Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
MARTIN HEIDEGGER

Мартин Хайдеггер (нем. Martin Heidegger)  (26 сентября 1889, Месскирх, Великое герцогство Баден, Германская империя — 26 мая 1976, Фрайбург-им-Брайсгау, Баден-Вюртемберг, ФРГ) — один из крупнейших философов XX века.

Создал учение о Бытии как об основополагающей и неопределимой, но всем причастной стихии мироздания.

Зов Бытия можно услышать на путях очищения личностного существования от обезличивающих иллюзий повседневности (ранний период) или на путях постижения сущности языка (поздний период). Является одним из самых выдающихся представителей немецкого экзистенциализма. Известен также своеобразной поэтичностью своих текстов и использованием диалектного немецкого языка в серьёзных трудах.

Мартин Хайдеггер «Gedachtes» («Замысленное») 1970


Lernt erst dan ken –
Und ihr konnt denken.
("Seyn und Denken")

Научитесь благодарить —
и вы сможете думать.
(Бытие и мысль)


Авторское предисловие Хайдеггера к стихотворному циклу 1941 года начинается провоцирующим указанием: «"Winke" (намеки, знаки – название книги. — О.С.) – не стихи. Но это и не изложенная стихом и в рифму философия». Вероятно, такое дважды негативное определение в еще большей степени относится к позднейшим вещам, небольшому циклу 1970 года «Gedachtes» (приблизительно: «Замысленное»). Если перевод поэзии – вообще проблемная вещь, то перевод такой не-поэзии уже, пожалуй, беспроблемен: это фатальная неудача. Компенсирующие возможности стихотворного перевода здесь не употребимы: мы не можем замещать слова Хайдеггера чем-то отчасти похожим «по смыслу» и при этом отвечающим требованиям просодии. Каждое слово (и такое, например, как «судьба», которое можно принять за банальный поэтизм) в самом деле концептуально; объем его смысла задан общей системой мысли Хайдеггера. Слово не рождается в стихе, но входит в него готовым: преображение его словарного смысла совершилось за пределами стиха, в мысли (как, например, это произошло с одним из фундаментальных хайдеггеровских слов – Lichtung: просвет, просека, опушка; в конце нашего цикла, уже не впервые у Хайдеггера, с этим просветом уравнивается истина, греческая Алетейя – выведение из скрытого состояния, откровение, – если снять с этого слова привычный богословский оттенок). Сложность такого рода – недопустимость синонимии – известна и переводчику «просто поэзии» (скажем, Элиота или Рильке). Разница только в том, что у поэтов такие «фундаментальные» (и не менее без-основные, чем хайдеггеровское Lichtung) слова вправлены в ряды других, более зыбких, более индивидуальных или словарных. У Хайдеггера же весь текст состоит из таких – помысленных, замышленных – слов. Французские переводчики, ученики Хайдеггера, Ш.Боффре и Фр.Федье решительно проясняют некоторые слова, исходя из общей смысловой системы Хайдеггера, из того, что в ней (а не в словаре) синонимично. Так они передают Ereignis (букв.: событие) как l'eсlaire (молния), Verzicht (букв.: отказ) как non-dit (не-говоримое). Задача французского переводчика вообще-то много трудней, чем у русского: морфология русского слова иногда обнаруживает поразительные соответствия немецкому и вообще провоцирует думать по-хайдеггеровски, членя и вновь сплавляя слово из его составных. И русский синтаксис, в котором одна форма может обладать несколькими функциями, помогает передать смыслы Хайдеггера, расходящиеся сразу по нескольким тропинкам.


