Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
STEIN MEHREN

Перевод И.Бочкаревой

 

 

БЫСТРО ПРОШЛО ЛЕТО В ЭТОМ ГОДУ

 

Узнавание. Но какое?

Я открыл потайную дверь —

и светящиеся пылинки падают в черные трещины.

Эти струящиеся волосы. Ты!

Мучительно оборачиваться.

Меня ожидали. Но кто?

В сумерках мы откладываем тоску

в сторону. До нового узнавания.

Убаюкиваем ее, как младенца,

улыбаясь.

Быстро прошло лето в этом году.

Утром мы уезжаем.

В последний раз мы выходим к морю.

Стоим на самом крайнем утесе

и чувствуем, как земля холодеет и холодеет.

 

 

 

ПЕЙЗАЖ СО СНЕГОМ

 

Ночью за окнами снегопад

 

Хлопья с высоких деревьев летят

И ты ушла из своей жизни,

чтобы прийти ко мне

 

Ты наклоняешься из сна

из белого мрака ночи

улыбаясь, стоишь надо мной

 

в ночи, светящейся, как любовь,

где тень твоей жизни тихим снегом

падает на меня

 

 

 

* * *

 

О если бы мог прожить я

хоть мгновенье жизни моей

без сомнений

в том, кто я есть

 

О если бы кануть мог я

на донную глубь ночей,

где нет ответа

и эха снов

 

О если б я мог прижаться

губами, углей горячей,

к самой тьме

Блаженно не видеть, секунда,

твоих недреманных очей

 

 

 

* * *

 

Я смотрю назад, в детство, я смотрю

в глубину летних залов, в изобилье листвы

Я еще сплю, глаза мои — почки,

наполняющиеся светом, кровь еще не

отделилась от листьев. Счастливое детство

Внезапно меня окружили картины твоей любви

Я встаю и ухожу, не обернувшись

Вот предо мной возникает будущее: гора,

и я лежу на дне глубокого озера,

на дне, под расколотым зеркалом снов,

от этого на душе у меня тяжело

Я просыпаюсь, впускаю небо в свое

лицо, я долго проспал, подобно

ребенку. Теперь я ухожу вверх, за пределы

своего взгляда — первого берега познания

Вот, я ушел из детства навстречу миру

 

 

 

 

* * *

 

Там, где дорога подходит к концу

Только там скрытое

становится явным

Камень — воспоминание о лице

или окаменевший

последний удар сердца...

Корни — жилы узловатой руки,

незримо несущей лес

Маски — выраженья твоих

внутренних лиц

 

Там, где дорога подходит к концу,

можно найти колеи лесоспуска,

похожие на кострища, где угли еще мерцают

Пни, на которых еще горит смола,

как свет земных недр

Бревна, родники в глубине леса —

как лихорадка, рана от неизлечимой

красоты смерти, и лава,

извергнутая жизнью, что медленно потухает

Жизнью, что начинается заново!

 

Там, где дорога подходит к концу,

должно идти дальше. Раздвинь

ветки по сторонам тропы

и выходи в мир

Не значит ли это преодолеть себя?

Не значит ли это найти дорогу в свои глубины?

И увидеть внутри

все, что снаружи нас. Мгновенье,

когда можно припасть губами к этому роднику

и самому стать родником...

 

 

 

 

БРОШЕННЫЙ ХУТОР В ГОРАХ

 

Брошенный хутор. Покосившись от ветра,

стоит на скале и высиживает

ничто

с каменным сердцем

 

Но тяжесть его

похожа на темный огонь,

ибо сквозь старые бревна

медленно движется время

 

Когда-нибудь, вероятно,

он выжжет в скале шрам

 

 

 

 

ЛИЦО

 

Долго была твоя красота

как полет,

пленявший и отталкивавший меня

И, пленники твоего лица,

блуждали глаза,

как тени между деревьями

 

И вот ты моя, зеркало

в руках у меня, в нем

мы осторожно сближались

Я любил лишь изображение

самого себя, да и ты

любила не из глубины...

 

Но потом, за твоими чертами,

осененный сестринством,

детством, полетом,

должен был я увидеть, как предо мной

нестертое, полное жизни

встает твое лицо

 

И снова, черта за чертой,

проступает твой облик,

сквозь представленья других людей о тебе

Выпрямившись, светясь,

из глубины, как все бывшее,

поднимаешься ты ко мне и остаешься

 

 

 

 

 

ГРАФИКА

 

Дождь сегодня целый день; дождь —

как смех, как солнце над ладонями

А ночью мой белый лист бумаги

лежит на темном столе, сохраняя свет

 

 

 

 

МИФ

 

Они собирают яблоки в саду

далеко на западе и поют

ясными голосами, они страдают

от большого счастья, они чахнут

от горя так, что остаются лишь голоса

Но от яблони с золотыми плодами,

от далекого светлого берега, которым они прошли,

и от звучанья их жизни родилось созвездие

 

Мы ищем друг друга в такой же тьме

Окоченевшие, со следами моря

под кожей, мы раскрываем все глубже свои поры

и выпускаем ночь

длиной на многие мили

Далекий... светлый-светлый берег,

где звезды

текут между пальцами, как песок

 

Та, что тянет за собой берега,

и та, что собирает дороги

в своих руках, золотой лад, слова,

разлученные прежде друг с другом,

возвращаются к роднику. И

между ними молчание, быть может,

отчаяние, надежда, быть может, эти стихи

рассветают на светлом берегу, куда мы придем... пришли

 

 

 

 

 

СИВИЛЛА ЖЖЕТ КНИГИ И РАССУЖДАЕТ О СВОБОДЕ

 

Книг было девять; с каждой книгой, что она сжигала,

остальные восемь — семь — шесть — поднимались в цене. Гори, —

 

говорила она; смотрел император: пять — четыре — и хлопья пепла —

черные птицы летели, космы волос, как дым от

большого костра, развевались по ветру над странами и

столетьями, ее мозг посерел, как пустое

осиное гнездо, рои, жужжащие вокруг солнца

 

Сожги еще одну, — говорит незнакомка, та,

что держит радужный веер дней перед нами,

как двери... И из-за каждой страницы

мерцает лицо под дождем. — Помни,

кто ты, и ступай по этой дороге, пусть все дороги —

кратчайший путь к свету. Ибо женщина у дверей —

зов в ночи, луч темного солнца...

