Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон

евгений феодоров

Евгений Феодоров (Ростов-на-Дону) (1942 – 2018).

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг

Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Решение

 

чистый лист

да синяя ручка

и по первой строке

  я уплываю

то ли в небо ночное

то ли в недремлющий океан...

 

чтобы не быть одиноким

и не сгинуть в никакой пустоте

надо что-то построить

пусть небольшой дом

но с лампочкой над крыльцом

а в доме — стол

и к столу — рябиновки достаточно

чтоб не томилась душа

и высадить — 

там где дорога кончается —

два десятка дерев

с крылатыми семенами

вот и роща

и даже —

с земляничной полянкой...

 

или —

чтобы не быть одиноким

сложи стихотворение

крикни в небо: — Люблю!

и может откуда-то

пусть из немыслимого далёка

но придёт ответ

и — живи!

 

Август 1987

 

 

 

 

 

 

Не ищите меня...

 

 

 

* * *

 

Объявление на сайте "Жди меня":

... ищу друга молодости...

 

Не ищите меня — я нашёлся...

       неожиданно для себя

       и, может, случайно для вас.

 

Как застарелая болезнь

       или едва зажившая рана,

       вдруг распалилась память.

Жизнь безошибочна,

       как бы ни жил,

       да и где бы ни жил.

По камешку, по песчинке,

       по неуловимой капле...

       но нет же — по словечку

собираются подробности

       в головокружительном круговороте

       неожиданных воспоминаний.

Я уже дошёл до того рубежа,

       когда мёртвые окликают

       чаще, чем живые.

Забыл-потерял?

       Но оказалось — помню

       и не забывал никогда.

Кто потерялся, а кто истратился,

       кто тихо умер,

       а кто пропал пропадом...

Вы искали — и я нашёлся.

       Как же нас раскидало...

       как же нас мало...

Помню: город, море, погода...

       и пусть от слёз не различаю

       ни лиц, ни одежды, ни голосов...

Нет, голос... один...

       такой знакомый, единственный...

       обещанием радости...

Ни огорченья, а их было полной мерой,

       ни нужда, ни ошибки решений —

       не вспоминаются.

Голос... только голос...

       и память светла

       в своём счастливом преображенье.

Так — я свободен...

       и солёный ветер

       с запахом водорослей и смолы.

Море мелкими шажками

       набегает на берег

       и откатывается, шелестя песком.

Красная лодочка солнца —

       восход ли, закат —

       на тонкой черте горизонта.

Органные сосны стихли,

       вытянулись, изготовились

       к ночному псалмопенью над морем.

Мир свернулся калачиком... замер...

       только звёзды напоминают

       о глубоких далях и непреходящей вечности.

Город не дошёл до моря —

       так и стоит над рекой,

       по самые крыши погрузившись в память.

Между морем и городом...

       я был молод, свободен

       и, конечно, влюблён.

И счастлив был

       простором завтрашних дней.

Нет, не скажется и не споётся —

       но вспоминается

       молодым волненьем и светом.

Из одинокого моего сегодня

       все погоды — тогда и так далеко —

       были весенними и попутными.

А в свете утра или в свете вечера —

       улыбающееся лицо — голос:

       — Ну, здравствуй!

Вместо костра — дымящийся кофе

       в хрупкой чашке,

       похожей на подстриженный куст.

Но каждая наша встреча —

       словно под парусом,

       поймавшим нужный ветер.

В каждой нашей встрече —

       лёгкие прикосновенья слов

       и предчувствие поэзии.

И случались, и происходили стихи

       из улочки в улочку

       под фонарями Старого города.

И мир сворачивался калачиком... замирал...

       и только звёзды напоминали

       о глубоких далях и добрых дорогах,

       о непреходящей вечности

       молодости и весны.

Среди изломанных судеб — в перепутанной истории,

       где растеряно всё и все растерялись,

       ты искала — и мы, конечно же, встретимся —

       словно бы неожиданно и словно бы случайно.

Но времени... что же осталось времени...

       всего-то лишь... ах, всего-то —

       младенческая горстка песка.

И быть может, мы всё же успеем сказать друг другу

       недосказанные,

       но сбережённые нами слова... —

под тихое пение сосен

       на берегу нашей молодости.

 

 

 

 

Осеннее настроение

 

...и всё позади.

Ни стука в дверь,

ни звонка,

ни письма.

И мокрая улица –

никуда,

хоть в любую сторону света.

Ни приятелей,

ни случайных знакомцев,

ни попутчиков,

ни друзей.

И на завтрашний день

ни обещаний,

ни прогнозов,

ни расчётов на что-нибудь.

А метеосводки и гороскопы

даже не развлекают –

попросту врут,

как сосед

или – газетные утки.

Но что-то ж волнует,

тревожит –

почти как прежде…

и надо бы обернуться

и внимательно оглядеться.

Вроде бы кто-то вслед посмотрел,

вроде бы кто-то окликнул…

Жизнь – была,

а сегодня плохая погода

и мокрая улица – никуда.

В размышленье о прожитой жизни

к дереву прислоняюсь.

Я весь в своей памяти.

В размышленье о прожитой жизни

и случившейся непогоде

ухожу в город детства,

единственное на Земле место,

не осквернённое историей.

Но как же разросся каштан

и постарел…

Лист оторвался от ветки

и летит…

Пусть в нём что-то от бабочки,

но он

не улетит никуда.

Это ж яснее ясного:

ляжет на землю

и станет землёй,

и дух осенний

недолго будет пьянить

охваченного памятью.

Пройдут дожди –

будет снег.

Первые снеги!

Белые флаги надежды…

И успокаивается память.

Жизнь – была,

и умереть не страшно,

хотя ничего… никого… нигде…

и уже никогда.

Впрочем, осень…

всё ещё осень.

 

17 окт. 2018г.

 

 

 

 

 

 

Притча об осеннем тумане

 

После очумевшей в тучах и на ветру полуночи,

после по-собачьи бесцветных и тревожных снов,

после растерянности пробужденья

и сквозящего по полу холодка

совершенно неожиданным виденьем

выплывает из полосатеньких занавесок

матовое окно.

Смотришь в это безглазое виденье,

но в подсвеченном из кухни мираже

видишь только свой силуэт...

 

А за порогом — туман,

но оказывается — тёплый.

Ох, туман...

но оказывается — уютный.

Сладкий молочный кисель — вдо-осталь...

но что он такое — ты ж и в детстве не знал.

Теплее и слаще запредельного райского бессмертия...

но и ему нет достойных и верных свидетелей.

Уютнее далёкой и такой незнакомой вечности...

Но оттуда ни гостей, ни странников не бывало.

 

Лоснятся в асфальте ископаемые камешки.

Но весь асфальт под тобой —

площадка в полшага, не больше.

Призрачными апельсинами прокатываются фары.

Только они да рядом — вдруг — стук каблука —

единственные ориентиры,

чтобы не шлёпнуться в небо

и не разлететься по земле.

И пространство вокруг тебя такое ватное,

словно белоснежная камера чистилища.

Остановишься - и будешь ждать:

то ли белый лифт в горнии выси,

то ли дымный провал в сатанинские игрища.

 

Но для начала ополоснись туманом

и отряхнись от ночной смуты души и ума.

 

Этот осенний-утренний-сладкий туман...

В нём обитают удивительные вещи:

то рядом с виском вздрогнет ветка,

отрешённая, как заветное воспоминанье,

прекрасная, как забытая птица счастья;

то сбоку выплывет косой угол дома,

то плечо тронет чья-то рука

и близко прозвучит голос: — Ой, извините...

и ты даже успеешь слегка пожалеть

о чём-то милом и неуловимом...

то чистеньким и наивным воздушным шариком

подплывёт круглоглазое личико малыша —

и тебе покажется, что это — маленький ты,

которому снится клубящаяся сказка...

 

Ах же — ах! этот осенний, утренне-сладкий туман —

подводное молочное царство,

заоблачное государство...

 

А туман и впрямь начинает клубиться.

И словно испарились наши одежды.

Но мы не вздрагиваем от неожиданного взгляда

только потому, что по-доброму не замечаем

безыскусной наготы друг друга.

И не торопимся. Время растворилось в тумане

и медленно выпало в осадок

на ископаемые камешки, на обмякшие листья.

Вхолостую молотит чей-то будильник,

зависший где-то между землёй и небом.

И в этом молочном безвременье кажется,

и в этой сладостной предвечности видится,

и так простодушно верится:

туман связывает нас друг с другом накоротке,

туман объял нас словно бы крыльями...

И все мы — вот-вот,

обретённые друг другом,

выйдем в мир,

смеясь...

то ли в мелу и извёстке,

то ли в ангельских перьях...

 

 

 

 

 

 

О времени и о тебе

 

 

1.

 

...береги и копи время.

Луций Сенека.

 

Береги и копи?

Я богат уже тем, что жил.

Жил, где хотел

и — как хотел и умел.

Не оглядывался,

но помнил всё

и помнил всех.

Если бы я копил время,

разве ужилась бы со мной романтика,

разве были бы встречи по всей России,

разве построился б город,

город на берегу Амура —

синеокий пацан?

Чаще не было тропок,

и жил — как жилось,

во всю крылатость души.

Тратил время

и тратился сам.

Что-то придумывал и сочинял —

и радовался,

когда не обманывался с вдохновением.

Молодость!

А если бы я копил время?

Сколько было бы жизни?

Да и была бы жизнь?!

 

Всё же кончилось время: стар.

А что рассказывать старость?

Колодец памяти неупиваемый

да несколько слов сбережённых —

для последних стихов,

и — нет времени.

 

 

2.

 

Если я захочу, чтобы ты

была, ты ведь, наверное,

будешь...

Мария Галина

 

Стихи — такое славное дело!..

Не меньше, чем укладка фундамента.

В стихах я придумал тебя —

и радовался жизни.

Потому что с тобой

больше света,

  нежнее ночь,

больше сизого ветра в дорогу —

и руки наливались силой,

как крылья.

Случалось, кричал в белый свет:

— Кто ты?

И казалось:

ты — во всём,

что только можно придумать

или увидеть...

и всё откликалось словом.

А сегодня — нет времени:

кончилось.

Почему ты не здесь?

Почему не сейчас? —

когда кончилось время...

 

И всё же

был молод и счастлив,придумав тебя.

Да разве сложилась бы жизнь,

если бы не придумал тебя?

И зачем тогда жить?!

 

Я и напоследок шепну:

— Кто ты?

 

6 июня 2018 г. Ростов, поликлиника №8,

возле кабинета эндокринолога.

 

 

 

 

Когда я свободен...

 

Когда я свободен,

я прежде всего читаю —

читаю старые книги и новые,

которые заждались меня на полках

и с которыми непринуждённо рождаются

молодые и сильные мысли, —

и нет в моём чтении ни грана безделья,

или плесневеющей скуки,

или тщеславия моды,

потому что я свободен,

а книги — как друзья

или бывалые волки морские:

всегда интересней и безгранично надёжней,

чем газеты.

 

Когда я свободен,

я ухожу с сыном на прогулку —

и мы идём долго, идём далеко,

куда нам только захочется,

коллекционируя старинные переулки,

удивительно странные деревья

и занимательные окна.

Между прочим и как-то само собой

по пути я рассказываю своё детство, 

которое сыну любопытно и интересно

и невероятней приключений Буратино,

или сочиняем вместе истории,

которые развлекают нас, как тающие облака,

и мы вовсю веселимся.

И мудро, с любовью, ласкающей душу,

я вслушиваюсь в скороговорку

его бесчисленных и радостных,

но коротеньких, как чириканье, новостей...

Потому что я свободен!

 

Когда я свободен,

я рано утром бегу

на базар — за цветами

и цветы раздарить успеваю

всем, кто мне дорог,

до их пробужденья.

Цветы не вызывают круглоглазого удивленья -

но они радуют,

они рождают улыбки,

и утро — доброе...

потому что я свободен.

И целый день мы будем вместе,

и каждый сам по себе —

в незримом братстве,

в совершенной семье,

потому что я — свободен.

 

Когда я свободен,

я немного похож на Уитмена —

впрочем, как всякий свободный человек.

И с улыбкой читаю на асфальте:

"Прохожий! Я люблю тебя!"

Но зачем же об этом кричать,

если это так естественно —

так естественно для каждого,

но свободного человека.

Это даже не вдохновенье и не любовь,

но когда я свободен —

я свободен...

и возможна окрыляющая любовь,

и возможно прорывающееся вдохновенье

и возможны все удивительные открытья.

 

Когда я свободен,

я могу начать всё с начала,

даже пережить с начала всю нашу историю —

и пусть сегодня мне будет 90

или пусть будет больше...

не старость страшна.

Но я ничего не боюсь и всечасно готов

и к смерти,

и к жизни вечной,

потому что я свободен.

 

Когда я свободен,

я знаю:

чтобы душа продышалась,

необходимы стихи... и...

я кормлю на широкой веранде своих птиц

и пишу стихи несуетливым пером,

вспоминая прекрасный завтрашний день

и готовый к любому прошлому.

Строчки, не спотыкаясь о рифмы, пересекают

острый, как бритва, край листа,

неуловимо превращаясь

в корни древних трав

 и цветущих кустов... —

потому что я свободен.

 

Когда я свободен,

я люблю —

и здесь не добавлю больше ни слова.

Много есть слов,

простых и прекрасных,

обширны словес небеса...

В каждом слове,

даже самом корявом и прозаическом,

есть крупинка любви — как частица света,

она же — песчинка времени

и, может быть, Вечности...

Я люблю — вот вся жизнь.

Потому что я — свободен.

 

Когда я свободен,

у меня мало свободного времени,

а я так много хочу успеть...

и я — спешу,

потому что я свободен.

 

Когда я свободен —

я свободен...

 

 

 

 

 

 

Девочка и океан

 

Тоже тебе :-)

 

... и бабочка, которая вылетит

из длинного носа Г.Х. Андерсена...

Артур Лундквист

 

 

 

Девочка шла берегом океана.

Длинные волны растягивались вдоль берега,

пытались обратить на себя внимание

и завлечь в свою незамысловатую игру:

то пеной пощекочут её розовые пятки,

то выкатят камешек, похожий на глаз акулы,

а то и вовсе – плеснут горстью брызг по коленкам.

 

Мимо проплывали белые лайнеры

и с торжественной важностью сваливались за горизонт.

Но девочка не мечтала о дальних странах.

В её воображении творилась Вселенная,

поэтому не торопилась она и терпеливо собирала

плоские крапчатые камешки и перламутровые обломки.