Но что же представляют собой эти тексты, «не-стихи» и «не рифмованная философия», с их названиями, указывающими на некоторую принципиальную неполноту («Намеки» – но не сама весть, «Замысленное» – но не овеществленное)? По Хайдеггеру, это «сказывание мысли Бытия»: мысль эта, как знают читатели его книг, совсем не дискурсивная, субъектно-объектная, исполняющая законы логики мысль декартовской традиции, она противостоит ей. Это не мысль о бытии, но мысль бытия, его событие. Стихи же и образ вообще, по Хайдеггеру, имеют дело не с бытием (Seyn), а с сущим (Seiende). Поэтому свои опыты он и не относит к поэзии. Двусложность бытия и сущего, раздвоение песни и мысли, Dichten и Denken и надежда на то, что возможны их «простое единство», их взаимопринадлежность, взаимопослушность, Zusammengehoren, – одна из тем цикла. Песня и мысль расходятся не оттого, что углубляются в себя, чтя песня становится более песней, мысль – более мыслью, а наоборот: из-за того, что они удаляются от собственной глубины, теряют свой общий источник, свое «событие» – или «молнию» – или «прощание»:

 

Бытие есть событие
Событие есть начало
Начало есть решение
Решение есть прощание
Прощание есть бытие —

 

такую круговую цепь строит Хайдеггер в «Намеках». Каждое из уподоблений события и уподобление этих уподоблений друг другу точно, но в каком-то смысле необязательно и, конечно, не исчерпывающе: еще один просвет в То Же (das Selbe). Таким образом, хайдеггеровская «мысль бытия» с другой стороны подводит (и это заметили ученые-богословы, например, Хр.Яннарас) к тому, чем занята апофатическая мысль (как в «Триадах», когда св. Григорий Палама говорит, что апофатическое познание выражает не столько отрицательное определение, сколько связь через союз ??: «как», «как бы»). Описать – тем более, определить – это То Же невозможно: иначе, кроме всего прочего, не нужны были бы ни образ, ни мысль. Ведь они растут из невыразимости Того Же, порождающей новые и новые выражения, мгновенные и неполные, из внезапного «выведения из потаенности», «снятия сокрытия», из «намека» этого То Же, которое «существует благодаря только себе» и в то же время и есть само «благодарение». Тот, кто не испытан вспышкой этого события («подземной грозы, которая неслышимо катит вдаль, прочь в надмирное пространство» – стихи 41-го года), «все многие», которым не слышно неслышимое, не принадлежавшие событию и потому не ставшие собой (поскольку собой делает – vereignet – событие), не могут решиться ни на песню, ни на мысль. Как видим, позиция Хайдеггера не кажется демократичной. Но это парадоксальное высокомерие: то, во что посвящен посвященный, как раз и есть знание о кротости, благодарности – и бесплодности всякой попытки «захватить», «удержать» у себя «ускользающее право». И мыслитель, и художник не говорят, но «дают сказать себя» этому открытию, не посягая на его субъективность. И, говоря себя, оно говорит об «от-речении», не-высказываемости. Если какая-то мысль или образ намереваются «открыть» что-то раз навсегда, так, чтобы это можно было передать другим, как наследство, – они утрачивают свою «нищету» (несхватываемость, неоднозначность смысла) и, тем самым, подо-бие своему событию, начальному знаку благодарности. И, разлучившись с ним, мысль и песня разлучаются друг с другом, превращаются в «философию» и «искусство» эпохи, где:

 

Число беснуется в пустых количествах
И больше не одаривает связью и образом
(«Намеки»)

 

