КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс
Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность.
— Вернер Гейзенберг
Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.
РУССКАЯ ПОЭЗИЯ
Джим Моррисон
АЛЕКСАНДР ЕРЁМЕНКО
Александр Викторович Ерёменко (25 октября 1950, д. Гоношиха, Алтайский край) — российский поэт. Представитель метареализма — течения в поэзии 70-х-90-х гг. XX века, означающее «метафизический», а также «метафорический реализм». Родился 25 октября 1950 года в деревне Гоношиха Алтайского края. Окончил среднюю школу в городе Заринске. Служил на флоте, работал на стройках Дальнего Востока, был моряком и кочегаром. В 1974 году поступил на заочное отделение Литературного института им. А. М. Горького, но не окончил его. В том же 1974 году перебрался в Москву. В середине восьмидесятых он вместе с поэтами Алексеем Парщиковым и Иваном Ждановым создал неформальную литературную группу «метаметафористов».
Его стихи: «Горизонтальная страна…», «Печатными буквами пишут доносы...» и «Сгорая, спирт похож на пионерку...» — были опубликованы в апреле 1987 года в журнале «Юность» в рубрике «Испытательный стенд». В последние годы А. Ерёменко редко публикует новые тексты. В 2002 году он был удостоен премии имени Бориса Пастернака.
ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ
Осыпается сложного леса пустая прозрачная схема.
Шелестит по краям и приходит в негодность листва.
Вдоль дороги прямой провисает неслышная лемма
телеграфных прямых, от которых болит голова.
Разрушается воздух. Нарушаются длинные связи
между контуром и неудавшимся смыслом цветка.
И сама под себя наугад заползает река,
и потом шелестит, и они совпадают по фазе.
Электрический ветер завязан пустыми узлами,
и на красной земле, если срезать поверхностный слой,
корабельные сосны привинчены снизу болтами
с покосившейся шляпкой и забившейся глиной резьбой.
И как только в окне два ряда отштампованных елок
пролетят, я увижу: у речки на правом боку
в непролазной грязи шевелится рабочий поселок
и кирпичный заводик с малюсенькой дыркой в боку.
Что с того, что яне был там только одиннадцать лет.
У дороги осенний лесок так же чист и подробен.
В нем осталась дыра на том месте, где Колька Жадобин
у ночного костра мне отлил из свинца пистолет.
Там жена моя вяжет на длинном и скучном диване.
Там невеста моя на пустом табурете сидит.
Там бредет моя мать то по грудь, то по пояс в тумане,
и в окошко мой внук сквозь разрушенный воздух глядит.
Я там умер вчера. И до ужаса слышно мне было,
как по твердой дороге рабочая лошадь прошла,
и я слышал, как в ней, когда в гору она заходила,
лошадиная сила вращалась, как бензопила.
# # #
Уже его рука по локоть в теореме
и тонет до плеча, но страха нет, пока
достаточно в часах античного песка,
равно как и рабов в классической галере.
Еще полным-полно в запасниках вина.
Полным-полно богов в забытой атмосфере,
и смысл той прямой, где каждому - по вере,
воспринимается как кривизна...
# # #
Когда, совпав с отверстиями гроз,
заклинят междометия воды,
и белые тяжелые сады
вращаются, как жидкий паровоз,
замкните схему пачкой папирос,
где "Беломор" похож на амперметр...
О, как равновелик и перламутров
на небесах начавшийся митоз!
Я говорю, что я затем и рос
и нажимал на смутные педали,
чтоб, наконец, свинтил свои детали
сей влажный сад
в одну из нужных поз.
# # #
Иерониму Босху,
изобретателю прожектора
1.
Я смотрю на тебя из настолько глубоких могил,
что мой взгляд, прежде чем до тебя добежать, раздвоится.
Мы сейчас, как всегда, разыграем комедию в лицах.
Тебя не было вовсе, и, значит, я тоже не был.
Мы не существовали в неслышной возне хромосом,
в этом солнце большом или в белой большой протоплазме.
Нас еще до сих пор обвиняют в подобном маразме,
в первобытном бульоне курауля с поднятым веслом.
Мы сейчас, как всегда, попытаемся снова свести
траектории тел. Вот условие первого хода:
если высветишь ты близлежащий участок пути,
я тебя назову существительным женского рода.
Я, конечно, найду в этом хламе, летящем в глаза,
надлежащий конфликт, отвечающий заданной схеме.
Так, всплывая со дна, треугольник к своей теореме
прилипает навечно. Тебя надо еще доказать.
Тебя надо увешать каким-то набором морфем
(в ослепительной форме осы заблудившийся морфий),
чтоб узнали тебя, каждый раз в соответственной форме,
обладателя тел. Взгляд вернулся к начальной строфе...
Я смотрю на тебя из настолько далеких... Игра
продолжается. Ход из меня прорастет, как бойница.
Уберите конвой. мы играем комедию в лицах.
Я сидел на горе, нарисованной там, где гора.
2.
Я сидел на горе, нарисованной там, где гора.
У меня под ногой (когда плюну - на них попаду)
шли толпой бегуны в непролазном и синем аду,
и, как тонкие вши, шевелились на них номера.
У меня за спиной шелестел нарисованный рай,
и по краю его, то трубя, то звеня за версту,
это ангел проплыл или новенький, чистый трамвай,
словно мальчик косой с металлической трубкой во рту.
И пустая рука повернет, как антенну, алтарь,
и внутри побредет сам с собой совместившийся сын,
заблудившийся в мокром и дряблом строенье осин,
как развернутый ветром бумажный хоккейный вратарь.
Кто сейчас расчленит этот сложный язык и простой,
этот сложенный вдвое и втрое, на винт теоремы
намотавшийся смысл. Всей длиной, шириной, высотой
этот встроенный в ум и устроенный ужас системы.
вот болезненный знак: прогрессирует ад.
Концентрический холод к тебе подступает кругами.
Я смотрю на тебя - загибается взгляд,
и кусает свой собственный хвост.
И в затылок стучит сапогами.
И в орущем табло застревают последние дни.
И бегущий олень зафиксирован в мерзлом полене.
Выплывая со дна, подо льдом годовое кольцо растолкни -
он сойдется опять. и поставит тебя на колени,
где трехмерный колодец не стоит плевка,
пифагор по колени в грязи, и секущая плоскость татар.
В этом мире косом существует прямой пистолетный удар,
но однако и он не прямей, чем прямая кишка.
И в пустых небесах небоскреб только небо скребет,
так же как волкодав никогда не задавит пустынного волка,
и когда в это мясо и рубку (я слово забыл)
попадет твой хребет -
пропоет твоя глотка.
3.
В кустах раздвинут соловей.
Над ними вертится звезда.
В болоте стиснута вода,
как трансформатор силовой.
