но было бесполезно, ни один из них не успел. некоторые из живущих в гостинице покончили с собой. некоторые уверили себя и других, что поезд был массовой галлюцинацией. некоторые ушли жить на вокзал в надежде, что когда-нибудь поезд приедет ещё. самое странное, — и тут портье осмотрелся по сторонам и сказал ивану петровичу на ухо, — директор гостиницы — выдающийся интеллектуал и тонкий поэт господин крыжовин, написавший три сборника стихов, посвящённых поезду-которого-ждали, в тот момент находился на вокзале: иногда он заходил туда с целью изучения быта живущих там людей, так как хотел написать о них научную работу. он мог сесть в поезд. он стоял прямо на платформе, когда тот прибыл. он наблюдал прибытие и отбытие поезда, а потом вернулся в гостиницу и не сказал об этом ни слова. вот так, — сказал портье, — он всё-таки приехал. ну а вам чего? хотите номер в гостинице или пойдёте на вокзал ждать — вдруг когда-нибудь поезд приедет снова? иван петрович задумался, почесал репу. предоставьте-ка мне номер, если возможно, люкс, — наконец сказал он.

иван петрович и костлявая рука

иван петрович находился в сумрачном здании. его окружали люди, на чьи лица были надвинуты капюшоны. в центре стоял престол, на котором лежала священная книга. иван петрович подошёл к ней и увидел, что это его докторская диссертация.

вор, вор, — шипели люди в капюшонах на ивана петровича, — у меня ты украл мысль, у меня ты украл выражение, у меня абзац, у меня главу. — да, украл, — пытался оправдываться иван петрович, — так ведь и вы все крали. что вы — сами писали, что ли? сам никто не пишет!

вор, вор, — шипели все эти бесчисленные филологи, литературоведы, доктора наук, авторы статей и монографий, которых иван петрович обокрал. иван петрович, интуитивно чувствуя, что нужно сделать, схватил священную книгу-диссертацию и бросил в кольцо наступавших. тут же забыв о нём, они хищно разодрали её на части, пытаясь отнять друг у друга, и, получив маленькие кусочки, принялись что-то писать на их основе.

через пять минут у кого была готова статья, у кого диссертация, а у кого монография. с робостью и страхом подходили они к тяжёлой железной двери с надписью «публикация» и выстраивались в очередь. дверь периодически приоткрывалась, из-за неё высовывалась костлявая скрюченная рука с длинными птичьими ногтями и выхватывала бумаги из их трясущихся рук.

некоторые из них при этом падали в обморок, и тогда капюшоны с их лиц соскальзывала и становилось видно, что лиц у них нет вовсе, а вместо лиц — страницы с постоянно перемещающимися буквами, складывающимися в какие-то цитаты, а потом распадающимися и собирающимися в новые цитаты. у самых отъявленных умников буквы то и дело выдавали нравоучительные изречения из классиков, у тех, что попроще, и цитаты были поплоще, а у некоторых буквы так и норовили сложиться в слово из трех букв, и, видимо, им стоило немалого труда следить, чтобы этого не произошло. ведь по сути — это то же самое, что следить за своей мимикой. скорее всего, потому они и вынуждены были носить капюшоны.

после того как скрюченная рука забирала у людей в капюшонах тексты, через некоторое время она выбрасывала их назад, и по состоянию бумаги видно было, что там, за дверью, ей подтёрли зад. для людей в капюшонах это была одновременно высшая радость и мучение. каждый из них, раздуваясь от собственной важности, ждал, когда же наконец его текстом подотрут зад. иван петрович тоже встал в очередь со статьёй, только что списанной со статьи одного из сотоварищей. чем ближе была его очередь, тем большую робость он чувствовал. наконец прямо перед ним из-за двери показалась костлявая скрюченная рука с птичьими ногтями. перед тем, как схватить бумаги из рук ивана петровича, она провела кончиками пальцев по его лицу, словно ощупывая, и на миг застыла у его губ. иван петрович поцеловал её и упал в обморок.

как у ивана петровича увели жену

иван петрович шёл со своей женой машей по огромному торговому центру, и маша скулила: купи шубу, купи шубу. — маша, — сказал ей иван петрович, — ты или очень глупа или совсем бессовестна, а скорее всего — и то и другое вместе. ты знаешь, что я работаю преподавателем, ты знаешь, сколько я получаю, ты знаешь, что мне нужно ремонтировать дачу, так о чём же ты говоришь, маша? какая шуба? — купи шубу, купи шубу, — скулила маша. в это время из бутика «шубка для вашей шлюшки» вышел мужчина со слоновьим хоботом и свисающей до пупа нижней губой. в руках он нёс шубу цвета тёмного шоколада с сединой и голубой подпушкой. — мария, позвольте вручить вам, — сказал он и встал перед машей на одно колено, протягивая шубу, — это шуба из меха баргузинского соболя, она стоит семьдесят тысяч долларов. о! — воскликнула маша, — именно такую я и хотела! кто вы, благородный рыцарь? — я ваш давний поклонник и не могу без вас жить. выходите за меня замуж! — э-э, полегче, — вступился иван петрович, — вообще-то это моя жена. — а ты не лезь, неудачник, ничтожество, — сказал мужчина с хоботом, — не смог заработать жене на шубу, а что ты вообще можешь? да разве ты мужчина? иван петрович размахнулся, чтобы врезать хаму по наглой слоновьей морде, но тот одним движением хобота отбросил его к стене. тем временем маша уже облачилась в шубу, взяла урода под руку, и они вместе, сладострастно целуясь, направились в сторону выхода. иван петрович сидел у стены униженный и потрясённый. мимо проходил карлик с расстёгнутой ширинкой, подмигнул ему и сказал: не парься, дружище. это была слишком роскошная женщина для такого жалкого неудачника, как ты.

иван петрович и студенческий розыгрыш

иван петрович сидел у себя на кафедре истории русской литературы, только кафедра эта находилась в сельскохозяйственном техникуме, а сельскохозяйственный техникум — в здании заброшенного завода на обводном канале. училась там одна неблагополучная молодёжь: наркоманы, алкоголики, больные СПИДом. в техникуме их кормили, выдавали минимальные дозы наркотиков, лечили по возможности и хоронили там же на кладбище на территории завода.

и вот пришёл к ивану петровичу студент лыков пересдавать экзамен. ну отвечайте, — говорит иван петрович, — про достоевского. — дык я физкультуру пересдавать пришёл. — а я тут при чём? — вы у нас как есть физкультурник, — сказал, — и начал прыгать. а прыгает плохо: чуть оторвётся от земли, и шмяк на пол, как мороженая курица. — не могу, — говорит, — ничего, у меня ломка. — тогда осенью приходите, — говорит иван петрович. — так к осени я помру, — отвечает лыков, — вы мне сейчас поставьте. — ну не могу же я вам просто так поставить. — а вы не просто так, вы за тыщу долларов, — подмигивает лыков и достаёт из кармана тысячу долларов. у ивана петровича брови наверх поползли, а лыков ему и говорит: не смущайся, друг ты мой сердешный, в могилу с собой всё равно не заберу. поставил ему иван петрович хорошо, да только лыков за собой дверь затворил — деньги в очистки картофельные превратились. побежал иван петрович искать лыкова, чтобы за уши его отодрать, а лыков на кладбище сидит и руками могилу себе роет, а дно могилы всё в картофельных очистках. — что, отец, ещё денег захотел? подходи, бери, сколько влезет, — усмехнулся лыков. иван петрович только сплюнул, помянул чёртову мать и побрёл обратно к себе на кафедру.

