КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс
Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность.
— Вернер Гейзенберг
Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.
РУССКАЯ ПОЭЗИЯ
Джим Моррисон
АЛЕКСАНДР СОПРОВСКИЙ
Александр Сопровский (1953–1990). Родился в семье шахматистов, А.З.Магергута и К.Г.Сопровской, фамилию которой взял в качестве псевдонима. В своей автобиографии отмечал, что с самого раннего детства страстно любил читать. Стихи начал писать в августе 1969 года, до этого «стихов, за исключением Пушкина, долгое время не любил и не понимал, зачем они пишутся».
В 1970-е—80-е годы учился с перерывами на историческом и филологическом факультетах МГУ. В те же годы работал бойлерщиком, сторожем, рабочим в экспедициях, занимался стихотворным переводом, давал домашние уроки русского языка и литературы.
На рубеже 1974 и 1975 вместе с Сергеем Гандлевским, Бахытом Кенжеевым, Татьяной Полетаевой, Алексеем Цветковым создал группу «Московское время». Название группы было придумано Сопровским. Участвовал в составлении самиздатовской антологии.
Первая публикация — в 1977 году в сборнике поэтов МГУ «Ленинские горы». Из-за последовавших публикаций стихов и статей в «Континенте» и других западных изданиях был в 1982 отчислен с последнего курса университета. Со второй половины 1980-х статьи и стихи начали публиковаться в СССР.
В 1983 году ему были предъявлены сразу два прокурорских предостережения: за антисоветскую агитацию и за тунеядство.
Александр Сопровский погиб под колёсами автомобиля 23 декабря 1990 года. Похоронен на Преображенском кладбище.
Первая книжка стихов «Начало прощания» вышла в 1991 в серии «Библиотека „Огонёк“».
# # #
В Европе дождливо (смотрите футбольный обзор)
Неделю подряд: от Атлантики и до Урала.
В такую погоду хороший хозяин на двор
Собаку не гонит... (И курево подорожало.)
В такую погоду сидит на игле взаперти
Прославленный сыщик – и пилит на скрипке по нервам...
(И водка уже вздорожала - в два раза почти
На 2.43 по сравнению с 71-м.)
И общее мненье – что этого так бы не снес
(ни цен этих, то есть на водку, ни этой погоды)
Хороший хозяин: не тот, у которого пес,
А тот, у кого посильнее, чем Фауст у Гете.
Над Лондоном, Осло, Москвой – облака, будто щит,
И мокрых деревьев разбросаны пестрые рати.
Которые сутки подряд – моросит, моросит,
И в лужах холодных горят фонари на Арбате.
Сентябрь обрывается в небо. Глаза подниму –
Все те же над городом изжелта-серые тучи.
Когда бы ты знала, как нехорошо одному.
Когда бы не знал я, что вместе бывает не лучше.
Есть чувства, по праву приставшие поздней любви.
Гуляет над миром отравленный ветер разлуки.
Войди в этот воздух, на слове меня оборви -
Когда все из рук вон, когда опускаются руки.
Шаги на площадке. Нестоек наш жалкий уют.
И сон на рассвете – как Божья последняя милость.
И памяти столько хранит завалящий лоскут,
А в памяти столько души – сколько нам и не снилось.
И я не спеша, раскурю отсыревший табак
И словно признанья вполголоса молвлю былому...
В Европе дождливо. Хозяева кормят собак,
И те, как хозяева, с важностью бродят по дому.
1981
# # #
Опять на пробу воздух горек,
Как охлажденное вино.
Уходит год. Его историк
Берет перо, глядит в окно.
Там город сумерками залит,
Повизгивают тормоза,
Автомобиль во мглу сигналит –
И брызжет фарами в глаза.
Там небо на краю заката,
Вдаль от огней и кутерьмы,
Отсвечивает желтовато,
Проваливаясь за холмы.
И, бледно высветив погосты
За лабиринтами оград,
Осенние сухие звезды
В просторном космосе горят.
Быть может, через меру боли,
Смятенья, страха, пустоты
Лежат поля такой же воли,
Такой же осени сады.
Быть может, застилая очи,
Проводит нас за тот порог
Бессвязный бред осенней ночи,
Любви и горечи глоток.
Как будто легкий стук сквозь стену
В оцепененье полусна,
Как будто чуткую антенну
Колеблет слабая волна.
Как будто я вношу с порога,
Пройдя средеи других теней,
Немного музыки. Немного
Бессоной памяти моей.
1985
ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ ИЛИ НАЧАЛО ПРОЩАНИЯ
1.
Мокрый ветер – на том берегу,
Где в болото уткнулось копыто,
Где размыт горизонт – и в снегу
Даль морская заботливо скрыта,
Суматошные верфи в чаду
Со стенаниями кабестана...
Не к твоей ли земле припаду
Напоследок – легко и устало?
Было время седым парикам,
И за неосторожное слово –
Шпага в грудь. и ходил по рукам,
Сердце радуя, список Баркова.
Было – в страхе крестился народ,
И, посмертно справляя победу,
С постамента венчанный юрод
Угрожал бесталанному шведу.
Все пройдет – и быльем порастет.
Было время – стреляли с колена,
Было время – на двор да в расход,
И у губ – розоватая пена.
Хмурый ветер дырявил листву.
Рдело облако флагом погрома.
Этот дух отлетел на Москву
За компанию с предсовнаркома.
Над каналами стало светлей,
И задворки глядят, как музеи.
Почерневшие ветви аллей
На ветру зазвенели свежее.
Да и злое заклятье снято,
И, небось, на подножку трамвая
Не подсядет неведомо кто,
Хромоту неприметно скрывая.
Время – нежной морской синеве
С ощутимым оттенком металла.
Ветру свежему – вверх по Неве.
Горькой памяти время настало,
Тайной вольности. Время прямей
Выговаривать каждое слово
Под шуршанье могучих ветвей
Над аллеями сада ночного.
2.
Мостовыми горизонт распорот,
Вертикали золотом горят –
И пойдет раскручиваться город,
Камерный выстраивая лад.
Начерно разыгранная в камне
Тема объяснения в любви –
Слишком эта музыка близка мне,
Навсегда растворена в крови.
Слышится – трамвайными звонками,
Брезжится – рассветной желтизной,
Как гудел Литейный под ногами,
Как Нева плескалась за спиной.
Воды, разграфленные мостами.
Вереницы движущихся зданий.
Мы в лицо припомним каждый дом.
Мы в разлуке жить не перестанем.
Мужество ценой любви поставим –
И бессилье к трусости сведем.
И опять, на развороте круга
Скорость увеличивая вширь,
Каменная вздрогнет центрифуга –
И пойдет собор, как поводырь.
И вокруг собора, шпиля, башни
Нас уже закружит без конца
Выстраданно светлый и бесстрашный
Город, окликающий сердца.
3.
Белесые сумерки в Летнем саду.
Навеки в груди колотье.
Сюда со страной я прощаться приду,
К державным останкам ее.
Закружится в сумерках город, и снег
Затеплится, тая в горсти.
На очереди – безоглядный побег,
И прошлого нам не спасти.
Я холод от камня привычно стерплю,
Коснусь напоследок его
И крикну: – Люблю тебя! Слышишь, люблю-
Справляй же свое торжество.
Мне слишком по нраву твоя прямота
И поздняя гордость твоя.
Но где там, когда уже клетка пуста,
И – только вперед – колея.
Ну, вот и попробуем: только вперед...
Надолго? Навек? Навсегда?
Ну что ж, оттолкнись от земли, самолет,
Гори, бортовая звезда.
Чтоб сердце рвалось до скончания сил,
Одним обжигая огнем
И город, который, как песню, любил –
И песню о городе том.
1981-1982
# # #
Я из земли, где все иначе,
Где всякий занят не собой,
Но вместе все верны задаче:
Разделаться с родной землей.
И город мой – его порядки,
Народ, дома, листва, дожди –
Так отпечатан на сетчатке,
Будто наколот на груди.
Чужой по языку и с виду,
Когда-нибудь, Бог даст, я сам,
Ловя гортанью воздух, выйду
Другим навстречу площадям.
Тогда вспорхнет – как будто птица,
Как бы над жертвенником дым –
Надежда жить и объясниться
По чести с племенем чужим.
Но я боюсь за строчки эти,
За каждый выдох или стих.
Само текущее столетье
На вес оценивает их.
А мне судьба всегда грозила,
Что дом построен на песке,
Где все, что нажито и мило,
Уже висит на волоске,
И впору сбыться тайной боли,
Сердцебиениям и снам –
Но никогда Господней воли
Размаха не измерить нам.
И только свет Его заката
Предгрозового вдалеке –
И сладко так, и страшновато
Забыться сном в Его руке.
1984
# # #
Я знал назубок мое время,
Во мне его хищная кровь –
И солнце, светя, но не грея,
К закату склоняется вновь.
Пролеты обшарпанных лестниц,
Тревоги лихой наговор –
Ноябрь, обесснеженный месяц,
Зимы просквоженный притвор,
Порывистый ветер осенний
Заладит насвистывать нам
Мелодию всех отступлений
По верескам и ковылям.
