КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА
Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс
Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность.
— Вернер Гейзенберг
Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали
Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.
РУССКАЯ ПОЭЗИЯ
Джим Моррисон
АЛЕКСАНДР БАННИКОВ
Александр Банников (1961 – 1995). Родился в поселке Магинск Караидельского района Башкирии. В 1979 году поступил в Башкирский государственный педагогический институт, в котором учился до апреля 1983 года. С августа 1985 по октябрь 1986 года воевал в Афганистане. Инвалид войны. В 1987 году восстановился в институте. Участвовал во Всемирном фестивале молодёжи и студентов в Северной Корее (1989). Работал сантехником, плотником, кузнецом, газосварщиком, аккумуляторщиком, обрубщиком сучьев, журналистом, библиотекарем, учителем. Стихи публиковались в журналах «Знамя», «Урал», «Истоки», «Антологии современной русской поэзии Башкортостана», местной прессе и др. Выпустил книгу «Человек-перекрёсток» (Уфа: «Башкирское книжное издательство», 1992). Умер в Магинске. После смерти вышла подборка стихов в журнале «Волга» (1998, № 9), книги «Пятое измерение» (Уфа: «Китап», 2000) и «Афганская ночь: Очерки, стихи» (Уфа: «Уфимский полиграфкомбинат», 2003).
◪ ◪ ◪
Замедляется время, когда растрёпанный куст
рябины, всю ночь проспавшей за моей оградой
и позабывшей спросонья ветра железистый вкус
и непонятные дереву мёртвые формы грядок,
замедляется время, когда рябина в глаза
настойчиво взглянет — деревья становятся зрячими,
когда почуют знакомца. Но это нельзя доказать,
как мысль чужую увидеть. Взгляд умирает в прозрачном,
если только не выдумает цвет, объём и рельеф
Атлантиды подводной и строй небесных лесов.
А неприметное время — со второстепенных ролей —
в любом финале есть главное действующее лицо,
когда оно остановится. Невидимость — свойство движения
не только времени… Медленно рябиновый куст перекрестит меня.
А небо сегодня иное: будто на поле сражения
растёт голубая трава сквозь рёбра облака перистого.
◪ ◪ ◪
Очеловечатся камни — только смотри долго.
Окаменеет лицо — и хлынет в трещины облик.
Сам в себя я всегда — в нераскушенной ягоде вкус,
В теплом пламени плоти — сердечный трепещущий кус.
И в этом счастье мое — собою всегда обладать.
Волк — одиночество, волк человеческий — в этом беда.
Я без себя — камень мимо летящий — легок и пуст,
На деснах розовых ягода, от страха забывшая вкус.
И только лицо твое — щемящее, ставшее совестью —
Завершаясь во мне, живым и теплым становится.
Я - окончание чье? глаз твоих? запредельного?
Смерть в себе я ношу, как вкус чего-то запретного.
От "тени" падает "нет" — волком по следу слепым.
Тень — очертание страха, который во мне за мною следит.
В теле хворост хрустит — костру припасенные веточки.
С боку на бок повернулся волк —
одиночество, волк человеческий.
РЕКА ДОРОГИ
...Иго мое — во мне. Имя мое — нем...
Набеги моих бед — иго твоих обид.
Река дороги моей обнажила межень.
И каблуками толпы в лицо мое вбит —
врос корнями морщин — щит усмешки.
Не разорву вервий самовосторженной черни.
В кругу смыкается круг — и взбесилась кровь.
Я — из темницы ножен. Лучше меч-отреченье,
чем курносая сила палаческих топоров.
Выбор - свойство цветов. Ноша ее легка.
Моей беспечной воде себя испарять не жаль...
На животе лежит ободрана кем-то — река.
В комках упругой воды живут ознобы жал.
...Иго мое - во мне. Имя мое — нем....
◪ ◪ ◪
Какая совесть после Первой мировой войны?
А. Толстой
Я возвращаюсь всегда. Я понял:
Память — родная сестра волны.
Против себя и любимых помню
Запах и вкус моей войны.
К черту совесть! Она неимущая.
Нет у нее даже курка.
Совесть — это прицельная мушка.
Тщетно ищет курок рука…
— Мне не верит никто, даже если заплачу!..
Говорил мой приятель, занюхивая корочкой…
Дурачок! Это ж здорово! Это же значит —
Наши люди не так, не настолько испорчены…
Но гранятся глаза в грани гробов.
В них — земля Герата, Кундуза.
И наметанный взор на шее врагов
Ищет хрящ толщиной в пол-прикуса…
Где же цель и земля? Где я, дошед,
Обрету и не стану терять?..
Цель спиной повернулась. В спину-мишень
Я уже не буду стрелять.
◪ ◪ ◪
Лягу вдоль, поперек — вот и черта.
Попытаюсь уснуть, но устану напрасно.
Мне всю жизнь вспоминать — что было вчера.
Мне до смерти гадать — что будет завтра.
Нет от друга вестей. Но в каждую полночь
Он идет впереди, чтоб указывать лаз —
Лаз в иное пространство — там братство и помощь…
Наша память не даст друг другу пропасть.
Нет от друга вестей… А когда Кандагар
От свинца стал тяжелым, как семь Кандагаров —
Он вернулся. К лицу приросла, как загар,
Неподвижная маска героя. Огарком
Тлели губы его — продолжался закал.
А в пустые глазницы влезали горы,
И над ними стоял семидневный закат,
Тени птиц заползали в змеиные норы…
Нет от друга вестей. В никуда отдалясь,
Знаю — вынет меня из затяга тоски…
Что-то в жизни менять — мешает боязнь,
Что для новых движений суставы тесны —
Замозжат, не взмахнув… Я черту провожу
Своим собственным телом — сегодня и завтра…
Словно струйка бежит — пульс — по ножу,
Когда прожитый день от себя отрезаю,
Чтоб в сторонку его — про запас — отложить,
Чую - время придет замуровывать лаз…
Нет от друга вестей, но знаю — он жив,
Наша память не даст друг другу пропасть.
ДЕРЖАВА-ТВЕРДЬ
"Мы живем, под собою не чуя страны".
О.Мандельштам
Чужая беззвучная боль — она ни мала, ни огромна,
безвкусна и неароматна, как яблоко желтого воска.
Когда человек умирает, то мы удивляемся робко,
не верим: наверно, неправда — мы боли не чуяли вовсе.
Но он напослед оставляет мозжащую тягу в груди,
как будто неведомый кто-то сердце мое отбирает...
Глухая державная твердь! — меня от себя отруби —
и боль испытай — и поверь, что люди твои умирают.
Любимый полуночный воздух — как будто болею — не сладок.
Завяз в вычислениях разум: таких не бывает объемов...
Слепая державная твердь! — тебя я несу, как надсаду.
Но тяжесть равна пустоте, если она неподъемна.
Я мал, а страна широка — друг друга нам не разглядеть.
А надо, чтоб телом своим я чуял ее целиком.
И только брусок темноты, откуда вынута твердь,
подогнан по росту — впритык... А кто-то стучит оселком.
Дорога лежит, как бревно. Шаги меж собою срослись,
повисли на мне, как цепа — но я не пытаюсь бежать.
А снег под ногами визжит (чужое страдание — слизь?)
как будто давлю каблуком незрячих голых мышат.
Надсада сгибает все ниже — я вовсе не чую державу.
Я снег разгребаю — земля! — в холодные губы целую.
Чужая державная твердь сама себя побеждает —
восстала дремотою всей — летящие камни уснули.
БЕДНЫЙ ДЕНЬ
Псы скулили всю ночь. Наконец, сатане
надоел этот блюз — наступил новый день.
Паутина в углах, как скелеты теней,
ибо вечером нету ее. Но есть тень.
Потолок облепили мухи., как будто
он из сахара — сахара серой известки.
А похож на букварь, усеянный буквами...
Было древним авгурам по птицам известным
много проще гадать, чем по мухам, их яйцам
мне сейчас... Что гадать? Будет день. Только гаже.
Жизнь — всего один день. Только он повторяется,
с каждым днем ветшая, старея. И с каждым
повторением новый противней становится,
потому что понятнее. Как аксиома:
Чем ты больше мечтал в своих детских бессонницах,
тем скучнее и зряшнее зрелость сегодня...
... Я - зерно, не попавшее в почву. А с облака
далеко все видать. Далеко до незрячести.
Только колос на облаке или же около
я не выращу, нет... Все земное — все грязное...
Войте, псы, на Луну! Я завидую знанию,
принудившему вас — против вашей же воли —
закрывая глаза от прозренья внезапного
(или просто с тоски?) достигать Луну воем.
ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ
Этот проклятый день, наконец, вздохнув,
Напоминание оставил, как скверный запах.
Потому так давно никуда из дома
Я и шагу не сделал — крепко запер
Самого себя — там, снаружи ждет пусть
Сколько хочет меня кто хочет.