А город многоглазо пялился и ничего не видел.

 

Когда лето свежо и прекрасно, как новорождённый феникс,

когда по ночам – в который раз! в который раз! – снится

римское уличное кафе под полосатым зонтом

и стаканчик мороженого с каплей яблочного вина,

когда полинял, отклеился и пропал в сквозняке

некогда близкий и почти родной образ,

самое время – берег неизменного океана,

а камни и обломки – самый подходящий материал

для рисунков освободившегося воображенья.

 

Никакой тайны, никакого чрезвычайного происшествия…

Но у картин, у девчоночьих рисунков и у настоящих стихов

есть неистребимое свойство: они оживают –

и их вселенная распространяется по земле.

И если однажды, выглянув в полдень из океана,

вам пропоёт «доброе утро» перламутровая рыбка,

а над головой, вынырнув из облака, как из детского сна,

по-щенячьи тявкнет своё «тра-ля» перламутровая птица,

не паникуйте, но постарайтесь по-дружески удивиться –

и жизнь изменится, и улетучится тягостное настроение,

как бы ни было горько, тоскливо, безрадостно.

 

По берегу океана, не обращая внимания на белые лайнеры,

в вечерних сумерках похожие на новогодние ёлки,

а в полдень – на самодовольно жирующих левиафанов,

неспешно идёт девочка и собирает

обточенные океаном камешки и обломки раковин,

рисует на них, прикусив губу,

и бросает в океан.

.............................

 

 

 

 

 

Напоследок

 

Так что я скажу напоследок...

Как жил?

Любил.

И всё.

 

 

 

 

 

На прощанье

 

Прости, если можешь,

Прощай, если хочешь...

Владимир Луговской

 

Вспоминаю мечту —

вспоминаю тебя...

Как бы и где бы ни жил,

душа не старела

и помнила

с утра до утра —

всю жизнь.

 

Твой образ — живое зеркало,

а в нём

отражался весь мир

в драгоценных подробностях

молодости

и вечности.

 

В деревне и в городе,

в храме или в красном углу

молятся образам —

я молился

образу твоему.

 

Много ли надо слов,

чтобы жить

и быть счастливым?!

Мне одного хватало:

люблю.

...............................

 

Не знаю,

что за жизнь после жизни.

Наверное, мы не исчезаем совсем?

А иначе —

зачем сотворены?

Зачем мечты —

птенцы оголтелые?

Зачем твой свет в сумерках разума?

Зачем ощущенье полёта в душе?

Зачем нам дана поэзия и —

мУка творчества?

Да и жизнь —

как болезнь со многими осложненьями —

зачем?

Без тебя — нет ответа!

 

Так!

После жизни

мы не исчезнем совсем.

Пусть буду неуловимым эфиром

или мельчайшей звёздной пылью,

но буду! —

потому что люблю.

 

3 окт. 2017 г.

Больница в Криворожье.

 

 

 

 

 

 

Яблоко, или Одно из отражений прекрасных принципов поэзии

 

Стихи не надо придумывать. Придуманные стихи или бесчувственные, или вообще никакие, как стерильная вата, или — как на ходулях, с которых автор что-то вещает, или — ловкий набор слов, прошитый рифмами и исполненный с соблюдением, подчас очень тщательным, чередования ударных и безударных гласных. А потому не надо придумывать стихи. Как бы ни относились сегодня к великому русскому поэту Владимиру Маяковскому, его слова о том, что стихи должны вывариваться в сердце, истинны, и тут уж, по его же выражению, ни в зуб ногой.

 

А нужно просто читать жизнь, природу, людей, самого себя — и прочитанное, пережив его всем сердцем, всем рассудком своим, постараться выразить в слове не фальшивя, в тон своему внутреннему голосу, в лад с музыкой, пронизывающей тебя и всё вокруг, весь мир. В философии нагуа есть удивительное и прекрасное понятие "инхочитл-инкуикатл", то есть "цветок и песня", которые испускаются каждым предметом.

Правда, может случиться, что в такой записи размоются рифмы, а слова станут выстраиваться в непривычных ритмах. Но разве слово, полноценное слово, живое самослово не стоит такой не слишком великой жертвы, как рифмы и классическая ритмика?! Впрочем, об этом в нашей истории другая притча.

 

И притчи не придумываются. Они случаются - и случаются чаще, чем мы успеваем заметить. Поэтому они обычно вспоминаются... Подчас связывая, казалось бы, несвязуемые вещи, они подсказывают нам насущное решение.

Да, притчи обычно складываются из воспоминаний, личных или запавших в душу наблюдений.

 

Сентябрь. Первые дни в четвёртом классе. И первые домашние задания. Я верчусь на диване и учу стихотворение о Родине, открывающее "Родную речь". Стихотворение длинное... Во время этого стихотворения, которое я так никогда и не выучил, умер отец.

Отца больше года лечили, а когда выяснили, что лечат не от той болезни, было поздно.

Он стоял, покачиваясь, в проёме спальной двери... весь белый... сильно шатнулся... только и успел — позвать: "Матка...". Упал навзничь и умер.

Пока отца обмывали и одевали, я в пустом дворе наших пятиэтажек стоял возле поленницы и ковырял какой-то сучок. Не плакалось, просто было очень тяжело. И вдруг в дворовой пустоте появилась соседская девочка — как будто ниоткуда и сразу рядом — и протянула на ладошке яблоко: "Возьми..."

Я тогда не знал и знать не мог, какая тайная и подлая судьба уготовлена её девичеству. Помню имя её, чудное имя: Ангелина.

А яблоко вспомнилось позднее и неожиданно. И уже никогда не пропадало в моей памяти.

 

Начало 60-х... Это время теперь называют концом оттепели.

Молодые студенты-стихотворцы и будущие журналисты, мы деятельно и увлечённо интересовались секретами слова. Но среди этих секретов оказались и такие, которые государство старалось как-нибудь спрятать от нас.

Вопросов было много. Кто-то шутя начал придумывать философию вопроса — "Вопрос как вопрос сам по себе". Но мы не встретили тех, кто хотел бы ответить на наши вопросы. К местному отделению Союза писателей мы потеряли интерес, когда нам всерьёз указали, что "Маленький Принц" всего лишь сказка, а Экзюпери — просто лётчик, к тому же родился не под нашим солнцем. И мы искали поддержку у авторов 20-30-х годов. Доступ к их книгам мы получали через тихих девчат на выдаче в Публичной библиотеке. Так познакомились с работой Вадима Шершеневича об имажинизме — "2х2=5".

Но 2х2 слишко логично, слишком очевидно! Кто-то в споре запальчиво выкрикнул - своё ли, или чужое, но как своё:"2х2=стеариновая свечка!!" Я тогда подумал:"Лучше яблоко. 2х2=яблоко".

 

Много лет спустя, я одно своё стихотворение начал строкой:"Сегодня, глядя на яблоко,

я вспоминал Уитмена..." И дальше я пытался рассказать, что такое поэзия. Просто всё ещё был молод и не знал, да и допустить не мог, что ни я, ни вообще кто-либо в мире не определит, не расскажет, не поведает, что же такое поэзия.

Здесь бы и поставить многозначительное троеточие: мол, соображайте дальше сами. Но я знаю, кому-то покажется: "Какой цинизм! — укладывать в один ряд "Родную речь" со стихотворением о Родине, смерть отца, подлую судьбу, уготовленную девочке, философию нагуа, нелепую формулу имажиниста... и что там ещё?!"

 

Нет, не цинизм. Притча, которая сложилась в моей памяти. И я называю её по-другому... иначе... называю-вызываю, хотя с трудом удерживаю грусть и слёзы, вспоминая девочку-соседку, протянувшую мне в день смерти моего отца яблоко —

в утешение.

 

Нет, не цинизм. Раз уж надо подводить черту, то — по гамбургскому счёту, как говорили авторы 20-30-х годов. Если ты взял в руки перо, если подступил к белой пашне листа, то нет ничего далёкого для твоей души, как ни мало сердце, но вся вселенная помещается в нём. Сказал кто-то из наших, близких по времени поэтов, что с человеком умирает целая вселенная. В этом были убеждены и восточные поэты-мудрецы. Так почему слову поэта мы должны доверять меньше, чем слову бухгалтера или естествоиспытателя?!

Вот и убеждён: 2х2=4, 2х2=5 и прочие логические формулы — всего лишь частные случаи в поэзии. А вот 2х2=яблоко... даже если не в утешение, а просто — яблоко... или яблоко, подобное груди Евы в графике Стасиса Красаускаса... или...

 

А может, и не дважды два... или не яблоко... Но здесь каждый отвечает себе сам — своей жизнью, своей памятью, своей человечностью.

 

 

 

 

 

 

 

Деревенские письма

 

(Древнеримская новелла в трёх письмах)

 

 

ПИСЬМО ДРУГУ

 

Другу Горацию

от того, кого ты знаешь

и кого, надеюсь, ещё не забыл.

Ведь жизнь идёт —

и мы с тобой встретимся…

как тогда…

А тогда...

кто нас в гости зазвал?

То ли сенатор,

снисходительный ко всему и ко всем,

то ли досужий франт,

истомно возжаждавший поэзии –

по настенным образцам в общественной уборной*.

Но мы были навеселе

и были готовы орать стихи

и в пустом Колизее…

кому?

Да хоть объевшимся голубям!

А где были потом?

Впрочем, мы были молоды

и пьяны.

А в деревню мы вовсе не в ссылку.

Деревня нас приютила

и дала нам прибежище:

тебе – от рассвирепевших консулов,

мне – от неуёмных сплетен.

Я вполне одеревЕнился,

Но не одеревенЕл,

хотя и похож на деревце,

которое ты посадил во дворике Акты:

так же лохмат и колюч.

И руки не крюки:

стило и лопату держат уверенно.

И нА ногу

по — прежнему лёгок

и задорен.

А сердце?

Помнишь Оливию?

Да, сегодня другое имя,

другая походка,

другие капризы…

и тело другое!

Но – боги!

Та же Оливия!

Или мы уже в возрасте том,

когда все женщины –

наши Оливии

и даже краше?

Так вот, Гораций…

Ем свой хлеб,

а зрелищ в деревне,

ты знаешь, хватает;

бездельно строчкую бумагу

и вскапываю грядки…

Ах, дождь…

а мне бы ещё –

ещё одну тачку навоза,

пересохшего,

рассыпчатого.

Но кончается дождь –

кончается и письмо.

Надеюсь, в твоём огороде

всё в порядке –

от строчки до строчки.

Vale**, друг Гораций,

до следующего дождя.

 

 

* — общественные туалеты были изобретены

в Древнем Риме гораздо позже горациевого

времени, но это же не историческая заметка…

прости, Читатель, анахронизм.

** — Vale (лат.) – прощай.

 

6 июня 2018 г. Сидя на ледниковом валуне под Синим курганом.

 

 

 

ДРУГОЕ ПИСЬМО

 

Другу Горацию

от того,

кто помнит тебя

и себя не потерял

Ты знаешь, Гораций,

у слухов длинные ноги.

Вот и пишу тебе,

надеясь, что помнишь…

Впрочем, что это я!?

Твои совесть и память в согласье всегда.

Вот и вспомни,

как мы…

если брались за дело,

не признавали узды

и не боялись кнута.

Зато народа водители

и их кнутобойцы

остерегались нас:

с нами, в нас, над нами, за нами

всегда – слово.

Но вслед бранились

завистливые подголоски,

что, мол, нам больше всех надо.

Но даже в деревне,

далёкой от Рима,

мы не бывшие.

Слова складываются всё удачней и крепче.

В них нервы и кровь,

но и цель,

и надежды,

и что-то ещё…

А чего нам ещё не хватает?

Новой Оливии

или Акты помоложе?

Пиши,

какие виды у тебя на капусту.

С навозом – проблемно.

В деревне навоза хватало всегда.

Но – режут скот.

Говорят, легионы кормить нечем,

А войны не предвидится…

пока…

Но думаю,

кому-то очень нужны

миллионы сестерциев*.

Ах, как ощетинится Рим,

когда мы вернёмся…

пусть и на пару деньков.

Но – vale, Гораций!

До встречи в саду,

твоём или моём…

весной…

перед отъездом…

сразу после посадок и сева.

 

 

 

* — Сестерций – серебряная монета, основная

  денежная единица Древнего Рима.

 

7 июня 2018 г. , под яблоней.

 

 

 

 

 

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

 

………………………………………….

………………………………………….

(Оборвано)

…………………..и обращаюсь к тебе.

Возлюбленная моя!

Сегодня весна,

когда сходятся

желанья и сроки…

и дорога –

дорога к тебе.

Если вдруг забываю имя…

так влюблён я – без памяти,

а ты для меня – всё…

и всё – как назвать?

За каждым кустом – твой смех.

Лепестки –

прикосновеньями пальцев твоих.

Маслины после дождя

блестят, как глаза –

твои,

когда ты радуешься.

Но их не трогать!

Целовать, целовать –

до совершенного самозабвенья.

В белом облаке на рассвете –

ты…

влекуще подробна,

как на лужайке возле ручья:

смотреть и смотреть…

и отдаться желанью,

словно нырнуть в глубину.

Я живу уединённо.

Уединенье прекрасно

для души и для тела.

И не горит рассудок

от слухов, вздора, интриг,

чем так полон Рим,

где даже воздух отравлен

миазмами пошлости.

Уединенье, конечно, прекрасно,

но как же в нём одиноко

без тебя.

Мне кажется,

всю жизнь я живу тобой.

Родился,

чтобы встретить тебя.

Рос, открывая мир,

чтобы встретить тебя.

Уходил далеко,

воевал,

путешествовал,

но всегда возвращался,

чтобы встретить тебя.

И воображал:

когда мы блаженно устанем,

будем плескаться в ручье…

будем жить!

Жизнь прекрасней уединенья,

потому что есть ты.

Но кончаю.

В калитку стучат.

Пойду открывать.

На конце копья

мне протянут удавку*:

мол, всё сделай сам

или...

Я успел посадить нарциссы —

для тебя.

Ты всё ещё любишь их?

 

 

 

 * — В Древнем Риме осуждённых или неугодных

Сенату или Императору приговаривали не только

к различным наказаниям, но и к различным казням,

например — к самоубийству. Если приговорённый

не мог покончить с собой, ему помогали.

 

8 июня 2018 г. на Белой горке.