Наш век – лишь ошибка, случайность.
За что ж мне путем воровским
Подброшена в сердце причастность,
Родство ненадежное с ним?
Он белые зенки таращит –
и в этой ноябрьской Москве
Пускай меня волоком тащат
По заиндевелой траве.
Пускай меня выдернут с корнем
Из почвы, в которой увяз, –
И буду не злым и не гордым.
А разве что любящим вас.
И веки предательским жженьем
Зетеплит морозная тьма,
И светлым головокруженьем
Сведет на прощанье с ума,
И в сумрачном воздухе алом
Сорвется душа наугад
За птичьим гортанным сигналом,
Не заня дороги назад.
И, стало быть, понял я плохо
Чужой до последнего дня
Язык, на котором эпоха
Так рьяно учила меня.
1986
# # #
Как воздух игрою полон обманчивых отражений!
Гуляет над лугом ветер – и ты, вдалеке близка,
Стоишь березовой рощей на грани солнца и тени,
И над тобой проплывают летние облака.
И шаг отдает в колено, и жмется земля к подошвам.
И в торге с судьбой разлука – всегда ходовой товар.
И месяц идет на убыль, и все это станет прошлым,
И голубовато-серым подернется листьев жар.
И все не наговориться, и все-то не наглядеться:
Там сойка взлетела – помнишь? Там зяблик запел и смолк...
И древнее любопытство, мальчишество, лицедейство,
Когда головокруженье легко, как прощенный долг.
О чем ты сейчас спросила? И что я тебе ответил?
Нам лишь секундная стрелка в такие часы слышна,
Когда полынью потери предутренний дышит ветер,
И серый металл рассвета – возмездием из окна.
Становишься злее, цепче, оглядчивее с годами.
С годами, – сказав такое, сощуриться да вздохнуть.
И жмется земля к подошвам пружинисто под ногами,
И ветер лугов ложится прозрачной волной на грудь.
1987
БЕРНГАРДТОВКА
Памяти Н.Гумилева
Посвящается В.Дмитриеву
Мы на грязном песке не распластывались, умирая.
Не звенели под ветром высокие сосны вдали.
По дороге на казнь у платформы пылится пивная.
По жаре да с похмелья – бывает же счастье! – пошли.
До чего все забыто бессчетным, беспамятным летом!
По запущенным паркам и малый не сыщется след.
Нам и вспомнить-то нечего, милый, подумай об этом:
Никакого другого, светлейшего, прежнего – нет.
...На рассветном ветру золотились верхи Петрограда:
Августовские зори нигде не сияют, как тут.
(А что пиво с водой – нам ли сетовать? Так нам и надо,
Так и надо нам, милый. И лучшего нам не дадут.)
Полубред-полусон. Терракотовый отсвет пустыни.
Фразы скептика-друга. Обиженной женщины гнев.
Да какая-то стычка, где с вывертами непростыми
Голосили пророки, расчетливо руки воздев.
Безнадзорная память... А там – половицы расшиты.
Хруст – паркетные досочки! Грейся, рабочий народ!
К высшей мере – как пели тогда – социальной защиты.
...Царскосельские липы прикроют последний отход.
Голубая планета – морей непровернутый сгусток.
Петроградские вдовы уткнулись в изношенный шелк.
Отступает под марши видавшее виды искусство
В девятнадцатый век, как мятежный отброшенный полк.
1981
# # #
Как хочется приморской тишины,
Где только рокот мерного наката
С подветренным шуршанием сосны
Перекликается подслеповато.
С утра в туман под пенье маяка,
Покойно спится человеку в доме.
Пространства мускулистая рука
Рыбачий берег держит на ладони.
Как будто настежь ветру и штормам
Раскрыт неохраняемый порядок –
Пока со звоном не спадет туман,
Обрызгав иглы тысячями радуг.
И горизонт расчититься готов,
И прояснятся в оба направленья
Каркасы перекошенных судов –
И мощных дюн пологие скругленья.
Вдоль набережных под вечер поток
Наезжих пар курортного закала.
Веранда бара. Легкий холодок
Искрящегося в сумерках бокала.
Что грустно так, усталая моя?
Повесив нос – развязки не ускоришь.
Я взял бы херес: чистая струя,
Сухая просветвляющая горечь.
И в даль такую делаешься вхож,
Откуда и не возвращаться лучше...
Уж если в мире памяти – на грош,
Так выбирай беспамятство поглуше.
Подкатит – оторваться не могу.
Магическим обзавестись бы словом,
Открыть глаза не этом берегу –
И захлебнуться воздухом сосновым.
1982
# # #
Б.Кенжееву
Записки из мертвого дома,
Где все до смешного знакомо,
Вот только смеяться грешно –
Из дома, где взрослые дети
Едва ли уже не столетье,
Как вены, вскрывают окно.
По-прежнему столпотвореньем
Заверчена с тем же терпеньем
Москва, громоздясь над страной.
В провинции вечером длинным
По-прежнему катится ливнем
Заливистый, полублатной.
Не зря меня стуком колесным –
Манящим, назойливым, косным –
Легко до смешного увлечь.
Милее домашние стены,
Когда под рукой – перемены,
И вчуже – отчетливей речь.
Небось нам и родина снится,
Когда за окном - заграница,
И слезы струятся в тетрадь.
И пусть себе снится, хвороба.
Люби ее, милый, до гроба:
На воле – вольней выбирать...
А мне из-под спуда и гнета
Все снится - лишь рев самолета,
Пространства земное родство.
И это, поверь, лицедейство –
Что будто бы некуда деться,
Сбежать от себя самого.
Да сам то я кто? И на что нам
Концерты для лая со шмоном –
Наследникам воли земной?
До самой моей сердцевины
Сквозных акведуков руины,
И вересковые равнины,
И – родина, Боже Ты Мой...
1983
# # #
На краю лефортовского провала
И вблизи таможен моей отчизны
Я ни в чем не раскаиваюсь нимало,
Повторил бы пройденное, случись мне,-
Лишь бы речка времени намывала
Золотой песок бестолковой жизни.
Октябрь 1982
НОЯБРЬ 83-го
1
Ноябряская гроза.
Под ветром мир разгневан,
И снег летит в глаза –
И молния со снегом.
И вроде – все не то,
Но мой подкожный опыт
Свидетельствует о
Возможностях, торопит
Использовать их, и
Предчувствием удачи
Рождаются стихи –
И дышится иначе.
Стыкуются слова
Предвестием исхода,
И снова жизнь – права,
И на душе – свобода.
И снова снег летит
И на ресницах тает –
И мокрый лист летает
Среди оград и плит.
2
Через час по брусчатке солдатам
Шаг печатать с отмашкой лихой.
В этом воздухе голубоватом –
Подозрительность и неспокой.
Нелады расплескались по свету,
Хоть за горло не взяли пока, –
И кряхтит, выбирая газету,
Отставной вертухай у ларька.
Пусть и цены упали на водку,
И не самый худой урожай –
Он находит вест-индскую сводку,
Над Антилами видит пожар.
Он уже напрочь нем и бессилен,
И Октябрь ему не в торжество,
И мерещатся штурмы Бастилий
Помраченному духу его.
Под такую ж вот дату у кума
Как разваливалась за столом:
До второго стакана – угрюмо,
Ну, а там – по-мужски, матерком,
И занюхивали, к телогрейкам
Приникая ноздрями... И вдруг –
Это ж бьет он по нас, этот Рейган,
Из своих бронебойных базук!
И за сердце, как будто с похмелья,
Он берется нетвердой рукой.
Только пуговицы на шинели
Блещут форменною желтизной.
Открываются старые раны.
Не тому нас учили, не так...
Это бьют по казармам охраны.
Поднимается первый барак.
3
Вот оно, время, которого мы дождались.
Вот оно, время, в которое зажились мы.
Что с нами будет теперь:
Настоящая жизнь –
Или гнилой полусвет пересыльной тюрьмы?
Или тюрьма-то и есть настоящая жизнь –
А остальное все треп, бестолковщина, тлен?
В общем, короче, мы дожили: только держись.
Вот наше время, другого не надо взамен.
Как мы пророчили, прежний застой торопя,
Сдвинуться, стронуться, сделаться проще, честней –
Так и сбывается. Время просить у Тебя:
Вот наша родина. Господи, будь же Ты с ней –
С этими путаными, окаянными и
Втянутыми в безнадежную эту игру...
Светятся все же в окошке у каждой семьи
Слабой надеждой – огни на московском ветру.
Вот и снежку намело. Поутру выхожу,
Скрипнув засовом, на снег из церковных ворот,
Воздухом, как уж давно не дышалось, дышу –
И ничего не загадываю наперед.
ОДА НА ВЗЯТИЕ СЕНТ-ДЖОРДЖЕСА 25 ОКТЯБРЯ 1983 ГОДА
Я много водки выпиваю,
Портвейном не пренебрегаю,
Закусываю не всегда.
Баб обаятельных хватаю
Порой за всякие места.
А в это время в Белом доме
Ты к сводке утренней привык,
У демократии на стреме,
Иных забот не зная, кроме
Прав человеческих одних.
А я все пьянку продолжаю,
Я это дело уважаю.