Только воздух в доме замер — пуст,
Сотый раз пройдя мои легкие — точно
Так же все предметы многажды
Сквозь глаза проходят, становясь мертвецами.
Труп цветов и запах самого. На донышке
Чуть живого зеркала пыли пыль мерцает.
Непригодно для жизни все. Так бывало —
В многодневных походах у легионеров
умирала вода... Заболеваю.
Умерщвленное время мстит так, наверное.
20.08.95
◪ ◪ ◪
Когда идут вперед — сгущают грудью, лбом
пространство. Позади — сплетня и гонец…
Но Боже упаси догнать свою любовь,
в пустых глазах прочесть не зрачки - конец.
Когда идут вперед — сшибают навзничь,
будто доброхота, решившего пресечь…
И падают ступени на головы сказавших,
что умный не пойдет вбочь следов предтеч.
Выходят из зрачков дороги все. И чьи
подслепые мозоли созреют на подошвах
и лопнут — то из них уставятся зрачки,
и съежится дорога — как под взглядом кожа.
Когда идут вперед — дорогу облегчают
дороге той, что вслед — как за водою жернов…
Проиграна в уме встреча до мельчайшего,
до родинки-дробинки, с рождения рощеной:
как грубо взять судьбу, на краю застигнув —
ей многое придется про себя сказать…
Но боже упаси свою увидеть спину,
и близких, отвернувшихся на больной закат.
АФГАНСКАЯ НОЧЬ
Ночь по закоулкам строит рожи,
Бродят тени — постненькие пасынки.
Звезды не мигают насторожено
на прицеле.
На прицеле у опасности.
Слит с плечом моим ремень Калашникова.
Я есть продолжение курка.
А в России дочь моя калачиком
У жены уснула на руках.
А в России ночь живет для любящих,
свежим ветром затыкает щелочки.
Лягушатами ныряют звезды в лужицы
на обочинах дорог проселочных…
Чернота оскалилась разрывами,
Дернулся суставом отсеченным месяц.
Как ты притворилась поразительно!
Стой!
Ни шагу, ночь!
На место!
Твои тени неспроста здесь околачиваются,
завернувшись в ветер, будто в рубище.
Слит с плечом моим ремень Калашникова,
чтоб в России ночь жила для любящих.
9 августа 1985
◪ ◪ ◪
Берега этих лет
круты и обрывисты.
Ты не можешь спуститься
ко мне
и испить.
Только ветер по травам
рыскает-рыскает.
Только ночь
на коленях полян синих
спит.
Коронованы мы
одною разлукою,
самодержцы всея любви и тоски.
Ты идешь вдоль теченья
по берегу хрупкому,
а в губах,
как в ракушке,
сон — светлый стих.
Родная моя,
тебе занедужилось?
Родная моя,
держися реки.
Ветра осталось
на две понюшки.
Разлуки осталось
на две руки.
22.06.86
◪ ◪ ◪
Исподтишка вначале, робко
потрогал небо дальний гром.
Но отозвались в срубах бревна,
как потянули их багром
со дна реки. А воздух тяжкий
вздохнул глубоко — и не дышит.
Но поперхнулся от затяжки —
ударил в шиферные крыши —
то ветер твердый — будто мускул —
хвастливо вздулся — на, потрогай…
Капкан сердечный отомкнулся,
едва замешкалась природа
и равновесье потеряла…
Как падок до жестоких зрелищ,
междоусобиц трус порядка —
так я слежу в глазные щели,
как будто в скважину дверную,
бойницу крепости забытой.
А сам завидую, ревную,
что мне не бить и быть небитым.
Что есть для этого стихия
и обезболенный солдат
с глазами злыми и сухими —
чтобы сгореть, но не солгать…
Но если тело мое помнит
как рыба судороги жрет
ночь напролет меня, а в полдень
я жду того, что ночью ждет…
Уют, взлелеянную боль —
свое домашнее растение —
сменить на поле боя, бой?..
И словно из груди прострелянной
идет дымок от почвы влажной.
И, раздразненное грозой,
схватилось тело в рукопашной
с самим собой.
ЛОЖЕ ЗВЕРЯ
Стоит ли знать то, что мир — только в мире животных.
А у людей — «Царство зверя» — да простит Мережковский.
Стоит ли знать, что у льва львица котят не отнимет,
покуда не женщина, то бишь лжица… А в слове «отныне» —
доветхозаветная ложь: не было в мире явленья,
которое бы началось с «отныне». Как будто похмелье
запою предшествует… Зверя на ложь уложу, как на ложе.
Узнаю в нем утром себя — открытым — как сабля без ножен.
Пророчество ветхозаветное: проклятьем воротится знание.
Я знаю: мое место в прошлом. И знаю, что занято.
ДОСАДА ВЕЧНОСТИ
Не благодарен никому за то, что я еще не спятил,
не находя в который раз на месте ничего.
Так, женская нога — всего лишь снятый
с нее чулок — и ничего нет под чулком,
что так мое воображенье расширяло-суживало-комкало…
Боюсь, в один из скудных зимних вечеров
я обнаружу в моей бывшей комнате
чужого старика — и больше ничего.
И мир не удивится этому. А самое смешное —
не удивлюсь и я, а стану стариком тем,
который чаще вспоминает о своей мошонке,
чем о прогрессе. А висящий по-стрекозьи
над ним предмет — бесплотный образ девы —
утешит лучше, чем успехи человечества.
Оставив птичье, общемировое «Где вы?»
исполнит воробей… Досада вечности
в упущенных минутах, в которые опять и
опять греху не предавался так, чтоб черти верещали…
И если после этого я все еще не спятил,
то что есть в мире, что могло бы опечалить?
НЕСБЫВАЮЩЕЕСЯ
И опять на рыбалке-неловле с крючка не срывается щука.
Но взамен ей — подводная мысль — мысль-неволя:
В это трудно поверить, но будущего не существует.
Все равно, что сказать: «У меня ни миллиона
ни рубля нет». Поэтому всем сокровищам будущим
равен будущий рубль… — Но не это суть важно.
В настоящем — считаю гроши… полной кружкой
нависает пенное небо, равносильное жажде.
Настоящее скудно, и впору уверовать в мелкое:
в то, что крест Иисуса в двухмерном пространстве вмещается.
И я требовать вправе… Но требовать не у кого —
лишь любить выраженье листвы — людское — печальное.
Потому я и верю всему, что со мной происходит во сне
для того, чтоб умножить прожитие — от преисподней до космоса…
Измеряется возраст количеством краткого «Не»,
возглавляющим все: предложения, действа, знакомства.
А всему остальному единая мера — бессмысленность.
Одинаковы наши слова, но отличен в них вложенный смысл.
Так однажды глубокая рыба всплывает, перышки выставив,
чтобы в небе увидеть косяк плавников — но не птиц…
А в уснувшей воде пятится дно и полощется
выражение неба — исконное — то есть закатное,
и на месте упавшей звезды — как от зуба молочного —
незажившая ранка — мое желанье загаданное.
◪ ◪ ◪
Когда друзья случились ложными,
и языки, как плетки, вьют,
и если сердце размером с лошадь —
его седлают или бьют.
Когда так близко до рожна — и
за кругом круг, за кругом круг —
пусть лошадь вспомнит жеребенка —
и убежит из цепких рук.
БРОДЯГАМ И ЗАБЛУДШИМ
Когда становится вокруг трехмерной лужей,
а дома — чай, тепло — ковчег,
о вас я думаю, бродяги и заблудшие,
и вам желаю обрести ночлег.
Вы бродите — от злости и до злости,
всех, кто в уюте и тепле, кляня.
И если я зевну — воткнется костью
проклятье ваше в горле у меня.
Но мне страшнее вас — заблудшему,
когда себя я утром обнаруживаю
между женой, собою и подушкою —
Вор в доме! Все к оружию!..
Я говорю свое, а думаю про ваше.
(Неотмываемо пилатово — умыться…)
Когда в вас в рост встает бродяжье —
вы вырастаете до звезд, до смысла.
Когда во мне бродяжье, неутешное
однажды встанет, сердце злобой выжжет, —
вы вспомяните душу мою нежно,
если окажетесь в тепле, под крышей.
ПЯТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ
мысли мужчины за порогом зрелости
МЫСЛИ МУЖЧИНЫ ЗА ПОРОГОМ ЗРЕЛОСТИ
ИЛИ ПЯТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ
1.
Смеяться, выдумав повод, хотя б от мышиной щекотки.
А чтобы вспомнить хорошее — уснуть, и проснуться в детстве…
Я был — будто цифра «9» — ожиданьем чего-то.
Как выяснилось потом, это что-то — «10».
«Десять» — так неособенно, так посредственно.