 

медленно открываются двери одна за другой... руки

...ласка, что охладит поток его жарких

взглядов. Ибо тому, что он ищет, имени нет, — свет,

что играет со словом, рвется к нему сквозь

книги, свет в незнакомой руке — Пламя — или

зов, уходящий за ним в ту крайнюю тьму,

где, грезя, судьба нами играет...

 

Сожги! — не голос ли это поэзии?- Сожги возможности,

что уводят тебя от себя самого, свобода есть книга,

в которую ты занесен, и каждый день — или дверь,

ведущая к этой книге, или бегство... или

отсрочка, не спрашивай, только эта книга и существует

Живешь ли ты в тени своей собственной жизни или идешь,

чтобы слиться с пророчеством там, за дверьми

 

В каждом яйце заключен птичий крик,

и человек и язык могут быть рождены одним-единственным словом

Что есть свобода (этого ли не знать!) — Мгновенье,

когда совпадают наши желанья с

необходимостью, или искусство все поставить на карту,

прекратив бегство от самого себя... Прячась за время,

под маски, мы идем за безвестными звездами. Вместе

 

 

 

 

 

НАСТУПАЕТ ВРЕМЯ ТИТАНОВ

 

Когда истощаются мифы, приходят титаны. Каждый

миф — это шлюз, куда мчатся потоки силы

Мы взорвали шлюзы, потоки мчатся свободно

Все у нас смешано, все у нас предано, сами мы преданы

всем... сами себе посторонние, наш

язык — это плоть в процессе распада, мы потребляем

мудрость человечества, мудрость своего детства, все

знаки, все шаги по дороге к имаго используя для прикрас!

 

Пожелав сделать землю плодородной, небожители Греции

детей человеческих над огнем подержали, чтоб их

уподобить богам... И жизнь нас подержит в огне

мощных образов, чтобы сделать людьми,

закалит наши души — и мы засияем ярко и мощно,

как солнечная корона при затмении солнца, как

раскаленная сталь. Образ, знак, символ — не случайные

ярлыки, наклеенные на событие для большего

интереса. Нет! Сквозь огонь лежит путь от личинки к имаго!

 

 

 

 

 

МОЛИТВА

 

Все, что загублено в нас,

легко превращается в ненависть

Все, что разбито, делает нас порой

меньше малейшего из осколков

 

Возьми же все, что разбили во мне,

как доказательство моей силы

Возьми убитые мечты,

скованные страсти, выпусти их

на волю, навстречу жизни

 

Пальцы, сжатые в кулак, что наносит удары, —

быть может, это мечта, которую я себе запретил,

или внезапно рухнувшая надежда

Боже, возьми мою руку, раскрой мою ладонь, будь мне вожатым

 

 

 

 

 

ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ

 

1

 

Когда восходит солнце,

мы видим, что мир состоит из равных частей

материи и света

Когда же ночь глубока,

тело знает, что ему нужен

восход

добрых слов...

 

2

 

Зима накренилась,

идет ко дну: буль-буль-буль

Деревья, поперхнувшись солнцем,

откашливают тонкую зеленую дымку

У обочин — приступ добродушного смеха

от мать-и-мачехи: ха-ха-ха!

Непроницаемо-синее небо

проникает в мир

 

что ни день — волшебная бездна весенней сини,

извлекающая цветы

из красок, скрытых во тьме

Волшебная бездна, где солнечный дождь разбивает о землю

волны цветов, одну за другой...

 

3

 

Восход солнца, восход весны

На миг мы так близки

к мирозданью, что можем его коснуться

И мы понимаем: солнечный восход —

это радость, посланная нам богом,

радость, сокрытая во всем,

во всем, что движется, растет и зреет,

радость, которая рано или поздно

освободит прекрасное и вечное

от страданий, от материи

 

 

 

 

 

ДОМ В ЛЕСУ

 

Однажды зимой

Тучи, ветер, птицы, голый

берег. Дом в лесу, занесенный снегом...

 

Дверь открываем и говорим:

мы хотим вернуть детство. Никто

не отвечает. Груды пустых бутылок,

гнилая вода. Мертвые птицы. В паучьих

тенетах кран, капают капли

 

В одной забытой комнате льется свет

в залы подводных зарослей. В другой светло

от песка и солнца. В срубе живут воспоминания

Тучи, ветер, птицы, берег,

снег и лес

 

 

 

 

 

ЖИТЬ

 

Что значат общественные перемены, когда нет общества

Опасаюсь тех, кто находит людей,

не ища человека

И можно ли искать себя,

не найдя ближнего

Мой друг или подруга, ты есть мой ближний,

моя возможность стать причастным

к источникам жизни. Сила,

заключенная в том, к чему я причастен,

придает мне стойкости. Жить —

это значит начать свой путь в небо

здесь

 

 

 

 

 

НАД ГОРОДАМИ ДОЖДЬ И СОЛНЦЕ (ФЛАНДРИЯ)

 

Старые города Европы. За часами, бьющими под

ласковым дождиком. В глубине золотых лабиринтов истории —

улицы, каналы, дома с чертами людей, здесь

живущих, поют, глядя в лица живых. Опутанные

этими звуками, мы не слышим бездны за ними

Но издали города — круговращенье миров

в холодном загадочном зеркале... Как лица из дымки дождя,

 

выныривают города из мрака истории, цветущие, мощные

Как затонувшие венецианские сны, они долго сияют,

придя в упадок. Каждый город тонет, освещенный

по-своему. Плывет в глубь истории, в лучах весны и

смерти. Каждый город — кафедральный собор, стоящий на катакомбах

других городов, мы ходим по штабелям мертвецов. Но

со дна шахты к победителям жертвы взывают

 

Я слышу, как бьется пульс великого круговращенья

победителей и побежденных. Даже клоаки — это

сверкающий мрак, сочащийся звездами и кровью

Города — синоним надежды, это мечты, возведенные на

израненных лицах, каждая свая, каждый фундамент врыт

в лик женщины, Европа — это густой мрак, что,

стекая в море, его отравляет своими победами

 

Утро для городов - большая светлая грусть!