Блестит "андроповка" в стекле.
И ничего не совершаю
За ради жизни на Земле.
И солнцу есть предел на свете.
И злаки чахнут на корню.
А там, в Овальном кабинете...
С чем я сравню тревоги эти?
С чем эти бдения сравню?
Весной на солнце снег растает.
Чашма пленительно блистает,
А то неплохо и пивка.
Меня запой не отпускает –
Или порой меня ласкает
Жены домашняя рука.
Горит рассвет над Потомаком.
Под звезно-полосатым флагом
Макдональда победный флот
Летит, как коршун над оврагом,
Как рыба хищная, плывет –
И се! марксизма пал оплот.
И над Карибскою волной
Под манзанитою зеленой
Грозят Гаване обреченной
Сыны державы мировой:
И ты, Макфарлейн молодой,
И ты, Уайнбергер непреклонный!
Кого же я средь дикой пьянки
Пою, вскочив из-за стола?
Кто, ополчась на силы зла,
Кремлевские отбросит танки?
В ком честь еще не умерла?
Чьи баснословные дела
Вовек не позабудут янки?
Калифорнийского орла!
# # #
В.Санчуку
Небо наклонившееся мглисто.
Синевы бездонная дыра.
Гонит облака, сшибает листья
Ветер, разыгравшийся с утра.
Есть у Бога славная погода:
Дважды за год, к лету и к зиме,
Ветер от восхода до восхода
Так хозяйничает на земле.
Чистка мира, перемена флага,
Чутких ожиданий полоса.
Резко вниз идет излом оврага.
Кверху улетают небеса.
Дальше, над бескрайними холмами,
В золотом сечении земли,
Вспыхнув осиянными краями,
Облака щербатые прошли.
Никогда я не был пейзажистом.
Но сегодня выйди со двора –
Гонит облака на небе мглистом
Ветер, разыгравшийся с утра.
Дай же воли солнечному полдню,
Дай же ветру разгуляться всласть.
Всем дай Бог, кого люблю и помню,
Перезимовать и не пропасть.
1984
# # #
Е.Игнатовой
Что есть душа? Не спрашивай. Пойдем
Замерзшими холмистыми лугами,
Где в густо-синем воздухе ночном
Между белесоватыми клоками
То тут, то там морозная звезда
Проглянет из бездонного провала,
Не освещая тропки никогда.
Верх-низ и лево-право растеряла
Захватывающая кривизна.
Снег голубеет, небо отражая.
Шаг в сторону – во мгле растворена,
Грядой холмов петляет даль ночная.
Не спрашивай. Но есть одни глаза,
Где пляшет темень, и круги цветные
Расходятся, и различить нельзя
Ни зги вокруг. И есть глаза другие.
В них отсвет ленинградского катка,
Где свалена еще с блокады мебель.
Азарт подростка. Юного кружка
опасное товарищество. Небыль
Угарных лет. Семейного угла
Заботливо поставленная крепость.
И зернышко бесхозного тепла
На дне зрачка нечаянно пригрелось.
Когда одни в другие поглядят –
Невидяще, темно, морозно, снежно –
Уже дохнет, Москва, и это ад,
А это – мы, и встреча неизбежна,
И недоговоренные слова
Не пропадут. Так вот: какая сила
В один пейзаж соединила два –
И две чужих судьбы к нему прибила?
Не спрашивай. И без того хрупка
Проснувшаяся чуткость – и напрасно
Искать ей объяснения, пока
И без того внутри светло и ясно.
1984
ПЕРВОЕ ПУНИЧЕСКОЕ ПОСЛАНИЕ
С.Гандлевскому
Я расскажу тебе, Серега
(Ты рад, я вижу по глазам),
Как левым бортом "Саратога"
Развертывается к пескам.
Уже ишак ревет спросонок,
И горизонт расцвесть готов,
И замерли на рейде сорок
Сопровождающих судов.
Под килем бездна голубая,
С востока – золотая мгла,
И вздрогнет первый луч, играя
На серой плоскости крыла.
Все шире свет по небосклону.
Свежее ветер перемен.
Так отворился Сципиону
Приговоренный Карфаген.
Воспоминания игривы –
Но это, кореш, навсегда,
Здесь по ночам летают рыбы,
Фосфоресцирует вода.
И праздный раб слагает оду
Тому, кто, не страшась толпы,
Мечом распространил свободу
За Геркулесовы Столпы.
Апрель 1986
# # #
Все те, кто ушел за простор,
Вернутся, как северный ветер.
Должно быть, я слишком хитер:
Меня не возьмут на рассвете.
Не будет конвоев и плах,
Предсмертных неряшливых строчек,
Ни праздничных белых рубах,
Ни лагеря, ни одиночек.
Ни черных рыданий родни,
Ни каторжной вечной работы.
Длинны мои мирные дни.
Я страшно живуч отчего-то.
Поэтому я додержусь
До первых порывов борея.
Не вовремя кается трус –
И трусы просрочили время.
Я знаю, в назначенный день
Протянут мне крепкие пальцы
Пришедшие с ветром скитальцы
С вестями от прежних людей.
1974
# # #
Мы больше не будем на свете вдвоем
Свечами при ветре стоять.
Глаза твои больше не будут огнем
Недобрым и желтым сиять.
Любимая, давешняя, вспомяни
Свечи оплывающий чад.
В длину, в высоту погоревшие дни,
Как черные балки, торчат.
И пусть их болтают, что правда при них,
И сплетни городят горой.
Мы прожили юность не хуже других
И так, как не смог бы другой.
Я снова брожу в черепковском лесу,
Березовой памятью жив,
И роща свечная дрожит на весу,
Дыхание заворожив, –
Как будто мы снова на свете одни,
И, дятлом под ребра стуча,
Прекрасное лето в апрельские дни
Упало на нас сгоряча.
1975
# # #
Закта рыжая полоска,
Ккак будто птица горихвостка
Взмахнула огненным пером
Над керосиновым ведром.
Ее усильем невесомым
Обочины озарены
Бесшумным заревом веселым
До появления луны.
покуда нам нельзя не волю,
Пока в неволе мочи нет –
Остался свет на нашу долю,
Ночной предавгустовский свет.
Остался впредь до жути зимней
Под осязаемой луной
На нашу долю – короб синий,
Нагретый, звездный и земной.
Нам остается месяц лета –
И можно ждать, как всякий год,
Пока багровый круг рассвета
Над хрупким дымом не взойдет.
Мы в чистом воздухе окраин,
Как пробки, фортки отворяем –
И пьем рябиновый настой
С последней выжатой звездой.
В такие дни острее слышит
Намеки совести душа.
Над самым ухом осень дышит,
Листами твердыми шурша.
И надо, с зоркостью орлиной
На глаз отмерив крайний срок,
Надежду вылепить из глины
Размытых ливнями дорог.
1975
# # #
Жизнь обрела привычные черты,
Что было нужно – за день наверстала.
Застольный шум, а посредине – ты:
Слегка царишь, но выглядишь устало.
Накрытый стол немало обещал,
Но разговор не ладился, как будто
Какой-то сговор вас отягощал,
Исподтишка встревая поминутно.
О господи, как фантастичен быт!
Искажены смеющиеся лица.
Кто с кем тут рядом – и зачем сидит,
На что озлоблен и чего боится?
Хозяюшка, отсюда не взлетишь.
Оскалит рот насмешливая вечность.
Погасишь свет – и ясно различишь
За окнами таящуюся нечисть.
И вправду мир покажется тюрьмой,
Дыханье – счастьем и прогулка - волей.
Что с нами происходит, Боже мой,
На этом самом жутком из застолий?
Март. Ночь. Москва. Гостепреимный дом.
Отменный спирт расходится по кругу.
Хозяйка, слушай, а за что мы пьем,
Зачем мы здесь – и кто мы все друг другу?
Пускай хоть выпьет каждый за свое
Под общий звон фужеров или рюмок.
Я - пью за волчье сладкое житье,
За свет звезды над участью угрюмой.
Хозяюшка! За звучным шагом – шаг,
Земля за нас, она спружинит мягко,
И каждый дом – по крайности, очаг,
и смертный мир не больше, чем времянка.
1976
# # #
Нас в путь провожали столетние липы,
Да лампа над темным надежным столом,
Да каменных улиц гортанные всхлипы
С нежданно родившимся в камне теплом.
Мазутных пакгаузов лязг на рассвете,
Цветущие шпалы железных дорог,
Ровесников наших послушные дети
Да весен московских гнилой ветерок.
И редко кто был виноват перед нами.
Мы стол покидаем в положенный час.
Но будет о ком тосковать вечерами
Глазастым потомкам, не знающим нас.
Разрушатся времени ржавые звенья,
И, может быть, сделаются оттого
Нужней и бесхитростней наши прозренья,
Отрывки, ошибки, беда, торжество.
Тогда все сольется а прозрачную повесть
И выступит, будто роса на траве.
Нас в путь провожает непонятый посвист
разбуженной птицы в дождливой листве.
1975
# # #
Ты помнишь: мост, поставленный над черной,
Неторопливо плещущей водой,
Колокола под шапкой золоченой
И стойкий контур башни угловой.