Летит луна над головой,
на пустыре горит прожектор
и ограничивает сектор,
откуда подан угловой.
НОЧНАЯ ПРОГУЛКА
Мы поедем с тобою на А и на Б
мимо цирка и речки, завернутой в медь,
где на Трубной, вернее сказать, на Трубе,
кто упал, кто пропал, кто остался сидеть.
Мимо темной "России", дизайна, такси,
мимо мрачных "Известий", где воздух речист,
мимо вялотекущей бегущей стороки,
как предсказанный некогда ленточный глист.
Разворочена осень торпедами фар,
пограничный музей до рассвета не спит.
Лепестковыми минами взорван асфальт,
и земля до утра под ногами горит.
Мимо Герцена - кругом идет голова,
мимо Гоголя - встанешь и - некуда сесть,
мимо чаек лихих на грановского, 2,
Огарева, не помню, по-моему, - шесть.
Мимо всех декабристов, их не сосчитать,
мимо народовольцев - и вовсе не счесть.
Часто пишется "мост", а читается - "месть",
и летит филология к черту с моста.
Мимо Пушкина, мимо... куда нас несет?
Мимо "Тайных доктрин", мимо крымских татар,
Белорусский, Казанский, "Славянский базар"...
Вон уже еле слышно сказал комиссар:
"Мы еще поглядим, кто скорее умрет..."
На вершинах поэзии, словно сугроб,
наметает метафора пристальный склон.
Интервентская пуля, летящая в лоб,
из затылка выходит, как спутник-шпион!
Мимо Белых Столбов, мимо Красных ворот.
Мимо дымных столбов, мимо траурных труб.
"Мы еще поглядим, кто скорее умрет".-
"А чего там глядеть, если ты уже труп?"
Часто пишется "труп", а читается "труд",
где один человек разгребает завал,
и вчерашнее солнце в носилках несут
из подвала в подвал...
И вчерашнее солнце в носилках несут.
И сегодняшний бред обнажает клыки.
Только ты в этом темном раскладе - не туз.
Рифмы сбились с пути или вспять потекли.
Мимо Трубной и речки, завернутой в медь.
Кто упал, кто пропал, кто остался сидеть.
Вдоль железной резьбы по железной резьбе
мы поедем на А на Б.
# # #
Двоятся и пляшут, и скачут со стен
зеленые цифры, пульсируют стены.
С размаху и сразу мутируют гены,
бессмысленно хлопая, как автоген.
И только потом раздвоится рефрен.
Большую колоду тасуют со сцены.
Крестовая дама выходит из пены,
и пена полощется возле колен.
Спи, хан половецкий, в своем ковыле.
Все пьяны и сыты, набиты карманы.
Зарубки на дереве светят в тумане,
как черточки на вертикальной шкале.
# # #
А.П.
1.
Между солнцем горячим и спичкой здесь нет разногласий.
Если путь до звезды, из которой ты только возник,
подчиняется просто количеству стертых балясин,
мы споткнулись уже, слава богу, на первой из них.
Я бы кальцием стал, ты бы магнием в веточке высох,
сократился на нет, по колени ушел в домино,
заострился в иголке, в золе, в концентрических осах,
я бы крысу убил, побледнел, я бы снялся в кино...
В вертикальных углах, в героической их канители
этот взгляд мимо цели и миниатюрный разгром...
Сон встает на ребро, обнажаютс мели:
полупьяный даос, парадокс близнецов, ход конем.
2.
Дорога выходит из леса,
и снова во весь разворот:
еврейский погром разновесов,
разнузданный теннисный корт.
И снова двоичная смута
у входа встает на ребро.
Невидимой астмой раздуто
бетонное горло метро.
Бессмысленней жаберной щели,
страшней, чем в иконе оклад,
они безобразней гантели,
и гуще ширенги солдат.
Налево пойдешь — как нагайка,
огреет сквозняк новостей.
Направо — опять контргайка
срезает резьбу до костей.
Я вычерпал душу до глины,
до черных астральных пружин,
чтоб вычислить две половины
и выйти один на один
с таким оголтелым китайцем,
что, сколько уже ни крути, —
не вычерпать, как ни пытайся,
блестящую стрелку в груди.
Не выправить пьяного жеста,
включенного, как метроном.
не сдвинуться с этого места.
Чтоб мне провалиться на нем.
ПОКРЫШКИН
Я по первому снегу бреду.
Эскадрилья уходит на дело.
Самолета астральное тело
пуще физического я берегу.
Вот в прицеле запрыгал "фантом"
в окруженье других самолетов.
Я его осеняю крестом
изо всех из моих пулеметов.
А потом угодила в меня
злая пуля бандитского зла!
Я раскрыл парашют и вскочил на коня,
кровь рекою моя потекла.
И по снегу я полз, как Мересьев.
Как Матросов, искал сухари.
И заплакал, дополз до Берлина,
и обратно пополз к Сивашу.
ПАМЯТИ НЕИЗВЕСТНОГО СОЛДАТА
Уж давно ни мин и ни пожаров
не гремит в просторах тополей,
но стоишь — как Минин и Пожарский
над отчизной родины своей.
Над парадом площади родимой
городов и сел победный марш,
вдовы сердце матери любимых
слезы душу верности отдашь.
Не забудем памятный Освенцим
грудью Петрограда москвичи!
Мы сумеем Джоуля от Ленца,
если надо, снова отличить.
Пусть остался подвиг неизвестным,
поколеньем имени влеком,
ты войдешь, как атом неизвестный,
в менделиц Таблеева закон!
# # #
Я пил с Мандельштамом на Курской дуге.
Снаряды взрывались и мины.
Он кружку железную жал в кулаке
и плакал цветами Марины.
И к нам Пастернак по окопу скользя,
сказал, подползая на брюхе:
"О, кто тебя,поле, усеял тебя
седыми майорами в брюках?"
...Блиндаж освещался трофейной свечой,
и мы обнялися спросонок.
Пространство качалось и пахло мочой —
не знавшее люльки ребенок.
# # #
Бессонница. Гомер ушел на задний план.
Я станцами Дзиан набит до середины.
Система всех миров похожа на наган,
работающий здесь с надежностью машины.
Блаженный барабан разбит на семь кругов,
и каждому семь раз положено развиться,
и каждую из рас, подталкивая в ров,
до света довести, как до самоубийства.
Как говорил поэт,"сквозь револьверный лай"
(заметим на полях:и сам себе пролаял)
мы входим в город-сад или в загробный рай,
ну а по-нашему — так в Малую Пралайю.
На 49 Станц всего один ответ
и занимает он двухтомный комментарий.
Я понял, человек спускается как свет,
и каждый из миров, как выстрел моментален.
На 49 Станц всего один прокол:
Куда плывете вы, когда бы не Елена?