Столетья, из прошлого глядя на нашу промышленность, думают,

вероятно, что мы поклоняемся таинственному божеству огня. Мы

непонятны сами себе, равно как нам непонятны

жилища мертвых в Египте. То были тоже заводы,

источники мощи и смысла. Издалека наш прогресс,

как огнепоклонство, загадочен, иррационален...

 

В каналах, как в зеркалах, отражаются города. В отраженном небе

под дождем города расправляют крылья, словно в виденьях, —

огромные яркие птицы. Солнце-повозка катится к западу

Влечет города за собой в шлейфе своих золотых лучей

Одни города уходят на дно морское, к луне. Другие

восходят на небосклоне... Новизной сверкая,

города возникают и тонут. В этом свете!

 

 

 

 

 

ПОРЯДОЧНОСТЬ

 

Существуют лишь два чувства,

которые неизменны:

  материнский инстинкт и боязнь смерти.

Даже мужская заботливость рождена

материнским инстинктом, живущим в мужчине.

Богобоязнь — та же боязнь смерти,

но осознанная и преображенная.

Боязнь погубить свою бессмертность.

Погубить свою цельность,

губя ее в других!..

 

 

Другие, в высшей степени шаткие чувства —

Терпимость, Искренность, Честность, Дружба,

Храбрость, Братство, Любовь. Не полагайся

на добродетели эти в критических ситуациях.

 

Ну а человеческая порядочность,

возразят гуманисты, она-то надежна?

 

Порядочность? Да идите вы в задницу!

 

 

 

 

 

ЛИЦО МЕЖДУ ЛАДОНЯМИ

 

Так рассеянна, будто внимает

чудной вести... но вот она очнулась —

и время продолжает бег, но неизбывна

весна у нее в крови...

 

Прикасаешься ты к ее волосам надо лбом,

к мечтам ее прикасаешься, проникаешь

вглубь, орошаешь душу ее росой, ты —

и солнце, и буря.

 

Руки бывают жестки, грубы, как кора,

но изнутри, из твоей сердцевины, ты всколыхнешь

ее нерасцветшую жизнь, ту сокровенную листву,

где слиты плоть и мечты...

 

Руки робки, редко рискуют руки

нежно обнять то, что движется. Но

можно же им прикоснуться к виску.

Птичий след и крыло цветка...

 

Руки должны быть осторожны, они

могут вызвать разлив неизбывного лета,

лицо, лицо — это нагая весна,

если любовь и горе пришли...

 

 

 

 

 

БОЛЬШОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ О МОЕЙ ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ ПОЛИТИКЕ

 

Моя профессиональная политика? Приходи ко мне в любой

из таинственных словарных залов или во мрак скитаний.

Но приходи одетый по-королевски —

в великолепье твоей мечты. Ибо там,

где царит красота, есть лишь одна политика —

страсть. Не жди, что я буду приятен,

ибо красив и жесток я как бог — бог, что живет

во мне и которого мое искусство предлагает тебе как антипод

твоей цели. Политика? Нет! Божественное опьянение.

Это и есть моя скромность, но в ней

ты увидишь, как в зеркале, свои всепожирающие

буйные страсти, и в полном объеме! Гонорар или премия?

Наполни мне руки всеми дарами мира, ибо я

так голоден и тщеславен, будто бы сотни лет

не вкушал от мирских соблазнов. Плати мне, но

не жди другой благодарности, кроме разоблачения тех, кто мне платит, —

да, зеркало королевы равно отражает и князей и бунтовщиков!

Плати по-княжески и не проси поделиться

с другими, но зато не давай мне забыть:

художнику никогда не платят за то, что он сделал,

он получает плату за то, что он еще не сделал.

Картины и книги, которые не написаны, —

вот за что ему платят, ибо в них люди видят,

как их несостоявшиеся жизни высвобождаются

из объятий всех воспоминаний и всех поражений! Моя политика?

Я не видал справедливости в трудной, жестокой

сфере искусства. Дар выражать себя

несправедлив, гораздо несправедливей

внезапно свалившегося богатства.

Эта несправедливость швырнула меня, как агнца,

льву, ибо я есмь агнец, львов пожирающий.

Я глуп, как овца. Люди? Что видят люди

в художнике? Ауру одиночества, ибо она

несет в себе все возможности, невоплощенные,

но близкие тому единственному, что хочет выразить каждый.

 

 

 

 

 

* * *

 

Там, за окном. Дождь без движения

замер. А листья струятся сквозь дымку,

зелено-серебряные

А луна льется сквозь ветки березы

Луна, что выскользнула из моря,

как мокрый фонарь

Звезды плещут, как сельди в ячейках сети

А ночь нежна. Изливают птицы

лунные трели в семя. Все расслаблено,

подобно рукам, подобно рукам у спящего,

и все отдыхает

в дожде и на земле, на земле и в дожде,

движутся струями, движутся стаями

в плеске и блеске звезды и рыбы

 

 

 

 

 

* * *

 

Тот ли, другой внезапно

встает и кричит

Или тот, кто совсем один,

заплачет ночью

Это наша общая боль

прорывается

как в песне, идущей из уст

в уста, от одиночества — к одиночеству

Ночью, наедине

со своим плачем, несет человек

общее бремя...

 

 

 

 

 

* * *

 

Каждое семя — гудящий колокол

в земле, звенящая тьма, каждый цветок

несет свой образ мира, как весть

от одного измеренья к другому.

 

Все передает свою весть через

бездну, через раскрытую дверь. Весна,

лес, под ливнем сверкающий, — от меня

чего ты ждешь, красота, кто ты?

 

Словно все хочет проникнуть в мои чувства

и явить, явить через бездну себя,

открыть меня, как дверь, сказать:

образ мой неси, человек, неси его дальше!

 

 

 

 

 

СОВА ПОД ЛИВНЕМ

 

Сова под ливнем, ее

взгляд, как капля, дробится,

дробится на искры света во мраке,

выползают червяки, ослепленные

водой, низвергаемой небом, грохотом

вод подземных. И повсюду слышна

тишина, прибывающая из глубины леса!

 

В каждом листочке клевера,

приставшем к веку, дрожащему от света,

лес проплывает медленно

в открытом окне. О свежесть!

 

Небеса и глубина леса

проникают друг в друга. А птичья песня

набухает соками так же явно,

как свежие листья на мокрых ветках. От

буйной радости все мои чувства

хлынули в детство, в мое детство,

когда я бегал босиком по траве!