иван петрович в приёмной комиссии

иван петрович работал в приёмной комиссии филологического факультета, принимал вступительные экзамены. приёмная комиссия в виде стола, за которым сидел иван петрович, располагалась в подземном вестибюле метро кузьминки. абитуриенты приезжали на поездах метро, подсаживались к нему, отвечали, получали оценки и уходили. перед экзаменом к нему подошли люди в чёрном и передали список, спущенный «сверху». в списке были фамилии тех, кто должен поступить. иван петрович не знал, кто из них попал в этот список благодаря деньгам, а кто благодаря родственным связям, но думать здесь было и не нужно, нужно было — одних протаскивать, а других валить. вот подсел к нему абитуриент животов, вместо носа у него был кукиш, голое пузо обвешено золотыми цепями, и начал отвечать: я книг не читаю, я бабки зарабатываю, и ты, гнида, поставь мне отлично, а то я тебя урою. абитуриент животов был в списке, и иван петрович поставил ему отлично. вытер пот со лба, и тут подсаживается абитуриент зобов и отвечает всё на отлично. и даже лицо нормальное, хорошее такое лицо, только зоб у него птичий, огромный, а так всё в порядке. смотрит иван петрович — а зобова в списке нет. хотел иван петрович нарушить правило и всё равно поставить зобову отлично, но только он об этом подумал, как перед носом его появилась рука в чёрной перчатке и погрозила ему указательным пальцем. — к сожалению, вы не справились с ответом, — сказал тогда иван петрович зобову. зобов надулся и гневно закудахтал. — ну что, довольны? — возопил иван петрович к небу, вернее, к каменному своду станции метрополитена. тогда снова появилась рука в чёрной перчатке и одобрительно ущипнула ивана петровича за щеку.

иван петрович на похоронах лёлика

иван петрович ждал автобуса на далёкой автобусной остановке на юго-западе. по обеим сторонам от шоссе простирались пустыри, поросшие чахлой пожелтелой травой. рядом с остановкой парень бомжеватого вида играл на гитаре. подошёл автобус, и иван петрович вошёл в него. куда едем? — спросил он покрытого пылью усатого водителя в клетчатой кепке. из звонькова в харлушину на гостьбище, — ответил водитель. автобус двинулся, и осенние пустыри неожиданно превратились в весенний лес. водитель высадил ивана петровича на зелёной площади, где сидели сонмища людей. они жгли костры, а посреди площади перед стремительным обелиском горел вечный огонь. это были похороны лёлика, доброго друга ивана петровича. его собирались захоронить в центре площади, рядом с обелиском, за его великие достижения перед страной. иван петрович всегда тайно завидовал более быстрому, чем у него самого, продвижению лёлика по службе и подозревал его в том, что он хотел выслужиться и не прочь был и чей-то зад полизать. теперь же его хоронили с такой помпой, что иван петрович от гнева сказал в сердцах: не тебе, канцелярской крысе, здесь лежать, и сам лёг в яму под обелиском. увидав такое, лёлик выскочил из гроба и принялся вытаскивать ивана петровича из ямы. тем временем толпа на площади стала роптать. вылезай из моей ямы! — кричал лёлик. а вот и не вылезу! — кричал в ответ иван петрович. разъярённая толпа ринулась на них, иван петрович и лёлик оба выскочили из ямы, где они лежали, мёртвой хваткой впившись друг в друга, и бросились бежать наутёк в сторону леса, попутно кроя друг друга матом.

иван петрович и сорвавшееся свидание

иван петрович шёл на свидание с женщиной, с которой познакомился на сайте знакомств и перед которой там всячески распушал свой павлиний хвост: дескать, и тем он хорош, и другим он хорош, умный-разумный, образованный, обеспеченный, симпатичный, галантный, очень духовный и нестандартный человек. занимался он этим вечерами за своим ноутбуком, когда жена его маша готовила на кухне или стирала, думая со смесью жалости и озлобленности, что он за этим ноутбуком работает. жалости — потому что приходится ему работать вечерами, а озлобленности — оттого что сколько бы он ни работал, денег больше не становится. и вот юля — так звали эту женщину — наконец согласилась на встречу, и иван петрович, сняв с пальца обручальное кольцо, надушенный, с тремя гвоздиками отправился прямиком к ней домой. жила юля за городом, внутри холма на мусорной свалке. иван петрович постучал, и симпатичная шатенка открыла ему дверь. она была в нежном голубом пеньюаре, и иван петрович сбросил его с юли одним движением и прижал её к себе. у юли были три огромные груди, две крайние она закидывала на плечи, чтобы не мешались, но ивану петровичу этот небольшой недостаток даже понравился. они попили чай, немного поговорили о том о сём и вскоре оказались в постели, и тут произошло непредвиденное — иван петрович не смог. впрочем, не такое уж это было и непредвиденное, так оно обычно у него и случалось последние лет пять. — так, — сказала юля, — ты мне писал, что ты весь из себя такой необыкновенный: умный, образованный, обеспеченный, симпатичный, галантный, очень духовный и нестандартный человек. и вот что я тебе скажу: человек ты тупой, денег у тебя нет, раз ты принёс мне три дешёвые гвоздики и надушился дешёвыми духами, которые пахнут хуже, чем эта свалка, никакой духовности и нестандартности в тебе тоже нет, ты полный примитив, судя по всем твоим разговорам, но самое худшее, иван петрович, так это то, что ты — ИМПОТЕНТ!!!!!! — а ты, ты… — задохнулся иван петрович, — ты тупая примитивная похотливая сучка, трёхгрудая уродина, такую, как ты, никто не захочет. — и он со всего размаху врезал ей по лицу. оскорблённый до глубины души, он быстро оделся, вышел на свалку и нервно закурил.

как иван петрович разгневался на жену

сидит иван петрович на табуретке в недостроенном доме из кирпича и смотрит в окно. за окном брошенные земли, пустыри с жухлой травой, полуразрушенные сельские дома. обернулся, а напротив него диван с выпирающими пружинами, а на диване сидит жена. иван петрович сидит и смотрит на неё. и жена сидит, положив ногу на ногу, и смотрит на него. и левая нога у неё поверх правой. а иван петрович смотрит на неё и видит: что-то не то, и растёт в нём ярость. почему у тебя левая нога поверх правой? — спрашивает, наконец, — ты же всегда сидишь, положив правую ногу поверх левой. — не знаю, — отвечает жена, — просто села так. тут иван петрович заорал во весь голос: ты надо мной издеваешься, маша? у тебя всегда правая нога наверху! почему ты так села? ты слишком тупа, чтобы делать что-либо просто так. и слишком мелочно- расчетлива. — не знаю, — отвечает жена, — говорю тебе: я просто села так, как мне удобно, — и делает лицо такое невинное. — нет, тебе так неудобно! — ревёт иван петрович. смотрит на неё и видит отчётливо: невинность её напускная, а в глазах у неё цинизм. и вот она сидит, ничего не говорит, только смотрит на него, издеваясь, и ещё ногой слегка покачивает. специально это всё устроила, чтобы его из себя вывести. строит из себя лань загнанную, а у самой в глазах холодная злоба. — сука ты, маша, сука, — сказал ей иван петрович, — самая настоящая сука. а она всё сидит нога на ногу и не шелохнётся, и в огромных торжествующих глазах её — сталь и ненависть.