Куда ни загляни — везде ее подол,
во прахе и крови скользят ее колена.
Все стянуто ее свирепою уздою,
куда ни загляни — везде ее подол.
И каждый разговор кончается - Еленой,
как говорил поэт, переменивший пол.
Но Будда нас учил: у каждого есть шанс,
никто не избежит блаженной продразверстки.
Я помню наизусть все 49 Станц,
чтобы не путать их с портвейном "777".
Когда бы не стихи, у каждого есть шанс.
Но в прорву эту все уносится со свистом:
и 220 вольт, и 49 станц,
и даже 27 бакинских коммунистов...
НЕВЕНОК СОНЕТОВ
1.
Сегодня я задумчив ,как буфет,
и вынимаю мысли из буфета,
как длинные тяжелые конфеты
из дорогой коробки для конфет.
На раскладушке засыпает Фет,
и тень его, косящая от Фета,
сливаясь с тенью моего буфета,
дает простой отчетливый эффект.
Он завтра сядет на велосипед
и, медленно виляя вдоль кювета,
уедет навсегда, как вдоль рассвета,
а я буду смотреть, как сквозь лафет,
сквозь мой сонет на тот велосипед
и на высокий руль велосипеда.
2.
Прости, господь, мой сломанный язык
за то, что он из языка живого
чрезмерно длинное, неправильное слово
берет и снова ложит на язык .
Прости, господь, мой сломанный язык
за то,что,прибежав на праздник слова,
я произнес лишь половинку слова,
а половинку спрятал под язык.
Конечно, лучше спать в анабиозе
с прикушенным и мертвым языком,
чем с вырванным слоняться языком,
и тот блажен, кто с этим не знаком,
кто не хотел, как в детстве, на морозе,
лизнуть дверную ручку .....
3.
В густых металлургических лесах,
где шел процесс созданья хлорофилла,
сорвался лист. Уж осень наступила
в густых металлургических лесах.
Там до весны завязли в небесах
и бензовоз и мушка дрозофила.
Их жмет по равнодействующей сила,
они застряли в сплющенных часах.
Последний филин сломан и распилен.
И, кнопкой канцелярскою пришпилен
к осенней ветке книзу головой,
висит и размышляет головой:
зачем в него с такой ужасной силой
вмонтирован бинокль полевой.
4.
Громадный том листали наугад.
Качели удивленные глотали
полоску раздвигающейся дали,
где за забором начинался сад.
Все это называлось "детский сад",
а сверху походило на лекало.
Одна большая няня отсекала
все то, что в детях лезло наугад.
И вот теперь, когда вылазит гад
и мне долдонит, прыгая из кожи,
про то, что жизнь похожа на парад,
я думаю: какой же это ад!
Ведь только что вчера здесь был детсад,
стоял грибок, и гений был возможен.
5.
Когда мне говорят о простоте,
большое уравнение упростив,
я скалю зубы и дрожу от злости,
и мой сонет ползет на животе,
и скалит зубы, и дрожит от злости,
и вопиет в священной простоте:
закройте рот, вас пригласили в гости,
и может быть, что мы совсем не те,
кого здесь ожидают в темноте,
перебирая черепа и кости,
что случай у материи в долгу.
Я не творю, но я играю в кости,
а если так, откуда знать могу,
как упадут те кости.
6.
В лесу осеннем зимний лес увяз.
Как будто их местами поменяли.
И всем деревьям деньги разменяли.
Природа спит, надев противогаз.
Не шевелится углекислый газ.
Не дышит свет на воду. В одеяле
спит стоя лес, уйдя в свои детали:
в столбы, в щели, в лунку, в паз.
Природа спит, как длинный-длинный пас,
нацеленный в неведомые дали,
и крепко спит, не закрывая глаз,
и крепко спит, как профиль на медали.
И крепко спит, уткнувшись в параллели
своих прямых. И не глядит на нас.
7.
БЛАТНОЙ СОНЕТ
Блажен, кто верует. Но трижды идиот,
кто на однажды выбранной планете,
презрев конфигурации природ,
расставит металлические сети.
О господи, чего еще он ждет?
Местком закрыт, хозяин на обеде.
Слова бегут, как маленькие дети,
и вдруг затылком падают на лед.
Сощуря глаз, перекури в рукав,
что этот голубь, с облака упав,
наверно не зависит от условий,
где, скажем, размножается жираф.
И если мысль не равнозначна слову,
тогда зачем мы ловим этот кайф?
8.
СОНЕТ БЕЗ РИФМ
Мы говорим на разных языках.
Ты бесишься, как маленькая лошадь,
а я стою в траве перед веревкой
и не могу развесить мой сонет.
Он падает, а я его ловлю.
Давай простим друг друга для начала,
развяжем этот узел немудреный
и свяжем новый, на другой манер.
Но так, чтобы друг друга не задеть,
не потрувожить руку или ногу.
Не перерезать глотку, наконец.
Чтоб каждый, кто летает и летит,
по воздуху вот этому летая,
летел бы дальше, сколько ему влезет.
9.
О господи, води меня в кино,
корми меня малиновым вареньем.
Все наши мысли сказаны давно,
и все, что будет — будет повтореньем.
Как говорил, мешая домино,
один поэт, забытый поколеньем,
мы рушимся по правилам деленья,
ты вырви мой язык — мне все равно!
Над толчеей твоих стихотворений
расставит дождик знаки ударений,
окно откроешь — а за ним темно.
Здесь каждый ген, рассчитанный как гений,
зависит от числа соударений,
но это тоже сказано давно.
10.
Вдолькоридора зажигая свет
и щурясь от пронзительного света,
войди, мой друг, в святилище сонета,
как в дорогой блестящий туалет.
Здесь все рассчитано на десять тысяч лет,
и длится электрическое лето
над рыбьим жиром тусклого паркета,
чтоб мы не наступили на паркет.
Нас будут заворачивать в пакет,
чтоб ноги не торчали из пакета,
согласно положений этикета,
но даже через десять тысяч лет
я раздвоюсь и вспыхну, как букет,
в руках у хмурого начальника пикета.
11.
Как хорошо у бездны на краю
загнуться в хате, выстроенной с краю,
где я ежеминутно погибаю
в бессмысленном и маленьком бою.
Мне надоело корчиться в строю,
где я уже от напряженья лаю.
Отдам всю душу октябрю и маю
и разломаю хижину мою.
Как пьяница, я на троих трою,
на одного неровно разливаю,
и горько жалуюсь, и горько слезы лью,
уже совсем без музыки пою.
Но по утрам под жесткую струю
свой мозг, хоть морщуся, но подставляю.
12.
О господи, я твой случайный зритель.
Зачем же мне такое наказанье?
Ты взял меня из схемы мирозданья
и снова вставил, как предохранитель.
Рука и рок. Ракета и носитель.