 

 

 

 

К ...

 

Я думаю о том, что ты далеко

А все равно могла б услышать птицу,

что за окном моим поет

С вечерним ветром одинокий голос

летит все дальше, дальше, в небеса,

мерцает, как далекая звезда

Ты слышишь?..

 

 

 

 

 

 

Перевод А.Парина

 

 

* * *

 

Жизнь моя идет по моим стихам. Бывают слова —

мне удается в них вдохнуть небо широкое, дождь вдохнуть

и солнце, я перегибаюсь над цепью лет, мельканием

бесчисленных картинок; в самом низу, в глубине чувств,

крошится небо, там я выхватываю

лицо. Кто же она с этим белым лицом

по ту сторону слов, где луна за луной упадает,

 

упадают эпохи, города, куски жизни... И вверх

над упавшим, вверх льется на землю тоска.

Слушай звон колокольный из этих дальних царств

под водой... Здесь я рождаю мой стих. Здесь

приподнимаю сумрак над Атлантидой, смытой тоскою,

смытой забвеньем... Здесь я пою, так ветер поет.

Так ветер перед восходом солнца поет о свете.

 

 

 

 

ТРОЯ

 

Семижды стены троянские возводили сызнова

на рухнувших стенах, семижды их созидали,

дабы другие их не могли разрушить.

Всюду под стенами Трои осыпи стен иных.

Под городами иные грады, на обороте

всякого изображенья новый образ всегда: Троя.

 

В излучинах стихотворенья водовороты блуждающих

песен. По ту сторону голосов голоса иные.

В глубинах каждого слова, будто магнитные полюса,

блуждают смыслы от прямого к обратному.

Какая-то роль внедряется в роли иные, их отменяя.

Под павшей стеною всюду изображенья,

негативы образов, вызванных нами в предыдущий раз.

И все-таки мы повторяем: это та самая Троя!

 

Троя, которую вечно возводят на предыдущей

победе, побежденной городом и превращенной в пораженье.

Возводят со стенами, мощными столь, чтобы им

вечными стать, Троя, семижды возведенная на семи

пораженьях, семи победах. Что заставляло их верить

в тысячелетнее торжество? Ощущенье, что пропасть под самой пятой?..

Нам знать не дано. Одно ясно: в гордую пору побед

они низвергались в историю, проламываясь сквозь

кровавое зерцало пораженных.

 

Вот она, Троя, лежит на земле, крошится,

как кокон, оставленный бабочкой, полый футляр,

слой ложится на слой материи мертвой. О все

образы, что низвергаются сквозь изображенья!

Семижды возводили троянские стены. На восьмой раз

смастерили стену ниже руины, низенькую такую, что на ней

тысячу лет продержалась трава, прежде чем ссохлась совсем.

О троянцы! Прежде чем низвергнутся люди в зерцало веков,

Троя, свято храни грады, в глубине своих снов воздвиженные!

 

 

 

 

 

ПОД РУКАМИ

 

Любовь вплотную к предметам обихода.

Налить, когда проснемся, чашку чая, обнять любимую,

пока она из дому не ушла, сыру купить, того, любимого ею,

приготовить обед, представить, а что с ней сейчас происходит.

 

Пред бездной времени стоим

и ловим миг, он проникает в нас,

вот под руками вещи обихода, некрупные:

кастрюли ручка, рюмка, тенями переполненная нежность...

 

 

 

 

 

ЭПОС В МИНИАТЮРЕ

 

Во всем, что ни возьми, таится голод

По вечности. Все вещи вопиют:

Не забывай меня! Запомни! Здесь! Сейчас!

 

Таится зыбкое во всем, что ни возьми:

Ветвь, или взор, или толпы людские.

О, трещины всех замков!

 

 

 

 

 

АУДУМЛА

 

Коровы! Застыли в мерцании зноя

  словно на отмели у самого горизонта

День-деньской стоят и стоят застылые

  на собственные отраженья похожи

Как будто знают наверное что принадлежат земле

  и что в образе этом вместилось время

 

Быстро однако удалось выплатить всю ссуду. Живем!

  Есть дом какой-никакой. Я богат. А что это значит?

Принадлежат разве мне земля солнце ветер и звезды?

  В этом воплощенье не может принадлежать мне

ничего кроме песен и плачей. Вот я

  и пою ибо радость рушит преграды

ибо запереться на ключ от печалей не в силах

 

Весной дерево я посадил под созвездьем

  стужи. А животные все стоят, недвижимы,

в ином времени, там, средь деревьев. В оке зверином

  вижу я почву, взрастившую этих двоих

Древо и зверя. Древо растет, каждой весной

  в небо стремится. И под ним корова небесная

 

Застыли животные на лугу, на расстоянии в тридцать шагов,

  на расстоянии в шесть тысяч лет, как колокола

из серебра. В огромном пространстве живут они там, где сумрак

  таит ослепительное световое нутро. В этих по-звериному

ясных глазах сочится наружу вязкая влага подземного мира

  Мой дом всего лишь миг в потоке времени...

А человек все строит, чтобы жить, планирует,

  приводит в порядок, копошится, взгляд его —

нагромождение забот, забот и планов, лабиринт

  внутри зачахшей мечты о выживанье... Стою

у дома и прямо сохну по всему, что рядом,

  здесь, в двух шагах... В звериное заглядываю око

Там водоем без отмелей, Вселенная есть мать...

 

Наважденье, мираж — египетских коров иль вавилонских?

  Животное северного сияния, радужных многоцветий дремотных?

Словно в ознобе бока дрожат. В объятиях плотных

  покоя желанного — каждая тварь. На эфирных морях

солнечных пастбищ. Пространство жизни в их вместилось брюхе

  В их вымени набухло семя. В глубокой спячке лона

тварь носит и рождает мир. Как бронза пламенная — солнечная плоть

 

  Повторяй, повторяй за мной по складам

На дне ночей, там, в глубине очей восхода,

  я вижу воды и свет, они крошатся

под ослепляющим уколом зноя. Вижу корову из инея.