 

 

 

 

 

 

 

Старая, как мир, новелла

 

Отвернулась,

сделала вид, что забыла...

И вот уже смотришь мимо,

или в сторону,

или следишь за облаками,

прислушиваясь к весне.

И даже псу моему —

ни взгляда, ни слова.

Наверное ж, справедливо:

если уходишь —

не оглядывайся,

если хочешь забыть —

ничего не трогай,

ни к чему не присматривайся.

Летящей походкой

ты уходишь.

А я не позвал, не окликнул.

Просто смотрел вдоль улицы

и не ждал ничего.

Да, всё просто.

Просто что-то растаяло

и с ручьями ушло.

Просто что-то в этой весне

тебя, как птицу, позвало.

Просто и молча —

ни взмаха, ни взгляда, ни слова.

Ты права: зачем ещё что-то?

Я давно привык к одиночеству.

А ты была случайным светом.

А может быть...

только что вспоминать,

если нечего помнить?!

Было светло.

А сейчас

я встречаю весну,

я провожаю тебя.

Отвернулась.

Сделала вид, что забыла.

И лёгкой походкой,

лёгкой походкой...

ушла.

 

 

 

 

Хвала Театру

 

Весь мир... вся жизнь... театр?

Как же мог так споткнуться Великий Классик?!

Театр честен — целиком и в подробностях.

Он не навязывает действительное как желаемое,

как достойную цель и постигнутый смысл.

И спектакль не врёт,

и время его определено до минуты,

даже если на сцене началась

и в одночасье обрушилась

история королевской семьи.

Спектакль не врёт:

здесь яд — понарошку,

азартно пьют не вино — пустоту

из роскошных картонных кубков,

и кровь проливают,

воображая, что льётся кровь

от удара шпагой в сердце.

И никому не приходит в голову

класть пальцы в раны умирающего героя.

 

Фольговый блеск полнолунной полуночи. Тишина.

Пусть скрипнула половица,

пропущенная плотником второпях.

Это ж садовая галька

скрипит и хрустит под ногой:

идёт Он — и сейчас состоится свиданье.

Он не пощадит тишины —

и рассыплется настороженная тишина

от его горячего шёпота.

Он не пожалеет луны —

и потускнеет, смущаясь, луна

в сравненье с Её лицом.

Они объяснятся в любви —

и замолкнут на миг, как птицы.

Зал замрёт, теряя дыханье

и уловить пытаясь

биенье двух сердец...

 

Театр честен — целиком и в подробностях.

Если мы не поверим, спектакль не получится.

Если всё сложилось и получается,

то в антракте мы всерьёз обсуждаем

обездоленного короля или мятежного принца,

или всерьёз молчим

и, может, впервые в жизни молчим так —

сосредоточившись душой и памятью.

Мастерство актёров? Потом! Потом —

после спектакля, в миру, на задворках театра...

 

 

...Вот со сцены слетела

блестящая, как неразменный червонец, реплика,

последняя — в зал, всё им, ненасытным зрителям!

Конец.

И косо двинулись половинки малинового бархата

с золотой эмблемой театра в центре.

Конец.

Аплодисменты.

Линейка актёров — шквал и буря.

Премьер и премьерша — овация.

Поклоны — ответные крики,

снова поклоны — и цветы, цветы...

Всего лишь пышное,

а иногда, пожалуй, чрезмерное,

но — доказательство: спектакль кончился.

Великий Классик улыбается сквозь посмертную маску:

он доволен и, наверное, счастлив —

хотя бы сейчас, в своей славной вечности.

 

Гаснет свет. Запираются двери.

Нет, театр не спит, он попросту пуст:

ни призраков, ни теней, только запах духов.

И утром уборщица,

ворчливая, как все уборщики мира,

сметёт комки фантиков и шоколадного золота.

А монтировщики разберут

королевский замок и крепостные стены —

на доски и холсты.

Плотник долго будет искать

подгулявшую половицу -

но найдёт, вобьёт два гвоздя...

 

Жизнь продолжается,

несмотря на пролитую воображаемую кровь.

А когда-нибудь —

уверяю вас, пройдёт не так уж много времени,

меньше, чем вы надеетесь,

но вряд ли больше, чем вы забываете, —

и в хрипах, стонах, слезах

кончится ваш спектакль,

в котором вы свою главную роль

так и не доиграли.

Но — всё то же, всё то же,

лишь без кликов приветствий и в тяжёлом раздумье...

Даже цветы будут те же,

и цветов будет много — как на премьере.

Но в тишине — стук молотка,

забивающего последние гвозди,

и прощальный вскрик, надрывающий сердце...

запах пролитой водки и мятых цветов...

И кто-то, держась за горло, подумает:

— И жизнь — обман, и смерть не лучше, то же враньё.

И Кто-то,

Величайший Классик всех вер, всех времён и народов,

грустно улыбнётся, сочувственно глядя,

как мы играем в театр,

а театр разыгрывает нас.

 

и —

 

...и —

  я свободен,

потому что люблю.

 

 

 

 

Пустая зима

 

Как будто издалека —

из вечности,

снова зима...

и снова зима — пустая...

ни снега, ни снегирей.

Ошарашенному новостями

в радость зимняя пустота,

скромная радость —

без слов и без рюмки.

Нет новостей —

и тем неожиданней куст.

Голый куст подобен решётке,

а подобия —

и это известно —

угнетающе настораживают...

похлеще, чем то, чему подобны они.

И вот

скромная радость,

готовая к прогулке по дальней набережной,

скукоживается за воротником,

притворяясь горбом от рожденья.

И в память ей не просочиться.

В те дни, которые помним,

которые бережём — как за пазухой,

ближе к сердцу,

погода всегда хороша.

А здесь... сейчас... пустая зима.

Пустая зима...

и кусты,

как решётки — по краю газонов.

Пустая зима неизбывнее одиночества,

хотя там —

в толще календаря —

обещаются первоцветы

и скворцы с заморскими песнями.

В пустоте даже дождь

ни от чего — ни для чего — ни к чему.

И в пустоте

по долгой улице,

грязной, как бывшее русло,

на пару с дождём

иду...

 

 

 

 

 

Песенка овсянки

 

Что думать о судьбе, если нет времени?

Какие решать загадки любви, если нет времени?

Зачем торопиться, спешить и лететь, если нет времени?

Нет времени... словно жизнь не в жизнь,

и даже смерть не в смерть, как и весна не в весну.

Но из далёких лесов, ещё не загаженных гарью,

долетела песня пёстрой овсянки.

Не слухом, а ворохнувшимся детским чувством

ты уловил её, словно каплю губою поймал —

каплю с вербовой ветки, каплю живой воды,

хотя времени — нет, настроения — нет...

Но уловил. Стало просто и ясно —

как стрелке магнитной на острие:

если в хаосе разворованной жизни,

если в туче изовравшегося воронья,

если вестью над обесчещенной смертью

бьётся могучее птичье сердце,

жить — можно, а судьба — в загадке любви,

даже если вокруг - как всегда, как обычно —

все будут врать и многозначительно обманывать,

что времени — нет.

 

 

 

 

Пишу письма...

 

Ни по журавлиному кличу

я не ждал гостей.

Ни по летящему снегу

я не ждал гостей.

Казалось, жизнь завершилась —

пока не услышал твой голос...

Стихло время, и остыла округа.

Но у меня есть печка и пёс возле ног.

Приходит ночь домовитой хозяйкой.

Разгорается печка с обычным треском.

И пёс ворчит на прохожий шум.

...Сегодня утром я услышал твой голос.

Он не звал, не тревожил,

он не бился птицей...

но я понял: ты — есть.

..................................

Когда весна...

ещё дрожь от морозца,

но проснулась трава

и облака тучнеют,

собираясь к первой грозе...

я пишу тебе письма.

 

Когда в летней жаровне

плавится синее небо,

река — вся в блёстках — спящей царевной,

а зелень-то, зелень

охватила всю землю, весь белый свет...

я пишу тебе письма.

 

Когда солнцеворот

сминает год, начинает другой —

торит путь в вечность,

неизвестную даже ему, —

я пишу тебе письма.

 

Сегодня утром я услышал твой голос.

Может, так: незнакомая птица, залётная птаха...

или эхо в душе... родилось... отлетело...

и там... в стороне... живёт твоим голосом —

голосом нашей единственной встречи.

 

Когда пишу тебе письма,

ночь становится тишиной,

не потрескивают поленья в печке,

словно огонь и ночь прислушиваются

к бегущему шороху письма.

 

Когда пишу тебе письма,

память ясна и спокойна:

прощает ошибки и промахи,

прощает нажитое,

прощает растраченное

и тепло дышит в затылок.

 

Когда пишу тебе письма,

я свободен и счастлив так,

что утром, распахнув окно,

не узнаю свой привычный мир,

а мир, мой мир, — не узнаёт меня.

..........................................

Когда пишу тебе письма,

мой пёс жмётся к ногам

и понимающе вздыхает —

ему не к кому обратиться:

я его единственный адресат.

Но не знает мой пёс, что у меня

единственный адресат — ты

в давнопрошедшем времени,

в непреодолимом далеке.

 

Март 2010.

 

 

 

 

В гостях у Музы

 

Поговорим?

Я всё ещё верю в слова.

Пусть складывается история

из чьих-то аппетитов,

из гнусностей государственного быта

и хамелеонского вранья,

но по желанным подробностям бытия —

в любое время года...

отвлечённым от суеты

и не распроданным по кошелькам, —

я верю в слова.

В саду — между щедрых веток,

в птичьих гнёздах,

затаённых в пышных кустах,

в синем озере —

посреди пшеничного поля

и там — в полуденных облаках,

и под дождём, на ветру, в снегах,

даже в пустыне или на полюсе

есть слова — и живут.

И живут они, и растут, и цветут,

пыльцой разлетаются,

тонут в болотах...

случается — выбрасываются на берег,

случается — ложатся, как ладони, на плечи,

случается — западают в душу.

С птицей, рванувшейся ввысь,

сколько вспорхнуло слов...

И в проснувшейся памяти

сколько всколыхнулось слов...

Из всего, что на сердце,

сколько выльется слов...

пусть только одно —

но излечение и спасенье

и проще — надежда.

...И по надежде,

как по тропке робкого света,

не ты — ко мне

в сиянье белоснежных крыльев,

я — к тебе —

с поклоном

и с тревогой в душе

за тебя,

за твою благодать,

с тревогой за слово,

которое пока не нашёл.

Поговорим?

Я всё ещё верю словам.

Расскажи — и я приму всё:

и огорченья, и радости.

Ты скажешь: "Больно..."

И мне будет больно —

но сил моих хватит

взять всю твою боль

на себя.

"Жизнь темна, — скажешь ты, —

и не стоит она справедливости

и добра — никакого — не стоит."

Я поверю...

а во что мне вообще остаётся верить

и надеяться — на что?

Я поверю — и буду любить тебя так,

что любовь станет добрым добром

и высшею справедливостью.

Я расскажу тебе...

и пусть утешат мои слова

и боль утишат,

и вплетутся в твои волосы,

и порадуют утром...

Я расскажу тебе —

и ты выйдешь из сумерек

в белой батистовой кофточке,

а в глазах твоих — свет,

блеск весенней капели...

и ты улыбнёшься...

Поговорим?

И может, сегодня,

несмотря на боль и проклятья

и кутаясь в потрёпанные перья,

ты мне всё же подскажешь

самое необходимое,

самое последнее слово.

..............................

Короток наш вечерок

в этой жизни,

ни на что не похожей.

Уже через полчаса

за мной придёт ночь.

Прощай, моя Муза, прощай!

Помолчим? 

 

 

 

 

 

 

Вчера в часу одиннадцатом...

 

Вчера

в часу одиннадцатом

(пожалуй, ближе к полудню)

распяли меня

на красной кирпичной стене

дома, в котором я жил —

жил и ждал сына.

Четверо — хлёсткими выстрелами

пригвоздили ступни и ладони.

А последний,

гортанно рыча матюки,

арматуриной двинул в межреберье.

Кончилась жизнь —

или только история?

Но и сегодня — я жив,

вглядываясь —

до дрожи морозной в душе —

в голубую полоску неба над улицей.

Проходили —

оборачивались на ходу

или поглядывали искоса.

Подходили —

и спрашивали, например, закурить

или улицу Народного ополчения.

А кому-то квартиру бы разменять.

Один спросил: — И давно так?

Подошёл и какой-то федяй.

Поковырялся в межреберье

и зачем-то понюхал палец.

Я подумал: лизнёт...

Нет, хмыкнул, обтёр о штаны,

отошёл — и завернул за угол.

Задержалась старушка.

Всмотрелась в лицо,

перекрестилась на всякий случай,

пошаркала дальше, вздыхая:

мол, всё уже было,

а с этого — что ещё станется...

Я понял: ничего не случилось.

И — завтра утром — ушёл.

Не оглядываясь — и надеясь:

сын догонит

по красному многоточию...

и дальше, дальше...

по голубой полоске.

 

 

 

 

 

Взойди!..

 

...взойди

по забывчивости или рассеянности

из памяти или сумерек дня

остывающего как вчерашний розовый снег

из утрат как из пены морской

но взойди...

над барахлом и ненужностями

лёгкой рукой поведи

и расскажи

да хотя б всё про ту же погоду

словно нет между нами важнее погоды

а всё прочее — пустяки

 

Да, я знаю:

ты проскользнёшь между слов,

отряхнув по пути лепестки

безнадёжно засохших нарциссов,

и растаешь опять,

всё оставив, как есть, —

и печаль...

Но взойди!

 

Янв. 1994г.

 

 

 

 

 

Его ответ на её ненаписанное письмо

 

К стихам Елены Дымарской

 

Из угла в угол — монастырской тенью

один неотступный вопрос:

"Почему так холодно в одиночестве?"

И желанным прибежищем — память.

И я вспоминаю,

глядя в снежную темень,

другие места и время другое...

пока в метельном вечере

экзотикой сгинувшей молодости —

апельсиновые фонари

и снежинки

белоцветные,

на миг прилипающие к стеклу.

 

Был молод — и праздно шатался

по взморью,

по забытым уже адресам.

Что искал?

Сам не знаю.

А в памяти —

мол, похожий на лодку,

до головокруженья —

звёздное небо

и жасмина призрачный свет...

Может, надеялся на встречу,

подобную чуду

из фантазий об алых парусах...

или верил в откровенье,

пролившееся со звёзд

и озаряющее жизнь и судьбу...

А может, и не хотел ничего

и просто шатался, не находя дороги —

своей дороги, своего пути.