Десяток — один из многих, первый только…
Тридцать прожитых лет — как подследственные —
ждут оправдания. Но я сам в них не вижу толка.
А если он все-таки есть, то вслух прискорбно назвать…
Недостижимая цель: учиться-учиться-учиться
тому — тому самому — что несколько лет назад
само собой получалось. Пример: хохотать без причины.
2.
Из чьей-то жизни чужой мне напомнил лучинную
копоть вкрадчивый вечер, закрашивающий углы.
Жизнь и жестокость: не важно, что из чего получилось.
Гораздо важнее, что жизнь учит жестокости и
умению ей подчиняться — как наступлению сумерек,
и находить красоту в скелете теней. Красота
к тому же совсем не нуждается в объясненьях рассудка,
к которому мы прибегает, если тема пуста…
…Измена себе самому — возраст как знак указательный:
равное право имеют считать себя ближе к небу
и Богу иезуиты и атеисты — Создатель
слепил их без помощи рук… А кто в этом качестве не был…
3.
Утром, прежде чем скрыться, пауки закруглили
углы пространства трехмерного паутиной вчерашнею.
Я и мое отражение в зеркале — закурили,
отметили про себя, что упреждающие
меры четвертого измерения — времени — не напрасные:
можно прочесть это время с лица моего — ежедневно.
И потому, что не видел я настоящего паруса —
парус напомнил мне собственное движение,
когда я прошел от окна вглубь комнаты и забылся.
Так, горизонт поглощает ушедшее. Но научилось
пятое измерение — память — хранить события
случившиеся и те, которые не случились.
ВЕЧНАЯ ПОЭЗИЯ
1.
Отсутствие перспективы дает ощущенье покоя —
это нечто такое… — состоянье без горизонта.
Вот, к примеру, поэзия — выжила после такого!..
Следует, смерть для нее — это предел, нарисованный
мелком берцовой кости — очертание мета —
физической вечности, состоящей из лет.
А это уже не Вечность. Она — состоянье предмета,
которое продолжается, когда и предмета-то нет…
2.
Мы — в перестрелке страстей — будто в тире,
Наукой Любви величаем — как просвещенный Овидий —
отсутствие оной… А Вечность — истина мертвого мира.
Неправильные глаза живущих ее не увидят.
Стремится в Вечность строка. А жизнь без рифмы печальна
была бы — но с утром рифмуется наступающий вечер;
на землю падает снег уже мертвым, чернея лучами.
Но видим в полете — живой, и кажется нам, что он вечен.
УРАВНЕНИЕ С ОДНИМ НЕИЗВЕСТНЫМ
Бесконечная пропасть неба, пока не появится птица
или с поверхности океана тихое облако не воспарит…
А мир — если судить по мне — вовсе не изменился:
не добр и не зол — но отзывчив. До той поры,
пока не утрачена связь. А все, что потеряно - не потеряно,
оно скрывается от меня в противоположном:
друг — в недруге, в Боге — боль… И я не стучу по дереву,
говоря о возможном конце, ибо и он возможен.
Знакомая смерть, повторяясь, стала числом. И если
служит распятье Христа деревянным плюсом,
то значит, что этот мир — уравненье с одним неизвестным:
Действительно ли искупила грехи наша смерть Иисуса?
…А мир остается прежним — неотвратим. Оказалось,
что зло и расплата за зло уравновешены. Незачем
пенять небесам, что невинные несут за него наказание.
Бог не лепил человека — Бог лепил человечество.
Но разуверился в нем — и скомкал глину животную.
Когда человек недолепленный Создателя вновь повстречает?
За что — за какие заслуги — приходит весна ежегодно? —
будто веселый палач без топора… Все сначала:
можно принять в темноте голову за булыжник,
и убедиться — об стену — в прочности этакой унии…
Наверное, появилось нечто — нечто, что больше жизни,
и просто люди ему имя еще не придумали.
ГЛУБИНА-ВЫСОТА
Река в осенних узелках и желваках
перемогает бег воды устало.
Ей хочется тихонько полежать
на ложе дна — дождаться ледостава.
Ей дела нет до глубины, до темным створ,
которые закрыли доступ зренью.
И застывает усыпительный раствор -
вода затвердевает, будто зреет.
Но как затвор — отлажен и притерт —
изгиб: направо-вниз
и по камням…
Все так знакомо, будто я — приток,
или река стремится сквозь меня.
И ей отягощаться сном не внове,
и лед нести, взвалив его, как горб…
А впрочем — нет, во мне иное:
два левых берега скрепили уговор
по центру русла — там, где потемнее:
чтоб ни случилось — правыми не станут.
Меж них течет незамутненное сомненье —
бери стакан — и можно пить стаканом —
оно лишь вздрогнет и умножится кругами…
На глубину — как на глазное дно —
тень птицы упадет, как острый камень, —
и сразу станет, как от зависти, — темно.
Так глубина следит за высотой,
морщиня время, будто бы моргнула.
И нет ей льда… И только ледяной
взгляд высоты навис округло.
О вечные враги! — Им мира нет.
И глубина кипит от зла на дне.
И если б это было не во мне…
И если не сомненье, что во мне…
Все то, кем я не смог, кем я не стал,
где не был я и где не рос —
в небудущих — небывших небесах,
где отрицательные числа звезд
не стали звездами — но как пиявки
высасывают кровь дурную — птичью.
Там — в глубине несбывшести, неяви
меня уже не ищут…
Там — в глубине густеющей материи —
свершенные движения застыли —
кунсткамера побоев. А потери
расплющились — как лица о затылки.
Разрыв растет — оказываюсь вне
разомкнутых пространств — своих двух половинок.
и если б это было не во мне,
я б знал: к кому пойти с повинной.
Или распить чекушку, накрайняк,
чтоб — как пятнашки — треп был глуп…
Но будто лодка — круто накреняясь —
зачерпываю небо — погружаюсь вглубь.
ЖИЗНЬ МИНУС ВРЕМЯ
1.
Замерла ночь полпервого, будто что-то хотела
сказать — и забыла. Окно черпает черною горстью
снег, которому можно придумать оттенок:
лазоревый, розовый, нежный, пепельный, горестный —
зависимо от настроения и дальнейших намерений…
Снег — бессмысленно белый — лежит на тропе, под деревьями —
и значит встали часы — механизм вычитания времени
из жизни — ничтожной величины по сравнению с временем.
Поэтому в формуле жизни результат отрицательный.
И если б не розовый, нежный, горестный, пепельный -
какой угодно оттенок, нераздельный с бряцанием
крылышек доспехов — то проще бы в петлю…
2.
То, что быть может только целым - по частям
я узнаю, не приближаясь к целому ни чуточки.
Быть может, человек с того и начался,
когда придумал имена несуществующему.
К примеру: небо, алгоритм, душа и совесть.
Вначале было имя — а потом дела и немощь…
И совесть стала небом — бесконечностью бессонниц,
в сравнении с которой Вечность — мелочь.
И совесть стала больше веры, потому что
не ждет вознагражденья и ответа
на этом свете и на том… А мучить
не перестанет ни на том и ни на этом.
3.
Ты любишь — тебе хвала и
все, что захочешь… Но слышишь:
если чего-то целого не хватает —
оно становится лишним,
его становится слишком много —
не удержать и не выдюжить…
Вот так и с любовью, так и с Богом —
лишь усомниться стоит единожды.
Так значит мера всему — сомненье…
…У каждого ночь своя. А я открываю счет,
ибо мечта о целом есть стремленье
к собственному ничто.
ЗАКРЫВАЮ ГЛАЗА И…
Мухи — прищуры аур, предчувствие плена.
Тужится жилистый глаз в пальцах конвульсий,
чтобы незримое видеть — обыкновенно,
будто к рассыпчатой почве низко нагнуться,
или же сплюнуть в ладонь косточку вишни…
Мухи — летит в никуда плоть по частичкам.
Как в дырочку от зуба молочного — льется и свищет
мертвый двусмысленный свет звезд и чистилищ.
В твердых наростах Луна — удар булавы,
чтобы в сетчатку вживить очертания светоча.
Через ущелие боли моей головы
дует сквозняк прегрешений всего человечества.
Должен ж кто-то не спать, когда спят собаки,
косточку с мозгом-загадкой засунув под ухо.
И нелюдимые запахи молча запахли —
никто их не выкурит и не унюхает.
И тишина… Как молчание после острастки,
рот, провалившийся в мякоть безвольную, черную.
Не забывают предметы тени отбрасывать —
так отмирают конечности у обреченных,
так пустота вытесняет породы и нравы,
шероховатую тяжесть — бесплотная правда…
Сон вытесняет сознанье — глаза закрываю —
под веками возятся мухи — мухи распада.
АЗИМУТ КОНЦА ВСЕМУ
Небо — как бывшее небо — без черных предчувствий-ворон.