А там, вдали, где небо полосато,
В многоязыком сумрачном огне
Прошла душа над уровнем заката –
И не вернулась, прежняя, ко мне.
Когда же ночи темная громада
всей синевой надавит на стекло,
Прихлынет космос веяньем распада –
И мокрый ветер дышит тяжело.
Но смерти нет. И от суда хранима,
Как будто куща в облачной дали –
В налетах дыма черная равнина,
И пятна крови в гаревой пыли.
Пора мне знать: окупится не скоро,
Сверяя счет по суткам и годам,
Полночный труд историка и вора,
Что я живым однажды передам.
Настанет день, и все преобразится,
Зайдется сердце ерзать невпопад,
И будет – март, и светлая водица
Размоет ребра зданий и оград...
И поплывет – путей не разобрать –
Огромный город – мерой не измерить.
Как это близко – умирать и верить.
Как это длится – жить и умирать.
1977
# # #
Ю.Кублановскому
Морозное солнце над серым вокзалом,
Дымы на слепящих верхах,
И зелень листвы по садам обветшалым –
Серебряный блеск на ветвях.
Откуда в столице такая погода
В октябрьский полуденный час?
С архивного полузабытого года
Такого не знают у нас!
Сырой листопад налетает со снегом
На семь москворецких вершин,
И смотрится жадным монгольским набегом
Разъезды служебных машин...
Об эту блаженную смутную пору
Нам чувствовалось заодно,
Что Богу живому иначе, как вору, –
Навстречу безвластию, голоду, мору –
Прокрасться сюда не дано.
На голос друзей, по звонкам телефонным
Еще я срываться могу...
Но страшно взглянуть: под раскидистым кленом –
Зеленые листья в снегу.
1976
# # #
Похолодание прошьет роскошный май
И зелень по чертам фасадов.
Душа прояснится. Как хочешь, понимай
Игру сердечных перепадов.
А время спряталось. Исчезло без следа,
Как мокрой осенью безлистой.
И сердце падает – как будто есть, куда,
Как бы в колодец чистый-чистый...
1977
30 АПРЕЛЯ
Притупилось чувство боли,
Улеглась жара к семи.
Нынче вечер тайной воли,
Власти тайной над людьми.
В эту пору в Третьем Риме
Все недвижимо на вид,
Только небо над кривыми
Переулками кружит.
Только дышится свободней,
И прозрачен черный сад.
В Нижнем Кисловском сегодня
Флаги красные висят.
Я и в юности нередко
В эту пору здесь бывал,
И, прыжком доставши древко,
Флаги красные срывал.
Тихо в мире, слишком поздно.
Только музыка в окне,
Но ее аккорды грозно
Обращаются ко мне.
Но светлеет небосвода
Накрененное крыло –
Где она, твоя свобода,
Сердца тайное тепло?..
Что ж, домой, под крышу, что ли:
Спать, и плакать, и опять –
Завтра день большой неволи –
Спать и плакать. Долго спать.
1979
# # #
Жан-Марку Бови
Когда снегопада светлейшая вязь
Займет над рекою простор,
Мы в черные стекла посмотрим, садясь,
На белую вьюгу в упор.
Земля отклонится с орбиты во мглу,
Звезда оборвется над ней –
Но нервные пальцы, скользя по столу,
Не сыщут опоры прочней.
Как будто с планетой уже решено –
Лишь нас, зазевавшихся, ждут.
Тяжелых машин боевое звено
Выходит на горный маршрут.
Останется – нас за колючий забор
За то, что друг с другом на ты,
И танки – на голову нашу позор –
Замрут у последней черты.
Всего-то осталось – налить да сказать,
Поднять, опорожнить до дна
За землю, которую поздно спасать,
Раз участь ее решена.
Чтоб вовремя рухнуть успел серпантин
Под гусеничным полотном –
За нашу надежду. За все, что хотим.
За то, что твердим об одном.
10 декабря 1979
# # #
Отара в тумане скользит по холму.
Равнина незрима для глаза.
Доколе же брата прощать моему:
Скажи – до седьмого ли раза?
Стада исчезали – и скрылись совсем
За синий расщеп перевала,
Когда непреклонное: семижды семь, –
В ответ на века прозвучало.
Господь! наша память доселе строга,
Верни нас на тропы овечьи,
Где мы бы исправно простили врага –
И с братом зажгли семисвечье.
Но слышишь: над рощей с утра воронье.
Гордится земля пустырями.
Здесь дышит на ладан людское житье.
Не двое, не трое во имя Твое:
Приди и постой между нами.
...Морщинки от глаз исподлобных бегут,
И ежели деду поверить,
И ежели счет на морщины ведут,
Их семижды семь – не измерить.
Ты слышал ли песню разграбленных хат –
Отчизны колхозные были –
Про то, как он выехал на Салехард
И малого как хоронили?
Как мерзлая тундра сомкнулась над ним,
Костры на поминках горели –
И стлался над тундрой отечества дым
По всей ледяной параллели...
Дорожка ты, тропка! На праздник, как в ад –
На труд, как на смерть, и обратно.
Все утро вдоль пункта приема звенят
Бутылки светло и опрятно.
Смеркается медленно. Пьяный орет,
Поводит больными плечами,
Про то, как е@#$ его дни напролет
И как его сушит ночами...
По этой земле не ступал Моисей.
Законы – вне нашей заботы.
И где те блаженные – семижды семь,
Когда бы мы сели за счеты!
Господь, отведи от греха благодать
Под сень виноградного сада.
Сподобь ненавидть, вели не прощать,
Наставь нас ответить, как надо.
Черно небо гор. Поднимается дым –
Молочная просека к звездам.
Когда мы вернемся – мы сразу простим,
К Тебе возвращаться не поздно.
1980
# # #
На Крещенье выдан нам был февраль
Баснословный: ветренный, ледяной –
И мело с утра, затмевая даль
Непрогладной сумеречной пеленой.
А встряхнуться вдруг – да накрыть на стол!
А не сыщется повода – что за труд?
Нынче дворник Виктор так чисто мел,
Как уже не часто у нас метут.
Так давай не будем судить о том,
Чего сами толком не разберем,
а нальем и выпьем за этот дом
Оттого, что нам неприютно в нем.
Кикегор не прав, у него поэт
Гонит бесов силою бесовской,
И других забот у поэта нет,
Как послушно следовать за судьбой.
Да хотя расклад такой и знаком,
Но поэту стоит раскрыть окно –
И стакана звон, и судьбы закон,
И метели мгла для него одно.
И когда, обиженный, как Иов,
Он заводит шарманку своих речей –
Это горше меди колоколов,
Обвинительных актов погорячей.
и в метели зримо: сколь век ни лих,
Как ни тщится бесов поднять на щит –
Вот, Господь рассеет советы их,
По земле без счета их расточит.
А кому – ни зги в ледяной пыли,
Кому речи горькие чересчур...
Так давайте выпьем за соль земли,
За высоколобый ее прищур.
И стоит в ушах бесприютный шум –
Даже в ласковом, так сказать, плену...
Я прибавлю: выпьем за женский ум,
За его открытость и глубину.
И, дневных забот обрывая нить,
Пошатнешься, двинешься, поплывешь...
а за круг друзей мы не станем пить,
Потому что круг наш и так хорош.
В сновиденье лапы раскинет ель,
Воцарится месяц над головой –
И со скрипом – по снегу – сквозь метель –
Понесутся сани на волчий вой.
1981
# # #
Юность самолюбива.
Молодость вольнолюбива.
Зрелость жизнелюбива.
Что еще впереди?
Только любви по горло.
Вот оно как подперло.
Сердце стучит упорно
Птицею взаперти.
Мне говорят: голод,
Холод и Божий молот.
Мир, говорят, расколот,
И на брата – брат.
Все это мне знакомо.
Я не боюсь погрома.
Я у себя дома.
Пусть говорят.
Снова с утра лило здесь.
Дом посреди болотец.
Рядом журавль-колодец
Поднял подобья рук.
Мне - мои годовщины.
Дочке – лепить из глины.
Ветру – простор равнины.
Птицам – лететь на юг.
1989
# # #
Ноябрьский ветер запахом сосны
Переполняет пасмурные дали.
Что значил этот сон? Бывают сны
Как бы предвестьем ветра и печали.
Проснешься и начнешь припоминать
События: ты где-то был, - но где же?
На миг туда вернешься - и опять
Ты здесь... и возвращаешься все реже.
Так в этот раз или в какой другой
(Уже не вспомнишь и не в этом дело),
Но там был лес, поселок над рекой,
И синева беззвездная густела.
Там загоралось первое окно,
Шептались бабки на скамье у дома,
Там шел мужик и в сумке нес вино -
Там было все непрошено знакомо.
Там жили, значит, люди. Я бы мог
(Но веришь, лучше все-таки не надо)
Приноровить и опыт мой, и слог
К изображенью этого уклада.
Когда б я был тем зудом обуян,
Когда б во мне бесилась кровь дурная,
Я принялся бы сочинять роман,
По мелочам судьбу воссоздавая,
Тогда бы я и жил не наугад,
Расчислив точно города и годы,
И был бы тайным знанием богат,
Как будто шулер - знанием колоды.