иван петрович на дне рождения лёлика

иван петрович присутствовал на праздничном застолье в честь сорокапятилетия своего друга лёлика. стол был накрыт в глубоком котловане, вокруг не было видно ничего, кроме земляных стен и белёсого, мелко дождящего неба где-то там далеко над головой. рядом с иваном петровичем сидела его супруга и тщательно следила, чтобы он не напился, после каждой рюмки тыркая его тощим локтем в бок. — ваня, — с тебя тост, — сказала ксюша, жена лёлика, женщина, в которую иван петрович в студенческие годы был влюблён. — лёлик, — начал иван петрович, — ты мой лучший друг, можно сказать, единственный друг, и такого доброго, душевного человека, как ты, я больше не знаю. мы с тобой дружим со студенческой скамьи, и я не могу сказать про тебя ни одного плохого слова. ты всегда выручал меня в беде, был рядом, когда мне была нужна твоя поддержка. ты всегда был гордостью — вначале нашего курса, а потом всего университета. нет, ни одного плохого слова не могу сказать… кроме разве что того, да это пустячок совсем, лёлик, пустячок, когда ты мне на госэкзамене не дал списать, а я получил оценку ниже тебя, лёлик, а ведь я тебе всегда давал списывать на экзаменах, ты помнишь, лёлик, а ты мне чем отплатил? чёрная неблагодарность — это и называется чёрная неблагодарность. а — тоже пустячок такой, лёлик, мелочь одна — потом ты такую карьеру сделал — до начальника департамента по науке, — ты думаешь, сам? это папаша твой, академик, тебе помог. ты сам-то разве чего-то можешь добиться? я тебя столько лет знаю, и поверь мне, лёлик, сам ты ничего не можешь добиться! а ведь это я должен был быть на твоём месте, лёлик, и меня сергей ефимович и прочил на эту должность, а ты, я знаю, что сделал. ты ведь приходил тогда к сергею ефимовичу, ты ведь тогда разговаривал с ним, что ты ему про меня сказал? я знаю, что ты ему про меня сказал — что я не справлюсь, что я — человек не того полёта, — вот что ты ему сказал! а ещё сказал ему, что папаша твой с ним о тебе хочет поговорить, он и поговорил, лёлик, поговорил. и в ксюшу я ведь влюбился первый, лёлик, ухаживал за ней два года, три раза цветы дарил, в кино дважды сходили, а тут, понимаешь ли, ты, весь такой крутой, со своим автомобилем, папенькин сыночек… она и клюнула на тебя. разве это по-дружески было, лёлик, с твоей стороны, разве это хорошо было? когда письмо ты ей любовное написал, звонил каждый вечер, в парке культуры вы вместе гуляли, обо мне думал ты тогда? не думал, лёлик, ты никогда ни о ком, кроме себя, не думал. в общем, ты говно, лёлик. за это и выпьем. и иван петрович в одиночку осушил свой бокал.

иван петрович и кровавый богослов

иван петрович шёл по древней милосердной земле, по залитым солнцем пашням, и попал в тёмный, дальний уголок её, где тени правили бал, опадая с деревьев, как чёрные крылья дроздов. заброшенные сельские дома вырастали из холмов, опустелые, мерцающие жемчужными бликами пыли, в мыльных мочалках мха-бородача, свисающего с серебристых лиственниц, как бороды повешенных карликов. мутные угольные зеркала в каменных дырах колодцев, пересохшие фонтанчики, разбросанные тут и там трупы — всё говорило о мертвенной и чуждой красоте забвения.

да-да, трупы, — изумлённо отметил иван петрович, оглядывая окрестности. некоторые из них уже разложились, в рёбрах иных сделали себе гнёзда ядовитые змеи, третьи же ещё сохраняли человекоподобие. видно было, что трупы чудовищно обезображены, зачастую расчленены, и отрезанные руки и ноги, вспоротые кишки, вырезанные сердца говорили о событиях странных и трудновообразимых.

тем временем, облизывая окровавленный нож, из укрытия вышел красивый и весёлый юноша и направился к ивану петровичу. «не бойся меня, — сказал он ему, — я сегодня убил, изнасиловал, расчленил и съел столько людей, что удовлетворил свой голод до самого завтрашнего дня. поэтому можем поговорить». иван петрович описался и обкакался, но юноша, казалось, этого не заметил и, пребывая в благостном разговорчивом настроении, взял ивана петровича под руку и повёл по аллее. над головой их сплелись ветви, и какая-то невидимая птица запела прекрасную и мучительную песню.

«я не маньяк какой-нибудь, как вы могли подумать, — сказал юноша ивану петровичу, — и не сумасшедший. и я не один такой. если хотите знать, я сын властителя этой счастливой страны, я превосходно образован, в двадцать лет получил степень доктора богословия, автор многих монографий и сборников религиозных гимнов. и друзья мои — лучшие из лучших, представители культурной и духовной элиты нашего общества, писатели, учёные, журналисты, врачи, учителя. объединяет нас всех то, что мы оппозиционно настроены к существующему порядку. я вижу по вашей физиономии, что вы не из наших мест, и начну издалека, чтобы объяснить вам, почему мы с моими дорогими соратниками убиваем, насилуем и расчленяем мужчин, женщин и детей. слышали ли вы когда-нибудь о разрушенных мирах?» «нет», — жалобно проблеял иван петрович.

«Господь, прежде чем создать тот неведомый мне мир, который зовётся Землёй и который признан лучшим из возможных, где добро и зло уравновешены и гнев сдерживается милосердием, а милосердие гневом, создал три мира, где безраздельно властвовало зло, насилие, жестокость и несправедливость. благой его замысел заключался в том, что лишь на фоне царствующего гнева и жестокости возможна праведность, возможен свободный выбор добра. он создал эти миры, ожидая появления невиданных прежде праведников, но праведники не появились. прокольчик-с вышел, кхе-кхе… не могли появиться праведники в мире, где существует только зло, как оказалось. и Господь разрушил эти три мира зла. после этого создал он лучший из возможных миров, Землю, где зла и насилия очень много, и они дают возможность свободного выбора добра, но есть и милосердие и любовь, которых пусть и немного, но они суть помощь Божья праведникам, чтобы они всё-таки появились. из-за того, что любовь и милосердие в этом мире всё-таки есть, его праведники праведны, ну как бы это сказать, — не на сто процентов, Бог им фору дал, но благодаря злу и насилию, вечно противостоящим им, в праведности их есть доля свободы, и потому Бог не уничтожает этот мир. ясно?» «ясно», — пробормотал иван петрович и снова описался. «ты, часом, не праведник?» — «нет-с».

«то есть смотри как там на Земле, например, получается. правитель страны какой-нибудь кровавый упырь, например, — а кто с ним борется? оппозиция. встаёт за добро, справедливость, демократию, хрен знает за что. и на смерть, и в тюрьмы идут за правду. а залог их свободного выбора добра — в чём? правильно — в упыре-правителе, который и позволяет им быть праведными. ну ладно, слушай дальше. Сатана, обезьяна Бога, прослышал об эксперименте с разрушенными злыми мирами и сделал выводы. создал Сатана тогда мир, где властвуют добро, мудрость, справедливость, любовь и милосердие. в этом мире все были праведниками, но в праведности их не было свободы, и оттого истинная праведность, единственно ценная в глазах Бога, в этом мире была невозможна. и мысль об этом доставляла чрезвычайную радость Сатане. но другая мысль доставляла ему ещё большую радость, догадываешься о чём я?» — «нет», — ответил иван петрович и снова обкакался.

«а я о том, что в мире, где невозможен свободный выбор добра, возможен зато свободный выбор зла. потому благой мир, созданный Сатаной, оказался превосходным потенциальным плацдармом для великих, невиданных прежде грешников. но в мире этом не было ни толики зла, он был настолько стерилен, что и грешники не могли появиться в полностью добром мире, как и праведники в полностью злом. Сатана был несколько разочарован, а Бог… Бог, узнав о нашем мире, исполнился сострадания к нему и решил дать нам шанс на спасение. дать его самым парадоксальным образом. по внешней видимости — сыграть на руку Сатане, а на самом деле — наоборот. он послал Его, о, я не знаю, как говорить о Нём — Свет, пришедший в мир наш, чтобы Свет обучил нас злу, чтобы с Ним толика зла пришла в наш мир и дала нам возможность свободно выбрать зло. но тайный умысел Господа был в том, что, получив возможность свободно выбрать зло, однажды мы сможем свободно выбрать и добро. ведь если мы свободно выберем зло и великие грешники явятся, то от дел, творимых ими, зла в нашем мире будет становиться всё больше и больше, и однажды его станет так много, что кто-то — о, этот великий предвкушаемый час! — сможет свободно выбрать добро, и это будет первый праведник, а за ним придут и другие. по воле Бога Свет пришёл, чтобы обучить нас злу. он был первым убийцей в нашем мире, первым маньяком, первым расчленителем и насильником. он был невозможен — и он явился и дал нам надежду. и многие из лучших, дети и внуки добрых людей, гордость нашего мира — последовали за ним. каждый день мы творим столько зла и проливаем столько крови, сколько возможно, и научим этому наших детей, а они обучат своих детей, чтобы однажды, однажды… когда людей, свободно выбравших зло, станет много, так много, что земля утонет в страдании, кто-то неведомый, не рождённый ещё, мальчик или девочка, дитя этого созданного Сатаной мира, в первый раз под этим небом свободно выберет добро».