  Огонь сочится медленно в твоей крови

Ты слизываешь соль с опухших ран земли. Ты — это ты,

  корова солнечная, в солнечном зерцале... Ревешь от зноя

Глядит вселенная сама в глазницах этих на себя,

  глядит чрез собственное рожденье

Я знаю: я земле принадлежу,

  она владеет мной, она меня отвергла

Перед землей паду я на колени

 

 

 

 

 

СТАРАЯ ЖЕНЩИНА ЧЕМ-ТО ПОХОЖА НА МОТЫЛЬКА

 

Почти пугающе прекрасны движения твои —

вкруг них сверкает скудный, хрупкий свет

Как сумрак, что чувственностью грозною непостижимой полн,

они мерцают ласкою людской, в них вспыхивают дети,

внуки — и смерть, не скрывшая прикосновенья

 

Им бремя нести беспредельности вскоре,

в коконе старости трещина легкая ляжет, солнце,

погасшее в жизни твоей, для другого рассвета готово,

а кожа прозрачна, словно крылышки у мотылька,

который вот-вот из кокона выпорхнет.

 

 

 

 

 

ЛИЦО СТАРОЙ ДАМЫ

 

Где-то далеко: голоса, свет

Стерлись воспоминанья, канула

жизнь — и вдруг всплывает

блеклая под перепонками плоти и зеркала

Все прозрачней, прозрачней лицо,

словно встала она в оглушительный света поток

и прислушивается к шуму

 

Там в лабиринте подземных чувств

бежит запыхавшаяся девочка,

к летнему свету бежит... Глянь-ка, вон там

она заглянула через приоткрытую дверь

Музыка, возгласы, смех, господи, это

весна, весна, сундуки с приданым проветривают

платья нарядные, кольца и бусы по всему полу

 

Очумелая, не отрешившись от грез, лету она велит задержаться

Муж и ребенок как шквал проносятся сквозь нее,

обрушивается лавина забот,

их лица разбрызгивают лучи

Это лицо такое знакомое: это ее черты,

знает она, что путь предстоит ему долгий —

путь во всех направленьях дорогой потомства

 

Вот она, от всего отрешившись, идет

последнюю часть пути... Одна-одинешенька

 

 

 

 

 

ПОЕЗДКА

 

И вдруг я вспомнил, как увидел ее

во встречном поезде метро, в недрах туннеля,

в лавине лиц, и вдруг ее лицо в оползне

времени по склону времен вдруг подкатило

и вспыхнуло... И город летний над нами плыл!

 

Все разыгралось именно там, у входа

в подземное царство, я снова увидел тебя, я

махнул рукой, ты сидела за гладью зеркальной

и меня не видала. А я был поднят на землю,

и резкое зрелище солнца меня ослепило, ты осталась там!

 

О, я все вижу большие твои глаза,

живые твои глаза, там, внизу, глубоко под землей,

они несутся вперед в направленье встречном,

во встречном времени, твои глаза, открытые настежь,

как ночь, такие живые, в недрах встречного сновиденья!

 

 

 

 

 

ТАИНСТВЕННОЕ МГНОВЕНИЕ

 

Солнце садится. Дыханье из чащи колеблет

листву на опушке. А потом низвергается ночи лавина

 

Но вдруг вспархивает птица

и замирает в полете над равниной темной

В этот безмолвный искрящийся миг

ловит свет она своим полетом

 

 

 

 

 

НЕЖНОСТЬ

 

Два человеческих существа, голые, как две руки

в темноте, схватывают друг друга,

сжимают друг друга в объятьях, молча, в беспамятстве,

словно любовь их прощанье навек

 

Два человеческих существа, голые словно ладони

бледные, словно несущие смерть друг другу,

смерть, которая их заставляет жизнью светиться,

словно каждый миг прощанье навеки

 

Два человеческих тела, голые словно

руки, схватывают друг друга, воистину будто

знают они, что вся жизнь — прощанье навеки

Как их назвать? Томленьем, тоской, томленьем

 

 

 

 

 

СТАРЫЙ САД

 

Старый сад, зажатый в узкую щель

забвенья и тьмы... Морось легкие заполняет,

растворяется время в крови бисером дождевого света

Вслепую раскину руки над временем,

схвачусь за перила, металл холодит и склизок,

распознаю беззащитное детство в себе — память велит!

 

Выхватить воспоминанье точь-в-точь как поймать бездомную

кошку ни с того ни с сего. Где-то в замкнутую электроцепь

накрепко вделано, дожидается время, я прикасаюсь к предмету,

время наносит удар забытым событьем, меня сотрясая, —

и прочь кошкой шальною несется, ползет скользкой

травой в утонувшее время, тридцати лет как не бывало!

 

 

 

 

 

ГОРОД НОЧЬЮ

 

Ты видел, как люди из кино выходят,

как пусты, угрюмы их лица, оторвались на миг от самих себя

и припали к призрачному мирку киноэкрана, словно

долго пролежали в воде, размокая, кто же из нас

я я, идущий по улице, средь людского потока,

я с ними плыву по теченью, потухшие, бледные лица

рядом мерцают во тьме, как в море рыбешки, безжизненная

лавина лиц сквозь меня ползет, словно обескровила ее

пустота, как и меня, тьма сквозь нас течет, за проулком

проулок, в водовороте мигающего света и серых лиц,

что бледнее, чем в сумерках снег, я погружаюсь,

пойманный светом, внутрь темноты, что надо мною сомкнулась, -

тьмы, живой от безмолвных лучащихся взглядов...

 

 

 

 

* * *

 

Девочки носятся под дождем,

хохочут, и кажется нам, будто бегают так

целые дни напролет, под дождем, что звенит и звякает

каждою каплей — зеркальцем радости

 

Девочки под дождем, они сами легки,

словно изморось, в наши глаза они брызги света бросают,

вешнюю воду и смех, девочки, лица которых облиты дождем.

Словно прямо из будущего они сюда прибежали

 

 

 

 

 

У ОКНА

 

Двое стоят за окном, старые люди, видят нас или нет, вот

что хотелось бы знать, вечно стоят у окна, неразличимы почти

за стеклами, движутся еле заметно; даже когда от окна отходят,

оставляют они свой абрис, он так и маячит за стеклами.

Нас они видят — или просто в упор смотрят сквозь нас,

кружащихся вихрем по дворовому льду, а может, им вовсе

и делать нечего, кроме как руки сложа сидеть у окна.