Возраст есть геометрия — измерение пройденного расстояния.
Часть прямой, ограниченной в пространстве с обеих сторон —
это отрезок — губы мои, неумеющие растягиваться
в приветливой глупой улыбке, хотя бы усмешке — векторе,
направленном к левому уху… Конец всему исповедуя,
слежу за собой посторонним — миру этому, веку ли —
гадаю: который рассвет меня поведет в преисподнюю,
меня — человеческую точку — без массы, возраста, индекса,
имеющую только имя, настолько материальную,
насколько мыльное пиво, выпитое с проходимцами,
материальнее водки, выпитой в одиночку.
Я так научился искать: что раньше казалось щелью
между ночью и днем, сейчас — вход в преисподнюю.
Смертельно серьезные люди (неведенье — грех-и-прощенье)
входят туда, по ошибке днем называя дно.
◪ ◪ ◪
…Иго мое — во мне. Имя мое — нем.
Набеги моих бед — иго твоих обид.
Река дороги моей обнажает межень.
И каблуками толпы в лицо мое вбит,
врос корнями морщин щит усмешки.
Не разорву вервий самовосторженной черни.
В кругу смыкается круг — и взбесилась кровь.
Я — из темницы ножен. Лучше меч-отреченье,
чем курносая сила палаческих топоров.
Выбор — свобода цветов. Ноша ее легка.
Моей беспечной воде себя испарять не жаль.
На животе лежит — ободрана кем-то — река.
В комках упругой воды живут ознобы жал…
Иго мое — во мне. Имя мое — нем.
◪ ◪ ◪
Ребенок кричит, родившись, чтобы Вечность аукнулась.
Ему откликается мир, перемирие, недоверие…
Из летописи человечества: человечеством движет глупость,
ибо в него сбиваться — это есть глупость первая.
И вот ее псевдонимы: религия, рада, империя —
все, что держится силой множественного числа…
Из летописи человечества: единоличник первым
тонет — в его ладье нету второго весла…
Странник — стило пространства. Встречающее: «Ко мне
спешит удивленный гость!» Но он — в измерении «мимо».
Еще не успели мозоли дорожных камней —
а путник уже убит в умах, единенных обидой…
Из летописи человечества: под надзором режим созвездий,
смена среди сред и эпох, инстинкты зверей — это мы же, но…
Старик, приходящий в Вечность, находит ее известной:
в ней бывшее человечество новой глупостью движимо.
ВОСЬМОЙ ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ — ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
1.
Только Бог может сказать: Я — Время,
ибо Я равен Времени, Время — мне.
Мы — друг в друге.
Только человек может нарубить Время,
как кирпичи: 24, 365, 512640…
ибо он верит, что так оно есть, так и будет.
И только время, смеясь, начинает все снова,
ибо оно существует само в себе,
не уделяя себя для пониманья чужого.
2.
Однажды речные камешки подумали одновременно…
И человек их сделал многоточием…
Так они исчезли и вновь возникли в мире ином…
А человек, когда у него болит голова,
думает, что обрушилась Вселенная,
остановилось Время, пространство замкнулось в точку.
А это просто упали камешки, камешки, камешки…
Камешки впервые стали камушками в усталом уме,
не изменившись при этом.
Ребенок смеется, бросая гальку, считая круги:
один камешек стал много.
А как превратить много в один?
Став взрослым, он не поймет:
Так же не говорят.
И значит, так не бывает.
Но он забыл, что мир престал быть понимаемым,
когда о мире подумали,
этим его удвоив…
А это всего лишь Время
вернулось к точке отсчета
и вновь начало свой круг:
камешки подумали одновременно…
3.
Ребенок — это Время, чистое Время.
Становясь человеком, он прекращает Время в себе,
пока Времени не надоест это терпеть.
время-ноль
ВРЕМЯ-НОЛЬ
Ночь. Монолог Луны. Скулеж собак.
Сверну цигарку способом забытым.
Табак, завернутый в скелет событий,
изолганных газетчиком — и есть табак.
Нет, в наше время папироса значит больше,
чем насыщенье этой папиросой —
материальный мор. Но есть ответы на вопросы.
Да не хватает на улыбку кожи
примерно столько, сколько нужно на перчатку.
К тому ж улыбка — щель, расход тепла…
И память пересечь глаза пустились вплавь —
сор времени плывет навстречу частый.
Укрой, ладонь! — Телодвиженье ставня,
иль лапкой сломанною машет «игрек».
Я, принявший условье диких игрищ, —
жить общей жизнью, ни во что свою не ставя,
имею право.. влево… пополудни…
И, выпрямляясь по чужой подсказке,
как будто в бой — а череп вместо каски —
заранее забуду, что подумать.
Все потому: настало время-ноль,
когда любая мысль-поступок,
неверной будет. Но по дереву постукать
не забываю, выходя домой…
Испуганные люди. Ночь разбойничья.
А кто ответит на мое приветствие,
я третье «здравствуйте» — как будто новый месяц —
преподнесу — живи в нем, если хочется.
◪ ◪ ◪
Ветвей не видно вовсе — в инее таком,
и сад — не сад, а сновиденье сладкоежки.
Кто это чудо дарит — тот кивком
карниза сбросил на голову снежный
холодный ком. Быть может, для того,
чтоб доказать: и красота законно
холодной может быть. Ответный мой кивок —
есть завершение приветствия знакомцев,
как говорится, шапочных. Полого,
рельефу подчиняясь, проистекает мысль, и вряд ли
случайно это: быть холодным
я не умею — снег простой, как все разгадки,
едва меня коснувшись, тает тут же.
И Смысл, и Бог, и Красота — все беззащитны
уж потому, что рядом — человек. А стужа
убежищем была им… Разгадал я — не взыщите.
◪ ◪ ◪
Ветвей не видно вовсе — в инее таком,
и сад — не сад, а сновиденье сладкоежки.
Кто это чудо дарит — тот кивком
карниза сбросил на голову снежный
холодный ком. Быть может, для того,
чтоб доказать: и красота законно
холодной может быть. Ответный мой кивок
есть завершенье приветствия знакомцев,
как говорится, шапочных. Полого,
рельефу подчиняясь, проистекает мысль, и вряд ли
случайно это: быть холодным
я не умею — снег простой, как все разгадки,
едва меня коснувшись, тает тут же.
И Смысл, и Бог, и Красота — все беззащитны
уж потому, что рядом человек. А стужа
убежищем была им… Разгадал я — не взыщите.
СМОТРИТ ДОЖДЬ
Как взгляд прозрачен, отчего
не озеро — а зоркая слеза:
дождь крупный — с глаз величиной —
на землю падают глаза.
Мне холодно от этих серых глаз —
в меня стекают, будто в лужу.
Я чувствую каплю: напряглась,
пробить стараясь кожу — капля в душу.
И потому, наверное, мне вверх —
как ни хотел бы — а смотреть нельзя.
Стекает дождь с холодных век.
А я боюсь: глаза — в глаза.
Стекает дождь в мутный ручеек,
остался на земле формою подошв.
А человек навечно обречен
смотреть под ноги, если смотрит дождь.
◪ ◪ ◪
Жалоба — форма глупости, поэтому вся — наруже.
И столько скопилось прошлого — не видно будущей жизни…
Школьный курс геометрии исчерпан вот этой кружкой —
формой ее, но главное — содержимым:
сколько и что налито… а продолженье следует…
Мой изломанный путь совсем не таков — он кружен…
Потусторонний свет (свечку поставил слева,
чтобы письму помогала) пред сквозняком безоружен.
Ночи — без меня и без свечки — все, что остаться без слуг…
Можно позвать соседа — да угостить его нечем.
и невеликая радость: незачем жалобы вслух
произносить — у каждого есть их перечень.
И сердце опять такое… — как эпицентр восстанья.
Победа (читайте — смерть) на волоске капилляра.
И ежеминутная жизнь надо мной нависает,
чтобы напомнить мне: я — это очень мало.
Но я равняюсь себе — единственное постоянство,
которое утешает, будто в два пальца свистнуть…
Вот утро — не просто свет, но освещенье пространства,
в которую за долгую ночь смысл превратился в сфинкса.
◪ ◪ ◪
Изнасилованный бессонницей зубрит Бальзака.
прибегает к крайней мере — разучивает идиш.
А ты — если хочешь жить долго — не ищи бальзама —
делай лишь ту работу, которую ненавидишь
И она продлит твою жизнь до бесконечности,
до того, что жить тебе станет невмоготу…
И уйдешь — но не лавром увенчанный,
свою тьму унося в еще большую тьму.
И последнее: подлость свою не уменьшишь
чьей-то подлостью большей — сдайся на милость…
Чему учит нас жизнь? — Содроганию шеи
под мечом палача, блестящим, как минус.