«а почему бы вам самому, молодой человек, э-э, свободно не выбрать добро?» — робко поинтересовался иван петрович. тут парень разгневался: «да ты, я посмотрю, совсем тупой! — заорал он, — я же сказал тебе: в этом благом мире я могу свободно желать лишь зла. даже когда я думаю о грядущих праведниках, я не свободен в этом, потому что я сын доброго человека и внук доброго человека, родившийся в мире, где все добры по необходимости, и я — я тоже добр по необходимости, а это пыль в глазах Бога. но Свет пришёл и позволил мне свободно выбрать зло. слушай, знаешь что? что-то я опять проголодался…» парень широко улыбнулся, достал нож и облизнул его, насмешливо и нежно глядя на ивана петровича.

иван петрович и большое веселье

иван петрович сидел на уроке в школе на васильевском острове. был он снова маленьким мальчиком, но помнил почему-то и про всё последующее: учёбу в москве в университете, переезд родителей в деревню, ссору с ними из-за квартиры, женитьбу, развод. какой чепухой маялся, — думал иван петрович и зевал. олег щепкин, сидевший перед ним, тем временем перегнулся через свою парту, чтобы передать записку киселёвой. иван петрович не будь дурак — ухватил момент и радостно воткнул ему циркуль в мягкое место. — дурак, — обиженно сказал щепкин. и тут все на ивана петровича посмотрели и хором заорали: дурак! а иван петрович сам себя не видит, но чувствует — что-то не то. а что-то не то в том заключалось, что у ивана петровича отросли ослиные уши, вместо лица образовалось свиное рыло, сам без штанов, а на голове колпак с бубенцами. и стало ивану петровичу весело, вскочил он и заплясал, даже вприсядку пошёл. а все одноклассники тоже не лучше него стали: кто был роста высокого — великаном стал, кто низкого — карликом. юля цыпина юлой завертелась, олеся киселёва пошла колесом. у очень умного мальчика-ботаника хворостьянова вместо лица образовалась покрытая прыщами задница, а на месте задницы — важное насупленное профессорское лицо. чика чекалин начал пародировать директора, петя восьмёркин — брежнева, а ивану петровичу наказали быть патриархом. торжественно посвятили его в эту должность, щёлкнув по носу. тут в класс вошли две старухи — учительница пения и учительница истории, обе они были беременны и с трудом волочили свои огромные животы. — а ну-ка, иван петрович, — сказали они, — вызывай ленина, без него праздник — не праздник. а для этого ты сделай вот что. очерти вокруг себя мелом круг, пририсуй к портрету ленина рога и начни читать перед ним устав партии задом наперёд. начал иван петрович читать, глядь — а ленин из портрета вылезает как есть с рогами и начинает плясать. — ты читай дальше, — говорят старухи, — пусть они все повылезут. вылез и сталин — тоже с рогами, и пляшет. вылезли хрущёв, брежнев, вылезли и те, про кого в школьные годы иван петрович ничего не знал: андропов, черненко, горбачёв, ельцин, путин. у всех рога, все весёлые, пляшут. смотрит иван петрович, а он уже не в школе, а в самом кремле. и тысячи людей вокруг, чиновники, министры, градоправители, депутаты, у всех рога, все пляшут. а иван петрович стоит в меловом кругу и прядает ослиными ушами, на голове у него шутовской колпак, на груди патриарший крест, и понимает он, что сам их всех вызвал, что были они частью его самого, души его и тела его, и страны его, и космоса его, и кричит им: идите прочь! — со всей мощью своего свиного рыла.

иван петрович и красотка

едет иван петрович в переполненном вагоне метро, и стоит спиной к нему девушка. смотрит иван петрович, а там всё как надо: девушка худая, юбочка на ней короткая-прекороткая, обтягивающая очень даже подтянутую попку, каблуки высокие, на чулках рисунок-дракон вдоль ноги вьётся. волосы у девушки рыжие, кучерявые, стоят, как облако. иван петрович и решил, как обычно, немного побаловаться. прислонился лицом к терпким, душистым волосам девушки и натужно засопел у неё над ухом, а ручку свою потную на попу её положил, осторожно стал попу и бёдра её оглаживать, вдруг слышит — девушка издала лошадиное фырканье. иван петрович насторожился, а девушка обернулась к нему, и видит он: лицо её покрыто чешуёй драконьей, нос провалился, как у сифилитика, а на подбородке растёт густая рыжая борода. иван петрович отдёрнул руку, открыл рот от ужаса, а девушка наклонилась к нему и на ушко прошептала: экий вы безобразник, иван петрович.

иван петрович принимает зачёт в морге

снова сидит иван петрович у себя на кафедре истории русской литературы, а на этот раз располагается она без обиняков прямо в морге, и приходит к нему студентка шлюцкая зачёт сдавать. в белой простыне приходит, и по всему видно — ещё остыть не успела. начинает сразу: я ничего по вашему предмету не знаю и знать не хочу. — как же мы с вами поступим? — я вам минет сделаю, а вы мне за это зачёт поставите. — помилуйте, барышня, да вы же мёртвая! — так что ж это по вашему, значит, я мёртвая должна знать ваш предмет, а минет сделать я мёртвая не могу?! — ну хорошо, барышня, но между нами ничего не может быть хотя бы потому, что вы моя студентка! — какой-то вы подозрительно порядочный получаетесь. маша вот сказала, что для вас не помеха: живой человек или мёртвый, студентка или не студентка. — что же это за маша такая? — жена ваша маша, тоже здесь лежит, говорит, убили вы её вчера. ещё говорит, что вы ей всю жизнь испортили и не купили шубу. — и после смерти она со своей шубой лезть будет, тварь, — выругался иван петрович, поставил шлюцкой зачёт и ушёл с кафедры, хлопнув дверью. — не видать тебе шубы как своих ушей! — громко прокричал он, проходя мимо холодильных камер.

иван петрович и дурная привычка

из двери в старой ленинградской парадной выскочил мужчина в семейных трусах, крикнул ивану петровичу: берегись, мужик, там такое! — и убежал. иван петрович осторожно приоткрыл дверь — там была мышиная нора, и он стал туда протискиваться. нора через некоторое время перешла в стеклянный коридор, своего рода подземный бульвар. время от времени в коридоре стояли белые парковые скамейки, и на них сидели целующиеся парочки: то мужчина с мужчиной, то женщина с женщиной, то взрослый с ребёнком. иван петрович косо на них поглядывал и шёл дальше. наконец иван петрович вошёл в огромный лекторий. зал был заполнен уродцами, которые, увидев ивана петровича, громко ему зааплодировали, показывая жестами, что ему надлежит взойти на кафедру. иван петрович начал пятиться и хотел удрать, но пара крепких уродцев взяла его под руки и поставила на кафедру. — держи речь перед нами, — сказали они ему, — мы все здесь благодаря тебе. из зала начали поднимать руки и задавать ивану петровичу каверзные вопросы: не было ли у него дурной привычки — так называемого рукоблудия, да как часто таковое случалось, да в каких обстоятельствах. иван петрович нехотя признался, что да, случалось иногда, по большому счёту, чуть не каждый день, а в обстоятельствах разных, но чаще всего в сортире. после этих ответов из зала ивану петровичу поднесла цветы девушка с заячьей губой, раздвоенным подбородком и тремя ноздрями и сказала: иван петрович, вы — наш отец. каждый раз, как вы занимались этим — кто-то из нас рождался без матери от вашего семени и грязи, рассеянной в воздухе. вы подарили нам жизнь, и за это мы вас сейчас будем качать на руках и всячески любить. — ну что вы, не стоит, — сказал иван петрович, но уродцы уже стали подниматься со своих мест и окружать его кольцом. когда они подобрались совсем близко и хотели уже схватить его, иван петрович подпрыгнул высоко-высоко, до самого потолка, а в потолке была дыра, и ивана петровича в неё засосало, как в пылесос. но в это время чудовищные создания уцепились за край его штанов, и штаны остались у них в руках, а иван петрович вылетел наружу в одних семейных трусах, увидел дверь, выбежал через неё во двор, проорал щупленькому мужичонке, которого увидел за дверью: берегись, мужик, там такое!.. — и убежал.