В доме у нас говорят, что у них были когда-то дети и они тоже

играли во дворе, дети, как мы, подумать только, как странно,

дети, которые по льду чертили круги, а может, они размышляют,

как их чада кружатся в суетном мире, а круги все шире и шире,

а может, они вспоминают, как были детьми, ведь и они же

были когда-то детьми, о, эта замерзшая гладь отражает смену

времен во всей полноте сквозь нашу игру, а может, они нас видят,

не видя нас, в общем и целом, но мы-то их видим,

даже когда мы не видим их, ибо с каждым годом они погружаются

все глубже и глубже в иное пространство, и вдруг я увидел их

внизу, в глубинах морских, их бледные, вдали едва различимые

лица, в глубинах беззвездных, а мы смотрим не отрываясь на

годы бегущие, что носятся вихрем в облике новых детей незнакомых!

 

 

 

 

 

ЕДИНСТВЕННОЕ СЛОВО

 

Люблю тебя. Не знаю, чем

плачу за это. Мой облик тонет в облике твоем.

Твои «да», твои «нет» — в них впечатан я сам.

И это меня разрушает. Но ты этого стоишь.

 

Да. Нет. Единственное слово. Я вглядываюсь

в тебя. Взгляд твой, глубокий, сосредоточенный,

трепещет в наготе своей, окруженный ночью,

словно звезда, звезда, дождем заслоненная.

 

За дождевою завесой подрагивает звезда.

Острие клинка. Лед и полымя.

Слово... Рана, которая вскрылась. Птица,

которая вдруг распелась. В полымя брошенное сердце.

 

 

 

 

 

КОСТЕР НА ИВАНОВУ НОЧЬ

 

Никак не пойму почему в костре что жгут на иванову ночь

я вижу всегда орла

Орел — темное пламя на куче горящих угольев

Орел воссевший в лучах восходящего солнца

на самом высоком из кряжей, на острие светоносного шпиля

Темней чем каменный кряж

с короной лучащейся вкруг головы

Крылья расправил — стал устрашающим колоколом

и тело как колокольное било качается между звучащих крыл

дрожа от порывов ветра, над безднами воли

несет он в небо всю тяжесть камня

Солнцу сродни

 

И устремляется птица-орел к морю,

сбрасывает полет, как первобытную оболочку,

на окаменевший от страха берег, мчится тень

сквозь громаду кряжа, отзвуки горних высей

в каждой черте проступают, мчится своею собственной тенью

прямо в толщу морскую, и входит в рыбину,

и кружится и петляет кругами беззвучными смерти

по склонам кряжа открытым, как гладь песни,

он вверх летит и там восседает, огонь

в огневом пространстве, горит не сгорая

И там, в трепете крыльев на темных камнях,

вдруг вспарывает солнце

 

 

 

 

 

ВОСПОМИНАНИЕ

 

Они не видели ее. Большую птицу. Мгновенье

  медленно текло... Тьма с каждою секундой

приоткрывалась, можно было свет

  услышать в листве — она, как оконные переплеты,

отделяла их от залитого сияньем летнего мира

 

Огромная птица — она покружила по-над домами

  и прочь проплыла. В глубь небес. За столом,

под сенью дерев, вооружась ослепительными бокалами

  и отчуждающим от жизни смехом, они выпивали,

вдоволь смеялись и не увидели птицу... Это было во сне?..

 

 

 

 

 

ИЗГНАННЫЕ

 

Любовь есть королевство

  что унаследовано нами от собственного детства

и раздроблено во многих ласках

  на удельные княжества

где правят униженье сладострастье ревность

 

Плоть под напором чувств

  в саму себя погружается

обнажая свои побуждения

  поношенное унижение обновляя

утверждая унижение вновь, неизменно

  в ореоле детских восторгов

 

Но вот что нас притягивает —

  красота взаимных влечений

мы в нее врываемся смерчем, все сокрушаем

  сметаем с лица земли и втаптываем в грязь

 

Это ты научила меня игре. Тот,

  кто безразличен, самоуверен

и нимало не обеспокоен поисками любви,

  как раз и оказывается горячо любимым.

А кто в любви нуждается,

  тот отвергнут, брошен на дыбу

и на колеса плотских желаний...

 

Любовь есть королевство

  нас из него изгнали

мы все грезим что нам поможет туда вернуться

  та что уязвила нас всех сильней

 

 

 

 

 

КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ

 

Она любила один только раз,

было долгое светлое лето; с тех пор

вспоминала она те несколько дней,

когда были распахнуты все двери на верандах лета.

Но он ушел. И любовь никогда

больше не возвращалась. Через двадцать лет

лицо ее стало холодным. Плотно закрытым.

Как дверь, что захлопнулась резко.

 

Но вот вселилась в дом молодая

семья. Малютки дети. Девчачьи голоса.

И лицо ее приоткрылось на самую малость.

Как чаща лесная в миг, когда утро льется с небес.

И снова прошло двадцать лет. И девочки разлетелись,

как пташки, по свету. Но какой-то теплый

оттенок, еле видный, почти не востребованный,

остался в глубинах, лучась, этого состарившегося лица.

 

 

 

 

 

* * *

 

Если это мир, то какова же война,

мир, который все противоречия медленно сгущает,

и воплем открыты мы настежь бронированным безднам,

если это мир, то откуда же этот ужас,

что шевелится под мостовыми... Все тайное

стало явным; о чем мы не в силах вслух говорить,

то слышится всюду; если это мир, то, значит, война,

не иначе, маршем идет через нас и домогается мира

В этих прозрачных фасадах домов разбилось мгновенье

на тысячу осколков, это империи непомерные,

что взрастают на законах неравенства, растут наружу и внутрь,

пестуют концлагеря, гигантские концерны, нищету

и крушат народ. Здесь, под городом этим, есть

город иной, голый, разбитый параличом, он там

пребывает всегда, грязь, камни брусчатки, образы,

что вихрем врываются в нас и несут нас

по времени вспять, в поисках очага...