Было б скучно, когда этот меч понарошку:
как секира Луны, тетива без стрелы — горизонт…
Но так близок позор. А свет непорочный
только светлое скроет. Но не позор.
ЛЕТО ПОСЛЕДНЕГО ЧЕЛОВЕКА
Единственный — значит один — одинокий — однажды
знание — будто грех первородный — познавший,
что в мире подлунном, подземной вселенной
подобного нет — ему равного нет. И бесследно
исчезли сомненья во всем и во всех, потому как
исчезли и сами предметы сомнений и муки.
А грех первородный — в предощущении сладкий —
последнею каплею стал — одиночество в свалке.
И выхватив руку из мыслей своих - будто из пасти -
другою рукою острым кремнем — и по запястью,
чтоб боль испытать как испросить желанного тождества
с тем, кто второй — «мир минус я»… Только что
собственной боли могу уподобить чужое и дикое?
Шрам, будто веки, глядящего внутрь плоти инока.
Не будет сомнений. И боли не будет. Не будет столетья.
Раз не было лета. Или прошло так незаметно.
ЧУЖИЕ ПОВЕСТИ
Вчерашний день. Координаты: где-то, кто-то…
Глубокомысленный рассказ о чьей-то жизни,
по меньшей мере, не смешнее анекдота.
А что касается глубоких мыслей…
Будь это исповедь святой или гетеры —
сюжет сужается в ушном отверстии
в банальную прямую. — В геометрии
нет толщины у линии — невестина
загадка: ведь должна же быть тонюсенькая —
как паутина — плева, и не только мысленная.
Ан нет… А впрочем, это тоже исповедь —
как и другая — вдрызг. Но искр не высекла.
Лишь аксиома спальни: есть порок
всегда, где дева есть. И так же
учитывая, что в ней нет вины порой. —
И камень не виновен в том, что тяжесть
его порой убийственною стала для чьего-то лба…
И в воздухе повисли повести
о том, как обретают, потеряв. И, обретя,
теряют. По закону подлости,
который с постоянством гравитации
бесчинствует в пространстве нашем — как не наш:
где тверже — падаем, и пьем по пятницам,
чтобы увидеть воскресенье, но оно — мираж.
Мы у подлейших на крючках, будто подлещики.
Блаженных ловим сами на крючки и перлы…
И это тоже повесть, анекдот… И женщины
вообще-то нет. Исчез мужчина первым.
ИСТИНА БЫТОВОЙ ТРАВМЫ
Что из того, что все известно обо всем?
О будущем? — А ну, крутните шарик —
и сразу прошлое наверх вползет,
в минувшем будущее станет шарить,
отыскивая путь на вершинный полюс.
Его указывает логика ослепшая
и здравый смысл — труп смысла то есть…
Жизнь, вообще-то суть задержка
чего-то большего, что не понадобится вскорости.
Чем продолжительнее — тем это очевидней.
…
А перелом ноги — не чьей-то — собственной —
мне дал сюжет всего на четвертинку —
четверостишье то бишь… И сего-дня-истина
в том, что есть я и сломанная голень,
как два субъекта — перешеек гипсовый
тому порукой. И не здравый — голый
зад планетарный… Обо всем известно:
О будущем? — Крутнул я шар — … распластанным
нашел себя на нем. Из гипса
была нога. Я превращаюсь в статую?
Се неизвестно.
◪ ◪ ◪
Обрюзгшая Луна глядит, ровно гуру.
Всегдашний вечер. — Будет через год
такой же точно, если не умру.
Вот мои ноги — каждая ведет
прямую линию — и каждая отдельно —
доказывая в духе Лобачевского,
что могут и прямые параллельные
там где-то вдалеке вилять и скрещиваться.
Но стоит мне напиться — и доказывать
перестают они — и я себя качу…
Геометр-гений не вот этою оказией
открыл закон сей?.. Все! Молчу.
И так вокруг игра теней, теней театр,
должно б веселый — потому не до веселья…
Назавтра, может быть, исправник-психиатр
задаст вопрос: «А вам не хочется спохмелья
поправить голову?» — С намеком на синдром…
Отвечу честно: А еще спохмелья что
желать потребно существу? …Эх бы в седло —
и в степь! — А там не страшен лобачевский-черт.
текущий момент
ТЕКУЩИЙ МОМЕНТ
С. Х.
Остались ли силы еще на жалость и на пощаду?
А сколько ножей затупившихся в своем огороде посеял?
Если б меня битьем периодически не отягощали —
я легким бы стал, как ложь во свое спасенье.
После того, что случилось с людьми — не надо о совести.
Сама, обнаглев, придет, как юная нищенка.
Продержат ее до седин в местном отстойнике,
и в тридевятом царстве потом отыщется.
После того, что случилось с людьми — не надо о жалости,
при них говорить — сами опомнятся скоро,
когда прикоснувшись к себе — собою ужалятся,
а тело рассыплется и — расползется по норам.
Я этим проклятьем уже до кости обглодан,
и меж коренных хрущу — разгрызаюсь тяжко.
Для ссоры — как для любви — надо еще кого-то.
Вершит одиночеством мудрость. Блуд так же.
Я сам не вижу себя в веществе этом мутном.
Жить в обществе, быть одиноким — такое счастье,
которого больше, разве необходимость кому-то
в качестве друга, вернее — запасной части.
Пусть все, что творится сейчас — пройдет и застынет,
короче, сделает все, чтобы стать прошлым.
Сомненья гоню к винопою, будто гусей — хворостиной:
не надо спасать Рима, если Рим прожит.
Спасаю свое (куркуль) — что надо и что не надо:
в том жалость спрячу свою, а в этом — любовь.
Пожизненный срок — ерунда: находят же клады
через столетья, базальт вулканических лбов.
А лучшему другу — он стерпит — это ему ничего —
кого бережем — сомневаемся в тех… — лучшему другу
оставлю побои — ребро в форме лука разбойничьего,
свое одиночество за спиною скрещенные руки…
Бессонный мой друг, небожитель, скиталец площадный,
в страдании — Бог, а я и страдаю-то лживо.
Остались ли силы еще на жалость и на пощаду? —
Спрошу у тебя, как с перепою: «А жив я?»
◪ ◪ ◪
Когда человек хочет умереть —
просто, взять и не жить —
то хуже всего, если кто-то
начнет его убеждать,
и станет ему растолковывать ради
чего надо жить и зачем,
и станет его успокаивать будущим…
И слушающий если внемлет ему —
он точно покончит с собой.
Я вру, что с собою согласен.
СУМЕРКИ
Ночь бледная. И тьмою день насыщен.
Прах оживает. А мечта набита прахом
Во всем одно и тоже: так язычник
не отделяет жизнь от выдумки — и прав он.
Христианин не отделяет жизнь от смерти:
все, что взлетело — упадет. И тьму
очерчивает солнце — тень — снимает мерку
со всех, кто, напрягаясь, тянется к нему.
Успеть на вздохе — в сумерках божественных —
увидеть одеяния вещей — округлых, выпуклых —
что делает их женственнее женщины,
ведь на три четверти она — мужская выдумка;
как одевает липа древнеримский пеплум[1],
как тень отбрасывает тень, неперемешиваясь.
И пусть потом — ничто. И даже пепла
нет от одежды. Нет и женщины
в осеннем трупе липы утром — как проржавеет
восток. — Я не увижу — взгляд мой мне не послушен.
Я думаю — я мыслю — я воображаю.
А существую ли? — об этом сучно.
◪ ◪ ◪
Наполнили — выпили — кружка — как чурбачок — эта кружка…
Потом я их долго искал, на звезды глядел в водосток.
Друзья, меня обокравшие, между собою не дружат —
им крепче родства и братания стало то воровство.
Ну надо же! Я зарекался хорошего больше не делать.
А имя мое стало клятвой для двух одиноких мерзавцев…
Ко мне наклоняется низко облака женское тело —
слезы обид моих к его белизне примерзают.
А правда, моя простота хуже их воровства?
Я их сейчас возлюблю — мы с ними враги о несчастью.
И долго из формочки страха заказано нам вырастать —
мы носим тяжелую воду в губах, будто лодка, щелястых…
Мой сон носит воду обиды. Мой день, будто холм, невысок.
И бьются, как рыбы сухие, глаза на песчаной мели.
Но облака женское тело тычет мне в рот свой сосок —
я пью незнакомые слезы — по вкусу они не мои.
ФЕДЕ
Мы пили спирт. Когда настало утро,
вдруг застыдились, будто с ж… целовались…
Потом… потом художник умер:
надел на голову мешочек целлофановый,
как будто нимб терпимости примерил —
и задохнулся в собственном пространстве.
Или все это сделал для примера:
когда нам станет тесно, станет странно?..
Когда — забыл! — художник нас покинул.