Я знал бы меру поступи времен,
Любви, и смерти, и дурному глазу.
Я рассказал бы все. Но это сон,
А сон лишь образ, и значенье сна -
Всего только прикосновенье к тайне,
Чтоб жизнь осталась незамутнена,
Как с осенью последнее свиданье.
1989
# # #
Из верхних окон музыка во двор.
Горбатые ступени у подъезда.
Мой прежний мир, приставленный в упор
К очам твоим — без моего посредства.
Перехожу на круг небытия,
В электроток твоих воспоминаний.
Но я не мёртв, и музыка твоя
Издалека слышна мне временами.
Так спой же мне и душу напои!
За волчий век я сорок раз бы умер, —
Но круг друзей, но близкие мои —
Мелодия в бензомоторном шуме…
Так будь же мне верна на круге том —
Не зря он создан нашими руками —
Где встанет наш гостеприимный дом,
Как росчерк мой под этими строками.
И сколько б нам ни выпало разлук,
Нам нужно ждать. Когда не мы, то кто же?
И жизнь на вкус, как музыка на слух,
Ну спой же, спой… Побудь со мной подольше…
6 апреля — 5 мая 1976
# # #
Где зелень вскипает на камне,
Где в мае закаты страшны,
Проворные наши исканья
В беспамятство погружены,
И в бешеной зелени этой,
В верхушках листвы дождевой
Начало московского лета
Шумит над моей головой.
Ни слова о нашей потере,
Весенние бредни развей,
Покуда распахнуты двери
В дома наших добрых друзей.
Купаясь в росе и озоне,
Которым весь свет напоён,
Скворцы на зелёном газоне
Вершат поутру моцион,
И в облачной светлой водице
Взмахнув напряжённым крылом,
Колеблет далёкая птица
Бесплотный летучий объем.
В замедленном сонном теченье
Дождливых июньских затей —
Ни верности, ни отреченья,
Ни слова о жизни моей.
1—4 июня
# # #
«Я еду, еду, — пел поэт на лире, —
А как наеду — не спущу».
Что всё хожу я по пустой квартире?
Я спички, кажется, ищу.
К кому я обращаюсь, я не знаю,
А хоть и знаю — не скажу.
Я просто так навстречу Первомаю
От одиночества твержу.
Потеряны очки — не стало зренья —
И лишь расплывчатым пятном
Берёза в рост хрущёвского строенья
Зазеленеет под окном.
Металися смущённые народы —
А я всё тот же, хоть убей,
Знаток весенних перемен погоды,
Похолоданий и дождей.
1989—90
# # #
А. Цветкову
Судьба опростается в марте.
Стукач ухмыльнётся в стакан,
На синей захватанной карте
Прояснится меридиан.
И снега смертельное тленье
Нацелится в окна контор, —
Когда за барьер отделенья
Пройдёт деловитый майор.
Пока в фессалийских прядильнях
Вершится зачатье времён,
Железный московский будильник
В зеркальном шкафу погребён,
Горячечны зимние споры,
Но замкнутый контур бесед
Выводит душа на просторы,
Берёт атлантический след.
И хрипнет над миром кассета
В толкучке издательств и плах,
Конца стародавнего света
Успешный пророческий страх.
Молчанья кромешные своды
Стигийскому небу сродни.
Последнее утро природы
В угарной лиловой тени.
Я встал на колени с абзаца,
Прислушайся к горьким словам:
Нам нужно на свете держаться,
Как птицам, камням и волкам.
В волнистых напевах английских
Зайдешься кровавой слюной,
Ищи среди верных и близких
Отчизну надежды земной.
Заплечные мэтры матёры,
Но слушай, что друг говорит:
— Мы чёрной земли мушкетёры,
И шпаги хлопочут навзрыд.
Содержат рассыпчатый порох
Богатые кровью сердца.
Души нерасчётливый шорох
Мудрее сознанья конца.
Мы в силах устроить, чтоб души
Не канули в письменный хлам.
Не так уж нас мало, послушай,
Идёт к новогодним столам.
Такая нам светит карьера,
Что встанут пред нами с тобой
По струнке — майор у барьера
И маршал у кнопки стальной.
20 декабря — 18 января 1975
# # #
Вот и захлопнул я дверь за собой,
Как бы предел обозначив хаосу.
Завтрак размеренно стряпаю свой
И зажигаю свою папиросу.
Вот ты спустился в родное метро,
Чёрную «Правду» раскрыв по дороге.
Кто там уставился зло и хитро
Через плечо на газетные строки?
Слабо дрожат на ветру жалюзи.
Небо — раствор розоватого мела.
Это — моё, что в виду и вблизи,
Дальше — чужое: какое мне дело?
Кто, взгромоздясь тебе на ногу, брат,
В ухо шипит: «Борода, подвигайся...»?
Письма трудящихся. Майский парад.
Новые происки американца.
Над океаном погасла звезда.
Взвыла фреза от Москвы до окраин.
Очередь негров на бирже труда.
Очередь русских за визой в Израиль.
Тлеет надежда — поленце в золе,
Кореша-нытика носит по свету.
Вот уж устроено так на земле,
Что не положено счастья поэту.
Пой же о воле нам, дудка псалма,
Пой — о бездомной и неистребимой,
Пой о разлуке, хлебнуши сполна
Ветра над родиной и над чужбиной.
18 апреля 1984
# # #
Б. Кенжееву
Не забывай созвездий диких
Над лугом, лесом и рекой,
Ни мёрзлых поездов на стыках,
Ни оттепели городской,
Ни — в тёплой судороге ливней
Сумятицы штрихов и линий,
Ни как под окрик петуха
Шуршит над берегом ольха...
Довольно ли? С какого краю
Ни тронешь — обратится вспять.
Не знаю, что хочу сказать,
Но что-то высказать желаю.
Пока докушай борщ до дна,
Не то обидится жена.
Спешащему немолодому,
Без задних ног от беготни
По службе и хлопот по дому,
Кто в будние пустые дни
Жуёт газетные идейки,
А в праздник — жареной индейки
На кухне запах ощутив,
Начнёт насвистывать мотив
Любимой из советских песен, —
Ему и больно, и смешно
Всё то, что мной сочинено,
И пафос мой неинтересен.
Поэтому тебе, хлыщу,
Я строки эти посвящу.
Ты много думал о свободе
И много думал вообще,
Как о полдневном небосводе,
Так и о тёщином борще.
Свобода в сумерках летает
И в первом снеге обитает —
Но в мирной комнатке своей
Ты вряд ли породнишься с ней.
Свобода — это есть уменье
На свете волю находить.
Она — как путевая нить
Незаподозренным в измене
Себе, товарищу, строке,
Любимой, лесу и реке.
Без счёта истин есть на свете,
Не достающих до нутра.
Легко промчатся строки эти,
Как наши дни и вечера.
Упрямых душ тугая завязь —
Живём пока, с бедою знаясь,
О чём-то вечно говоря
Посередине декабря...
Вдвоём бы раз в открытом поле
Морозным полднем постоять —
На миг сомкнулись бы опять
Там независимость и воля, —
Чтоб жизни песенка была
Безжалостна и весела.
СТИХИ ОБ УВЕРЕННОСТИ
В ЗАВТРАШНЕМ ДНЕ
Памяти А. Галича
1
По весне, по лихой погодке
Все мы в меру собой горды.
Вертухаям идут бородки,
В коридорах легки походки,
Звонкой речью набиты рты.
Призанять бы от этой прыти,
Но чужому постичь нельзя,
Как вы ходите, говорите,
Как не смотрите вы в глаза.
Чем мы хуже? Мы глухо вторим,
Верный выводок молодой.
Из просторных аудиторий
Тянет газовой духотой.
На ночь — женщину, к пиву — сушку.
Сел у места — блюди престиж.
Нас таких не возьмёшь на пушку,
Не обскачешь, не подсидишь.
И вкусив от большого спорта,
По себе оставляя грязь,
Мы неспешно поправим польта,
Разойдёмся, не торопясь.
И не будет бессонных ночек,
Горя чёрного — напролёт.
А весенний хорош денёчек,
Сердце радуется. Поёт!
Отражается шляпа в луже.
Дело сделано — благодать!
Завтра будет ничуть не хуже:
Кто полезет опровергать?
Мысли гордые — в ногу, строем,
Помогая без чувств заснуть, —
Нас не тронут — и мы не тронем,
А и тронем — не обессудь.
2
Это там у них, дуралеев,
Неуверенность и разлад.
Ночью кто-то один в аллее,
Звёзды в душу к нему глядят.
Ночью кто-то один под оком
Вечно бдительной синевы.
Это где-то у нас, под боком,
Под окном — и в черте Москвы.
Льдинка в луже блестит, синея,
Взгляд приковывает больной,
Отражает бездонность неба
В чёрных прутьях над головой.
И звезда на незримой нити —
Чтоб деревья в чужом саду,
Поворачиваясь на орбите,
Приходили под ту звезду.
Чтобы дальше плыла планета,
Чтобы вздрогнул в урочный час
Под лучом голубого света
Мир, живущий помимо нас.