Куда же по закону отрицанья
ты отшвырнешь меня в момент сгоранья,
как сокращенный заживо числитель?
Убей меня. Я твой фотолюбитель.
На небеса взобравшийся старатель
по уходящей жилке золотой.
Убей меня. Сними с меня запой,
или верни назад меня рукой
членистоногой, как стогокопнитель.
13.
ВЕЧЕРНИЙ СОНЕТ
Цветы увядшие, я так люблю смотреть
в пространство, ограниченное слева
ромашками. Они увяли слева,
а справа — астры заспанная медь.
По вечерам я полюбил смотреть,
как в перекрестке высохшего зева
спускается на ниточке припева
цветок в цветок, как солнечная клеть.
Тогда мой взгляд, увязнувший на треть
своей длины, колеблется меж нами,
как невод провисая между нами,
уже в том месте выбранный на треть,
где аккуратно вставленная смерть
глядит вокруг открытыми глазами.
# # #
Я памятник себе...
Я добрый, красивый, хороший
и мудрый, как будто змея.
Я женщину в небо подбросил —
и женщина стала моя.
Когда я с бутылкой "Массандры"
иду через весь ресторан,
весь пьян, как воздушный десантник,
и ловок, как горный баран,
все пальцами тычут мне в спину,
и шепот вдогонку летит:
он женщину в небо подкинул,
и женщина в небе висит...
Мне в этом не стыдно признаться:
когда я вхожу, все встают
и лезут ко мне обниматься,
целуют и деньги дают.
Все сразу становятся рады
и словно немножко пьяны,
когда я читаю с эстрады
свои репортажи с войны,
и дело до драки доходит,
когда через несколько лет
меня вспоминают в народе
и спорят, как я был одет.
Решительный, выбритый, быстрый,
собравший все нервы в комок,
я мог бы работать министром,
командовать крейсером мог.
Я вам называю примеры:
я делать умею аборт,
читаю на память Гомера
и дважды сажал самолет.
В одном я виновен, но сразу
открыто о том говорю:
я в космосе не был ни разу,
и то потому, что курю...
Конечно, хотел бы я вечно
работать, учиться и жить
во славу потомков беспечных
назло всем детекторам лжи,
чтоб каждый, восстав из рутины,
сумел бы сказать, как и я:
я женщину в небо подкинул-
и женщина стала моя!
ЯРМАРКА
Взлетает косолапый самолетик
и вертится в спортивных небесах.
То замолчит, как стрелка на весах,
то запоет, как пуля на излете.
Пропеллер — маг и косточка в компоте,
и крепдешин, разорванный в ушах.
Ушли на дно. Туда, где вечный шах;
в себя, как вечный двигатель в работе.
Упали друг на друга. Без рубах.
В пространстве между костью и собакой
вселенная — не больше бензобака,
и теплая, как море или пах.
# # #
Древесный вечер. Сумрак. Тишина.
Расшатанные длинные коровы.
Их звать никак. Их животы багровы,
и ихний кал лежит, как ордена.
# # #
Там за окошком развивался лес.
Как яйцеклетка. (Как грудная жаба.)
Внутри него злодействует отвес,
а снег над ним стоит,
как дирижабль.
Не падая, не опускаясь вниз,
но так располагаясь вдоль сетчатки,
что вместе с ним качаются участки
земли, как опрокинутый карниз.
И вместе с арматурою корней
они спрессованы в одно большое эхо
плотней, чем орден, тяжелей, чем бляха
с насильно выдавленным якорем на ней...
Так длился лес
из белых электричек,
и, вваливаясь, трудовой народ,
когда я говорил, смотрел мне в рот,
и я давал им
сигарет и спичек.
# # #
В электролите плотных вечеров,
где вал и ров веранды и сирени
и деревянный сумрак на ступенях,
ступеньками спускающийся в ров,
корпускулярный, правильный туман
раскачивает маятник фонарный,
скрипит фонарь, и свет его фанерный
дрожит и злится, словно маленький шаман.
Недомоганье. Тоненький компот.
Одна большая гласная поет,
поет и зябнет, поджимая ноги,
да иногда замрет на полдороге,
да иногда по слабенькой дороге
проедет трикотажный самолет...
# # #
И рация во сне, и греки в Фермопилах,
подробный пересказ, помноженный кнутом,
в винительных кустах,
в сомнительных стропилах,
в снежинке за окном.
Так трескается лед, смерзаются и длятся
охапки хвороста и вертикальные углы,
в компасе не живут, и у Декарта злятся,
летят из-под пилы...
# # #
Сгорая, спирт похож на пионерку,
которая волнуется, когда
перед костром, сгорая от стыда,
завязывает галстук на примерку.
Сгорая, спирт напоминает речь
глухонемых, когда перед постелью
их разговор становится пастелью
и кончится, когда придется лечь.
Сгорая, спирт напоминает воду.
Сгорая, речь напоминает спирт.
Как вбитый гвоздь, ее создатель спит,
заподлицо вколоченный в свободу.
# # #
Идиотизм, доведенный до автоматизма.
Или последняя туча рассеянной бури.
Автоматизм, доведенный до идиотизма,
мальчик-зима, поутру накурившийся дури.
Сколько еще в подсознанье активных завалов,
тайной торпедой до первой бутылки подшитых.
Как тебя тащит: от дэена, битлов — до металла,
и от трегубовских дел и до правозащитных.
Я-то надеялся все это вытравить разом
в годы застоя, как грязный стакан протирают.
Я-то боялся, что с третьим искусственным глазом
подзалетел, пербрал, прокололся, как фраер.
Все примитивно вокруг под сиянием лунным.
Всюду родимую Русь узнаю, и противно,
думая думу, лететь мне по рельсам чугунным.
Все примитивно. А надо еще примитивней.
Просто вбивается гвоздь в озверевшую плаху.
В пьяном пространстве прямая всего конструктивней.
Чистит солдат асидолом законную бляху
долго и нудно. А надо — еще примитивней.
русобородый товарищ, насквозь доминантный,
бьет кучерявого в пах — ты зачем рецессивный?
Все гениальное просто. Но вот до меня-то
не дотянуться. Подумай, ударь примитивней.
И в "Восьмистишия" гения, в мертвую зону
можно проход прорубить при прочтенье активном.
Каждый коан, предназначенный для вырубона,
прост до предела. Но только червяк — примитивней...
Дробь от деления — вечнозеленый остаток,
мозг продувает навылет, как сверхпроводимость.
Крен не заметен на палубах авиаматок,
только куда откровенней простая судимость.
Разница между "московским" очком и обычным
в том, что московское, как это мне ни противно,
чем-то отмечено точным, сугубым и личным.
И примитивным, вот именно, да, примитивным.