Но прожита жизнь...

словно бы пройден путь —

и все дороги уже позади,

давным-давно позади.

 

И вот вечер... зима... тишина...

и шелест метели по окнам.

Но как-то не так всё,

как-то не так!

На другом конце расстоянья,

растянувшегося в пространстве и времени,

в приморском стеклянном кафе —

среди седых дюн,

между мачтовых сосен —

твой случайный приют...

то ли в горькое счастье минуты,

то ли в светлую память по жизни...

и подробности одиночества:

дымящийся кофе

в окружности белой салфетки,

коньяк с янтарной искрой...

и молчанье.

 

Нам нечего вспоминать друг про друга.

Просто прожита жизнь —

окаянное время

для неприкаянных нас.

Метель скребётся в мёрзлые окна.

Холодно птице в груди.

Но вспомни лето...

такое оно молодое...

мол, похожий на лодку,

до головокруженья —

звёздное небо

и жасмина призрачный свет...

Есть в метели приметы цветенья.

Но как-то не так всё, не так!

И что-то ещё возможно,

пусть в мире ином —

в межзвёздном пространстве,

но всё же возможно...

А пока — на остатнюю память:

"Город Юрмала. Вечер. Зима."

...на разных концах

заметённого расстоянья...

и молчанье.

 

 

 

 

 

Памяти Иосифа Бейна

 

18 сентября 2011 года

в Израиле умер

Иосиф Бейн,

поэт.

 

Осень птиц проводила...

Но птицы вернутся —

с новыми песнями,

с новыми крыльями.

Гаснут цветы —

но живы предчувствия вёсен

в каждой травинке.

Осень свята

светом, надеждами, небесами.

 

...в одночасье померкла.

И словно зима раньше срока...

И в небе — пусто и гулко.

И во все концы света —

некуда мне уйти,

не сбежать от рухнувшей вести:

умер.

 

Жизнь моя сократилась

на ещё одного человека.

 

Короткая строчка — граница

между жизнью и вечностью:

сегодня умер поэт.

 

Наверное, вышел срок и час приспел...

.........................................

Что отразилось, что проявилось

в слепых глазах

в самый последний миг?

О чём, о ком боль стукнулась в сердце? —

и сердце остановилось...

 

Строчка — чертой,

разделившей и светлую осень,

и рекой пробежавшее время,

и жизнь... жизнь рассекло:

умер.

 

ударило в память

в сердце остро кольнуло

и на миг задохнулась душа

 

Строчка — чертой

между жизнью и памятью.

 

Молодость... жизнь моя!..

В улочках Старого Города,

пропахших чёрным кофе

и болгарскими сигаретами,

мы встречались,

мы узнавали друг друга

по молодеческим стихам...

потому что верили

в шутку или всерьёз,

но вширь и ввысь,

на всю глубину планеты:

переустройство мира,

переустройство человека

начинается со стихов...

в основании мира — Поэзия...

и жизнь сотворилась

единым словом,

но тоже —

в шутку или всерьёз.

 

Не было,

уже не было никого,

у кого мы могли бы спросить:

или в веке своём почили,

или в веке нашем сгинули в зоне,

или смелись за бугор — и канули.

И мы не спрашивали.

Мы сами были вопросами...

и утверждали,

пытаясь преодолеть камнепад

славословий и лозунгов...

и заклятое молчанье.

 

Мы ж не звёздные мальчики.

Мы никем не придуманы.

Мы были представлены только собой.

 

Но жизнь наша — молодость!..

 

Нас разбрасывало по свету...

или сживали со света...

чтобы поэты — пореже,

чтобы жизнь — поспокойней...

 

Расстояния... расстояния...

Разве так уж они важны?

Мы едины, мы вместе — в слове,

как все цвета радуги

в свете солнца.

Мы едины, мы вместе

на планете людей.

 

Стихами братались...

но так и не собрали братство.

 

По душу каждого находился Кто-то.

А ты был заметный, ты был самый рыжий.

И Кто-то —

по привычке или взбираясь повыше —

заявил куда надо:

— Не нашшш...

И Некто

из-за стола с рулевыми часами

объявил кому надо:

— Не наш.

 

Не наш... а это крамола... по пунктам:

— безработный? тунеядец! и пишет стихи?!

— бородатый... а на что это он намекает?

— и еврей... м-да, еврей...

 

Нас загоняли

в подвалы, кочегарки, под лестницы...

Но мы обретали свободу,

потому что Поэзия —

  совершеннейшая свобода,

над которой нет власти

ни политиков, ни подонков, ни дураков.

 

Поэзия — это преодоление

косных препон и привычных окаменелостей.

Поэзия — это неиссякающий мятеж

во имя жизни, любви и свободы.

 

Ради слова — без сна и без хлеба.

Ради слова — изгоями-через порог — в божий свет.

Ради слова — вне славословий и лозунгов.

Ради слова — рубцы и шрамы на сердце.

 

...чтобы звонче любой монеты

чтобы ярче слав и наград

чтобы существенней проповедей и планов

чтобы как можно ближе

к смыслу Космоса и Земли

к смыслу сердца

 

Наше прошлое не подлежит хранению —

будто мы пыль на мебелях государства...

и прошлое наше,

  сложенное из стихов и дорог,

ненадолго переживёт нас.

 

...истлеет плоть,

будто не было дня рожденья...

потускнеет память —

  и иссякнут воспоминанья,

словно жить-то не жил...

но разве...

  да может ли быть...

и выветрятся стихи? —

не оставив нигде и ни в ком

ни строчки...

 

...и жизнь вроде бы снова девственна,

как просёлочная дорога

после обильного ливня.

 

уже сейчас

хоть кто-нибудь помнит,

как мы были...

  и были молоды?..

 

Где молодые мы?

 

С планеты нашей молодости

уже не будет ни вестей, ни стихов...

но ещё не остыла память.

 

о-о-о... если есть память

у стен и булыжников Старого Города...

 

На исходе жизни

ослеп поэт.

Кто-нибудь скажет: возраст... здоровье...

Но ответ — очевидней:

жизнь... просто жизнь,

от которой выгорают глаза

и разрывается сердце.

 

Смерть подвела черту —

и дальше

не очень-то вечная память.

 

знаю:

есть смерть

сирый холмик

и серый камень

есть...

 

но-не-для-те-бя!

ты — не из тех

кто как ржавые листья

на ржавых дубах

 

умер

рыжебородый поэт

 

Грешный?

Так назовите святого

среди всех живших

и ныне живущих

настоящих поэтов!

 

умер

и сразу — другое время...

другая жизнь — без тебя...

доживаю

 

Я устал от смертей.

Единственное, что ещё вынесу, —

мой последний день.

 

Но я не плачу... уже не плачу...

и вещички не собираю...

нагим пришёл и нагим уйду...

даже листок с последним стихом

не прихвачу с собой.

 

А память...

нет над памятью власти

и воли ничьей — нет.

Я помню.

Пока жив — помню.

 

А потом...

мы встретимся, брат,

обязательно соберёмся

и поделимся стихами,

как хлебом.

 

19-30 сент. 2011 г.

сл. Белогорка.

 

 

 

 

Снова и снова...

 

Если затуманились в сознанье

звёзды юности и царственного августа,

если с крутых боков каравеллы

волнами слизана славная позолота,

если устала дорога терпеть

твой ненасытный поход,

если из уст в уста разошлись

слухи о твоей подзаборной смерти,

если даже Господь до сих пор не решил

оторвать твою душу от изношенного костяка...

ты — снова и снова —

из всех великих уроков и поучений,

из всех подробностей бытия

выбери — слово,

и пусть этим словом будет:

— Люблю.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Несколько сцен из завещания Сальвадора Дали – 1

 

 

* * *

 

......и мой гроб —

единственная фикция в вашей осторожной жизни

которая не требует носорожьих доказательств

Но если всё же встревожена —

не на шутку — чья-то каменная шкура

и перекушен учёт в музее восковых фигур

так это — аквариумная политика

расстеленная на операционном столе

Между зёрен — меня исчезло гораздо меньше

чем осталось в образе движении свободе

Мир сгорбился и споткнулся в этом вопросе

трепеща оглянуться на ужас деторожденья

и не разглядеть свой павлиний хвост

А всего-то — качнулся занавес... Но руки женщины

остались поднятыми светильниками

И словно бы двустворчатая дверь была

стереоскопически зеркальна

предъявляя образ движение свободу

в глубине разлетающейся перспективы

неба — голубого неба — бессмертного неба

 

 

 

* * *

 

О не убивайте себя в горе

и горем себя не убивайте

и никому на горе не убивайте себя

Не убивайтесь Жизнь не стоит того

чтобы произвольно отдаться смерти

Как ни оценивай жизнь и смерть

они стоят творчества

когда время закручивается как мои усы —

усы Великого Мастурбатора

Разве не стоила жизнь провинциала

усовершенствования электролампочки

Но взрыв рафаэлевского изображения бессмертен

в вечности рождения новых миров

 

 

 

 

Несколько сцен из завещания Сальвадора Дали – 2

 

 

* * *

 

О любовь...

я протягиваю ладонь как за яблоком

и не только Павлин

и не только Лев

весь мой мир

сопряжённый с моей фантазией

вдохновлённый моим воображением

старинный как лепет младенца

облачается в голубое небо

и смеётся над Змеем

заглатывающим собственный хвост

 

 

 

* * *

 

Когда раздевается женщина

мир прекрасен

но абсолютно бессмыслен ненужен и чужд

чу... чу... чу... чу...

как стоголосое эхо безмозглой толпы

когда раздевается женщина

 

 

 

* * *

 

Окружённый сияньем её светоносного тела

и в блеске своих древних перьев

я восхожу в космосе моей души

и погружаю взгляд в пространства

Творение скользит по молнии

ослепительного спора

и блистательных расчётов

когда становишься стремительным семенем

оплодотворяя растраченные и невостребованные

мечты иллюзии истины

Одна капля краски

даже не клякса — точка

безгранична как Абсолют

в хаосе окаменелостей и предрассудков

Я соглашаюсь и

в развязанных и распутанных перспективах

прорисовываю многоточие клавиш

окружённое сияньем её светоносного тела

 

 

 

 

 

Несколько сцен из завещания Сальвадора Дали – 3

 

 

* * *

 

в чудесном пергаменте

покрытом коростою пересохших чернил

с дырами выжженной красоты

девичий вскрик — зелёным листком

качаясь падает падает

изменяя пространство

собирая образы

мигая в твоём округлом локотке...

и даже в запечатанном кофейнике

просыпается дух кенгуру

с чудом истечения и проникновенья

 

 

 

* * *

 

мир окаменелостей геометричен:

конус + куб + шар

в окаменелых мозгах не просвечивается

ни образ ни движение ни свобода

потому что мера произведена от умертвия

но Яйцо — магический смысл сосредоточенья

вселенная между Ледой и Летой

раскрывающаяся только фантазии и воображенью

свободного человека

а мир окаменелостей — геометричен

поэтому плоскость его уныло чревата

ядерным крестом

 

 

 

 

Несколько сцен из завещания Сальвадора Дали – 4

 

 

* * *

 

а сколько погони сколько ожиданья

сколько сифилитичных идей и пустой шизофрении

в беспощадной жажде — жажде перемен...

Я — отстраняюсь...

Я отстранился и решился

потому что Я Сам и есть Великая Перемена

никому не пережить меня и не предотвратить

потому что Я — неизбежен

на всю оставшуюся историю человечества

Если кто-то ещё не унялся

если кто-то с дотошностью часовщика

докапывается кряхтя пердя протирая штаны

что за механизм раскручивает мой театр

он уже ошибается он уже насмерть ошибся

потому что бесцельно клубится над землёй

самый безумный неистовый фантастический

театр облаков

 

 

 

* * *

 

выше и ярче жирафа

представительно сгорающего в афишной тумбе

когда сладострастно растекается циферблат

и во сне происходит всё то же что в жизни

но наизнанку — и жизнь подражает снам

и снова пытается рассматривать сны...

в измерениях фантазии и воображенья

Я — театр

лишите любой театр свободы

и он превратится в блошиный рынок

 

 

 

 

 

Несколько сцен из завещания Сальвадора Дали – 5

 

 

* * *

 

Я — Театр

Я ваша возможность

осуществляться беспредельно

Но зашиты мечты

в атласных кочанах капусты...

Так что же вам стоит делать

среди окаменелостей безделья

в самоприхлопнувшейся плоскости?

Единственное: удивляться

И вся жизнь — удивление

Ночью — снам а с утра

всему что попадётся на глаза

И творить — удивляться

Но главное —

как голубое небо

как совершенное Яйцо —

любить — удивляться

И тогда можно надеяться

Тогда и осенний звон

сойдёт ракушечным очарованием

в предчувствия и быт

Но лучше — удивлять

И здесь — не доверяйте оптике

Я беспричинно больше окна

которое вы открываете весной

в пузырящееся пространство

белопенной погоды

 

 

 

* * *

 

Высота души определяет высоту горизонта

и крылышки трепещущие на щиколотках

не вовсе философский салат

Но для начала я просто вспорол холст

вывернул — и распахнул: оп-ля!

как только мог? — нет! как только хотел!

и вещи открыли во мне водопой

а я отменил в их существовании

окаменелость и время

 

 

 

 

Несколько сцен из завещания Сальвадора Дали – 6

 

 

* * *

да: пространство навырост

так что же вы морщитесь

будто в тесных ботинках

да: здесь — вот — нараспашку свобода

так что же вы стонете и орёте

словно в турецком узилище

станьте свободными

и только тогда

ничего не стоит понять:

всякая политика есть наплевательство

 

 

 

* * *

 

и отойдите от гроба

Это день моего рожденья

в движении и свободе

в вечности

Взгляните

насколько голубее небо

как дышится легче...

И не опоздайте

в своём золотушном самосознании 

 

КОНЕЦ.

 

 

 

 

 

 

 

 

Юнец и Муза. Рейнский сказ. Гл. 1

 

Я так и не вернулся –

словно заигрался, забегался… и опоздал.

Так и не вернулся

в свой изумительный Старый Город –

изумрудный город на золотых столбах.

 

Жил без оглядки… но когда почувствовал,

как мало осталось жизни для встреч,

для воспоминаний и случайных стихов,

для волн, подбирающихся к ступням,

как мало осталось времени,

чтобы насмотреться, дыша полной грудью,

как тонет красный кораблик солнца

в недостижимом, в непостижимом морском горизонте…

вот когда я почувствовал, как ссыпается время,

я отдался железным километрам дороги,

как последней волне,

как последней надежде.