Октябрь 1977, 26 марта 1978
# # #
Я бессмертен, пока я не умер,
И для тех, кто ещё не рождён,
Разрываю пространство, как зуммер
Телефона грядущих времён...
А. Тарковский
У светлых школ таинственные дети,
С постелей тёплых поднята страна,
Ты думаешь, что прожил год на свете —
Какое там, ты закричал со сна!
А может быть, как зуммер телефона,
В надежде жить, перекричав века,
Тебя зовёт отчаянье Вийона,
И ты сейчас проснёшься от звонка? —
Ты прожил год от случая к удаче,
Тебе уменья даром не дано,
За занавеской утренней маяча,
С уменьем жить рождается оно.
Повсюду тяга к каменным основам,
И слово ставят, как наводят мост,
И воздвигают крышу над остовом,
И строят перекрытия для звёзд.
Как чёрный лёд — космические бреши,
Но твердь сильна морозом голубым,
И жив, как встарь, ольшаник побережий,
И дым костров, и папиросный дым.
Наш общий год закончится во вторник,
И связь времён откроется на миг,
И у костра замрёт бессмертный дворник,
И светлый пар взлетит за воротник.
Сковала почву корка крупяная,
Мы все боимся снега в эти дни, —
Вот молодости точка отправная,
Вскипает снег, и стынут головни.
Вскипает снег. Нам некуда деваться.
В обметке белой смертные пути!
Один резон — за будущее драться.
Одна надежда — прошлое спасти.
Ты высветил из забытья столетий
Нелегкий год, искрящийся насквозь.
За оборот, положенный планете,
Вконец тебе запутаться пришлось.
Ты можешь жить, но всё ещё робеешь...
Непрочен пар дыханья в декабре,
Как отсветы со стен бомбоубежищ,
Как пёстрый сон потомка на заре.
Декабрь — 17 января 1975
# # #
Не оставляйте старанья, маэстро,
Не убирайте ладони со лба!
(«Моцарт на старенькой скрипке играет…» —
из поэзии Б. Окуджавы)
Вы рисуйте, вы рисуйте, вам зачтётся,
Я потом, что непонятно, объясню.
(из той же поэзии)
Оставьте старанья, маэстро.
Мелодия Вам солгала.
Поверьте: здесь вовсе не место
Высокому строю числа.
Здесь место — кривыми речами
Привычную кривду встречать,
Но в мудрости столько печали,
Что впору молчать да молчать.
А стопки гранёные звонки,
Не выпить ли молча вдвоём,
Пока дурачьё и подонки
Закусывают за столом,
Пока перезрелые бюсты
Склоняются к жадным рукам
Над плошками кислой капусты
Под общий расчётливый гам,
Под самовлюблённые речи
Рачительного стукача,
Под ложнопасхальные свечи,
Торчащие из кулича...
Ни пифагорейского лада,
Ни старенькой скрипки в руках,
Ни новенькой скрипки — не надо:
Вы видите, что€€ здесь и как.
И прядку с надбровья стряхните,
И — руки скрестив на груди —
Поверьте мне: передохните.
Кто знает — а что впереди.
Добро ещё, если дворами,
Цедя незатейливый мат,
Сюда не бредёт с ордерами
Пятёрка безглазых ребят.
Заправлены койки опрятно.
Палаты без острых углов.
И всё, что ещё не понятно,
Предстанет понятным без слов.
Ну что ж — за покой и за волю.
Забрезжит похмельный восход.
А женщина лишь головою
С недоброй печалью качнёт.
Упрёк потемневшего взгляда —
Как выстрел беззвучный в упор.
Не надо упрёков, не надо —
Не в силе ещё приговор
За музыку, смолкшую честно,
За певчие наши сердца,
За наши старанья, маэстро,
За жизнь и за смерть. До конца.
Август 1981 — 25 мая 1982
# # #
С небес упала синева,
Сплошной стеной ударив в ноги,
И разом пыльная листва
Уткнулась в жёлтые дороги,
На травянистый пёстрый хлам
Всё небо шло единым фронтом,
И растеклись по колеям
Грузовики за горизонтом...
Восполни, память, этот миг
В минуту самой страшной были —
И дальний тряский грузовик,
И светлый столб небесной пыли.
10 июня 1974
# # #
Когда-нибудь, верша итог делам,
Как бы случайно, в скобках или сноской,
Я возвращусь в первоначальный хлам,
Зовущийся окраиной московской.
Любой пустырь от давешних времён
Мне здесь знаком на радость и на горе,
А чья вина? Я не был здесь рождён –
Но и страна не рождена в позоре.
Никто, как я, не ведал жизни той,
Где от весны к весне, от даты к дате
Такой подробной, бережной тоской
Озёрца луж исходят на закате,
Где всё, что мне привиделось потом –
Пророки, полководцы и поэты –
Всё взращено прекрасным пустырём,
Раскинувшимся за моим двором,
Под грохот железнодорожной Леты,
Где перегаром пахло из канав,
Ночами пьяных укрывал овражек –
И брезжило на трезвых лицах вражьих
Осуществленье смехотворных прав.
Нас нет совсем. Мы вымерли почти.
Мы выжили, мы выросли врагами,
Прокладывая ощупью пути
На родину, что стонет позади,
Мерцая, как звезда за облаками, –
Пока не хлынет царственное пламя,
Чтоб белый свет прикончить и спасти.
1974
СТИХИ О ЖЕРТВЕННОЙ РОЛИ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ В РЕВОЛЮЦИИ
Но я-то не видал по счастью
Тобой усвоенных с трудом
Счастливых снов советской власти
О красном веке золотом.
Там все, кто молоды и стары,
Вкушают труд или досуг.
Там розовые комиссары
Воскресли силами наук.
Там геометрию, с цветами
Сплочённую в единый хор,
Венчает шёлковое знамя
На пиках покорённых гор.
Там женщины равно красивы.
Там диалектика хитра.
Последний там поэт России
Скрипит подобием пера:
«Пускай на трупах иноверцев
Следы когтей или зубов.
Моё обглоданное сердце
Удобрит почву для хлебов.
Из серого слепого света
Шагает, здравствуя в веках,
Рабочий класс Страны Советов,
Неся убитых на руках».
1974
# # #
Бесконечная минута.
Времени в обрез.
От заката до салюта –
Поле, воздух, лес.
Небо светлое померкло.
Город – на восток.
До начала фейерверка –
Самый малый срок.
И болотною водою
Поглощён закат.
Нависают темнотою
Волосы и взгляд.
И в соперничестве жутком
Взгляда и небес –
Крайний срок усталым шуткам:
Времени в обрез.
И дрожит трава сырая
За твоей спиной,
И взлетает даль без края
Праздничной волной.
И услышать можно даже,
Как, рождая страх,
С тихим звоном рвётся пряжа
В греческих руках.
И звенят, не затихая,
Зыбкие поля.
Шёпот, лёгкое дыханье,
Воздух и земля, –
И уже почти бесстрастно,
В пустоту скользя –
Небеса, глаза пространства,
Карие глаза.
1974
МОГИЛА МАНДЕЛЬШТАМА
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою её произнесёт.
1
Петухи закричали – но солнцу уже не взойти.
На трамвайном кольце не услышишь летучего звона.
Беспокойная полночь стоит на восточном пути,
И гортань надрывать не осталось ни сил, ни резона.
Государство назавтра отметит успех мятежа
Против властной умелости зрячего хрупкого тела,
Чтоб на сопках тонула в зелёном тумане душа,
Напоследок таёжной дубовой листвой шелестела.
По могилам казнённых попрятан бессмертья зарок.
Терпеливому слову дано окончанье отсрочки.
Я пройду по следам истерично зачёркнутых строк,
Чтоб добраться до чистой, ещё не написанной строчки.
Над Уссури и Твидом – закон повсеместно таков –
Слово виснет туманом и вряд ли кого-то рассудит.
Петухи закричали вослед перемычке веков,
Зреет новая песня, и всё-таки утра – не будет.
А на верфях шипела отрыжка японской волны,
Океан ухмылялся раствором щетинистой пасти,
И скользили по рейду суда на защиту страны,
Не сумевшей тебя защитить от восстания власти.
2
Столь я долго всуе повторял
Имена сроднившихся судьбою,
Что чужое слово потерял,
Прошлое утратил за собою,
Заплутался по пути назад –
И рассудок бестолочью занят.
Звёзды в рукомойнике дрожат,
В океанской ряби исчезают.
Полон я надеждою земной,
Смертная во мне бушует сила.
Что ты, море, сделало со мной,
Для какой свободы поманило?
Я от моря звёздного оглох,
И – куда как страшно нам с тобою.
Но бредут трухлявою тайгою
Макферсон, Овидий, Архилох.
Им идти уже недалеко
Зачерпнуть Аскольдовой подковой.
Канувшему в грунт материковый –
Моря на игольное ушко.
3
Идти вперёд, пути не выбирая.
Опасный прах отыщется потом.
А на поверку все дороги края
Тысячевёрстным тянутся крестом.
Грузовики вздымают грязь ночную,
И глиняные мокрые пласты
Из-под колёс, обочины минуя,
Летят на придорожные кусты.