Как Пуришкевич сказал, это видно по роже
целой вселенной, в станине токарной зажатой.
Я это знал до потопа и знать буду позже
третьей войны мировой, и четвертой, и пятой.
Хочешь глубокого смысла в глубокой дилемме.
Ищешь банальных решений, а не позитивных.
С крыши кирпич по-другому решает проблемы
— чисто, открыто, бессмысленно и примитивно.
Кто-то хотел бы, как дерево, встать у дороги.
Мне бы хотелось, как свиньи сттоят у корыта,
к числам простым прижиматься, простым и убогим,
и примитивным, как кость в переломе открытом.
# # #
Невозмутимы размеры души.
Непроходимы ее каракумы.
Слева сличают какие-то шкалы,
справа орут — заблудились в глуши.
А наверху, в напряженной тиши,
греки ученые с негой во взоре,
сидя на скалах, в Эгейское море
точат тяжелые карандаши.
Невозмутимы размеры души.
Благословенны ее коридоры.
Пока доберешься от горя до горя -
в нужном отделе нет ни души.
Существовать — на какие шиши?
Деньги проезжены в таксомоторе.
Только и молишь в случайной квартире:
все забери, только свет не туши.
# # #
И Шуберт на воде, и Пушкин в черном теле,
И Лермонтова глаз, привыкший к темноте.
Я научился вам, блаженные качели,
слоняясь без ножа по призрачной черте.
Как будто я повис в общественной уборной
на длинном векторе, плеснувшем сгоряча.
Уже моя рука по локоть в жиже черной
и тонет до плеча...
ПРИМИТИВНЫЕ МЫСЛИ
Идиотизм, доведенный до автоматизма.
Или последняя туча расеянной бури.
Мальчик-Зима, поутру накурившийся дури.
Автоматизм, доведенный до автоматизма.
Все примитивно вокруг под сиянием лунным.
Всюду родимую Русь узнаю, и противно,
думая думу, лететь мне по рельсам чугунным.
Все примитивно. Так надо еще примитивней!
Просто вбивается гвоздь в озверевшую плаху.
В пьяном пространстве прямая всего перспективней.
Чистит солдат асидолом законную бляху
долго и нудно. А надо еще примитивней.
Дробь от деления — вечнозеленый остаток,
мозг продувает навылет, как сверхпроводимость.
Крен не заметен на палубах авиаматок,
только куда откровенней прямая судимость.
Русобородый товарищ, насквозь доминантный,
бьет кучерявого в пах: "Почему рецессивный?"
Все гениальное - просто, но вот до меня-то
не дотянулся. Подумай, ударь примитивней.
Разница между "московским" очком и обычным
в том, что "московское", как бы оно ни наивно,
чем-то отмечено точным, конкретным и личным...
И — примитивным, вот именно, да! примитивным.
И в восьмистишия гения, в мертвую зону,
можно проход прорубить при прочтенье активном.
Каждый коан, предназначенный для вырубона,
прост до предела, но ленточный глист - примитивней.
Ищешь жестокого смысла в жестокой дилемме?
Жаждешь банальных решений, а не конструктивных?
С крыши кирпич по-другому решает проблемы:
чисто, открыто, бессмысленно и - перспективно.
Кто-то хотел бы, как дерево стать у дороги.
Мне бы хотелось, как свиньи стоят у корыта,
к числам простым прижиматься, простым и убогим,
и примитивным, как кость в переломе открытом.
ОДА "эРИ-72"
Я в собственном глазу не замечал соринку,
но тут на Колобах, купив свое вино,
впервые увидал ментовскую дубинку,
"эРИ-72" большую, как бревно.
Я убеждал себя: здесь виноватых нету,
ведь это только страх, как выкрик "От винта!"
растягивает вдоль случайные предметы,
растаскивает вширь поганого мента.
Когда в Махачкале я захожу в "Лезгинку"
навстречу мне встает (всей кожей об нее!)
фаллический предмет, ментовская дубинка,
"эРИ-72" проклятие мое.
Уж лучше мне ходить с растегнутой ширинкой,
чем запросто, вот так, идти средь бела дня
с "эРИ-72" ментовскою дубинкой,
большой, как у коня...
В последний раз меня забрали на Тишинке.
Как весело она взглянула на меня!
"эРИ-72" с свинцовою начинкой,
зачуханный дизайн, недальняя родня.
...................................
Не-е-ет, весь я не умру. Той августовской ночью
и мог бы умереть, но только, вот напасть! —
три четверти мои, разорванные в клочья,
жувут, хоть умерла оставшаяся часть.
И долго буду тем любезен я народу,
что этот полутанк, с системой полужал,
я в неживой строфе навеки задержал,
верлибру в панику и панике в угоду.
# # #
Благословенно воскресение,
когда за сдвоенными рамами
начнется медленное трение
над подсыхающими ранами.
Разноименные поверхности.
Как два вихляющихся поезда.
На вираже для достоверности
как бы согнувшиеся в поясе.
И ветки движутся серьезные,
как будто в кровь артериальную
преображается венозная,
пройдя сосуды вертикальные,
и междометия прилежные,
как будто профили медальные,
и окончания падежные,
вдохнув пространства минимальные.
Как по касательным сомнительным,
как по сомнительным касательным,
внезапно вздрогнут в именительном,
уже притянутые дательным...
Ах, металлическим числительным
по направляющим старательным,
что время снова станет длительным
и обязательным...
# # #
Процесс приближенья к столу
сродни ожиданив пытки.
Сродни продеванию нитки
в задергавшуюся иглу.
По рельсу, лучу, по ковру,
Ко рву по ковровой дорожке.
— Но только не рвись, пока врешься.
— О господи, я и не вру.
А мальчик, продолжив игру,
кричит из-за стула: — Сдаешься!
Но только не врись, пока рвешься.
— О господи, я и не рву.
# # #
Жаркий полдень.
Бутылку вина
ворую в универсаме.
ИЗ ПОЭМЫ
Я мастер по ремонту крокодилов.
Окончил соответствующий вуз.
Хочу пойти в МГИМО, но я боюсь,
что в зту фирму не берут дебилов.
Мы были все недальняя родня.
Среди насмешек и неодобренья
они взлетали в воздух у меня,
лишенные клыков и оперенья.
Я создал новый тип. Я начинал с нуля.
Я думаю, что вы меня поймете.
Я счастлив был, когда на бреющем полете
он пролетал колхозные поля.
Но, видно, бес вошел в ту ночь в меня,
и голос мне сказал: чтобы задаром
он не пропал, ему нужна броня.
И вот я оснастил его радаром.
Я закупил английский пулемет.
На хвост поставил лазерную пушку...
Последний раз его видали в Кушке.
Меня поймали, выбрили макушку,
и вот о нем не слышу целый год.