иван петрович излагает свои убеждения

иван петрович находился на допросе. следователь, представившийся как монах ордена иезуитов, направил ему лампу в лицо и спросил: какого вероисповедания придерживаетесь, иван петрович? — я — православный христианин, — ответил иван петрович, сглотнув. — на все вопросы отвечайте честно, — предупредил его следователь, — это ваш единственный шанс. — а как бы вы определили, что такое Бог? — я думаю, Бог — это сила жизни, разлитая в природе, и нравственный закон внутри меня, — ответил иван петрович с чувством собственного достоинства. — как это вы мудро рассудили, — сказал следователь, — а в церковь ходите? — хожу, — сказал иван петрович, — на пасху. — а как бы вы иисуса христа определили, иван петрович? — я думаю, он был мудрый человек, как будда, лао-цзы и сократ, и учил людей доброму. — в общем, вашими ответами я удовлетворён, — сказал следователь, — вы — православный христианин, в церковь ходите, о Боге и иисусе христе высказываете мудрые суждения, так что всё в порядке. а сами-то вы в Бога верите, ну так, по честняку? — нет, — ответил иван петрович, — наверное, не верю, я — человек рациональный, человек науки, мне кажется, это всё мифы, которые люди придумали, чтобы умирать было не страшно. — да, я вижу, вы не дурак, иван петрович, — сказал следователь, — к вам на хромой козе не подъедешь. ну, поскольку в результате нашего разговора нарушений не выявлено, до встречи на суде-с.

иван петрович попал в грозу

а ну не двигайся, — крикнул ивану петровичу горбун, стоящий от него примерно шагах в тридцати. между иваном петровичем и горбуном стоял юноша-олигофрен, на равном расстоянии от них обоих. иван петрович замер. — сейчас гроза, видишь, — кричал ему горбун сквозь порывы ветра, полощущего его бороду, — нельзя двигаться. а то олигофрен умрёт. пока иван петрович, олигофрен и горбун стояли неподвижно, с неба ежесекундно били разряды. упав на землю, они превращались в глыбы льда и катились по направлению к олигофрену, но чуть-чуть не докатывались.

иван петрович увидел на горе неподалёку игрушечный чёрный бор, утыканный маленькими пластмассовыми деревцами, внутри же него были разные таинственные странности: костры, лагеря и цветные светящиеся камушки. ивану петровичу захотелось в бор, и он сделал шаг в его направлении. тут же разряд попал в олигофрена, и тот упал и умер.

ты чего? — подбежал к ивану петровичу горбун, — я же сказал тебе, что нельзя двигаться! мы должны были стоять с двух сторон от него строго симметрично! иван петрович пожал плечами. — подай хоть копеечку христа ради, — сказал горбун жалобно. — накося выкуси, — сказал иван петрович и ушёл. гроза кончилась.

за бором иван петрович нашёл яму, полную липкого серого месива. из грязи этой он стал лепить лошадь, и слепил три варианта, но ни один не получился, и он их отбросил. тогда недоделанные лошади обрели облик существ женского пола с металлическими цилиндрами вместо голов и принялись охотиться за иваном петровичем, который долго от них убегал между пластмассовых деревьев и домиков из пластилина.

иван петрович и окончательное решение

ивана петровича ввели в зал суда. зал был необъятного размера, и находились в нём тысячи, а то и десятки тысяч людей, но иван петрович сразу узнал множество знакомых лиц. лукаво подмигнул ему пьяный пономарь, сидевший со своей женой в третьем ряду, и иван петрович как будто даже услышал: когда всё закончится, дружище, выпьем с тобой по маленькой, я припас. лёлик сидел рядом с ксюшей, славик между цыпиной и киселёвой. в спортивном костюме и кепке сидело быдло, ело курицу и пило жигулёвское, рыгая и чавкая. строго и осуждающе смотрели на него беременные старухи-учительницы. все одноклассники и однокурсники тоже были здесь. на вип-местах сидели все вожди и президенты с рогами — от ленина до путина, вокруг них — чиновники, министры, градоправители, депутаты. видел иван петрович горбуна и олигофрена и женщин с металлическими цилиндрами вместо голов. видел братию свою научную — бесчисленных филологов, литературоведов, докторов наук с цитатами вместо лиц. видел машу в шубе из баргузинского соболя, целующуюся с мужчиной со слоновьим хоботом. видел студентов своих: лыкова в картофельных очистках, мёртвую шлюцкую в белой простыне, животастого животова и зобатого зобова. видел красивого и весёлого кровавого богослова, облизывающего нож. видел сонмища уродцев, родившихся от его семени, девушку с заячьей губой, раздвоенным подбородком и тремя ноздрями и красотку в мини-юбке с рыжими волосами с лицом, покрытым драконьей чешуёй, провалившимся носом и густой рыжей бородой. видел юлю с тремя грудями в голубом пеньюаре и улыбающегося ему следователя из ордена иезуитов. ни адвоката, ни судьи не было на этом заседании. лишь обвинитель с лицом петуха и петушиным гребнем визгливым фальцетом кричал: виновен, виновен! и зал аплодировал ему и кричал ивану петровичу: наш, наш!.. а потом не осталось ничего, только какая-то пустая тёмная комната в деревянном доме, приоткрытая дверь, в которую входит неяркий свет, скрипучие половицы и ведро опилок на полу.

________________________________________________________________________

Валерий Шубинский

ОТВАГА

Первое стихотворение Аллы Горбуновой, которое я прочитал, заканчивалось словами:

Смотри, стрекозы любятся, смотри —

По-настоящему, совсем как люди.

Бывает, по двум строчкам можно сказать, что человек, написавший их — поэт. Большой, небольшой, состоявшийся, несостоявшийся — это уж другой вопрос. Но — рожденный поэтом. В данном случае поэтом делает человека способность видеть мир в его постоянных само- и взаимопревращениях, в его подвижности, в его таинственной не-человечности. И истинная нежность и страсть ко всем вещам этого мира.