Сама природа, в действии высоком
Бегущая предвзятости любой,
Тебе воздвигла памятники сопок
И распростёрла небо над тобой.
Но где-то вправду есть тот самый камень,
Сухой травы рассыпавшийся клок,
Прорыв небес с чужими облаками
И та земля, в которую ты лёг.
Червивое кощунственное ложе.
Века не просыхавший небосвод.
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою её произнесёт.
1974
# # #
Пристанище ветхой свободы,
Бревенчатый короб зари.
Небось, к перемене погоды
Условней горят фонари.
Уйти бы в булыжные блики,
Душой перекинуться всей
За чёрную спину Палихи,
За зелень глазастых огней.
И за руки взявшись – с разбега
В пушистые кануть снега,
Храня на поверхности снега
Бездомный огонь очага.
При всём, что случится меж нами,
Душа, как большая страна,
Запуталась в прошлом корнями
И будущему предана.
И нет настоящей минуты,
Но сердце спасибо поёт
За светлые линии утра,
За каменный синий восход.
Мы мёрзли в толпе разогретой,
Смычками рвались тормоза,
И верные слуги рассвета
Нам снег заметали в глаза.
И кто-то расплатится скоро
За дни, что сбылись навсегда,
За мой несменяемый город
На страже любви и стыда.
1974
# # #
Согреет лето звёзды над землёй.
Тяжёлый пар вдохнут кусты сирени.
Пора уйти в халтуру с головой
Наперекор брезгливости и лени.
Над всей землёй сияют небеса.
В товарняках – коленца перебранки.
Уже по тёмным насыпям роса
Поит траву и моет полустанки.
И будет плохо, что ни говори,
Бездомным, заключённым и солдатам,
Когда повеет холодом зари
На мир ночной, обласканный закатом.
В неволе у бессовестных бумаг,
Истраченных раденьем человечьим,
Я захочу молиться – просто так –
За тех, кому сейчас укрыться нечем...
1975
# # #
Заката рыжая полоска –
Как будто птица горихвостка
Взмахнула огненным пером
Над керосиновым ведром.
Её усильем невесомым
Обочины озарены
Бесшумным заревом весёлым
До появления луны.
Покуда нам нельзя на волю,
Пока в неволе мочи нет –
Остался свет на нашу долю,
Ночной предавгустовский свет.
Остался впредь до жути зимней
Под осязаемой луной
На нашу долю – короб синий
Нагретый, звёздный и земной.
Нам остаётся месяц лета –
И можно ждать, как всякий год,
Пока багровый круг рассвета
Над хрупким дымом не взойдёт.
Мы в чистом воздухе окраин,
Как пробки, фортки отворяем –
И пьём рябиновый настой
С последней выжатой звездой.
В такие дни острее слышит
Намёки совести душа.
Над самым ухом осень дышит,
Листами твёрдыми шурша.
И надо, с зоркостью орлиной
На глаз отмерив крайний срок,
Надежду вылепить из глины
Размытых ливнями дорог.
1975
# # #
За ночью ночь меня всего трясло.
Отряд берёз держал границу леса.
Начало суток, новое число
Меня встречало лязганьем железа.
Неслись с окраин первые шумы,
Гудки гудели, грохотала трасса, –
И думал я: вот-вот увидим мы,
Как от востока светится пространство,
Как вороньё срывается в полёт,
Как небеса расхристаны и сиры...
И молодость – она не в нас живёт,
Но где-то прежде, в молодости мира.
Меж тем поодаль шум иной возник,
Вступала сталь каким-то новым ладом.
Я покидал берёзовый тайник
И торопился к каменным громадам.
И город был сияньем обагрён
Едва заметным, но неоспоримым,
И я входил, как на заре времён,
И шёл – как мытарь Иерусалимом.
Навстречу мне такие же, как я,
Шли люди в озаренье красноватом,
И мы сходились, как одна семья,
Где всякий был родным и виноватым.
Но мы родство таили в бездне глаз.
Движенья были сослепу неловки.
И притекали новые из нас
К автобусной заветной остановке.
Любой дышал, как будто ношу нёс.
Походки тяжки, лица воспалённы.
И вдалеке гремел мусоровоз,
Как будто поступь танковой колонны.
Нечистым газом бил из-под крыла...
Казался воздух огненосней кремня.
Рассвет не шёл. Заканчивалось время,
Дышала вечность, за сердце брала...
1976
# # #
Похолодание прошьёт роскошный май
И зелень по чертам фасадов.
Душа прояснится. Как хочешь понимай
Игру сердечных перепадов.
А время спряталось. Исчезло без следа,
Как мокрой осенью безлистой.
И сердце падает – как будто есть куда,
Как бы в колодец чистый-чистый...
1977
# # #
Дорога звенит, беспощадно пыля,
На запад зарю провожая.
С рожденья без родины. Эта земля –
Чужая, чужая, чужая.
Колючая ржавчина вдоль полотна
Бесплодную степь обметала.
Надеяться не на что. Эта страна
С полвека надежды не знала.
Так как же, мой ангел летящий, ответь –
Ты в ветре, врачующем душу –
Когда же обрушишь ты трубную медь
На эту бескрайнюю сушу?
Но ангел летящий не знает суда
И казни причастен едва ли.
Взгляни, как из пепла встают города
И люди встают из развалин.
Они без улыбок идут на восток –
И держит земля их, покуда
В безвременье отодвигается срок,
И медлит последнее чудо.
Ну что ж, целовать вам вождей на рублях,
С утра подниматься по гимну –
А я недобит в отошедших боях,
А значит, и впредь не погибну.
Когда б не звенела дорога, пыля,
С надеждой рассталось бы сердце.
Земля – моя память, и память – земля,
И всё это вместе – бессмертье.
1978
# # #
В.Дмитриеву
Ветер августа, хмурый товарищ,
Вот ты снова приходишь за мной,
Дальнозоркие планы срываешь
И любуешься глушью земной.
Шорох листьев под ветром невнятен,
А надежда свежа и страшна.
Не загадывай дольше, чем на день,
И не стой по ночам у окна.
Мокнут листья на чёрном асфальте –
Летней роскоши смертная треть.
Так давайте не думать, давайте
Водку пить – и в окно не смотреть.
Ветер августа вечером чёрным
В упоенье скандирует ложь.
Нет надежды, – шуршит, – обречённым.
От судьбы, – шелестит,– не уйдёшь.
Отчего же всё шире и шире
Свет осенний растёт над землёй?
Нам не спится в разгневанном, мире,
Небо рушится звёздной золой.
Но пока не сорвётся планета
В неподвластные страху края, –
Ранним утром рождается где-то
Свет осенний, надежда моя...
1978
30 АПРЕЛЯ
Притупилось чувство боли.
Улеглась жара к семи.
Нынче вечер тайной воли,
Власти тайной над людьми.
В эту пору в Третьем Риме
Всё недвижимо на вид,
Только небо над кривыми
Переулками кружит.
Только дышится свободней,
И прозрачен чёрный сад.
В Нижнем Кисловском сегодня
Флаги красные висят.
Я и в юности нередко
В эту пору здесь бывал,
И, прыжком доставши древко,
Флаги красные срывал.
Тихо в мире. Слишком поздно.
Только музыка в окне,
Но её аккорды грозно
Обращаются ко мне,
Но светлеет небосвода
Накренённое крыло –
Где она, твоя свобода,
Сердца тайное тепло?..
Что ж, домой, под крышу, что ли:
Спать, и плакать, и опять –
Завтра день большой неволи –
Спать и плакать. Долго спать.
1979
# # #
Y.- M.Bovy
Когда снегопада светлейшая вязь
Займёт над рекою простор,
Мы в чёрные стёкла посмотрим, садясь,
На белую вьюгу в упор.
Земля отклонится с орбиты во мглу,
Звезда оборвётся над ней –
Но нервные пальцы, скользя по столу,
Не сыщут опоры прочней.
Как будто с планетой уже решено –
Лишь нас, зазевавшихся, ждут.
Тяжёлых машин боевое звено
Выходит на горный маршрут.
Останется – нас за колючий забор
За то, что друг с другом на ты,
И танки – на голову нашу позор –
Замрут у последней черты.
Всего-то осталось – налить да сказать,
Поднять, опорожнить до дна
За землю, которую поздно спасать,
Раз участь её решена.
Чтоб вовремя рухнуть успел серпантин
Под гусеничным полотном –
За нашу надежду. За всё, что хотим.
За то, что твердим об одном.
1979
# # #
То ли кожу сменившие змеи
Отдыхают в эдемском саду –
То ли правда, что стала честнее
Наша родина в этом году.
Если нет – то на сердце спокойней,
И легко мне, и весело так
Наблюдать со своей колокольни
Перестройку во вражьих рядах.
Если да – я и молвить не смею,
Как мне боязно в этом раю:
Опрометчиво честному змею
Вверить певчую душу свою!
# # #
Любимой, городу и власти,
Друзьям, проулкам и листве
Посвящено дыханье страсти,
Нерастворенной в синеве.