Хотя, конечно, говорящий клоп
полезнее, чем клоп неговорящий,
но я хочу работы настоящей,
в которой лучше действует мой лоб.
Я мастер по ремонту крокодилов.
Вокруг меня свобода и покой.
Но чтоб в груди дремали жизни силы,
я не хочу на все махнуть рукой.
ДУМА
Лимон — сейсмограф солнечной системы.
Поля в припадке бешеной клубники.
Дрожит пчела, пробитая навылет,
и яблоко осеннее кислит.
Свет отдыхает в глубине дилеммы,
через скакалку прыгает на стыке
валентных связей, сбитых на коленках,
и со стыда, как бабочка, горит.
И по сплошному шву инвариантов
пчела бредет в гремящей стратосфере,
завязывает бантиком пространство,
на вход и выход ставит часовых.
Она на вкус разводит дуэлянтов,
косит в арифметическом примере,
и взадпятки не сходится с ответом,
копя остаток в кольцах поршневых.
Она нектаром смазана и маслом.
Ее ни дождь не сносит и ни ветер.
Она в бутылку лезет без бутылки
и раскрывает ножик без ножа.
И с головой в критическую массу
она уходит, складывая веер,
она берет копилку из копилки,
с ежом петлю готовит на ужа.
И на боку в декартовой модели
лежит на полосатеньком матрасе,
она не ставит крестик или нолик,
но крест и ноль рисует на траве.
Она семь тел выстраивает в теле,
ее каркас подвешен на каркасе,
и роль ее — ни шарик и ни ролик,
ей можно кол тесать на голове.
Она не может сесть в чужие санки,
хватается за бабку и за дедку,
она хоть зубы покладет на полку,
но любит всех до глубины души.
Как говорил какой-то Встанька Ваньке,
сегодня хрен намного слаще редьки,
в колеса палкам можно ставить елки,
а ушки на макушке хороши.
Вселенная, разъятая на части,
не оставляет места для вопроса,
Две девственницы схожи, как две капли,
а жизнь и смерть — как масло и вода.
В метро, пустом, как выпитая чаша,
уже наган прирос к бедру матроса,
и, собирая речь свою по капле,
я повторяю, словно провода:
какой бы раб ни вышел на галеру,
какую бы с нас шкуру ни спускали,
какое бы здесь время ни взбесилось,
какой бы мне портвейн ни поднесли,
какую бы ни выдумали веру,
какие бы посуды ни летали
и сколько бы их там ни уместилось
на кончике останкинской иглы,
в пространстве между пробкой и бутылкой,
в пространстве между костью и собакой,
еще вполне достаточно пространства
в пространстве между ниткой и иглой,
в зазоре между пулей и затылком,
в просторе между телом и рубахой,
где человек идет по косогору,
укушенный змеей, пчелой...
# # #
Ночь эта — теплая, как радиатор.
В ночи такие, такого масштаба,
Я забываю, что я гениален, —
лирика душит, как пьяная баба.
Звезды стоят неподвижно и слабо.
Свет их резиновый спилен и свален.
То неприступен — то в доску лоялен,
как на погонах начальника штаба.
Распространяя себя, как кроссворд,
к темному пирсу идет пароход.
# # #
В перспективу уходит указка
сквозь рубашку игольчатых карт,
сквозь дождя фектовальную маску
и подпрыгнувший в небо асфальт.
Эти жесты, толченные в ступе,
метроном на чугунной плите,
чернозем, обнаглевший под лупой,
и, сильней, чем резьба на шурупе, —
голубая резьба
на
винте.
В перспективу втыкается штеккер,
напрягается кровь домино.
Под дождем пробегающий сеттер
на краю звукового кино.
# # #
Я заметил, что, сколько ни пью,
все равно выхожу из запоя.
Я заметил, что нас было двое.
Я еще постою на краю.
Можно выпрямить душу свою
в панихиде до волчьего воя.
По ошибке окликнул его я, —
он уже, слава Богу, в раю.
Занавесить бы черным Байкал!
Придушить всю поэзию разом.
Человек, отравившийся газом,
над тобою стихов не читал.
Можно даже надставить струну,
но уже невозможно надставить
пустоту, если эту страну
на два дня невозможно оставить.
Можно бант завязать — на звезде.
И стихи напечатать любые.
Отражается небо в лесу, как в воде,
и деревья стоят голубые...
# # #
Подполковник сидит в самолете.
Бьет в бетон реактивная пыль.
Он сейчас в боевом развороте
улетит в Израиль.
Что мы знаем о смелом пилоте,
пионере космических трасс?
Он служил на космическом флоте,
а теперь улетает от нас.
Вы, наверное, лучше соврете,
только это не сказка, а быль —
то, что он в боевом самолете
улетел в Израиль!
Вы его никогда ие любили,
а он был — межпланетный герой.
И теперь он живет в Израиле,
где капиталистический строй.
# # #
И. М.
На холмах Грузии лежит такая тьма,
что я боюсь, что я умру в Багеби.
Наверно, богу мыслилась на небе
Земля как пересыльная тюрьма.
Какая-то такая полумгла,
что чувствуется резкий запах стойла.
И, кажется, уже разносят пойло...
Но здесь вода от века не текла.
Есть всюду жизнь.
И тут была своя, —
сказал поэт и укатил в Европу.
Сподобиться такому автостопу
уже не в состоянье даже я.
Неприхотливый город на крови
живет одной квартирой коммунальной
и рифмы не стесняется банальной,
сам по себе сгорая от любви.
А через воды мутные Куры
непринужденио руку удлиняя,
одна с другой общается пивная,
протягивая "ронсон" — прикури!
Вдвойне нелеп здесь милиционер,
когда, страдая от избытка такта,
пытается избавиться от факта
не правонарушеиия — манер.
На эту пару рифм другой пример:
а то вполне благоприятный фактор,
когда не нужен внутренний редактор
с главным редактором: он не миллионер.
Я от Кавказа делаюсь болтлив.
И, может быть, сильней, чем от "Кавказа".
Одна случайно сказаиная фраза
сознанье обнажает, как отлив.
А там стоит такая полумгла,
что я боюсь, что я умру в Багеби.
Наверно, богу мыслился на небе
наш путь как вертикальная шкала...
На Красной площади всего круглей земля!
Всего горизонтальней трасса БАМа.
И мы всю жизнь толчемся здесь упрямо,
как Вечный Жид у вечного нуля.
И я не понимаю, хоть убей,
зачем сюда тащиться надо спьяну,
чтобы тебя пристукнул из нагану
под Машуком какой-нибудь плебей.
# # #
О чем базарите, квасные патриоты?
Езжайте в Грузию, прочистите мозги.
На холмах Грузии, где не видать ни зги,
вот там бы вы остались без работы.
Богаты вы, едва из колыбели,
вот именно, ошибками отцов...