 

Не вернулся…

Но я побывал в моём Старом Городе,

увенчанном шпилями и Золотым Петухом.

Всё, что было привычно и дорого,

всё, чем держится Город в памяти, —

всё на месте, всё здесь.

Как бы ни модничали со стеклом и бетоном,

как бы ни толклись в проулках праздные иноземцы,

он самая сказочная сказка детства,

он первое романтическое приключение юности.

Всё на месте, всё здесь:

и дождь, от которого никогда не прятался,

и вековая липа, раскинувшая крону

над крышами серых пятиэтажек,

и чугунные фонари по углам площади,

и здесь же – место встреч у могилы философа,

и рыцари в нишах – стражами времени,

и двор, который был оберегом и домом,

и улица, по которой — куда бы ни шёл —

уйти не мог никуда.

 

Но пусто… Город мой пуст… ни души…

Как давно кончились у меня адреса?

Ни одного не осталось за пазухой.

Как давно, как долго я не был здесь?

Пусто… и Город меня не узнал.

И каменные львы не припомнили, не признали —

и невозмутимо смотрели мимо.

 

 

 

 

 

Юнец и Муза. Рейнский сказ. Гл. 2

 

Какая зима… какая зима…

Облака сбежались в тяжкую тучу – и обвалились.

И развьюжилось, и разметелилось,

и по ветру разлетелось,

и шлёпают в окна снежные лапы…

Замкнись, закопайся, сберегая тепло.

Такой зимы хватило бы век вспоминать…

Который-то век — изо дня в день — я вспоминаю тебя…

И когда сугроб прислонился к окну,

я понял: что-то не то в расходившейся зиме.

 

Не твои ли девчоночьи проделки?

Я же знаю тебя, круглоглазое чудо

с родинкой роковой на правой щеке.

Снова что-то случилось?

Потерялось колечко? Часы непослушно скачут?

Или он — весь в своём самомненье… и позабыл тебя?

Или рыбы и птицы не признали в тебе хозяйку?

И цветы от тебя отвернулись? Но им-то ты ничего не должна:

ни оттенка, ни краски, ни единого завитка.

Или проще – простуда… и испортилось настроение?

Но ведь что-то случилось в твоей вселенной?!

Так не твои ли проделки с этой зимой?

Ты всегда умела, когда хотела, выпускать воображенье на волю.

И тогда происходило, случалось, являлось такое,

что одни шептали: «Чудеса…» — и крестились,

другие говорили: «Чудеса!» — и вспоминали детство,

а третьи и вовсе — словно с ума сходили,

но были счастливы, как никогда в жизни.

 

Как во сне… меня подхватил белый вихрь —

и вот я на площади моего Старого Города.

 

Однажды… смеясь… на бегу… на лету

ты шутя задела сердце моё — и улетела

легче птицы, легче юной мечты.

Не хватило мне моих долгих веков… не настиг.

 

Но почему Старый Город? Почему не твой Рим?

Ах, этот Рим… Знаю, ты ещё залетишь в свой любимый город…

так найди в Колизее на одной из скамей

мой след… я пытался догнать тебя, убедить…

И что мне Цезарь? Что мне гладиаторы и бойня со львами?

Среди рёва и гама пьяной от крови толпы

я процарапал в камне письмо — весточку для тебя…

всего два слова: АМО ТЕ.

 

Значит, нашла и сейчас вдруг припомнила?

Из какого далёка ты настигла меня снегопадом?

 

Я не маг, не чародей… волхвую себе понемножку…

Я давно уже понял: мне тебя не настичь.

Перелётную птаху — любую — перехватил бы,

но не тебя… ты свободнее птиц в своей дивной вселенной.

 

Понимаю… ты затеяла беспросветное снежное безумство,

потому что вьюга надёжно укрывает и бережёт одиночество —

и на мольберте проявляются воспоминания

о римской траттории, о маорийском чёрном ките,

о курином боге, забытом на далёком берегу…

 

Представляю… ты решительно рассердилась, но — на себя:

отбросила вдруг опостылевшую кисть,

а верное перо — воткнулось в лоб рыцаря на ковре,

и в сердцах, отмахиваясь от непрошеных слёз, ты сказала:

— Хватит! Натерпелась! Теперь — пусть будет зима.

Тра-ля ля-ля... Пусть танцует зима!

 

Хватит ли мне моей старой волшбы?..

 

 

 

 

 

Юнец и Муза. Рейнский сказ. Гл. 3

 

Да, я так и не вернулся в свой город.

Побывал - не вернулся... и теперь — навсегда.

Но сейчас - как во сне... подхватил меня белый вихрь...

Я словно нырнул в крутящийся омут...

И вот... поздний вечер... на площади Старого Города.

 

Я родился и рос вместе с Городом,

внук волхва-строителя из липовой рощи.

...И в потешных боях бился с рыцарятами,

ловко владея деревянным мечом.

Геральдический лев приподнимал тяжёлую лапу,

приветствуя победы боевитого волхвёнка.

С годами рыцарята стали стражами времени,

окаменев вокруг площади.

А я — влюбился, поэтому старился медленней,

чем даже прославленный дед, волхв-долгожитель.

 

Преследуя тебя, я разглядел и полюбил этот мир.

Всё, что увидел, прошло через сердце моё.

Но даже в самых удАлых фантазиях

я представить не мог, что любовь —

это нескончаемое и удивительное приключение

на всю жизнь,

  как бы долго ни жил,

потому что во всём, что сотворено,

во всём, что рождено Землёй и Вселенной, —

твоя печать, твои дивные ноты, твои безудержные краски.

 

Но сейчас воспоминания — неуместны.

 

Тебе тоскливо?

  Ах, как же взъярилась зима...

И тоска в самом сердце?

  С такой-то зимой — лишь до беды...

 

Что ж, мой Город...

  обметённые шалой метелью,

тряхнём стариной...

  что-то надо подправить в зиме.

Ветер выбил тучи до последней снежинки.

Снега хватит.

  Город! Мигни фонарями!

Начинаем...

И даже рассвет над весенним лугом

позавидует нашему вечеру

в кольце зимней площади.

 

Буйства не надо... и ветер послушно стихает...

лишь ветерок, похожий на полярного зайца.

И сугробы... уже не дымятся...

белыми медведями упокоились в улочках.

И метель — всего лишь серебристый серпантин...

да колючими искрами —

  крошки снежного конфетти.

Сцена готова.

  Начинаем, мой Город!

 

Вздохнут часы под Золотым Петухом —

и щёлкнет стрелка, отмечая наш час.

Ну и пусть замело! Ну и пусть занесло!

От нашей сцены к её заплаканному окну

открываем воздушный путь —

прямой... лёгкий и верный... как смычок!

 

Не надо сказки, не надо войны,

не надо путешественников и героев...

Здесь не ждут многовластного Короля,

здесь не лепят из льдинок ВЕЧНОСТЬ,

и здесь не проскачут прекрасные белые кони...

Только снежинки... да! только снежинки...

А что зимой удивительнее снежинок?!

 

Вот снег — прыснул по площади.

Снежинок — рой... любит... не любит...

ромашковая канитель!

 

Но повеяла музыка... ниоткуда... просто музыка...

И всё стало музыкой...

  весь Старый Город:

и плетенье чугунных решёток,

и белокудрые липы,

и черепичные крыши,

и стены в шрамах минувших времён,

и этот вечер — как последнее представленье...

 

...И сотворился снежный балет.

 

Снежинки — крохотные балеринки,

просыпанный звёздами смех.

Нет горестей и падений,

нет боли и разочарованья —

только взлёт и круженье...

круженье! круженье!

 

Нота к ноте, снежинка к снежинке...

Очарованы невозмутимые рыцари,

окаменевшие в нишах на страже времени.

Восхитился и замер романтический прохожий,

увидев-услышав снежный вальс.

Даже в самых глухих жилищах

снится снежная музыка.

 

Но мимо! мимо!

  Кружась и посверкивая,

летит музыка,

  балет снежинок летит...

не дольше мгновенья —

  до твоего окна...

такая ромашковая канитель!

........................................

Ты обошла все мои хитрости и привороты,

но одного избежать тебе не удалось.

И не капкан, не паутина, не сеть соблазнов...

ты — в моей памяти, ты — в моём сердце.

 

Ты так и осталась неуёмной девчонкой...

А я? Где тот юнец, которым я был?

Ты юна в своём светлом бессмертье,

а моё долгожительство — на исходе.

Этот снежный балет, исполненный радости, —

послесловие моей жизни.

Теперь не ты улетаешь, а я ухожу —

туда, где даже ты никогда не настигнешь...

разве что снова что-нибудь да затеешь —

и я вернусь на часок.

 

Но сейчас...

  на вечернем стекле своего зимнего окна

нарисуй медленным пальцем умиротворение...

всего несколько завитков, но — умиротворение,

похожее на нежное облако в летний полдень.

И в нашей повести про Музу и обезумевшего Юнца

концовка всё же будет счастливой:

ты утешишься... улыбнёшься наивной волшбе

и этой ночью уснёшь — и будешь спать сладко,

как спит гусеница, чтобы проснуться мотыльком.

 

Ты — беспокойная волшебница...

Ты — неувядаемая надежда...

Ты — восхитительница душ...

Что может быть в жизни без тебя?

И может ли быть сама жизнь без тебя?

 

 

 

 

 

Эхо Старого Города

 

Тебе :-)

 

Ещё вчера

я дружил с воздушным шариком

а сегодня утром

тараща голубые глазёнки

он взлетел выше острых крыш

выше золотого петуха на шпиле

и нитка трепыхалась на прощанье

Тра — ля ля — ля ля — ля...

 

Но в полдень

поднявшийся из океана

и распустивший как феникс

свои пестроцветные крылья

в полдень

я услышал тебя

ты пела — и песенка напоминала

и я пошёл к твоей песне

и дул в кулак

воображая героическую трубу

Тра — ля ля — ля ля — ля...

 

Слились Океан и Небо

В переплетениях смыслов и красок

рождались рыбы и птицы

невиданных образов неслыханных наречий

приподнимались на цыпочках города

озирая кипящее многоцветье Вселенной

сидя на облаке улыбался сон

улыбался твоему босоногому шлёпанью

по римским уличным плиткам

и каплей вина висела

растерянная звезда

Как шарик на нитке

мир держался на твоей песенке

Тра — ля ля — ля ля — ля...

 

Ты оглянулась и удивилась:

— Мальчик! Ты почему здесь?

Тут не место тебе!

Немедленно возвращайся!

И там — в своём Старом Городе —

по старинной булыжной мостовой

прыгай на одной ножке

вместе с дождём

и радуйся

Тра — ля ля — ля ля — ля...

 

Немного прошло времени —

всего лишь жизнь

Почему поверил

что должен куда-то вернуться?

Почему не пошёл

за её весёлой песенкой

дуя в свою героическую трубу?

Но по-прежнему полдень напоминает

её многоцветную птицу.

И по-прежнему прыгаю

воробьём-желторотиком

пытаясь взлететь...

Тра — ля чик — чирик чик...

И небо по-прежнему похоже

на улетевший шарик...

 

 

 

 

Вся жизнь

 

Вся жизнь, как строка,

а строка — всего в одно слово:

— Люблю.

 

 

 

 

 

Где ты?

 

Странное время — весна...

Соседи, прохожие, пассажиры

словно заново народились

или вышли из спячки.

Ругаясь на машины и дворников,

радуются лужам,

ручейкам вдоль асфальта.

Досадуя на солнечные сквозняки,

достают из шкафов плащи

и улыбаются чему-то.

 

Сегодня я праздно шатаюсь.

А в праздности есть своя прелесть —

свобода и воля!

За блестящими окнами

вижу оттаявшие поляны.

Сквозь стены проглядывает

заповедное лукоморье

с первой травой-муравой.

А над улицами,

над этими реками человечества,

вопреки фонарям, рекламе и смогу,

раскрывается небо.

 

Праздно шатаюсь,

надеясь на случайную встречу.

Когда-то ты пробегала этой улицей —

и твои каблучки отстукивали капель.

А я шептал тебе вслед:

"Кто ты, маленькая волшебница?"

Но имени твоего не знал,

чтобы окликнуть, остановить,

взять за руку —

и вместе пойти по весне.

 

Но сегодня —

не знаю, чья воля,

или случай,

или судьба очнулась в весне, —

заутренний колокол мне подсказал...

нет, подарил! — твоё имя.

 

Я пробую имя,

раскатываю по нёбу,

словно поймал каплю

весенней живительной влаги,

сладкой и благодатной...

Встречаю весну —

и предчувствую тебя.

Весёлый и праздный, я понял:

чтобы свершилось действо

в подвижной живописи весны,

чтобы жизнь утвердилась,

как утверждается птица на крыльях,

должна — явиться — ты.

 

Странное время — весна...

Где ты, маленькая волшебница?

 

 

 

 

 

Первый снег

 

Как больничный покой,

как последний приют, обеспеченный в вечности,

как твоё ненаписанное письмо...

Что там мелочи быта?!

Пыль веков — разлетелась

и превратилась в снег.

Первый снег...

 

 

 

 

 

Воспоминание

 

Мы встретились утром —

случайно:

ты спешила, я торопился.

С разбегу —

мы замерли вдруг

напротив друг друга -

как на разных берегах

голубой луговой реки...

и окружённые облаками.

А утренние птицы

тут же сплели для нас

мгновенный мост.

Какое счастье!

Какое счастье!

До вечера?

До вечера!

 

А сегодня,

то есть потом,

то есть в другое время

и в совсем другой жизни,

я говорю себе, закрыв глаза

и ладонями запечатав виски:

— До вечера...

 

И не знаю...

но кажется — до вечности.

И никак не могу вспомнить:

когда? когда?

когда же всё это случилось?

почему — не случается?

 

1989 г.

 

 

 

 

 

 

 

1. Из повести о Романтическом герое

 

 

РОМАНТИЧЕСКАЯ ФАНТАЗИЯ

 

Помню: город белокаменный,

белее полярной шапки,

но — много зелени, много цветов.

Окна под островерхими крышами

отражали голубое небо,

безмятежные и невозмутимые,

а фонтаны — на каждой площади,

даже в крохотном сквере,

играли и пели,

многозвучно изливаясь

и рождая радугу.

И город сверкал — как рафинад...