 

 

 

 

 

ЛЕДНИКОВАЯ РЕКА

 

Издалека река черна в вечернем

свете, тьмой золотистой змеится на снегу. Но там,

внизу, под тонким слоем бурных струй,

свеченье от дна речного, как от руин, объятых

пожаром, исходит... Отчетлив каждый камень

в невидимом сиянье льдистого огня

 

Какой-то чудесный свет двойной

Он измучил меня в этот вечер

становившийся все темней. Я погружаю руку

в ледниковую воду и светятся пальцы мои

будто в бурлящей ключевой влаге

с речного дна я хватаю

светящийся камень

 

Вдруг вечер опрокинулся и стал тонуть

тонуть... И завеса зеркальная канула в воду

и камень у меня в руках потух

Я вдруг увидел собственное лицо

побитое стужей глядящее в оледеневшее зеркало

 

 

 

 

 

ЗВУЧАНИЕ ВЕСНЫ

 

Ночь и день насылали сыпучие вихри лучей

на глетчеры и ледники

утро за утром пускалось солнце

в путь-дорогу навстречу лету

И по утесам низверглись воды

вниз к водоемам своим

Бодро Бешено Победоносно

Весна настала Настала весна

 

Но в лесных глубинах

воды стихают, разливы

просачиваются в расщелины между камней... Это звучанье

мы там как раз и услышали, вначале

как подголосок, а позже

он в плач превратился, плач одинокого

безутешного ребенка. Болезненным,

горьким было звучанье весны

 

Словно небо все целиком поселилось

здесь

чтоб изведать снова собственный голод

Изведать боль

 

 

 

 

 

ЛЕСНОЕ ОЗЕРЦО

 

Как будто круги на озерце недреманном

Как будто птица, которая взмахами мягких крыльев

овевает утопающее лицо

 

Или женщина плачет посреди ночи. Плачет,

потому что любит. А может, потому, что

не любят ее. Плачет, чтобы забыться.

 

 

 

 

 

ИНТЕРВЬЮ

 

Не спрашивай меня о том, могу ли я

тебя в воззрениях упрочить или же помочь

позицию выбрать. Я сам решаю плохо

арифметические задачки.

 

Я дам тебе мои стихи, страсть

угрюмую мою, может быть, встретишь себя

самого в них, а может, нет. Мне нечего дать,

кроме страсти, взросшей из мук да из смерти.

 

И не спрашивай меня о том, что важнее:

опыт чувств или опыт разума.

Единственное важно: то, что мы называем жизнью,

позволяет нам рождаться заново.

 

 

 

 

 

ЛЮБОВЬ РОДИТЕЛЕЙ

 

Любовь которой любят дети родителей своих

вот самая сильная самая бескомпромиссная

любовь на свете

Но она кратковременна. И медленно отмирает

в душе по мере того как ребенок взрослеет

Да, да... Ничего не попишешь, она умирает...

 

А вот любовь родителей — она

не гаснет никогда, все растет

и растет. И даже когда умирают родители

она продолжает гореть в душах детей, тихое,

никому не заметное пламя не угасающее вовеки

 

И даже когда умирают дети

эта любовь прорастает и в новые поколенья

словно солнце чьи долетают лучи

до самых далеких звезд

 

 

 

 

 

ПРИЗРАКИ

 

Я верю, что призраки еще есть,

это голоса, чьи призывы мы слышим, они в нас звучат,

голоса умерших, если угодно, они просачиваются

в нашу жизнь, мы проносим их боль, их тоску

сквозь наши объятья, детей и войны...

 

Умерших голоса, они едва различимы на грани

света и темноты... Есть вещи поважней, которые взывают

к нашей вере — не только голоса умерших... Вслушайся,

ведь они нас молят от груза их чувств отступиться,

чувств, что в нас копошатся, невнятно нашептывают,

им бы высвободиться, рвутся к смерти, рвутся прочь от нас

 

Может быть, это мы мерещимся умершим в их снах

Может, они слышат наши голоса, словно прикосновенье

тени, быть может, слов они и не слышат, но снова

узнают все свои страсти земные, тогда словно поезд

вдруг дергается, трогаясь, в нас... Умершие, глубоко

под землею, темные, словно вагоны, отцепленные от поезда жизни

 

 

 

 

* * *

 

Ночью, в ночи времен, среди

ночи кромешной

Звезды это ведь солнца чей пробивается свет

сквозь бездны ночи

 

Подобно тому как любящий или страждущий

шепчет светлые слова свои или стон исторгает

из пучины мук или смерти

так бурлят они яростно

 

И словно в какой-то момент они вызовут

жизнь

 

 

 

 

ИСТОРИЯ – ЛИШЬ СОН

 

Ночь началась с прихода черной звезды. Кто-то

сказал: это корабль – корабль снов. Черные звезды

насылают нам сны: вспомните, что говорили пророки.

Они в страхе сгрудились у костра. Отсветы пламени

плясали на руках, как тени детства,

из которого нужно вырваться. Утром,

сбившись в кучу, они пошли через ущелье, чтобы роем

упасть на равнину, где нашли местность, похожую

на виденья, представшие в свете костра. И тогда

они принялись воздвигать города, города-крепости

что росли на погостах, где обретали свой дом

мертвецы. Войны вспыхивали, как пожар. Народ

сбился в кучу, мертвецы и живые, возникло

разделенье: солдаты и землепашцы,

народ и господа, досуг и работа.

Прежние радости – им на смену пришли

забавы и наслаждения. Сон отменили. Потом

настала очередь слов, и их заменили картинки.

Был построен корабль из камня, чтоб плавать

на нем под землей. Цепи, сковавшие первостихии,

разбили, скалы сравняли с землей, а из осколков

стали плавить металлы. Распахнули дверь, что вела

в нутро солнца и воздвигли ворота чтобы

изгонять неугодных и с войны возвращаться с триумфом.

Вцепившись в лошадиные гривы, мертвецы-победители

врывались в город. Лошади без седоков вскачь

неслись по равнине. Дым от горящих полей

застилал свет луны. Живые каждый год меняли

имя, язык, алфавит. Башню превыше всех башен

воздвигли они из камней с дальних равнин –

вверх в небеса. Они пришли с гор –

и тоской их по небу была эта башня.

Farir I Ferdin, Yxalos, Farir Farir Koms. Они пели

и говорили многими языками, и каждое слово их

было вместилищем страха. В страхе они призывали богов

на сотнях наречиях. У каждого было свое

тайное слово. Sarkos, Farir, Exeros, Exergus, Dam. Они

выстроили еще один корабль, чтобы спустить его в небо:

в могилу. Ведь небо – разверстая яма, где покоится свет.