А масляная краска на рубашке,
в которой я залез в его картину —
потусторонним персонажем —
а масляная краска не стирается
ни мылом, ни старанием, ни дождичком.
Чем больше память позабыть старается —
тем крепче помнит — стертого — художника
с его картины — будто лишний персонаж…
С тех пор боюсь стихов — самих чернил —
которым я противен, будто фальшь,
что кто-то их когда-то сочинил.
Они меня в себе не уличили:
в них правда все — а я бываю лжив…
А логика несобственной кончины
понятнее, чем собственная жизнь.
Тот остается честным, кто обманут.
Художники — всегдашние врали…
А краска высыхает — и капканом
мне жжет плечо до боли, до крови…
Искусство — ремесло посмертных масок.
Их лепим, чтобы всех запутать…
В двадцать четыре гибнет мастер.
А красота спасается, паскуда.
◪ ◪ ◪
Пока не замечаю, что сошел с пути —
есть небеса и есть свобода.
Но, прикоснусь к тяжелым сводам —
они — неволя, выемка стопы.
Пока я не люблю — не занят долг, —
я — блюдо, испеченное томленьем…
В губах чужие губы каменеют —
я вспомнил, что любовь — глагол.
Во что я верю — на то я не надеюсь…
Измена — будто присказка — забылась.
Но сипло в мире тишина забилась,
как задохнувшийся младенец.
Прозрение — утрата гладких камешков,
пустые коконы упущенных капустниц,
как вычитание — прозрачных… Без напутствий
уходит друг, согбенный, будто жалобщик.
Я смысл сломал и время не наладил.
Осечкой истины все тайны спасены.
И сумасшествие — как ветка бузины —
цветет от скуки и подземной влаги.
Огромной пустотой отважно пуст,
я в паз послушно соглашаюсь лечь,
чтобы расти не выше ваших плеч.
Но я не помню небо наизусть.
ЗВАНЫЙ УЖИН
Сальери и Моцарт — акво тофана[2] — злодейство и гений…
В стаканах вино — пустые стаканы — как взгляд в небеса…
Запой как экскурсия в музыку. Я приближаюсь — и этой
ненастною полночью должен все наверстать:
и Вену, спешащую в век позапрошлый, как из тенистой
на светлую сторону, где увертюрою «Флейты Волшебной» —
увертки травы; и морскую волну, которая любит заимствовать
девических прелестей формы в час утешенья;
и многое-многое: страны, эпохи, события, даже
тела. Но вживе достичь не стремлюсь, ибо глупо
мечтать и мечту воплощать — все равно, будто дважды
делать одно и то же… А я этой полночью гулкой
стану свидетелем таинств, сродни появленью сонаты:
как вдохновенные пальцы Сальери колдуют над колбами — завтра
быть званому ужину… Но на него я не зван — и в стаканы
вино на троих разливаю. Вот гости вошли и назвались
Сальери и Моцарт
возвращение в лес
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛЕС
Как возвращенье из дола неладного,
дальнего странствия в отчее, истое —
лесная елань траву перелистывает,
и разгораясь — как птичьими лапками —
перебирает в пламени хворост…
Я по-другому чувствовал раньше.
Мир изменился, но это не страшно,
страшнее узнать в себе хворь, то есть хронос,
тобою живущий, твоим самым лучшим.
и вот я уже не умею быть жадным
голодным огнем — в перспективе пожаром.
Костер разгрызает сосновые сучья.
Но я и костер существуем отдельно.
Лес за спиной не читает в затылок
немую угрозу. И если застыла
мысль почему-то — то лишь совпаденье.
Так, совпадая в мире и в мыслях,
становится лес придуманным лесом…
Лес: я ему перестал интересным
быть — и поэтому выселен… Выселен
или ушло нечто… Лишь воронье —
усмешкою неба, да небо слепое…
И все-таки лес остается собою:
в нем время рифмуется со враньем.
ЛЕСНОЕ
Гляжу в огонь. Трещат зрачки.
Горят сосновые столетья…
Зверь лижет снег. Кровоточит
его суровое наследье.
Из горла истина инстинкта —
как перепелка — рвется вон.
Кто зло чужое смог постигнуть —
тому не страшен этот огнь.
Зверь лижет рану. Аромат
своей крови с чужой сличает.
месть неразборчива в кормах —
себя собою насыщает.
А на зубах хрустит Луна,
течет желток, как нежный спазм.
И снова смерть удалена —
себя чужою смертью спас.
Но защемил глаза капкан
квадратных окон освещенных.
Что там внутри? Проникнуть как?
Мелькает нож — стальная щелка…
Гляжу в огонь. Текут зрачки
по разгоревшимся дровам.
И слышно, как скулит в ночи
Луна, прикованная к нам.
ТРОЕ И КОРШУН
И. Г. и С. Х.
Он вдруг парить стал без усилий —
его поддерживают снизу —
три взгляда в коршуна вонзились,
пространство в пирамиду втиснув.
Конец ее остер, как гвоздь.
Наткнувшись, коршун замер.
Решили трое: это гость
больного подсознанья,
и кто-то попадет в беду
или наложит руки…
Боялся коршун: отведут
с меня глаза — я рухну…
Но рябь подернула глаза их,
но иступилась мысль. —
И коршун больно исчезает,
как судорога мышц,
как будто сглаз подвергся сглазу…
Но он до смерти в их сетчатках.
Быть может, потому ни разу
те трое больше не встречались.
ПОЛЕТ ШМЕЛЯ
«Лето — тело глагола лететь».
Продолжу эту мысль: все лето, что летит
попутно запахам, ветрам тропами стародавними.
Литой налитый бок жука кружащего — латынь,
латынь летящих лапок, крыльев, стрекотания. —
Язык полета нами позабыт: слепень,
и непрочитанная птица — буква первая…
Я верю Ветхому Завету, что на пятый день
вода родила пресмыкающихся — верую
уже затем, что знаю: небо и рождение —
для птиц одно. И птица — птица только в небесах.
Но с середины августа — время приземления —
земля становится тяжелой… Скучно объяснять,
как делается то, что сам я не умею… Ужас
уж пишет на песке — к воде. Вода родила гадов…
И лучше обо всем на свете представлять. Но хуже
об этом говорить… Вот шмель летит. И музыки не надо
писать к его полету.
◪ ◪ ◪
Сквозь мутный воздух — водяные знаки
грядущей осени — и времени неможется…
вот капюшон с мясистою изнанкой
откусывает голову прохожего,
попавшего навстречу мне. А сумерки
сгущают власть предметов над
воображеньем: тень трясущейся
осины мной наделена
моею же тревогой. На ущербе
бессильно зренье: чья рука безвестная
сжимает рукоять? — Но ощущение
опережает — сердце чует лезвие.
И тень, дрожа, бежит, как диаграмма ужаса.
Но знаю: ночью, днем, во сне иль вживе
страшней всего — вдруг обернувшись,
свои следы не различить — принять их за чужие.
◪ ◪ ◪
Замедляется время, когда растрепанный куст
рябины, всю ночь проспавшей за моей оградой
и позабывшей спросонья ветра железистый вкус
и непонятные дереву мертвые формы грядок,
замедляется время, когда рябина в глаза
настойчиво взглянет — деревья становятся зрячими,
когда почуют знакомца. Но это нельзя доказать,
как мысль чужую увидеть. Взгляд умирает в прозрачном,
если только не выдумает цвет, объем и рельеф
Атлантиды подводной и строй небесных лесов.
А неприметное время — со второстепенных ролей —
в любом финале есть главное действующее лицо,
когда оно остановится. Невидимость — свойство движения
не только времени… Медленно рябиновый куст перекрестит меня.
А небо сегодня иное: будто на поле сражения
растет голубая трава сквозь ребра облака перистого.
заблудившиеся в уме
ЗАБЛУДИВШИЕСЯ В УМЕ
Тени вещей тяжелее вещей. На мне коченеет
тень потолка — и кожа моя превращается в наст.
Смешно объясняться словами — как с человеком —
с собою самим, ибо точно: кто-то из нас
не человек, а некто, родственный тени,
игра моего очертанья, забава светил…
Насколько ничтожно в пространстве ума мое тело,
настолько я сам бесконечен — не уследить,
и страшно не вернуться, меж звезд заплутавшись,
остаться в истории древнего мира, прогулку продлив,
увлекшись беседой о мире и людях с Плутархом,
слова чередуя с вином. Вино образует пролив
меж двух океанов, судеб и эпох, пространств и наречий…
Заблудшее в мыслях идут сквозь людей — и нет им оград…
Смешно объясняться словами — как с человеком —
с собою, достигшим края Вселенной, нащупавшим край.
ТАК ВЕК МЕНЯТ ВЕК
Воображение — обочина ума, и не в чести,
а в лучшем случае — мишень увесистых зрачков зевак.