Страстность, отвага, неосторожность, способность выходить за границы своего «я» не в холодной медитации, а в дионисийском порыве — кажется, это именно то, что ценится сейчас у молодых поэтов; это нормальная реакция и на безличные постмодернистские игры, и на пришедшую им на смену слезливую и самоупоенную «новую искренность». Но темперамент не всем дается от природы в равной степени. Горбуновой он дан. Ее голос, еще не до конца сформировавшись, уже с первых шагов оказался способен брать сильные ноты, и ее юная бесшабашность смогла выразиться так живо и так убедительно, как мало у кого, не только в наше время. Мы еще не видели «женского» аналога Рембо и раннего Маяковского (я говорю о типаже творческой личности, а не о масштабах таланта). И оказывается, что это и не девушка даже, а так — «шантрапа, унисекс», существо, пьяное своей молодостью настолько, что ему не хочется, и гордость не позволяет, и сил нет как-то правильно сформатировать свои отношения с окружающим миром - все равно ведь кривая вывезет:

Дайте мне монетку — поблагодарю

Дайте мне под дых — я заговорю

Но скажу только тем, кого я люблю, для чего весь огонь и гон

Странно требовать от начинающего поэта безупречного мастерства, и ничего удивительного в том, что в лирическом голосе Горбуновой порою слышится не только обаятельная хрипотца, но и фальшивые, петушиные ноты. Это свидетельство не поддельности чувства или энергии стиха (и то, и другое у нее — подлинное), а недостаточного умения. Вопрос о том, есть ли у Горбуновой и ее сверстников и сверстниц (а в этом поколении немало талантливых людей) стимул для обретения этого умения, для меня остается открытым. В любом случае это умение будет уже новым. Жить на культурную ренту второй половины XX века больше нельзя. Горбунова принадлежит к первому поколению, для которого вопрос стоит именно таким образом. У нынешних «мальчиков и девочек» есть небольшой, но уникальный шанс начать новый цикл, новую большую поэтическую эпоху, которая (первый случай в отечественной истории) может последовать за прежней практически без перерыва. Будет жалко, если их максимализм растратится даром, если они (как многие из родившихся в 1970-е годы) замолчат или соскользнут в нервное ерничество, в грошовый «социальный протест».

Но есть вещи, которая никуда не деваются, которые вечны. Поэзия всегда была и всегда будет священным ремеслом, в котором сам стихотворец — и мастер, и орудие, и материал. А с другой стороны, она всегда была и всегода будет энергетическим мостиком в мир мертвых и в мир вечно живых, мир погибших и мир блаженных, мир нематериального и сверхматериального. И именно эта связь особенно остро ощущается молодым поэтом, знающим, что «земля и тайна неприкосновенна, и смерть верна, как первая заря». Судя по всему, ей ближе образ поэта-мага, а не поэта-мастера. Но и магические искусства требуют долгого и кропотливого изучения.

Живя (в силу избранной профессии) в мире философских учений разных времен и культур, зная и современную русскую поэзию (в которой ей особенно близки Елена Шварц и Виктор Соснора), и, думаю, отечественную и мировую классику, Алла Горбунова, как правило, умеет избегать бича молодых поэтов — эклектизма. Если сначала ее стихотворный корпус как будто распадался надвое («серьезные» и провокативно-шуточные стихи), то сейчас мрачный юмор, приобретя метафизическую окраску, смог интегрироваться в ее лирику, придав ей своеобразный колорит. О любви и смерти она может говорить не только языком высокой элегии, но и стилем народной баллады, фольклорных «страшилок». Природное композиционное чутье избавило ее от другого греха молодых — фрагментарности. Постепенно она уходит и от соблазна достигать экспрессивности слишком простыми способами, соблазна, которому сперва до известной меры поддалась.

Небольшая подборка дает, думается, достаточное представление о поэте, от которого мы вправе ждать и требовать многого. Хочется верить, что у Аллы есть не только отвага, чтобы начать путь, но и силы, чтобы идти по нему дальше.

Валерий Шубинский

Кости, земля, трава

Милый, так страшно: кости, земля, трава,

говорить с тобою будет в поле моя голова:

так бы лежала с тобою тёпленьким,

когда бы была жива.

Тело гниёт в земле, превращается в золото ртуть,

внутренности мои великаны варят в котле,

смотрит из чащи на тебя моя левая грудь,

смотрит из-под корней на тебя моя правая грудь:

так и лежала б с тобою тёпленьким,

когда б не была в земле.

Стынет ноябрь, в земле усмехается нижний бог,

говорить с тобой будет из озера мой правый бок:

так и лежал бы с тобою тёпленьким,

когда бы я только мог.

На пустыре кости, трава, целлофан,

мой мизинец отрезанный страшная птица ест,

помнишь, как ты меня гладил и целовал,

зачем ты меня оставил, мне одиноко здесь.

Знаю, пребудут кости, земля, трава,

говорить с тобою будет в поле моя голова,

внутренности мои великаны варят в котле,

смотрит из чащи на тебя моя левая грудь,

смотрит из-под корней на тебя моя правая грудь,

говорить с тобой будет из озера мой правый бок,

мой мизинец отрезанный страшная птица ест,

это мир мёртвых, что ты меня разлюбил.

* * *

Озеро Онего с голубым снежком,

по нему гуляют жмурики пешком,

их потом увозит аэромобиль.

Я кого-то нынче, кажется, убил.

Сосны обрамляют угольной стеной,

это всё далёко, это не со мной,

я же ангел божий, отсвет неземной,

светлая дорога, слышь, передо мной.

Маленькие сосны дальних берегов,

это перспектива, это горизонт,

оторочка лисьих сказочных мехов,

армий снеговичьих леденящий фронт.

Странные фигуры стынут на ветру,

камня и железа, и творенья рук,

идолы для капища, чурбачные дары,

а за ними древние безлюдные миры.

В наркодиспансере нынче новый год,

мы придём попросим, нам что-нибудь дадут,

а в соседнем морге тоже новый год,

и, конечно, новый год в камерном аду.

* * *

…и был бы миг — миг исполнения судеб

и обретения святого тела славы,

брата с сестрой нетленная любовь,

внутри печи металлов переплавы,

костей, сердец, желаний переплавы,

когда и разделённость и страданье

преобразит нетленная любовь.

твоя-моя нетленная любовь

и будет без похмелья охмеленье

и будет без увечья оскопленье

и единенье без совокупленья

…и был бы миг — но если без него

пусть будет нежность горячей и крепче,

и жёстче, и отчаяннее речи,

но очарованней, как яблоневый дым.

пусть будет тайна неприкосновенна

письма, и эроса, и то, что есть за ним,

и будет жизнь летящим дуновеньем,

и очарованней, как падают в моря,

и как поют о самом сокровенном

и никогда о нём не говорят,

и очарованней, как падают сердца,

пусть будет тайна неприкосновенна

и будет смерть как старшая заря.

чтоб не мешать с дерьмом мою невинность

мне обороной камни маннергейма

чтоб не мешать с дерьмом мою любовь

я сам её убил и в лесе спрятал

и уберёг её от поруганья

в земле, корнях, её грибницах, соках,

так, ниже нижнего хранится, что высоко

натура, девушка, будь неприкосновенна

в гранитной обороне маннергейма

…и пули на земле у старых дотов,

земля хранит любовь в сокрытых соках

и ненавидит наши племена,

и запечатан мёд у цвергов в сотах,

в лесах блуждает зимняя война,

и тот, кто не напился допьяна, —

на свете не согреться, не согреться,

и очарованней, и падает, как сердце,

в озёрный край прозрачная весна.

…и с нею грозы вод околоплодных,

и с нею все небесные полотна,

подснежнички и китежские флейты,

и печки, что затопятся в домах,

где наших с братом тел творятся сплавы,

и где мы обретаем тело славы,

и где я в оный год сошёл с ума,

и с нею половодье рек молочных,

и с нею наполнение колодцев

водой целебной с-под алатыря.

и с ней твоя-моя любовь нетленна

земля и тайна неприкосновенна

и смерть верна как старшая заря.

* * *

Я вижу землю далеко, туман — зелёное стекло,

и та, которую ищу, как сквозь печаль, через бутыль.

Там вижу озеро на дне, его цветеньем повело,

стеклом зелёным алкогольным,

болотным пивом золотым.

А в нём блистает чешуя, и мой там прячется дракон,

дракон один — и он внутри, он мой кузнец, он мой венец,

и ту, которую ищу, годами пожирает он.

Я есть дракон, ты будь герой. Сказал — и мне пришёл конец.

Он Змей Горыныч, бог Троян, я юный жрец, он мой отец.

Дракон один — и он недуг, он мой надлом, и поделом.

Ведь ту, которую ищу, я сам привёл к нему, подлец,

на его ящерное ложе,

его смертельное стекло.