Передать же мыслитель и поэт могут не пример (как бы широко не понимать пример), но лишь императив без-примерного, Beispiel-los (в обычном для Хайдеггера этимологическом переосмыслении слова Bei-spiel-los значит еще и «не-под-игрывающее»: русское «беспримерное» вполне передает и этот второй смысл).
Из сказанного (пересказанного) выше понятна тема не окончательности, положенная в основу (или в без-основность) названий стихотворных книг Хайдеггера: «Намеки», «Замысленное». Но, вероятно, это не все. Быть может, эти книги – намеки и замыслы не только в силу того, что таково свойство мысли бытия вообще: открывать ускользание. Быть может, это намеки и замыслы «другой поэзии» (как мысль Хайдеггера – «другая мысль», das andere Denken), поэзии «без образов», обратившейся к «раннему» и «безопорному», словами мыслителя. Намеки на нее, тропы к ней, но не сама она.
Есть какая-то другая, трудно определимая нехватка «стихотворности» в этих вещах. Чего им недостает? Непредсказуемости для самого автора? Определенной меры бессознательности, сохраняющейся и в самых сознательных поэтах (вспомним Элиота: «Плохой поэт бессознателен там, где следует быть сознательным, и сознателен там, где следует быть бессознательным»)? Безусловности звукового ряда? Чего-то еще, присущего песне поэта? К которой только подводит, которой задает тон прелюдия хайдеггеровской мысли.
И напоследок – еще раз о переводе. Переводчик, в отличие от автора, лишен главного в своем тексте – его будущего, его свободы продолжаться. Эта пустота впереди – не абсолютная пустота, потому что именно она управляет выбором всех слов на пути к себе. И потому то, что создает переводчик, есть мнимая длительность. Он вынужден развертывать во времени уже известный ему итог, найденное, имитируя путь к нему. Безупречно честным был бы на самом деле перевод итога – а это означало бы создание новой, совсем другой вещи...

 

Предисловие и перевод с немецкого Ольги Седаковой

ВРЕМЯ

 

Как долго?
Ранее, чем встанут, часы
в уходах маятника, в его там-тут,
ты слушаешь: они идут и шли и не
идут.

 

Уже к исходу дня часы,
лишь бледный след туда,
где время на пределе Никогда
(не / и) из него в-стает.

 

 


ДОРОГИ

 

Дороги,
дороги мысли, идущие сами собой,
исчезающие. Горный серпантин, когда опять поворот,
обозрению открывающий – что?

 

Дороги, идущие сами собой,
однажды открытые, внезапно закрытые,
позже. Раннее указующие,
не достигнутое никогда, предопределенное к отреченью,
освобождающие шаги
из гула надежной судьбы.

 

И снова тяжесть
неуверенной темноты
в ожидающем свете.

 

 


НАМЕКИ

 

Чем назойливей распорядители
чем необузданней общество

 

чем реже мыслители
чем одиноче поэты

 

чем обреченней провидцы
предчувствуя даль
спасающего намека

 

 

 

МЕСТНОСТЬ

 

Те, кто думает То Же
в богатстве его самотождества,
идут по трудной, долгой дороге
ко все более единому и простому
в той его, неприступному своему
не позволяющей сказаться местности.

 

 

 

СЕЗАНН

 

Задумчиво отрешенный, настойчиво
тихий образ: старый садовник
Валье, который выращивал что-то невзрачное
вдоль Chemm des Lauves.

 

В поздней вещи художника двоица:
тот, кто есть, и само бытие –
наконец, сплавляется: «опредмеченная»
и тут же осиленная,
преображается в таинственное То Же.

 

Не открылась ли здесь какая-то тропка, ведущая к
взаимопослушности песни и мысли?

 

 

 

ПРЕЛЮДИЯ

 

Пусть сказание мысли, отданное до конца
Бес-примерному, покоится в тишине
собственной строгости.

 

Так решатся – немногие, впрочем, испытанные огнем
событья, на прелюдию бедную
к песне, которую только поэты поют, к давно
не слышанной.

 

Двойной побег они, песня и мысль,
их ствол один:
внезапное, благодаренье намека
из темноты судьбы

 

 

 

БЛАГОДАРНОСТЬ

 

Благодарить: позволить всему сказать себя,
сказать, что все принадлежно,
молнии событья, требующего и раздающего.

 

Как долга дорога до местности, из которой
мысль, как волны, против себя самой
сумеет мыслить, этим спасая
сокровенность блаженной своей нищеты.

 

А нищий, он блаженно хранит свою малость,
чего нельзя завещать
в памяти его огромно:
сказать: Aletheia: просвет:
от-кровенье ускользающего права.