Но мир распался бы на то количество частей,
которое в себе он никогда и не подозревал,
когда б ослабла сеть — силок воображенья.
Не разум правит миром, если правит
им что-нибудь… Застынет летом пруд — и обнаженье
льда Китеж явит. Но свидетель не поверит.
И твердь земная с ревом в небеса уткнется,
дождь щебня хлынет, и песчаная щекотка
погонит к северу барханы. А спасутся
те, кто не верит ни во что. Немного — в черта.
Так век меняет век — слепой крови поверь,
она не младше жизни. А среди идей
овеществленных места нет. Есть дверь:
чтобы бояться — надо жизнь любить.
Так лучше не бояться.
АНТИЧНАЯ ВАЗА. ПОЗНАНИЕ БЕСКОНЕЧНОСТИ
Золоченая позевота узкого горлышка вазы,
не издающей звука вот уже тысячу зим.
А тонкий узор на вазе вовсе не зря вызывает
щемящее чувство Конечности всего и всея. Вблизи —
только продли эту мысль, вытяни руку — здесь —
вот и Она… А стоит ли античную вазу раскалывать,
чтобы познать Бесконечность? — Ту, которая есть
только у ничего — только ту… А раскаянье
может быть после греха — и то необязательно.
А все, что греху предшествует — это воображение…
Я вазу не разбивал — но будто прибит гвоздями,
и сам от себя терплю совершенное поражение —
ибо в уме я разбил… Но дальше ушли в этом поиске
начала начал Бесконечности и Ее содержимого
нация самоубийц — им Бог не прощает нисколечко,
за то, что Христос в их числе… Беженцы-небожители.[3]
◪ ◪ ◪
Вместо неба — черная вмятина.
Запер дверь под залог на открытье.
Время кормится тиканьем маятника,
разбегающимся, как акриды —
не поймать… А мышечный тик —
механизм исчезновенья
неизвестно чего — вдруг затих…
Сон созрел — становится зреньем
предыдущих событий и жителей.
(У истории свойство — все в кучу… —
вес не вычесть из телосложения…)
Наши сны старше нас. Но не лучше.
Верим в то, что можем потрогать…
Сам прошел, где хотел — всюду, вроде…
Исчезает куда-то дорога,
будто мысль об этой дороге;
И молчание в полости рта
презирает словесную утварь…
Только верить во что до утра,
чтоб легко разувериться утром?
НОЧНОЙ КУМАР
…В захолустном захолустье захолустного захолустья
живу я — захолустный-захолустный…
Ставень оконный мотнулся — как пушка в откате.
Ветер ветвь не согнул — слишком уж тощая.
Капля воду целует, стоящую в кадке,
до синевы — за целую вечность — затекшую.
Давно отжужжали слова, в паутине запутавшись.
Паук их высосал — и от тоски да бескормицы помер.
И тишина, как после выстрела пушечного.
Кого расстреляли — я толком не помню.
От скуки делю судьбу на труд, попойки, политику
(если прибавить нечего — займусь дележкой) —
на долю любви осталось с полбанного листика,
и то не любовь, а так… — физическая зубрежка.
Тут пятый — темный — угол по-вороньему каркнул,
а валенок спрыгнул с печи — да плясать давай…
Тогда я любовь поделил на труд, политику, карты —
осталось еще с лихвою — куда девать?
Но вакуум-ум как-то пуст по-греховному —
наверное, пайку души за ночь многолетнюю высосал…
Мне пулею, нешто, проситься к какому охотнику,
который он выпалит в небо после удачного выстрела,
прикончив грустного зверя — овдовевшую самку,
или самца без подруги, побитого в поединке?..
Но вот побежала — едва половицы касаясь,
на цырлах — латинскою речью и невидимой,
совсем непонятной — я где-то слышал однажды:
был стол и друзья, и незнакомая женщина… —
закваска вина и любви, убийства и похоти — жажда.
Я впился в нее исподнизу голодною трещиной,
и будто бы кровью чужою губы испачкал,
потом превратился в сплошные жадные губы…
А ночь, перейдя за третью — последнюю — пачку
сухих сигарет, пошла внезапно на убыль.
Но мерзкий язык — к потолку, а не к небу — подвешенный,
не может не вслух говорить о политике, Боге, любви.
Вот так — открываясь — душа становится внешностью.
И названо все — и движется день — как ледник.
ПОСЛЕ ДУРНОГО СНА
Через соломинку высасывает свет
остатки сна в зрачках. И вновь
настало утро. А вчерашняя постель
покалывает тело сеном снов.
День, ты смешон: уж скоро полдень,
а ты завяз в тенях, тенетах грязных.
Я не играю. Я — мешок, наполненный
гвоздями снов со шляпками боязни.
Здороваюсь с людьми. Я отгадал:
людей сближает изначальная неправильность
и жажда близости, когда
себя словами выправить пытаемся.
А глину лиц людских измяли пальцы
теней предметов — близких и далеких.
Ночь на осколки зрения распалась.
Углы усмешек встречных колют локти,
затылок, спину рвут на полосы.
Я ощущаю липкое и гадостное:
как встречный обернувшимся становится,
и влазит взгляд в меня — как градусник…
Пытаюсь быть приветливым и лживым,
посмеиваюсь тихо над собой.
Но чувствую как в теле моем жилы
вдруг застывают проволокой стальной,
и клонит в сон…
◪ ◪ ◪
Мы с тобою — пастух и пастушка,
нам не надо крова и пищи.
Нету крепче связей преступных,
и любви, здравый смысл преступившей.
Мы с тобою, конечно — преступники,
обобрали людей так безбожно,
не прельстились только рассудком —
но умом полюбить невозможно.
Мы с тобою малостью сытые —
очень глупо, имея бесценное,
ему цену и меру отыскивать
и крошить себе под ноги целое.
Но зачем иногда — ненарочно —
замираем в оцепененье,
когда куры, клюющие крошки,
нам кудахчут: они, мол, ценнее.
ВМЕСТО ПРОЩАНИЯ
Смиренье — место опоздавших. Вновь безраздельное вино
в моем стакане — я второго уж не держу который год.
Как из пращи — твое «прощай» — и даже не само оно,
а представление о нем — мы не прощались. И глагол
теперь так редко в речь мою приходит. И к тому же как
глагол несбывшегося времени — как призрак корабля во мгле
пространства мертвых. Но явил немой закон из-под замка:
«Кто мертвым призрак — тот вдвойне живой. Вдвойне».
Я вспомнил это потому, что есть ушедшие совсем.
Их дальний путь не осветить тычинкой поминальной свечки.
А я придумал для себя: умерший мне теперь — сосед,
и нас уже не разделяют ни пол, ни возраст, ни застенчивость.
А непомерное «совсем» — как все слова смешит и мучит
своей придуманностью полой — как вылет птицы из норы.
И все религии бесплодны — в них веры нету — потому что
Бог говорит не словом с нами — самими нами говорит,
а мы друг другу — знаки Божьи. Но знаку знака не понять…
И память — угольная строчка — «Чтоб тьму увидеть — глаз не нужно».
Атеистическая жалость к ушедшим — будто исполать
самим себе: как сострадать тому, чего не знаешь… Ужас
в том, что меж мертвых и живых нет никакого расстоянья…
А расстоянье между нами растет убыточным растеньем,
из ничего оно — как слух — цветок родило розоватый —
ожог крапивный… И «прощай» — как из пращи — раздельно
ночь выговаривает вслух дождем, спешащим по стеклу…
О, если вдруг заговорят предметы все — они утратят
предназначение свое: переживать хозяев — слуг
кого-то высшего, кто им дает смиренье, как отраву.
незагаданные загадки
НЕЗАГАДАННЫЕ ЗАГАДКИ
К простому нет доступа пониманию — все равно, что
лить воду в дырявую емкость и ждать, когда
заткнет отверстье вода сама собою прочно,
как незагаданную загадку пробовать отгадать.
И тогда желание быть непонятным становится больше,
чем сама непонятность мира и тайна немых камней,
из которых растут города, ушибы, дни и обочины,
и которым из них не выпасть — не околеть.
Как свое тепло забывает — подымаясь к небу — дым,
так и я маскирую свой опыт в обмолвки-флюиды,
ибо если есть в мире нечто, что знаешь ты один —
то неправда это иль хитрость. Так говорят люди.
Но мне кажется, дело в ином: нету в мире вещи,
о которой двое ни разу бы не повздорили.
И никто никогда не оспорит меня в том, что вечер
потому наступает, что жду я его и подзорные
звезды- звезды- звезды… — Сколько раз повторить,
чтоб назвать мне их имя и умение увеличивать
то, что людям нельзя разглядеть и понять?.. Объяснить
не берусь, потому что все просто — все лишнее…
ЧЕРНЫЙ СВЕТ
Все выносимо, потому что преходяще.