Они постоянно твердили о свете, что носят в себе

как отблеск, оставленный вспышкой творенья

Я узнал это все, когда я отрыл мертвецов

в их жилищах и нашел там свою могилу,

а с ней рядом – прах моих потомков, вмурованный

в крепкие стены, которыми те окружали себя, везде и всюду

Однажды перед ними проплыла звезда черней ночи

Они слышали крик из ее глубины, не понимая

темных слов – и были охвачены страхом.

Стенанье поднялось в каждом доме –слезы

были мерцающим следом слепых и померклых

слов, никому больше не внятных – но все повторяли

Exeros, Farir I Ferdin. Yxalos Farir Koms. Возможно

то были письмена в письменах – письмена, каковым

когда-то суждено стать тем светом, что несет в себе человек.

 

Пер. с норвежскго А. Нестерова

 

 

Стейн Мерен (Stein Mehren) (1935–2017). Его первый сборник, «Сквозь тишину ночи» , вышел в 1960 г., но уже в этой дебютной книге различимы все черты, свойственные поэтике Мерена, — сознательно ограниченный словарь, в котором присутствует ряд особо нагруженных слов: свет, тьма, изменение, детство, смерть; использование синтаксических повторов, создающих своеобразные «грамматические рифмы»; обращение к мифологическим архетипам.

Дебют Мерена приходится на то время, когда норвежские писатели открывали для себя англоязычную литературу высокого модернизма, и Фолкнер, Джойс, Т. С. Элиот были для литераторов той точкой отсчета, от которой они пытались выстраивать собственную систему координат. Скандинавские страны познакомились с этими именами достаточно поздно, поскольку до Второй мировой войны Скандинавия больше тяготела к Германии — сказывалась и близость языка, и давние торговые связи. Еще одним культурным ориентиром была Франция… Война многое изменила в Европе, — в том числе, и «культурную картографию». Для норвежских писателей знакомство с англоязычной литературой стало своего рода освежающим глотком — эта литература несла с собой неведомую доселе новизну.

И в ранних стихах Мерена явственно ощутимо влияние Т. С. Элиота — влияние столь новое для норвежской поэзии, что первоначально критика обвиняла Мерена в непонятности стихов, усложненности образов, перегруженности культурными аллюзиями. С другой стороны, то, что предлагал Стейн Мерен в своих стихах, очень близко к «Степному волку» и «Игре в бисер» Германа Гессе — такая же насыщенность текста культурными отсылками, такая же утонченная игра с мифом и обостренная рефлексия… Внимательный читатель легко уловит, например, в стихотворении «Небеса» аллюзию на «Апокалипсис»: «И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет» (Откр. 21, 1), а в «Тристане и Изольде» отсылку не только к средневековой легенде, но и к «Танцу мертвых влюбленных» из одноименной оперы Вагнера и так называемому «тристан-аккорду», ее открывающему, — аккорду, для которого невозможно гармоническое разрешение…

В начале 60-ых годов Стейн Мерен был в норвежской поэзии чужаком, потому что выступал как поэт «книжности», а не «реальной жизни», казался слишком «высоколобым». В 70-ые годы, когда тон в культуре стали задавать рассерженные молодые бунтари из университетов, объединившиеся вокруг журнала «Профиль», Мерену пеняли на то, что от социальной борьбы и злобы дня он бежит в мифотворчество… В 80-ые годы новое поколение стало обвинять Стейна Мерена в многословии, старомодности и «натужной серьезности» — он сохранил верность высокому модернизму и в эпоху, когда в моду стали входить постмодернизм и дух отстраненной игры со всем, чем можно… Но уже сам спектр этих обвинений куда как ярко говорит о том, что «мешать» стольким и стольких «раздражать» может только поэт первой величины, поэт с неповторимым голосом, верный себе вопреки всем и вся…

Собственно, «книжность» и «мифологичность» Стейна Мерена есть лишь способ смотреть на настоящее через призму вечности, стремление сквозь прозрачный (а порой, увы, и мутный) поток времени различить дно… Один из характернейших тому примеров — представленное в нашей подборке стихотворение «Гобелен Европа», давшее название одноименному сборнику 1965 года: своего рода историософское описание судеб всей европейской культуры. Интересно, что Мерен дважды, уже в зрелом возрасте, возвращался к этому тексту и серьезнейшим образом его переделывал: в книгах 1998 года «Машинерия ночи» и 2002 года «Последний из тех, кто несет огонь» поэт дает две совсем иные редакции этого раннего стихотворения, стараясь проговорить те изменения, что произошли за эти годы в европейском самосознании. В поздних сборниках Мерена все чаще можно встретить прямые отклики поэта на происходящее в мире — войну на Балканах, события 11 сентября 2001 года…

 

В 70-ые годы Мерен всерьез пробует себя в прозе. Надо заметить, что это в принципе довольно характерно для Норвегии, где нет жесткого деления на поэтов и прозаиков — скорее, к норвежскому писателю уместнее применить слово «литератор» в том значении, в котором оно бытовало в пушкинскую эпоху. В 1971 г. Стейн Мерен включает в книгу «Королевская игра» наравне со стихами небольшие эссе и экспериментальные рассказы. Годом позже он публикует довольно резкий и злободневный роман «Неясность» (1972), отчасти продолженный книгой “Титаны” (1974), в подзаголовке которой стояло “Европейский роман” — что-то вроде норвежского “Ожога” В. Аксенова (правда, в более “интеллектуализированном” варианте): о крахе бунта 60-ых. Одновременно с романом выходит книга эссе “Усилия художника и новое пуританство” (1974) — своеобразный ответ поэта ангажированным литераторам, забывшим за политическими перипетиями о том, что такое по-настоящему писать.

 

С 1993 года Стейн Мерен активно занят не только поэзией, но и живописью, — его полотна не раз экспонировались на многочисленных выставках, причем профессиональная художественная среда приняла его на равных, а не как живописца-любителя.

 

Выбирая для этой публикации стихи Стейна Мерена, мы держали в памяти тот факт, что кое-что из них, преимущественно из сборников второй половины 70-ых — начала 80-ых годов, русскоязычный читатель знает по сборнику «Из современной норвежской поэзии» (М., 1987), поэтому прежде всего стремились представить «раннюю» и «позднюю» поэзию Мерена.

 

Антон Нестеров