И то смотрю, как все поднаторели,
кто в ЦэДээЛе, кто в политотделе,
сказать еще? В созвездье Гончих Псов.
Но как бы вас масоны ни споили,
а верю, что в ободу вас не даст
Калашников, Суворов, Джугашвили,
Курт Воннегут, вельвет и "адидас"!
# # #
Когда наугад расщепляется код,
как, сдвоившись над моментальным проходом,
мучительно гений плывет над народом
к табличке с мигающей надписью "вход"!
Любые системы вмещаются в код.
Большие участки кодируют с ходу.
Ночной механизмик свистит за комодом,
и в белой душе расцветает диод.
Вот маленький сад. А за ним огород.
Как сильно с периодом около года
метала черемуха за огородом,
большая и белая, как водород!
К ВОПРОСУ О ДЛИНЕ ВЗГЛЯДА
Как замеряют рост идущим на войну,
как ходит взад-вперед рейсшина параллельно,
так этот длинный взгляд, приделанный к окну,
поддерживает мир по принципу кронштейна.
Потусторонний взгляд. Им обладал Эйнштейн.
Хотя, конечно, в чем достоинство Эйнштейна?
Он, как пустой стакан, перевернул кронштейн,
ничуть не изменив конструкции кронштейна.
Мир продолжал стоять. Как прежде на китах.
Но нам важней сам факт существованья взгляда,
а уж потом все то, что видит он впотьмах.
Важна его длина, длина пустого взгляда.
С ним можно подбегать к колодцу за водой.
Но с ним нельзя идти сдавать макулатуру.
И если погрузить весь торс в мускулатуру,
то этот длинный взгляд исчезнет сам собой.
Отсюда сам собой рождается наш взгляд
на поднятый вопрос длины пустого взгляда,
что сумма этих длин, где каждая есть взгляд,
равна одной длине, длине пустого взгляда.
...Поддерживает мир. Чтоб плоскость городов
стояла на весу, как жесткая система.
Пустой кинотеатр. И днище гасторонома.
И веток метроном, забытый между стен.
# # #
Неопознанный летающий объект,
ты зачем летаешь, неопознан,
над народом, без того нервозным
по причине скверных сигарет?
Уважай строительный объект.
Не виси над нашим огородом.
Или хочешь к бомбам водородным
прицениться? Так у нас их нет...
Может, проникаешь в интеллект?
Только не проникни в нашу тайну.
Вот жена моя заходит в спальню —
Неопознанный
Летающий
Объект.
# # #
Горизонтальная страна.
Определительные мимо.
Здесь вечно несоизмеримы
диагональ
и сторона.
У дома сад.
Квадрат окна.
Снег валит по диагоналям.
А завтра будет в кучу свален
там, где другая сторона.
Ведь существует сатана
из углублений готовален.
Сегодня гений гениален.
Но он не помнит ни хрена.
Все верно, друг мой.
Пей до дна.
У дома сад. Шумит как хочет.
И кто поймет, чего со сна
он там бормочет...
ПЕЧАЛЬНЫЙ ПРОГНОЗ ДРУГУ
Нас разыграют, как по нотам.
Одних по тем, других по этим,
ты станешь ярым патриотом,
я замечательным поэтом.
И зашагаем по пустотам,
как по начищенным паркетам,
и кто-то спросит нас: а кто там
всегда скрывается за этим?
Но мы как будто не заметим
и, наклоняясь по субботам
уже над высохшим заветом,
не будем сдерживать зевоты.
И нам не выбиться из круга,
где мы с газетных разворотов
будем подмигивать друг другу,
уже совсем как идиоты.
# # #
Человек работает во сне,
словно домна, цех или колдун.
Это ничего, что на спине
он лежит и вроде бы уснул.
Мозг его работает во сне,
как страна работает весной.
(Как страна в какой-нибудь стране,
как магнитофон переносной.)
Сквозь себя проходит, как сквозь лес,
сам с собой выходит на таран.
Как металлургический процесс
и полифонический экран.
Сон его на секторы разбит.
Потому, наверно, к красив.
Сколько в нем не пройденных орбит,
столько в нем обратных перспектив.
Мозг его долбает сам себя.
Постепенно строится, как мост.
В сущности, как мост через себя.
Потому извилистый, как мозг.
Мозг его работает, как скот.
И глядит вокруг, как водопой.
Никакой он не калейдоскоп,
не аккумулятор никакой.
Если проецирует во тьму
собственные мысли про буфет
сразу погружается во тьму
или же спускается в буфет.
Одуревший от мифологем,
человек уснет, как истукан.
А мозг его, как будто автоген,
все виденья режет пополам.
А если накануне перебрал,
водку пиле портвейном пополам
сразу натыкается на хлам,
создает искусственный астрал.
Там, где человека человек
посылает взглядом в магазин.
Кажется, там тыща человек,
но, в сущности, он там всегда один...
У природы есть немного тем,
и она варьирует их тем,
что она варьирует их тем,
кто хотел бы заняться не тем.
Пусть один работает на пне,
а другой за письменным столом.
Но человек работает во сне,
интересном, как металлолом.
Потому, что он не ЭВМ.
Даже если служит в МВД.
Вне систем, конструкций или схем,
все равно очнется на звезде,
там, где я, свободный дзэн-буддист,
не читавший Фрейда и Лилли,
сплю, как величайший гуманист
на платформе станции Фили.
ПЕРЕДЕЛКИНО
Гальванопластика лесов.
Размешан воздух на ионы.
И переделкинские склоны
смешны, как внутренность часов.
На даче спят. Гуляет горький,
холодный ветер. Пять часов.
У переезда на пригорке
с усов слетела стая сов,
поднялся ветер, степь дрогнула.
Непринужденна и светла,
выходит осень из загула,
и сад встает из-под стола.
Она в полях и огородах
разруху чинит и разбой
и в облаках перед народом
идет-бредет сама собой.
Льет дождь... Цепных не слышно псов
на штаб-квартире патриарха,
где в центре англицкого парка
стоит Венера. Без трусов.
Рыбачка Соня как-то в мае,
причалив к берегу баркас,
сказала Косте: "Все вас знают,
а я так вижу в первый раз..."
На даче сырость и бардак.
И сладкий запах керосина.
Льет дождь... На даче спят два сына,
допили водку и коньяк.
С крестов слетают кое-как
криволинейные вороны.
И днем, и ночью, как ученый,
по кругу ходит Пастернак.
Направо белый лес, как бредень.
Налево блок могильных плит.
И воет пес соседский, Федин,
и, бедный, на ветвях сидит.
... И я там был, мед-пиво пил,
изображая смерть, не муку,
но кто-то камень положил
в мою протянутую руку.
Играет ветер, бьется ставень.
А мачта гнется и скрыпит.