Все, что внутри меня кипело,
Не умещаясь вне меня,
Я обращаю то и дело
В кипение иного дня.
И мир, поделенный на горе,
Но приумноженный стократ,
Перед землей предстанет вскоре, —
Вот так созвездия горят,
Так гениальные портреты
Изобличают мир души,
Так летним зноем перегреты
Отражены в речной тиши
Ольхи сплетения, — и вот
Рождается под небом мастер,
Чтоб жить не на живот, а насмерть,
Как всякий мир иной живет.
1975
# # #
Эта осень готова к любви -
Как бесстыдно и подслеповато
Прямо в дыры гремучей листвы
Проливаются взоры заката!
Листопад от парадных дверей,
И на улице ведает каждый,
Что по ходу таких октябрей
Эта жизнь оборвется однажды.
Расскажите мне как я умру —
Если срок мой оставшийся краток,
Я в лучистую эту игру
Так и выплесну горький остаток.
Как шуршит эта ветхая медь
В ожиданье прохожего счастья —
Я же помню, что жизнь, а не смерть,
Наше дело до смертного часа.
Что мне думать о завтрашнем дне,
На сегодня довольно заботы:
Я люблю тебя. Что же ты, что ты
Ни полслова не вымолвишь мне?
1975
# # #
Кто на Пресненских?
Тихо в природе,
Но под праздник в квартале пустом
Бродит заполночь меж подворотен
Подколодной гармоники стон.
Вся в звездах запредельная зона.
Там небесная блеет овца
Или Майру зовет Эригона,
Чтобы вместе оплакать отца.
А на Пресне старик из Ростова
Бессловесное что-то поет.
Не поймешь в этой песне ни слова,
Лишь беззубо колышется рот.
И недаром обиженный дядя —
Честь завода, рабочая кость —
Вымещает на старом бродяге
Коренную, понятную злость.
И под небом отчаянно-синим
Он сощурился на старика,
Слово ищет, находит с усильем:
— Как тебя не убили пока?
Как тебя не убили, такого?
— А старик только под нос бурчит,
Не поймешь в этой песне ни слова,
Да и песня уже не звучит.
Тихо длятся февральские ночи.
Лишь гармоника стонет не в лад,
До созвездий морозные очи
На блестящие крыши глядят.
Поножовщиной пахнет на свете
В час людских и кошачьих грехов.
Волопас, ты за это в ответе:
Для чего ты поил пастухов?
1975
# # #
Ты помнишь: мост, поставленный над черной,
Неторопливо плещущей водой,
Колокола под шапкой золоченой
И стойкий контур башни угловой.
А там, вдали, где небо полосато,
В многоязыком сумрачном огне
Прошла душа над уровнем заката —
И не вернулась, прежняя, ко мне.
Когда же ночи темная громада
Всей синевой надавит на стекло,
Прихлынет космос веяньем распада —
И мокрый ветер дышит тяжело.
Но смерти нет. И от суда хранима,
Как будто куща в облачной дали, —
В налетах дыма черная равнина,
И пятна крови в гаревой пыли.
Пора мне знать: окупится не скоро,
Сверяя счет по суткам и годам,
Полночный труд историка и вора,
Что я живым однажды передам.
Настанет день, и все преобразится,
Зайдется сердце ерзать невпопад,
И будет — март, и светлая водица
Размоет ребра зданий и оград...
И поплывет — путей не разобрать —
Огромный город — мерой не измерить.
Как это близко — умирать и верить.
Как это длится — жить и умирать.
1977
# # #
На Крещенье выдан нам был февраль —
Баснословный, ветреный, ледяной,
И мело с утра, затмевая даль
Непроглядной сумеречной пеленой.
А встряхнуться вдруг, да накрыть на стол!
А не сыщешь повода — что за труд?
Нынче дворник Виктор так чисто мел,
Как уже не часто у нас метут.
Так давай не будем судить о том,
Чего сами толком не разберем,
А нальем и выпьем за этот дом
Оттого, что нам неприютно в нем.
Киркегор не прав: у него поэт
Гонит бесов силою бесовской,
И других забот у поэта нет,
Как послушно следовать за судьбой.
Да хотя расклад такой и знаком,
Но поэту стоит раскрыть окно —
И стакана звон, и судьбы закон,
И метели мгла для него одно.
И когда, обиженный, как Иов,
Он заводит шарманку своих речей —
Это горше меди колоколов,
Обвинительных актов погорячей.
И в метели зримо: сколь век ни лих,
Как ни тщится бесов поднять на щит —
Вот, Господь рассеет советы их,
По земле без счета их расточит.
А кому - ни зги в ледяной пыли,
Кому речи горькие - чересчур...
Так давайте выпьем за соль земли,
За высоколобый ее прищур.
И стоит в ушах бесприютный шум —
Даже в ласковом, так сказать, плену...
Я прибавлю: выпьем за женский ум,
За его открытость и глубину.
И, дневных забот обрывая нить,
Пошатнешься, двинешься, поплывешь...
А за круг друзей мы не станем пить,
Потому что круг наш и так хорош.
В сновиденье лапы раскинет ель,
Воцарится месяц над головой —
И со скрипом — по снегу — сквозь метель
Понесутся сани на волчий вой.
1981
# # #
Опять на пробу воздух горек,
Как охлажденное вино.
Уходит год. Его историк
Берет перо, глядит в окно.
Там город сумерками залит,
Повизгивают тормоза,
Автомобиль во мглу сигналит
И брызжет фарами в глаза.
Там небо на краю заката,
Вдаль от огней и кутерьмы,
Отсвечивает желтовато,
Проваливаясь за холмы.
И, бледно высветив погосты
За лабиринтами оград,
Осенние сухие звезды
В просторном космосе горят.
Быть может, через меру боли,
Смятенья, страха, пустоты
Лежат поля такой же воли,
Такой же осени сады.
Быть может, застилая очи,
Проводит нас за тот порог
Бессвязный бред осенней ночи,
Любви и горечи глоток.
Как будто легкий стук сквозь стену
В оцепененье полусна,
Как будто чуткую антенну
Колеблет слабая волна.
Как будто я вношу с порога,
Пройдя среди других теней,
Немного музыки. Немного
Бессонной памяти моей.
1985
# # #
Юность самолюбива.
Молодость вольнолюбива.
Зрелость жизнелюбива.
Что еще впереди?
Только любви по горло.
Вот оно как подперло.
Сердце стучит упорно
Птицею взаперти.
Мне говорят: голод,
Холод и Божий молот,
Мир, говорят, расколот,
И на брата — брат.
Все это мне знакомо.
Я не боюсь погрома.
Я у себя дома. Пусть говорят.
Снова с утра лило здесь.
Дом посреди болотец.
Рядом журавль-колодец
Поднял подобья рук.
Мне — мои годовщины.
Дочке — лепить из глины.
Ветру — простор равнины.
Птицам — лететь на юг.
1989
# # #
Ноябрьский ветер запахом сосны
Переполняет пасмурные дали.
Что значил этот сон? Бывают сны
Как бы предвестьем ветра и печали.
Проснешься и начнешь припоминать
События: ты где-то был, — но где же?
На миг туда вернешься — и опять
Ты здесь... и возвращаешься все реже.
Так в этот раз или в какой другой
(Уже не вспомнить и не в этом дело),
Но там был лес, поселок над рекой,
И синева беззвездная густела.
Там загоралось первое окно,
Шептались бабки на скамье у дома,
Там шел мужик и в сумке нес вино —
Там было все непрошено знакомо.
Там жили, значит, люди. Я бы мог
(Но веришь, лучше все-таки не надо)
Приноровить и опыт мой, и слог
К изображенью этого уклада.
Когда б я был тем зудом обуян,
Когда б во мне бесилась кровь дурная,
Я принялся бы сочинять роман,
По мелочам судьбу воссоздавая.
Тогда бы я и жил не наугад,
Расчислив точно города и годы,
И был бы тайным знанием богат,
Как будто шулер — знанием колоды.
Я знал бы меру поступи времен,
Любви, и смерти, и дурному глазу.
Я рассказал бы все... Но это сон,
А сон не поддается пересказу.
А сон — лишь образ, и значенье сна —
Всего только прикосновенье к тайне,
Чтоб жизнь осталась незамутнена,
Как с осенью последнее свиданье.
1989
# # #
Спой мне песенку, что ли, — а лучше
Помолчим ни о чем — ни о чем.
Облака собираются в тучи.
Дальний выхлоп — а может, и гром.
Ничего, что нам плохо живется.
Хорошо, что живется пока.
Будто ангельские полководцы,
Светлым строем летят облака.
Демократы со следственным стажем
Нас еще позовут на допрос.
Где мы были — понятно, не скажем.
А что делали — то и сбылось.
1990
Стояли звери около двери,
В них стреляли, они умирали...
Стихи очень маленького мальчика
Все материалы размещенные на сайте принадлежат их владельцам. При копировании материалов ссылка на источник обязательна! Администрация не несет ответственности за нарушения авторских прав, все материалы содержатся на сторонних ресурсах, все ссылки скрыты.
КОНТАКТЫ
Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON.
schokn@mail.ru | +1 212 736 3100
КОНТАКТЫ