Дракон один — и он недуг, он лучший друг, он господин,

а та, которую ищу, — из всех начал моя печаль.

Я есть герой, ты есть дракон, и пусть останется один, —

когда бы так мне мочь сказать, держась за рукоять меча.

Аккордеон во сне

* * *

в тишине налету-навесу осенённая глубь,

мурашки травы, аккордеон во сне,

дребезжанье и рябь, пробежавшая по стеклу,

словно в ветре свистит вальдшнеп.

дуговая растяжка, чубушник цветёт как рай,

свет террасы выходит из мглы,

чтобы вступить в гром и вороний грай,

в дальний скрежет лесной пилы,

в стук возвращенья в дверь и в надрывный плач

егерской дочки, что с милым сбежала прочь,

но никто не откроет дверь, и отец-палач

скорее задушит, чем снова примет дочь.

в разрушенной вспышке высветились, дробясь,

два огненных мира в двойных зеркалах из воды.

уплывает под пальцами полузабытая вязь

сна во сне, что запутал следы.

Ad eum qui lucet

лютеция цветущая люцерна

взошедшая на водах на полях

когда с тобой мы встретимся наверно

как золото что Жак нашёл в углях —

закат Европы прах средневековья

гильотинированье короля.

когда бы вас избавил от оков я

когда бы знал зачем земле был дан я

а так рубите голову готов я

за все мои запретные желанья

вгрызайтесь в моё тело как пираньи

пусть мученики в кущах винограда

пусть ангелы на лютнях состраданья

и синева и умбра им награда

но и она сойдёт на баррикадах

когда между рассудком и желаньем

один только плавучий дебаркадер.

встаёт в воде лютеция сиянья

в полях цветёт люцерна в белый день

и Люцифер блистает светом знанья —

желтее лютиков, белее лебедей,

и к Мандоса взывая состраданью

поёт о Берене эльфийка Лютиэнь.

* * *

в ночи курорт забытый и пустой

санаторских заброшенных лоджий,

белой розой сквозь мрак

разъездной луна-парк,

призрачный, ложный.

балкончик над морем, не тай!

чуть постой

в конце лунной дорожки

до дрожи.

кипарисовая аллея,

магнолиевая аллея,

олеандровая аллея,

акация белая в листьях тёмно-зелёных.

за пустыми лежаками белеет

луна-парк, раскинувшийся на морской глади,

санаторий, раскинувшийся, на него глядя,

балкончик над морем среди пустоты небесной,

и на нём ребёнок, смотрящий на аттракционы,

маленький белый старинный балкончик над бездной,

и на нём ребёнок, смотрящий на дельтапланы,

летящие между звёзд и в дальние страны,

наперегонки с метеорами влетающие в гало

умноженной на себя Луны,

и крыло Рогалло

залетает к нему во сны.

и выныривает, почти доставая его протянутой вниз руки,

афалина, мяукающая, как кошка,

навострив плавники —

и грудной и спинной,

что вырезан мастерски полулуной,

и дельфины играют у каруселей, вырастающих понарошку

из астрального света и испарений воды,

и поют голубые киты,

и потерянное дитя на балконе одно в целом мире

открывает глаза всё шире

и спит с глазами открытыми,

видя свои мечты.

* * *

после дождя в политехническом парке

белка Лорелея лущит изумрудные ядрышки в домике беличьем

и бабочкой рыжей вспорхнёт, испугавшись шагов.

с каждым днём листья шире и дальше,

и холод черёмховый минул, и ныне сиреневый.

но что за лёд там внутри нестерпимый,

как правда, и рот на засов?

кому я скажу — Лорелее и облаку синему — нет, не посмею

косам рейнским твоим, Лорелея,

рыжим косам дождя,

косам rain-ским,

что в лужах цветочная пена ест,

мыло из кошек,

и свежим сосновым здесь пахнет бальзамом…

не посмею —

но ненависть ненависть

вашей благости, вашим слезам.

ты не слыхала ль, белка Дульсинея,

про с мельницами бьющегося дона?

иди сюда, сыграем в час Суда.

всё как всегда,

и тётеньки тучнеют,

шарьки пыряются

и пьяницы синеют,

а синева по-прежнему бездонна.

по-прежнему не будет никогда

никаких компромиссов перед лицом Армагеддона.

Обещание весны: восход имён

1. последний снег

снег-дождь

вот серенькая кашка

лежит-бежит в прожилках серебра

квашня расквашенная, промокашка

и чёрная зеркальная вода

и полужидкая слюда

и таль

и даль, в которую

уходят параллельно провода —

2. в ту даль высокую,

в которой запрозрачнеет

застуженный сиреневый хрусталь

и зазвенит рассеянная таль

и надорвётся алая струна

нечаянная чуть голубизна

материи нежнейшей голубиной

а может, ситец девушек фабричных

а может, синяя речная глина

а может, позлащённая лепнина

чумного солнца на дворцах барочных.

3. а что зима?

она была нема

а март нам возвращает имена:

журчанье, капель стук,

и свет, и звук

и хлюп сапог, и рёв котов,

и пробуждающийся сок

стволов, и ток

реки, взбрыкнувшей из оков,

и семью семь цветов, как семижды семь слов,

зажгутся, лишь пройдёт, как коробейник,

весна красна с ручьями и травой.

и имена взрастут из-под земли:

баранчик, и проломник, и вербейник,

седмичник, млечник и цвет очный, полевой…

Пустыня

Бог — это корабль пустыни.

(Из речи шизофреника, пример Блейлера)

...видел плывущую в свете луны

по дюнам процессию духов:

махараджа и его слоны,

Гарун-аль-Рашид, премудрый халиф,

евнух с отрезанным ухом,

караваны верблюдов, пустыни пыль,

морская соль и седой песок.

голодают скимны, но плод олив —

юный халиф, а визирь — инжир,

а над ними роза — пророк.

видел ангелов дождей и ветров,

видел тигров, скорпионов, змей,

и святых, обитавших в пустыне сей,

все девять врат и восшедших к ним,

видел бычий рог и полдневный зной,

и пустынника, скрывшегося в тени,

и блудницу, одержимую сатаной,

что этой ночью возляжет с ним,

видел грешных ров и уютный кров,

как кровь, которую греет род,

тот, что не будет идти за мной,

растя огород свой, пася коров,

тот, что не будет идти на край,

днесь имеет рай, и роится рой,

видел соблазны твоих рабов,

бесноватых, вышедших из гробов,

прокажённых, покрытых смердящей корой,

чистой гурии ломкую бровь,

но не видел тебя, моя любовь,

среди ищущих быть с тобой.

СТИХИ ДЕВЯТИ ОЗЕР

* * *

(озеро Осиновское)

созерцая вещи, открываешь путь чудесам.

лестница, выдолбленная в песке, ведет на безлюдный пляж.

я сижу там один — отшельник и маг, рядом ржавый велосипед,

бутылка темного пива, чей-то затершийся след.

мои пальцы вливаются в озеро, словно реки.

я отдаю свою память Александру, Евгению, Юрию, Роману, Ивану.

я отдаю свои уши русалочьим голосам.

я отдаю глаза подводным малькам и бликам.

я отдаю нос запаху водорослей, смолы, песка.

мой рот молчит и не знает слов,

как рот пеликана, в котором трепещет улов.

мое сердце — дом нищего человека.

мой ум — дворец нирваны.

(озеро Ветреное)

по красной дороге сюда пришел через долгий лес.

— возлюбленный мир! — вот — ки-

дает весло загорелый мужик на лодке,

жарят шашлык выходные люди на джипе,

и синий купальщик с красной своей бородой.

но обычно здесь пусто, лишь я сижу на отшибе,

а озеро светлое, словно проточное, с красной водой:

красная глина, красный песок, красный ил,

кровь зимних солдат твоих, грудь снегирей твоих,

раны ступней твоих, мякоть расклеванных вишен твоих…

в долине смерти ночью замерзла дивизия — наша? врага?