И упаси нас лишь от одного:
чтоб свет не стал себе обратным, то есть черным.
Свет, движущийся вспять, есть тьма.
И упаси додумать эту мысль до края.
И лишь бы мозг — смозоленной ладонью —
успел б разжаться уронив мысль наземь.
Предел той мысли — тот же черный свет.
...
Под одеяло спрячусь — и мне страшно
наружу высунуть ладонь, как будто
сейчас же, в тот же миг в рукопожатье заключит
тот, кто всегда вне одеяла и меня, —
и соглашенье будет скреплено. Какое?
Его условьем станет каждый день
и ночь, как время, отдавать долги…
О, Боже, как не хочется идти.
...
Но надо-надо-надо… Лучше
не вылезая из-под одеяла.
Есть вещь, вернее, мысль, которую, познав,
Тебе становится ничтожной и ненужной жизнь.
...
Не знаю, не хочу, не научусь.
БОГ — НИКТО
Эта жалкая жадность: пытаться сказать больше,
чем могут выслушать… И — уже никому — «О, Боже!»
Этот смешной наив, что жизнь всамделишная
там — в тридевятом царстве, где камни, как женщины —
мягкие и угадывающие, где все бесценно, как милостыня…
В своем оставаясь уделе, жить тою жизнью мысленно,
верой в нее, а верующие — все человечество.
Кто бог всемирной религии? — Никто-Никогда-Нечего.
И он навещает во сне, без сна, тела и умы…
Кто верит, того заблужденье выводит из страха и тьмы.
А звездами ложно зовутся отражения в небе и свет
истовых глаз, потухающих единожды в жизни — совсем.
И пусть заоконная слякоть — чем слякотнее, тем пригоже
в том тридевятом царстве… Уже никому — «О, Боже!»
◪ ◪ ◪
«А закон простой — закон сохранения насилия».
В. Гросман
Страницы режут руки, будто куст осоки —
на всякий случай, мало что случится…
Уметь не нравиться — талант особый,
его признают дети очевидцев —
отцов суровых и вприсядку присягнувших
шершаво-оспенным щекам гранитов грозных.
Уметь не нравиться — сегодня это кукиш,
а завтра Мандельштам, Платонов, Гросман.
Насколько совестно дерзить их именами —
как будто всуе матерью божиться —
легко настолько шьют себе менялы
одежи новые, вытягивая жилы
из горьких повестей, стихов тоски.
А впрочем, им услышать не удастся —
стихи живут — как за зубами языки.
Их можно вырвать как куски немые мяса.
А все, что я узнал — не потерять.
Что будет дальше — не узнаем мы.
Плоды детей таятся в матерях,
как от битья и домотканой тьмы.
И скажет в свой черед веселый малый,
порезав руку о страницы жесть:
— Легко одежу шьют себе менялы,
вытягивая жилы из божеств.
◪ ◪ ◪
1.
Непонимание: темно, как будто бы со дна
глубокой впадины ума вдруг всплыл вопрос ко мне
(договоримся сразу же, что истина одна,
иначе ночь до сей поры лежала бы на дне —
вчерашнем дне, или на дне той самой впадины) —
что предпочтительней: бессмертье или малость
односторонних скудных суток, числом запятнанных?
Бессмертье было до рожденья. Там и осталось.
И нету истины. Но есть сосуд иль амфора —
пузырь, по-нашему сказать. Его отыскивают
с ушами сросшиеся губы — ложь, вся тварь непарная,
чтоб одиночество познать как место истины.
2.
Суть доблести в симметрии позору.
Раз человек неодномерен, то двусмыслен.
Когда пространство есть притворство горизонта,
а по ту сторону ума нет истин —
то что есть счастье? В этом мире щедром
достаточно того, что кто-то есть несчастней
тебя — стыд уравнял позор с блаженством.
А, впрочем, вне ума им повстречаться
не суждено — их вовсе нету, нету…
И разум не спасет, спасет лишь предрассудок.
Вот так излом впередиидущей тени
укажет пропасть, не упоминая имя всуе.
ВЕЧНАЯ ВЕРСТА
Простое — слетевшее с губ — имя-время — Весна! —
Зовет без гортанного крика, звучит без жирных шипящих.
В окошко из пальцев вместилась, как русская мера — Верста —
растет испокон бездорожий прошлых - вглубь настоящих.
А если измерить захочешь — придумай названье привычное,
пределы ее очерти отточенным острым ногтем…
Но только дело в ином — пропали значенья-отмычки —
усилия русской Версты теперь уж не знает никто.
Беда-невеличка — при жизни увидим двужильный конец
засохшей Версты, если даже вперед не сделаем ни шага —
находим подковы в пути, а умер давненько кузнец,
который блоху подковал, чтобы она не сбежала.
А люди? Где были улыбки — там зияют провалы,
горят самоварные лица на выпуклых бляхах, как проба.
Но в сердце — как в стойле — закован бычий гнев на кровавое,
глаза затупились о наст — торчат, как вбитые пробки.
О ледоход, не тревожь свободу от сладких забот.
Если стены проснутся — то кто их удержит от пляски?
Размякшая цепь разомкнет уставшие звенья зевот.
Нет отвратительней зрелища силы, уснувшей без лязга.
Бредут перевертыши судеб, задуманных в прошлых столетьях,
срывают зло друг на друге, будто погоны с властей.
Не оборвется Верста, если люди ослепли.
И не поможет Весна. Замолчи о Весне.
ВРЕМЯ И МЕСТО ДЕЙСТВИЯ
Место, в котором живу, ничем не отмечено.
Чтобы его не забыть и не спутать с другим,
словами столблю, отождествляю с вечером,
глухим и невнятным, будто сквозь зубы гимн,
или ругательство, если погода, как тряпка сырая.
А все перемены места — общие чем-то с золою:
когда, срывая черемуху, — ветер срываю,
к другу в дом заходя, — оказываюсь под землею.
Время, в котором живу, непримечательно.
Кровь? Но ведь кровь бежит во времени всяком,
иначе это не время. А крики — то же молчание,
ибо не сказано главное, что человек — это слякоть
суть необретшее форму, состояние мира… Соврать бы,
назвать человека венцом (хотя б деревянного сруба).
За неимением лучшего, любить остается собратьев,
хотя бы уже потому, что есть в них что-то от друга.
Душа, что во мне и во вне, обычна и заурядна, —
пространство, себя пожирающее с первобытным рыком и
есть небо еще — но не звезды — потери его озаряют,
высвечивая перспективу: осколки, остатки и рыхлое.
А, в общем-то, бред о душе иссушает нас: сух
становится вдруг разговор, коснешься лишь полога светского,
за коим таится такое — произнесенное вслух,
испепелило бы Вечность, на память оставив сиесту нам…
Как это соединить? И кто будет в этом селе,
где небо разъято с Душой, не пачкает руки земля?
Есть лишь невозможность признаться во всем самому себе —
идущая и приходящая дорога в самого себя.
12.08.92
ЧУЖАЯ БОЛЬ — ЧУЖАЯ
Нашедший в дни ожившего тепла
воздушный праздник — Воскресенье Вербное,
и Знание: «Отвергнувший тебя,
теряет столько, сколько ты — отвергнутый» —
нашедши, потерял… Не отыскать
обратный путь из знания в неведенье.
И эта истина — как впадина виска
(я стал умнее — был невиннее),
и эта истина — как впадина виска —
имеет форму дна… Не постучат,
(но одинок не тот, кто одинок всегда.
Тот одинок, кого оставили сейчас.)
не постучатся в двери в мелкой спешке
друзья-враги — и даже постучавшись… —
они людьми вдруг стали, то есть меньше
и суше, будто тихое несчастье,
которое мне не с кем разделить
и приумножить до беды сферической
чужим умом… (А вожделение разинь
суть движитель науки исторической).
«Чужая боль — моей нелепый слепок.
Мир мною выдуман. И я лишь — настоящий»…
Сегодня небо, наконец, ослепло
от одиноких глаз, с надеждою глядящих.
[1]Пеплум — женская верхняя одежда из легкой ткани в Древнем Риме
[2]Акво тофана — яд, которым, предположительно, был отравлен Моцарт.
[3]По христианским обычаям самоубийц принято хоронить за кладбищенской оградой.
Стояли звери около двери,
В них стреляли, они умирали...
Стихи очень маленького мальчика
Все материалы размещенные на сайте принадлежат их владельцам. При копировании материалов ссылка на источник обязательна! Администрация не несет ответственности за нарушения авторских прав, все материалы содержатся на сторонних ресурсах, все ссылки скрыты.
КОНТАКТЫ
Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON.
schokn@mail.ru | +1 212 736 3100
Контакты
Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON. schokn@mail.ru | +1 212 736 3100
КОНТАКТЫ