счастливый в своей стихии,

зелёной и многоцветной.

 

А прохожих... словно всё человечество

прогуливалось или шло по делам — через город.

Я расспрашивал у прохожих про тебя,

потому что я верил и знал:

что же за город такой — и без тебя...

Мне рассказывали, и показывали,

и запутывали в собственных историях...

И тогда я поверил мальчишке,

у которого не было собственной истории,

но много историй теснилось в его голове,

и был он похож на меня,

когда я был в такой же поре.

 

Так я догадался пойти на восток.

А там — сразу за порогом города —

стояло дерево, вытягиваясь — как на цыпочках,

будто вышедшее за ворота на минутку.

Светлый ствол, ладошки листьев резных...

и тепло мечтательной задумчивости -

как лёгкий туман,

как едва уловимое облачко.

Я подумал: так это же ты!

Живёшь зачарованной жизнью,

ловишь капли в ладошки

и ветками цедишь весенние звёзды,

протекающие на землю,

чтобы стать незабудками.

И ещё я подумал: уведу

по самой прямой, по самой ясной,

по самой счастливой дороге.

Но ты не услышала. Ты ждала.

Молча ждала, стараясь высмотреть в море —

то ли флаг, то ли дым, то ли парус,

и улыбалась, лаская ладошкой котёнка —

зеленоглазого...

 

Что-то было не то, что-то было не так...

Ах, время... и — ах, расстоянья!

И до города — как до самого дальнего берега,

Каждый по-своему, но надеялись:

мы перестроим расстоянья.

А расстоянья перестроили нас.

Каждый по-своему, но верили:

мы изменяем-изменим время.

А время — изменило нас.

 

..................так и живём:

ты — вне пределов фантазии,

я — вне пределов памяти.

Лишь чёрный котёнок...

всё так же... на книжной полке...

зеленоглазый...

 

2010 г.

 

 

 

 

2. Из повести о Романтическом герое

 

 

ЖАЛОБА ГЕРОЯ

 

Героем трудно быть.

Ю.Марутаев, партизан 2-ой Мировой войны,

Бельгия.

 

Пожалей меня, мама,

в полдень — лёгким дождём,

в горе — открытою дверью друга,

в одиночестве — светлым окном,

за которым ждут меня,

верят, надеются...

 

Так бы, наверное, было,

да, наверное, жил не так.

 

Первым же весенним ветром

смывало меня:

в дорогу! в дорогу!

И никто не крикнул мне вслед:

— Вернись! Я люблю тебя!

Хоть какой-никакой,

хоть израненный и босой,

ты только вернись!

Я люблю тебя!

 

Парни, влюблённые в романтику

и снисходительные к вещам житья-бытья,

по-солдатски споро мы собирались

с заботой одной — о дороге

уходили — далеко, уходили - надолго.

 

И несло меня, мама, как по ветру лист,

в любую сторону света.

Велика Россия: есть где разгуляться,

есть где размечтаться,

есть где судьбу испытать.

Если кто-нибудь и виноват

в нашей жизни и нашей судьбе...

только молодость, наша молодость.

А с нею мы жили — наспех,

и судьбу мы решали — на скорую руку.

Молодость! Жизнь моя!

 

А когда возвращался —

я возвращался к тебе,

как солдат — на побывку.

Ты смывала

окалину каких-то побед.

Ты оттирала

ржавчину каких-то поражений.

Мама! Ты излечивала меня

от всего-всего, что казалось тебе

больным и опасным.

Можно излечить хмель побед.

Можно излечить отчаянье поражений.

Но разве излечишься от молодости?!

...И стояла за спиной,

когда я засматривался в окно:

не весна ли...

 

Но вот снова и снова

небо в весеннем смятенье:

то ли быть дождю — по дороге,

то ли разгорается солнце — навстречу,

то ли ветры будут гонять облака

по всему синему полю...

— Мама, я должен...

И не мог рассказать толком,

что должен... кому...

 

Ты в окне — вот икона моя,

на которую я молюсь

через полвека зим,

через полвека лет.

 

А дороги уходили всё дальше.

И длились дороги всё дольше.

И однажды я не вернулся.

Прости — и пожалей меня, мама.

Жизнь моя! Молодость!

 

Не сбежать от воспоминаний,

а в них — как на суде:

позади — мы никому не нужны,

впереди — нас не ждал никто.

Но мы тянулись выше своих корней.

Сколько могил в вольных просторах...

Сколько потерь и утрат

во всех великих победах...

 

Пожалей меня, мама.

Я так давно не видел тебя.

И живу сейчас... словно иду и иду

по долгой пустынной дороге.

В моей жизни

уже ничего, кроме смерти,

не случится, не произойдёт.

 

Что же я жизнь так кончаю...

 

Головокружительный хмель весны...

Растревоженные воспоминанья...

 

Пожалей меня, мама,

оттуда... с небес...

из приюта всех светлых душ.

Я так давно не видел тебя...

Пожалей,

как ещё никогда не жалела...

Приснись — и утешь, а утром

сирень осыплет росой,

словно оплачет.

 

Апр. 2010.

 

 

 

 

3. Из повести о Романтическом герое

 

 

КОНЕЦ РОМАНТИЧЕСКОГО ГЕРОЯ

 

Отщепенец и фантазёр,

обломок фрегата,

не сгоревший в последнем костре...

мне собираться долго не надо -

я готов. И вот я уже обшариваю

ближние и дальние берега

своих воспоминаний.

Они плотно заселены,

но всё — случайные встречи.

Сегодня они дороги мне,

как считанные часы

оставшегося дня.

И, прикрывая ладонью сердце,

я спрашиваю всех встречных:

— Здесь были... такие... а с ними

веснушчатый парень с голубыми глазами...

— Нет, мы здесь давно живём.

Нет, здесь не было никого.

...................................

Как же так... как же так...

ни следов... ни памяти... ни песен...

И я совершаю набеги на города —

на те, в которых бывал,

на те, о которых мечтал.

Но я не узнаю горожан:

словно другие люди,

словно другой народ.

Вглядываюсь

в незнакомые и почему-то чужие лица,

и, прикрывая сердце,

расспрашиваю:

— Здесь бывали... как волна за волной...

сколько работы, столько и песен...

не встречались ли... и ещё парень,

веснушчатый, с голубыми глазами...

А в ответ ни словечка. Отмашка. 

И на бегу: — Не стой истуканом!

....................................

Жизнь... Словно завтрашний день

провалился в позавчерашний,

никому не нужный день.

А сегодня — всяческая суета.

И... отщепенец и фантазёр,

я кончаю свой путь

наедине с памятью,

наедине с мечтой...

словно отбывший немалый срок

получил, наконец, освобожденье.

 

Май 2010.

 

 

 

 

4. Из повести о Романтическом герое

 

 

ОПОЗДАЛ...

 

Я опоздал.

Красный конь мой в луга ускакал -

за дремучий лес,

за высокие горы,

за тридевять дальних земель.

Уже и следы его пыль затянула.

И ночь без него — темна в одиночестве...

без надежды, без слов, без удачи.

 

Я опоздал.

И мой поезд ушёл прямо за горизонт,

огни его утонули в вечерней дымке...

да колёс перестук

по рельсам доносится глуше и глуше.

Ушёл - поезд моей нераспознанной судьбы.

 

Я опоздал.

За круглым твоим столом все друзья,

и родные, и близкие, все — дорогие,

освящённые памятью,

освещённые твоим дружеством.

На мой стук ты лишь приоткроешь дверь,

что-то смущённо припомнишь — и скажешь:

— Извини, у меня гости сегодня.

 

Я опоздал —

и оказался в какой-то зоне.

Глухо. Пусто. Холодные окна.

Дикие переулки — и пропасти подворотен...

Кручу диск, тычу пальцем в кнопки:

сейчас — через пол-России...

сейчас — отыщем друг друга...

сейчас — распознаем судьбу...

пыль взметём... поднимемся над горизонтом...

— Руку! — кричу. — Руку!

Но недосягаемый автомат

нежно мне отвечает:

— Абонент вне зоны.

 

Почему же и как опоздал?

Почему — только старая яблоня

как бы слушает —

и молча понимает меня,

верной веткой прикасаясь к плечу...

Не отсиживался в уединенье —

жил вместе с народом моим

на вере, надеждах, любви

по всему пространству России.

Не копил, не стяжал —

я работал и строил стихи,

из которых родилось бы слово,

не знаю — хлебное или воздушное,

знаю — необходимое.

Не лез по лестнице вверх —

но чтил дороги, исповедуя завтрашний день.

И — опоздал.

 

Значит, где-то и как-то впал в суету.

Значит, было — и себе изменил,

и сорвался с катушек —

в канитель, как в метель.

Значит, был поворот —

да не тот... не туда...

Безошибочна жизнь!

Это мы совершаем ошибки

и расплачиваемся с собой,

и расплачиваемся с судьбой —

опозданьями.

Я — опоздал.

 

Но может...

если может такое случиться...

ты позвонишь мне однажды.

...Конь ржанёт за окном,

гукнет поезд призывно...

и я приду к тебе в гости

на чашку зелёного чая.

Жаль только, времени мало...

как бы опять не опоздать.

 

 

 

 

5. Из повести о Романтическом герое

 

Другу

 

В собачью ночь... когда бездомно

даже за письменным столом,

когда безродно по всей нашей родине,

расскажи из своего далёка...

Не виделись мы с тобою давно,

не сидели друг против друга давно,

не молчали вместе перед ночным окном —

давно, давным-давно.

Пусть так. Да к тому же зима затяжная.

Но в изовранной и разворованной жизни

мы не отреклись от молодости

и друг от друга,

как никогда не отрекались,

и не пошили себе зимних шкур

из романтических россказней —

чудных былей и обыденных небылиц.

Расскажи...

Я прислушаюсь к каждому слову —

как бывало...

Может, в твоём краю ещё есть небылицы —

и они правдивее и насущнее всех,

которые я привозил... помнишь? —

из амурской тайги, из глуби Таймыра

и даже из степного села...

И как хороши небылицы по случаю,

а ещё лучше — без случая...

И для каждой — ради правды вящей —

припоминался лукавый анекдот.

А были сберегались под Новый год,

когда и без анекдотов после полуночи,

уже притомившись, тихо выслушиваешь —

и веришь в другую жизнь,

в другие пространства и другие дороги...

Мы не отреклись от перекрёстков наших встреч,

мы не отреклись от самих себя,

не отреклись друг от друга...

мы остались на своих дорогах.

Но что же кончилось? Что - иссякло?

Время? История?

И живём мы какой-то единой жизнью,

перенасыщенной враньём, как эта зима дождём.

И так далеко и давно друг от друга.

Одна жизнь на всех, как одна и та же погода.

И неужели и смерть —

тоже будет одна на всех?

Расскажи... — и может быть, мы преодолеем

непреодолимый холод непреодолимых расстояний

всё той же нашей непреодолимой России

в эту собачью ночь.

 

2 февр. 1992г.

 

 

 

 

6. Из повести о Романтическом герое

 

 

НОЧЬ НАЕДИНЕ С АНГЕЛОМ-ХРАНИТЕЛЕМ

(воспоминание о романтике).

 

1.

 

Ангел мой!

Что ты увидел

из-за напрягшегося плеча?

Чему удивился,

вздрогнув,

со стоном?

Боль темна, как ночь,

и, как кровь, горяча...

лист — пролётом лестничным

или пропастью — бездонной.

 

Не шебуршись,

белоснежные крылья свои

не мни,

Собери в горсть

всю дивную силу свою.

Это я боялся,

что ты —

вдруг —

да сочтёшь мои дни

по мукам души...

и допеть — не допою.

 

Но всё же, выходит,

есть ещё ночь,

и терпенье, и лист,

есть ещё время

и я — сам по себе,

словно точка опоры в разгоне...

...Где-то в юности

за ночным горизонтом

сгорает мятежный порт Лисс...

И вот рождается чувство полёта

на едва слышном стоне.

 

 

2.

 

Ангел мой!

Что же поделать, если будущее

только музыкою — осенью — издалека,

а прошлое — даже вслепую...

и подавно — втихую, вглухую —

пулей в затылок?...

Ангел мой! Ты прав.

Это не ночь, а ледяная тоска

наедине с миражами

тюрем, расстрелов и ссылок.

.................................

.................................

Так за чей же высочайший долг

и за чьи разорительные долги

я расплачиваюсь бессонной болью

сейчас — золотыми осенними днями.

 

 

3.

 

Ангел мой! Кончилась осень.

Слова же мне так и не было.

Не было слова и нет.

Память, любовь, надежда - за них

боль мне стала новейшим заветом.

Хоть разорвись,

хоть разорись на весь белый свет...

кто его знает, сколько веков

и сколько ночей восходить за ответом..

 

Ангел мой! Не пытай себя и не пытайся —

не избавляй меня от моей крестной муки.

В каждой смуте в веках

или в наших заклятых буднях

кто-то идёт на бугор.

Ангел мой! Ты не плачь

и не заламывай жалобно руки.

Слёз и печалей довольно на мне,

в каждой - жгучая соль и горький укор.

 

 

4.

 

Помнишь, Ангел? В юности казалось

крепкий красный фрегат

из мятежного Лисса придёт.

Ещё бы! Мы верили:

если свободы — то её уж как хлеба,

если хлеба — то вволю.

Смотри же: последним, но горит огнём,

погибает в юности и в ночи мой порт.

Ангел мой! Ангел мой! ...если даже любовь

оборачивается неумолимой болью.

 

 

5.

 

Ах, Ангел! Ну что ты? Не распускайся,

не страдай, как глухарь на току,

меня от катастроф и болезней хлопотливо храня,

К утру поднимусь, и может — мне повезёт:

я прорвусь на такую строку,

которая просто и верно, как нож,

доконает меня.

 

Ведь это ж обычно: взойти — и сгинуть.

Иной исход даже обиден.

Потому и напрасна твоя страдальческая

голубиная воркотня.

Если весь путь не по-божески предрешён,

если весь путь — героически обыден,

так как же

в раскисших буднях и в догорающем Лиссе

среди всех прочих —

и без меня?!

 

 

6.

 

Отче мой! Отче мой! Для чего ты меня оставил?

Я ж ни о чём не прошу, ни о чём не молю -

только б дойти до рассвета!

...........................................

Иди, Златовласый мой, по миру

в незабвенной любви и светлой славе.

Ты не один — вместе с душою моей

как свидетельницей завета.

 

 

7.

 

Ангел мой!

За меня бояться

теперь уже нечего...