дачные дети, намазав кожу, играют в индейцев,

строят шалаш у кривых деревьев, где ведьмин шабаш.

и если ты заблудился, то надо найти могилу красноармейца.

до того, как гусей-лебедей выпустит баба Яга,

как выпрыснется на закате воздушная благодать —

растопит стекла старой веранды,

мертвецы заклубятся в дыме печной трубы,

и выйдут в небесный обход стразовые дурынды

нашу ночь соглядать

побежденным начальством судьбы.

(озеро Малое Борковское)

Дедушка Ау помер зимой в холода.

Букаху сбил грузовик. Джексон подшился.

Борода забесплатно, бывает, меня угощает.

я спал у магазина, выгнали, пришел на мостки.

в небе ясный месяц протягивает от мостков дорожку.

распускает волосы какая-нибудь Катерина.

разжигают костры подростки, достают гитары.

подсаживаюсь, запеваю: «Афганистан, кровавый край…»,

веселюсь, выпиваю стопку, показываю награды,

подмигиваю глядящей в землю девчонке: «что, коза такая-то,

небось не знаешь, что такое заниматься сексом по-офицерски?»

* * *

(озеро Большое Борковское)

смех и горе гуляют по бережку,

смех мой, горе мое, кукушачье ку-ку,

вдали — петушачье кукареку, вблизи — лягушачье ква,

кувшиночьи ладоши и зажмуренные цветы,

озеро, разморенное, как молоко, готовится ночевать,

от солнца осталась одна полоса все слабеющей красоты, —

как калинов мост над огнем, как печной каравай

в утробе печи, что просит: отведай моих хлебов,

яблоня красными яблоками трясет, умоляет: срывай.

Василиса премудрая ищет свою любовь.

крупные слезы в кольцах травы лежат,

в листьях осин дрожат.

чайки кружат, чаячьи кольца, пепельно-дымные перья,

как зола от костра, которую ветер носит.

по бережку гуляют моя грусть и мое веселье,

моя трезвость, мое похмелье,

молчат, ничего не просят.

* * *

(озеро Безымянное)

как пошли мы с дивной матушкой покупать сапожки

у длинноносой старушки — бабушки Ежки,

а и привели меня к лесному мужичонке сапожки

в лаптях и рубахе, с волосами-соломой и на меня похожему.

все-то шутки шутил, словечечки и поговорочки мужичонка,

повел меня к топям, где редкий болотистый лес, как его бороденка,

а из заросших озер смотрят-качаются сухие тростинки,

в общем насилу ушел от того мужчинки.

но мил он мне пришелся, как душа родная, и сердце мое потешил,

я потом как-то вдруг понял, что это леший.

пришел к матушке и говорю ей: видел лесного мужичонку в лаптенках,

он повел меня к топям, где редкий болотистый лес, как его бороденка,

отвели меня к нему бабушкины Ежкины лихие сапожки,

это был сам леший, и на меня, как отец родной, почему-то похожий.

а матушка мне: ой, ой, они тебя нашли, они тебя все-таки достали,

а я столько лет от них скрывалась, но делать нечего, так что слушай:

мужичонка этот в натуре гребаный леший,

и ты — его сын, а я — русалка, но из озерной дали

ушла к людям, и все эти годы жила, маскируясь под человека,

и тебя воспитывала так, чтобы ты не догадался, что ты сын лешего

и русалки,

хотела, чтобы ты получил образование, вышел в люди.

вот такую историю, елки-палки,

дивная матушка мне преподнесла на блюде,

и надо мной, побелевшим, по-русалочьи захихикала.

а я-то думал, я человек, да не похож я на человека,

сам чувствую, что меня тянет к омуту, к тростникам, к озерам,

где мои тетушки и бабушки, к лесному мужичонке в сырую чащу,

и испил я до дна в ту минуту чашу позора.

и понял я, что таким я создан, и куда мне от этого деться,

и на гнилом болоте пребыть мне слаще,

чем среди сынов человеческих, ибо я —

сын чародейский,

нечисть лесная, проще говоря, — кикимора.

это, согласитесь, пожестче случилось со мной приключение,

чем если б я просто был негр, садомазохист или голубой.

и охватило меня такое глубокое отчаяние в моем спасении,

что я поднялся на крышу высотки, чтобы покончить с собой.

* * *

(озеро Радужное)

землянка рыбака на берегу.

большие звезды на сыром лугу.

над свежей черникой, над пьяной морошкой —

дымные стружки и месяца рожки.

вышли ночницы, прошли и ушли

в черных платках с огневыми цветами.

ели, скренившись, тропу замели:

дом свой забудь и забудься здесь с нами… снами…

и куда меня в темноте завела судьба:

в сплетеньях деревьев ветвями обвитые черепа,

змеиные яйца, кости, и без окон изба.

сломы ветвей или запястий изломы,

ветви, повившие ветви, вервьем на локтях,

и паутина жгутами свивается, льстясь

сладкой щекоткой до смерти в оковах зеленых.

* * *

(Черное и Белое озера)

1 (озеро Белое)

свет голубиный и вещего ворона мрак —

капля двойная на давней двуцветной эмблемке.

небо и ад заключают непризнанный брак —

думка моя в этот вечер о Беме и Блейке.

дивом предивным любуйся: лес в блестках лучей

розовых и изумрудных, как бор Лориэна,

серебра-злата собор из деревьев-свечей —

образ природы спасенной и благословенной.

словно любовным резцом — как святые отцы

славу господню воспеть открывали уста —

выточен образ природы, и в нем — красота,

мудрость, покой, исцеление, все — о Творце.

2 (озеро Черное)

череп лесной, ограненный хвоей,

с нетопырем, неясытью, змеей.

в голые ноги — крапивная плеть.

в образ природы впечатана смерть.

папоротники, что тянутся вверх,

небо закрыв, и цветут на Купалу,

корень их — яд, отпадение, грех,

буйство травы, птичий щебет и ропот.

ранящий серп, что срезает омелу,

дрогнет, почувствовав древнюю похоть

хищной природы; тигровые звери

нежно и страстно друг друга едят,

из-за деревьев беспутные фейри

за птицеловом с ухмылкой следят.

се есть природа из корня от древа

знания зла и добра,

та же, другая, светла и мудра,

от древа Жизни.

как право и лево —

озеро Белое, озеро Черное, но

кто посадил оба древа,

или оно — одно?

(озеро Блюдечко)

---

вся бесконечность нам судьба,

а мир — разбитая игрушка.

---

в руках ребенка —

нож, «Плейбой» и «Ягуар»,

плечо невесты с меткой проститутки,

и вся эта лазурь и киноварь —

кровь неизвестного солдата в незабудках.

---

но чаю-чую леший с водяным у лесного костра поют:

это мы сделали революцию в раю,

как мы были молоды и красивы в отважном строю,

как мы любили ходить на краю,

теперь смотреть на нас страшно,

но это не важно…

---

а вот и мой дружочек Вано

бренчит на гитаре на бережочке диком.

бескомпромиссны, несносны, чисты,

дети-уроды, дети-индиго,

эльфы и назгулы, братья и сестры,

поем, прижавшись друг к дружке,

про судьбу — бесконечность,

мир — сломанную игрушку,

и дружочек мой запевает, и я подпеваю:

я ищу таких, как я,

сумасшедших и смешных,

сумасшедших и больных,

а когда я их найду,

мы уйдем отсюда прочь,

мы уйдем отсюда в ночь,

мы уйдем из зоопарка,

ла-ла-ла,

ла-ла-ла

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность.
— Вернер Гейзенберг

Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Стояли звери около двери,

В них стреляли, они умирали...

Стихи очень маленького мальчика

Все материалы размещенные на сайте принадлежат их владельцам. При копировании материалов ссылка на источник обязательна! Администрация не несет ответственности за нарушения авторских прав, все материалы содержатся на сторонних ресурсах, все ссылки скрыты.