А по ночам гуляет Сталин.
Но вреден север для меня!
ШТУРМ ЗИМНЕГО
По мотивам книги Д. Рида,
«Десять дней» которые потрясли мир».
Горит восток зарею новой.
У Александрийского столпа
остановилася толпа.
Я встал и закурил по-новой.
Парламентер от юнкеров
просил, чтоб их не убивали.
Они винтовки побросали
и грели руки у костров.
Мы снова ринулись вперед,
кричали мысленно «ура»,
и, представляя весь народ,
болталась сзади кобура.
Так Зимний был захвачен нами
И стал захваченным дворец.
И над рейхстагом наше знамя
горит, как кровь наших сердец!
# # #
Сильный холод больничной палаты
и удар, неподвластный уму.
Мы пришиты иглой, как заплаты,
к временному континууму.
Так сказал санитару Островский
и прогнул свое тело дугой:
Над ошибкой схалтурил Перовский,
мы прошли по дороге другой.
И на этой дороге студеной
Беломор, Перекоп, сопромат
и рыдающий скупо Буденный,
с ходу взявший Ворошиловград!
Взгляд его возвратился в канале,
душу, нервы и кровью связал.
грохоча, словно перья в пенале,
когда кашель его сотрясал.
На больничной кровати лежал ты,
презирая больничный уют,
и считал орудийные залпы,
совпадая свой пульс и салют!
# # #
Привет тебе, блистательный Козлов!
У нас зима. Все движется со скользом.
В пивбарах квас, а в ресторанах плов.
Последний Пленум был не в нашу пользу.
Вчера опять я был в Политбюро
и выяснил, как Ельцина снимали:
асе собрались в Георгиевском зале,
шел сильный газ, и многих развезло.
И вдруг с ножом он вышел из угла,
высокий, стройный, в вылинявшей тройке,
и надпись; «ножик в спину перестройке»
по лезвию затейливая шла.
И так сказал: Все бред и ерунда.
Я знаю лучше всех про все на свете.
Перед людьми мне совестно, когда
вы с гласностью играете, как дети.
Вопрос неясен, но предельно прост.
Наш путь вперед да будет кровью полит!
Нас надо всех немедленно уволить,
чтобы я занял самый главный пост.
Ему резонно отвечал Егор,
с достоинством, спокойно и без мата:
Ты сильный парень, но на дипломата
не тянешь, Боря. Положи топор!
Светясь улыбкой доброй, пряча взгляд,
подумал вслух начальник всех министров:
Мы с ним ходили вместе в детский сад,
уже тогда прослыл он экстремистом.
Прикрыв глаза ленивою рукой
и трогая под мышкой портупею,
сказал с усмешкой Чебриков: Не смею
вам возразить, а сам ты кто такой?
Но Язов круто тему повернул
и навинтил на ствол пламегаситель:
Кто поднял меч на спецраспределитель,
умрет от этой пули. Стань на стул!
Все повскакали с мест, и под галдеж,
чтоб сзади не зашли и не связали,
он отскочил к стене и бросил нож
на длинный стол в Георгиевском зале.
Потом его прогнали все сквозь строй,
сквозь длинный строй в Георгиевском зале.
Один не бил, не знаю, кто такой.
Он крикнул напоследок, чтоб все знали:
Я вольный каменщик, я ухожу в Госстрой.
Прости, Козлов, я это так слыхал.
А может, было все гораздо хуже.
Я гласностью, как выстрелом, разбужен,
хочу сказать убили наповал.
О гласности, Козлов, я все о ней,
голубушке, которой так и нету.
Зато лафа подвальному поэту:
чем меньше гласности, тем мой язык длинней.
У нас зима. Зима не в нашу пользу,
в пивбарах квас, а в ресторанах плов.
Как говорится, нож прошел со скользок.
Привет тебе, блистательный Козлов!
8 ноября 1987 г.
# # #
Косыми щитами дождей
заставлены лица людей,
больница и зданье райкома,
где снизу деревьев оскома,
а сверху — портреты вождей.
заставленыплотнымщитом
каквинныйотделгастронома
икакпредисловиектому
"всемирнойистории"том
заставлен, заброшен, забыт,
и воет, как сброшенный с крыши
вчерашний, зажравшийся, пышный
и бешеный палеолит.
уставишься втеодолит
урвавсреди ночикусочек —
ондышитбуш уетклокочет
клокочетбу шуеткипит
мы жмем на седьмых скоростях...
...в баранку вцепившись ногтями...
...и вдруг отключаеся память...
на чьих-то тяжелых костях...
Я вздрогну, и спрыгну с коня,
и гляну на правую руку,
когда, улыбаясь, как сука,
ОПРИЧНИК ПОЙДЕТ НА МЕНЯ.
# # #
Т.З.
Висят на лоджии, как ей
взбрело повесить в понедельник,
футболка, джинсы, легкий тельник,
трусы, похожие на клей.
И все болтается не в лад,
как этот полдень бестолковый,
от водолазки и носков и
обратно мучается взгляд...
# # #
Весна в Саратове похожа на весну
на Одере, а может быть, на Нейсе,
с той разницей, что там гуляют немцы,
но их не тянет к местному вину.
С той разницей, что если разверну
московскую газетку ненароком,
то, между строк гуляя, как по строкам,
я разве что на дату не взгляну.
С той разницей. И если. Бога нет
в Саратове, то нет его и в Риме.
Все это может с толку сбить на время,
но не страшней, чем смена сигарет.
# # #
Неуютная луна.
Свет — коричневатый.
Я люблю тебя, страна
из стекла и ваты.
Все, что видно из окна
в день моей зарплаты
за бутылкою вина —
из стекла и ваты.
Стекло-
ватою шальной
сыплется за ворот
по дороге окружной
этот белый город.
Из огромного стекла.
Из огромной ваты.
Циркулярная пила,
свет коричневатый.
Не любить ее нельзя.
Никого не трону,
по стеклу ее скользя,
словно по бетону.
# # #
Когда грузинские князья
совет держали за хинкали,
они, как понимаю я,
щепотей так и не разжали.
Остатки нации в щепоть
собрать и выжить под судьбою...
Но если страх перебороть,
ладонь открыв перед собою,
увидишь прямо пред собою
пятиконечною звездою
ее разорванную плоть!
Стояли звери около двери,
В них стреляли, они умирали...
Стихи очень маленького мальчика
Все материалы размещенные на сайте принадлежат их владельцам. При копировании материалов ссылка на источник обязательна! Администрация не несет ответственности за нарушения авторских прав, все материалы содержатся на сторонних ресурсах, все ссылки скрыты.
КОНТАКТЫ
Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON.
schokn@mail.ru | +1 212 736 3100
Контакты
Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON. schokn@mail.ru | +1 212 736 3100
КОНТАКТЫ