 

 

 

 

 

 

Первая элегия уличного фонаря

 

Подняв воротник

стараясь не трогать струн

от звёзд до Земли

по брусчатке спускаюсь к реке

Огни фонарей

над спокойно блестящим парапетом

длинно тонут в реке

тёмной... темнее беды

темней забытья

темнее тьмы в судьбе...

тонут... и не волнуют

ни своим маслянистым светом

ни своим постоянством полночным

А всё потому что им

стихи ни к чему...

лишь бы трезв был электрик

да не лопнули б лампочки

а река не стянула бы с берега

в тьму неизвестности и невозвращенья

Но стихам —

так случается иногда —

очень нужны фонари

огни которых длинно тонут

в космически тёмной реке

И я подняв воротник

сырым осенним вечером

стараясь не задеть ни струны

от звёзд до Земли

спускаюсь по переулку к реке

к неизменной череде фонарей

 

 

 

 

Вторая элегия уличного фонаря

 

Почему ты соврал

что фонари к стихам равнодушны?

Кого хотел обмануть?

Но обманулся-то сам...

 

В сфере спокойного

незамутнённого света

мерцают крошечные эфемериды

каждая точкой летучей

проживая жизнь краткую

но в полёте и свете

 

На площадке разлитого света

встречаются призрачные тени любовников

развоплощённых клеветой

сплетнями и общественным осуждением

Но свидание — состоится

на площадке света

разлитого фонарём

 

За пределами света

тобой оболганного фонаря

почувствуй окно...

не надежду и плач

не молитву и ожидание

даже не имя

а просто — розовое окно

Затаи вздох... иди...

И свет фонаря будет музыкой вслед

в неизбывном сюжете

одинокого вечера

Так зачем ты про то

что фонари к стихам равнодушны?

Теперь — не обманись...

махни рукой фонарю...

и — иди

 

 

 

 

Постоянство

 

по обыкновению жизни

и неиссякаемого ремесла

войди в дерево

слейся с ветром

или хлёстким порывом дождя

разверни как свиток загадку травы

и откроется звёздный мир

первородный как детство

и до слёз невероятный

как сон

и признайся без оглядки

запрокинув голову в синее небо:

— Люблю...

 

 

 

 

 

Да, ради птицы

 

Синице

 

У меня

в груди

возле сердца

живёт птица.

Когда поселилась —

не помню.

Что ей в сердце моём —

не знаю.

Но живёт,

прикрывая сердце крылом

от капризов погоды,

от тёмных мыслей

о ничтожности моего бытия.

И тревожит

то рябиновой ягодой,

выпавшей угольком

из осеннего горького

из костра...

то стуком в стекло

моего серого окна:

— Выходи.

Выбирайся

из пыльного своего одиночества.

Встряхнись наконец!..

 

А то — напомнит,

в слезах,

со стоном,

голоса не жалея,

что даже каштан...

в кулаке... под подушкой ли...

может душу согреть

и одарить надеждой.

 

Но я песню забыл,

и она отлетела,

как душа отлетает

от замёрзшего — одиноко — в сугробе.

Я слова растерял,

и в душе лишь песчаная жажда.

Вот — молчанье.

Как безлунная ночь,

волчья ночь.

Как подлость

забывшегося в благополучии

друга.

Как предательство

всем на свете пресытившейся

любви.

И не понять проклятий.

И не принять обид.

И в остатке — волчья тоска.

 

Но я знаю:

не даст умереть.

И знанье это —

свет мне утренний.

Остановится сердце,

устав от меня и моего одиночества?

Так ведь она

встрепыхнётся

и будет биться,

чтобы жил,

чтобы не смел умирать,

не исполнив всего,

что должен,

что надо исполнить.

 

Так случилось,

что в груди у меня —

возле сердца —

живёт птица...

и я снова и снова

наклоняюсь

над белой пашней листа.

 

Что ж,

будем жить.

Даже если уже не идёшь,

а бредёшь,

как в проклятую гору

злосчастный сизиф.

А то

как же птице,

на крыло взявшей боль твою

и усталость?!

 

Значит, ради птицы?

Да, и — ради птицы.

 

 

 

 

 

 

 

Встреча в Старом Городе

 

В стороне от праздно говорливых улиц,

которые пялят свои фонари

за каждым прохожим...

в стороне от прошедшего дня,

полного лжей и обманов,

мелких хлопот и осеннего одиночества...

когда жизнь отряхнётся

от налипших минут и секунд,

но обратится к юной вечности,

когда сгустятся кофейные сумерки...

свеча — очевидна, слова — безусловны,

прикосновенья — истинны.

Из них — из лёгких прикосновений,

из них — из капельных слов

возникают возрождённые воспоминанья

о дальнем далеке —

молодом и недолгом, как утро.

Мы вдвоём — мир двоичен — ты и я.

Вечер, словно половодьем вода,

окружает сочувственной тишиной.

В тишине безмолвно тонут

ненужные вещи,

престарелые книги,

бессмысленные звуки.

И вечер складывается из воспоминаний:

в каждом — ожиданье,

забытое, но не избытое,

в каждом — надежда,

воскресшая, как трава.

В проливающейся музыке —

живительное волненье...

И бессильно время,

бессильна сама жизнь,

когда встретились двое.

И очевидна свеча,

безусловны слова

и истинны только прикосновенья.

 

 

 

 

 

Проклятье словаря

 

Между нами

проклятье словаря "Вы и Ты",

над которым сокрушался ещё А.Пушкин,

он учился классом старше

и часто сбегал с уроков,

чтобы, наверное, сокрушаться

после встречи с новой девчонкой.

 

Скажу "Вы" —

задираю голову... так высоко...

никакой альпинизм не поможет...

и как до парящей птицы —

не дотянуться рукой

и в глаза — не заглянуть.

Да и не спросишь запросто:

"Как Вам среди облаков,

этих великолепных руин воздушных замков?"

Да и письмецо не напишется:

"Я встретил Вас, и всё..." —

и уже не пытаюсь.

 

А если "Ты"?

...и гаснет фантазия,

потому что и без неё —

сойти с ума и назад не вернуться:

твоё весёлое удивление

с первым лучом касается уха —

и я просыпаюсь счастливый;

осень полна твоего шёпота —

в листьях, в мелком дожде,

в траве, замирающей на зиму...

а весной в моих улицах —

много блестящих окон —

в каждом отсвет твоей улыбки.

 

Это же благо, это же счастье —

жить и чувствовать кожей, душой, всем естеством

удивительную, животворящую музыку

твоего присутствия в мире.

 

Ах да... Чем я занят?

День субботний. Я занят всё тем же —

распутыванием проклятья словаря

"Вы и Ты"...

И придумал город исполняющихся желаний.

На выходные, хотя бы изредка,

мы улетали б туда — легко и просто,

чтобы — хотя бы изредка — побыть в том городе,

побыть по-детски доверчивыми, простодушными

и счастливыми.

 

И город этот не нужен?

Ах, Ленка... Ну что за проклятье?

 

1964 г.

 

 

 

 

Отсроченное время

 

скажи без оглядки

выдерни из рукава туза или розу

не разлетится свет не разбежится стекло

ясной свечой полыхнёт

в лице — ответ

пусть суд но ответ

как притча о Сеятеле и Скотоводе

по режущему краю

течёт серой пылью суета

сумерки заморочены тиканьем

омут нежилой пустоты

скажи сейчас а потом — сквозняк

пустой голый след

след ничего след никуда

сейчас когда всё — только здесь

а память рисует некий день

и снова лицо и в лице — ответ

ждёшь? отзовись!

но бледная немочь морщинит стекло

мнёт свет и отталкивает

не хватка страха но привычка

обычай покоя бессонье тишины

так задёрни занавеску на зеркале

уйди и забудь

и пусть забудут все

немота без воспоминаний

слепой шаг по сужающемуся кругу

мягкие нежные сумерки

но об этом — завтра... завтра...

и завораживающее мельтешенье

коротеньких и пугливых снов

да так всё как-то — ни о чём

 

 

 

 

 

Ответ

 

Так что же скажу я Вам? Что — отвечу?

Немного. Но всё же утешьтесь.

Сердцу горько в слезах, но теплее.

Зато как мы беспечны в радости...

вот только душа — как осиновый лист

на случайном... на нечаянном сквозняке.

Не надо, не плачьте.

Ни себя не оплакивайте, ни меня.

Время сокращается быстрее шагреневой кожи,

хотя ни в одной золотой песчинке его

нет ни одного сбывшегося желанья.

И скоро, когда меня не будет близко,

а в нынешнем городе даже квартал

превращается в лютое космическое расстоянье,

всё у Вас будет тихо и хорошо —

без моих неряшливых слов,

без смешных астрологических прогнозов,

без выскальзывающего подтекста,

без надежд... таких... как букетик бессмертника.

И сниться Вам будут — только ангельские сны.

И утро будет весёлым, как брызги воды.

И в полдень увидите солнце даже в зимнем дожде.

И вечером лампа будет светить... как свеча —

так же тихо и хорошо...

Любил ли я? Не знаю.

Ни моё одиночество, ни бессонница

не говорят мне ни слова:

молчанье и ночь.

Утешьтесь: Вам жить и любить,

а мне — печалиться,

что опоздал и уже не дожил.

 

 

 

 

 

На пороге

 

1

 

Не надо не помни

и даже к окну не подходи

прекрасный день

у Моцарта — новая музыка

стрижей и ласточек

стремительней и веселей

и в небе — ангельская голубизна

обещая свободу и счастье

а ты отвернись от меня

и высматривая некую тучку

не оглядывайся

чтобы не вздумал вернуться

сейчас или завтра

— так я ухожу?

 

 

2

 

непрощённый и уже почти забытый

я ухожу каменистым берегом

мною придуманного моря

полуденный ветер так свеж и нежен...

а соль морская заглушит горечь

и камни скатившиеся со скалы

напомнят мне детство —

в утешение или на радость...

и только вечером на пятом этаже

сидя на подоконнике буду искать

зависшую над крышей соседнего дома

еле тлеющую звезду

но ты об этом уже не узнаешь

а завтра — наверно и я забуду

на каменистом берегу

мною придуманного моря

 

 

 

 

 

 

Осень в созвездии Девы. Прощальная поэма

 

 

Серенько...

Срывающееся тарахтенье старого будильника...

Окно словно бы оплавилось,

смазав краски, перспективу и

приснившуюся на исходе ночи картинку.

Неужели и сегодня

осень простелется сырым сквозняком

и рассыплется всхлипами луж

по всей улице?

 

...И рождение дня — как рожденье кристалла,

вымороченного у вечности.

 

Что за вина и суд какой?

Я сам себе вина, и суд — во мне.

Лобное место и красная кара.

Как же холодно душе,

когда от горизонта тянет,

как из-под двери...

 

Туман расползается серой пеной

и сносит в некое небытие

все очевидные мерзости нелюбви.

И являются свет, тишина...

Осень.

 

Туман исчезает,

рассеивается, как муть забытья.

И проявляется земля

в яшмовой росписи.

 

Но всё же

утро и начало света —

это мысль о тебе.

 

Так прозрачна осень сегодня...

ещё до встречи с тобой

уже призрачны

и летучи, как сны,

воспоминанья всей прошлой жизни.

 

Золото в голубом...

Но словно

золото всего прожитого времени

превратилось в глиняные черепки.

Ни калитки, ни перехода, ни мостка...

Улица схлопывается

в почерневшую прошлогоднюю тростинку...

а кругом — осень,

и лёгкое шуршанье листьев

смывает тупые звуки шагов.

 

Я молюсь твоей выси, осень.

Там, как в горле забытой птицы,

подрагивает серебряная горошинка...

или колокольчик грустного ангела,

отмеряющего время?

Я молюсь

на все твои четыре стороны:

оттуда придёт она —

в светло-голубом плаще, похожем на ветер.

Я ни о чём не молю.

Но прими, осень,

просто прими меня,

чтобы душа продышалась.

 

Где-то забыл я

да так никогда и не вспомнил.

Где-то не дал пощёчину подлецу,

и подлость его преуспевает и совершенствуется,

а женщина, им оскорблённая,

плачет до сих пор.

Где-то я, по идее призванный,

перешагнул через мать, чтобы строить Град,

но оказалось — коммуналку

на 20 тысяч единиц народонаселения,

а мама, моя тихая мама

стала моей судной памятью.

Где-то я ушёл

от всех друзей и знакомых

просто потому, что всегда уходил

куда-то, где было "надо",

и потому, что "так надо".

И где-то ещё... и ещё где-то...

Сейчас я ухожу — в осень.

И в осени мы встретимся.

Вне вечности и вне памяти.

Просто осенью,

ближе к вечеру...

 

Было... — и я умирал.

Но если так долго и часто,

то сколько я жил?

Сколько лет тебе, осень,

сколько вечностей?

Ведь, осень, я твой

и — ничей...

И ничего за душой,

кроме осени.

 

Я искал музыку, музыки хотел,

распутывая улицы Старого Города.

Всё казалось, должно же случиться

нечто моцартовское

или по живописи Чюрлёниса,

как по евангелию осени...

Как же не знал я, как был глух...

Осень — твоя вольница,

и здесь другая музыка —

ожидание тебя.

 

Нет снисхожденья, как и нет восхождения.

Постучи по дереву, постучи...

Зелёная трава всё ещё зелёная.

Голосом окарины звучит осенняя даль.

А в осенней алхимии очарованья —

колючая звёздная пыль.

И как сосредоточенно немы деревья...

 

Так просторно и пусто...

как на палитре с уже смешанными красками.

Так просторно и пусто,

что ожидание тебя

превращается в смиренную пустынь и молитву,

когда на полдневном взгорье осени

за тихим явлением света —

никого... ничего...

 

В сознанье мелькнул отголосок детства:

воздушная громада с парусом голубым...

Так открылось с макушки старой липы,

так ахнуло маленькое сердце.

Но почему не проснулась тогда душа?

 

Осень развесила зеркальца воспоминаний:

мелькают в них мгновенья,

как опадающие листья...

далёкие, далёкие мгновенья

давным-давно отсиневшей

и перегоревшей осени.

 

Ожидание знакомо, как боль.

Жду,

словно готовлюсь в дорогу,

взяв в руки бузинный посох.

 

откуда я пришёл в осень?

Ангелы, сумрачный и златовласый,

расправив дивные крылья,

отряхивают листья.

И в шуршанье сухих листьев

нет ничего и ничего не слышно,

кроме шуршанья сухих листьев...

Но откуда приходишь ты в осень —

и улыбаешься счастливая?

 

Золото в голубом...

Свет и покой нераздельны.

Жемчужный свет,

пролитый осенним солнцем в полдень,

ещё волглый лист, легший на остывающую землю,

холодна вода, бегущая за горизонт,

мысль осуществлённая и несбывшиеся воспоминанья -

всё едино.

И ничто не пропадает

даже самой малой малостью.

И смерти нет.

В чистом огне осени

земля и небо едины. 

 

Красно-золотой огонь в изумрудной чаше...

Для жизни какой

и для какой души?

 

И чудо:

в топазовом напёрстке вырастить нарцисс...

или твой подснежник?

 

Я знаю: чудеса тебя не удивляют.

Каждому чуду у тебя своё место —

из-за горизонта или на письменном столе,

но в осени.

И странно:

они у тебя никогда

не перестают быть

чудесами.

 

Нет, это всего лишь кажется,

это всего лишь живописнейшее наважденье...

а осень рассеивает да рассыпает,

никому ничего не даря.

Но стоит прислушаться к сердцу,

как скрипично оно откликается

на каждый звук...

И присмотреться к душе, как она,

отрешившись от возраста и рассудка,

сама обращается в свет.

 

Прозрачна осень —

на все четыре стороны.

Мы будем долго идти —

и не уйдём никуда.

 

Время выключилось,

словно перегорели

все лампочки в улице —

разом.

И никуда не спешу,

вглядываясь в перспективу минуты,

замершей в длину.

 

...считать твои родинки,

складывая их в созвездья.

Какое слепящее затменье...

 

Листья срываются

и разлетаются зеркальцами,

отсвечивая недолгое солнце.

И минута длится,

превращаясь в нескончаемую аллею.

Там из взвихрившихся листьев

возникнешь ты.

И пройдёт ещё какое-то мгновенье —

и послышатся

твои неторопливые шаги.

 

...как вздох над серым обрывом.

Ведь было же, было!

Пусть в жизни иной и в иной стороне,

но — было...

...и голубая пустота.

Или только сейчас случится?

Осень, благослови!

 

Я ничего не жду от жизни:

всё случилось и всё произошло.

Я ничего не жду от осени:

вся она — мгновенная вечность.

Но будет вечер.

Наверное, будет дождь.

Жду тебя.

 

Поздняя осень...

Какая холодная,

какая терпкая нежность...

Осень — очищение?

А там —

в развернувшемся, как спектр, мгновенье —

что бы там и как бы там ни было,

я знаю, не оглядываясь:

там — идёшь — ты.

 

Сердце срывается на вздохе

и падает

в головокружительную бездну,

опрокинутую в небо.

 

Если рисовать твой портрет...

Поднимающаяся к ветке ладонь

может превратиться в золотую лодочку

под зелёным парусом надежды.

Горло станет дивным деревом,

возросшим на пёстром лугу

в излучине голубой реки.

В кроне его

затеряется росчерк маленькой птицы,

трепетной и певучей.

Из-за локтя проглянет подснежник...

на фоне жемчужного горизонта Шамбалы.

Линия плеч сольётся с линией Пояса Жизни,

а в зените взойдёт знак Девы.

И никто не поверит,

что это — портрет молодой женщины

на прогулке осенью.

Потому что не будет в портрете

твоих горячих губ да ярких и ясных глаз.

Но каждый вспомнит

и заново переживёт

осеннее предчувствие весны.

 

Тучи тяжело и медленно сошлись.

Несколько мгновений

ещё были видны голубые разводы.

Но спускаясь ниже,

тучи наползают друг на друга,

громоздятся тёмно-серой массой.

Давным-давно был осенью листопад.

Начался дождь.

Оставшиеся листья,

намокнув, срываются поодиночке

и падают под деревья.

И деревья на глазах становятся чёрными,

а пустые гнёзда — чернильными пятнами

в их изломанной графике.

...Зажги свечу, и свет её

никуда не распространится.

 

Прибитые холодными каплями,

тополиные листья залепили асфальт.

 

Дождь висит в воздухе,

и погода кажется

нескончаемой и дремучей.

 

Между нами ни слова.

Между нами — узкое пространство,

загромождённое предметами и обстоятельствами.

А между ними

нечаянным сегодня дождём

проходит остатняя осень.

 

Прижавшись к шершавым стенам,

утробно бормочут ржавые водостоки,

пророча ненастье вечное,

огорчения через край,

болезни родных и близких...

Ты смеёшься и отмахиваешься от капель,

падающих с кривого уродца городской окраины.

И твой смех отменяет

все дурные пророчества

и проворовавшиеся уродства.

А я понимаю:

без тебя — несчастье.

 

Время завихрилось вокруг нас.

Ночь ли, день... утро ли, вечер...

Тихий свет и неизъяснимый покой.

Только дождь, растревоженный вихрями времени,

плещется, плещется...

и будет плескаться, наверное, долго.

 

Засмеявшись листку, прилипшему к щеке,

ты хлопнула в ладоши,

и от звука твоих ладоней

образовалась и возникла

некая тонкая материя.

Время растворилось в ней,

но распространился свет,

в котором капли дождя преобразовались

в невесомый хрустальный бисер.

 

Ты спокойно и внимательно

расспрашиваешь о самых обыденных вещах,

и в каждой из них

словно загорается лёгкий свет,

и каждая из них

становится светоносной крупицей бытия,

как если бы в расписании автобусов

вдруг отразился Зодиак.

 

Ты приветливо и понимающе улыбаешься,

когда узнаёшь о моём бузинном посохе.

Мечтатель... мальчишка-выдумщик...

Нет, ты заботливо улыбаешься.

Так зачем мне этот колдовской посох

и все печальные иносказания

сейчас, осенью,

когда просто и ясно:

ты... я... осень...

Правда, завтра осени уже не будет.

 

Твои движения медленны,

как осенний свет.

Твои ладони прохладны и осторожны.

Ты кладёшь на затылок мне

едва ощутимую ладонь,

и боль, как сизифов камень,

скатывается в немыслимую бездну

и уже навсегда.

 

Ты невесома, как птица.

 

Твои лёгкие следы

листьями отрываются от асфальта

и уносятся ветром

в исчезающе неуловимую точку.

 

Если говорить о тебе...

никому ничего не расскажется,

потому что невыразимы мгновенья и свет,

невыразимо сердце

в лодочке твоих ладоней.

 

Не скрипит автобус,

вываливающий на углу переулка

спекшихся, как шлак, пассажиров.

Не взрываются лужи

под сорвавшимся с места такси.

Не дымит по этажам

подгоревшая из-за политики каша.

Не воет утробным восторгом

пропотевший насквозь видеосалон.

Не вздыхает пенсионер,

тайком разглядывающий НЛО.

Ты, словно бы рукой махнув в сторону,

отменяешь игры и правила.

Но зато вместо шестерёнок

кружатся-крутятся мокрые листья,

а вне гороховой суеты

ничегошеньки не решающего перекрёстка —

мы... вдвоём...

Ты опираешься на мою руку,

когда из-под листьев

неожиданно блеснёт полоска воды.

Ты отменяешь игры и правила,

когда мы

смотрим друг другу в глаза.

 

Голые ветки

темнее свинца сумрачных витражей.

Небо засвечено мокрым городом.

 

Будь жизнь иной,

я не написал бы этого стихотворения,

где мы с тобой

идём навстречу друг другу.

 

— Не клянись, — ты сказала.

Нежность, печаль...

Ты уже что-то разглядела,

ты уже что-то знаешь

здесь, в осени и судьбе,

и там, за горизонтом.

— Не обещай, — ты сказала,

уже отступая на шаг.

 

— Иди, — ты сказала.

И сама уйдёшь не прощаясь.

И кончится осень.

Но когда-нибудь —

и это будет

в печали обретённого зрения —

я пойму:

ничего в моей жизни не было,

кроме встречи с тобой...

осенью... накануне дождя...

в дожде...

до позднего вечера.

 

Твои губы,

неожиданно свернувшись трубочкой,

издали весёлый звук: — Тпцу.

Вздрогнуло сердце,

но ты уже взмахнула рукой...

и словно улетела

в тут же захлопнувшуюся диафрагму.

Вечер,

жидкий масляный свет фонарей...

Немного осени всё же осталось.

 

И небо — с овчинку,

и дорога —

всего лишь мокрые трамвайные рельсы,

и свет в конце —

это ж фонарь,

как желток на чугунной сковородке.

 

Как ни перелистывай осень —

осень...

 

Куда идти?

.................................

 

Когда-нибудь,

прислонившись к древней красной стене,

я пропою осенью вполголоса всё,

чего не пел никогда,

но чем жил —

и выжил.

 

 

 

 

 

Больное сердце

 

Сегодня

упав на красный диван

я думаю о своём сердце

как о Маленьком Принце

уходящем к Змее

 

Сегодня

сердце задохнулось

слезой

каплей гремучей смеси

слеза медленно

как пуля

в мгновенье

растянутом на галактическую минуту

медленно прожгла

сквозную бурую пробоину

в маленькой красной планете

прожгла от севера до юга

чтобы расколоть

расколоть ещё один атом

мирозданья и человечества

моё единственное убежище

мою единственную крепость

 

Запрокинув лицо в темнеющий потолок

я думаю о своём сердце

как о Сизифе

на минуту надорвавшемся

от тяжести

ещё одной

человечьей слезы

 

Сердце пустеет

и затихает

как тоннель

из которого вылетает экспресс

как рваная рана больше ладони

испускающая с последней болью

последний глоток воздуха

последний толчок крови

 

Звякают пузырьки и хрустит таблетка

в чьих-то далёких-далёких руках

падает на щеку дождинка

из чьих-то далёких-далёких глаз

кто-то

смутно бормочет последние известия

о разбушевавшемся Солнце

кто-то издалека говорит

о внезапно раскисшей погоде

кто-то ещё говорит

и ещё говорит

 

А сердце пустеет

пустеет

как зал ожидания

в котором нечего больше ждать

и гаснут гаснут

лица воспоминания и заботы

на непостижимо острой грани

глухоты и боли

 

Закрыв глаза

я в мыслях пытаюсь связать тропинку

воскрешаю в зрачках

степной бессмертник

птицу

стрелой беззвучно взлетевшую

в синюю полынью...

медленно перебирая пальцами

пытаюсь ухватить тетиву горизонта...

романтическую пыль

глотаю

как целительные порошки...

я мыслю и действую

пока сердце

способно испытывать боль

может быть именно этой болью

я — человек

 

Эгоистической блокадой окружая

людей и вещи по ту сторону век

хочу снова вернуться

на проклятый сизифами склон

снова и снова вернуться

хочу снова родиться

проснувшись осенней зарёй

хочу — вернуться

 

на распутывающуюся тропинку...

что боль...

последняя боль...

моё единственное убежище...

будет в сердце...

моя единственная крепость...

на последнюю боль...

что бы ни случилось в жизни

последняя боль — в сердце

 

 

 

 

 

 

 

Ничего, кроме света

 

 

1.

 

успокойся в осени...

в цыганский полдень

на цыганском ветру

запойные маляры помахивают кистями

острой синей водкой

проливается перспектива

погода — полжизни

и такой неверный

дыроватый покров души

но успокойся и позабудь

заклятья бессонницы и памяти

недопетая осень... когда-то...

растранжиренная весна... навсегда?..

в прах растолчённая зима... из края в край...

провалившееся лето... почему-то...

да погода — полжизни

такой неверный

и дыроватый покров души

но вспомни судьбу

так улыбчив осенний день

и солнце — детской булочкой

голубая флейта да золотая свирель

...ты мелькнула когда-то

солнечным мотыльком

и скрылась в душе моей...

запойные маляры

разгулялись по округе

под хмелем синей водки

а в красной чаше огня 

уже вскипятились морозы

о чём поёт

на какой ноте стынет

осенняя даль?

радостно... тихо...

но невесело

успокойся

замри у костра

и смотри

как быстрые лезвия пламени

подрезают серые стебли дыма

погода — всего лишь полжизни

всего лишь погода

 

 

2.

 

слепая как музыка осень

и день-поводырь

слеп

...но уловить ухватить момент

и не запутаться в уточненьях

не погрязнуть в подробностях

белым-белым крылом

над омутом

кто? ты, Гораций?

с пирушки у Мецената?

от Левконои?

на осенний Массик?

или в Цекубу?

отряхая с сандалий

прах кипарисов сгоревших

поймал момент?

он сладок... он долог...

умеренные сумерки

между Фебом и Бахусом

между стихиями вымысла —

сволочным произволом прозы

и безглазой прозорливостью поэзии

между памятью и смертью

между ужином и любовью...

уловленное время

запечатанное искусно

в шарик восточной конфетки..

но осень... ах осень!..

беспредел нищенской свободы

и душевной щепетильности

босяцкий удел

но какой же всемилостивейший суд

когда вместе —

осень и моя жизнь

светлейшее благословение

у меня можно всё отобрать

даже дар Божьего Промысла — жизнь

но не смерть и не осень

в песчинке и капле — больше вечности

чем во всей моей разбежавшейся судьбе

но пока у меня есть время

и может быть — успею

хотя бы осенью

или перед смертью

я щита не бросал

но и не сохранил

а был ли щит?

очнулся - тишина

и рука прижата к груди наискосок

что, друг Гораций?

молчанье...

вне времени — умеренные сумерки

смутный шум затихающей вечеринки

на удаляющемся корабле

или последние листья

прошумели за белым крылом

над омутом?

а за мной

белёсая как извёстка

тень отца моего

 

 

3.

 

осень разводит скитальческие паутинки

распутывает узелки усмиряет сомненья

осень ничего не обещает — и длится

протяжной музыкой отрешения

осыпался кошмар подробностей

и смазана лукавая прелесть уточнений

но подняться... подняться - и увидеть свет

ни боли памяти ни далей забвенья

ни боли ни далей в отвесном небе

осень ясна как сбывшаяся надежда

когда под журавлиным крылом

присмирела земля в паутинках скитальчеств

да кленовый листок задержавшегося мгновенья —

золотой мотылёк в небе синем

не крик... — прощанье и встреча

не золотое сиянье — свет...

ни сторон ни углов ни заядлых напрвлений

в несочтимом диве осени

призрачно огороженной синей нитью

собрать хотя бы горсточку света...

на чёрный день? или на день вчерашний?

сколько света от усталости до утоленья?

сколько света чтобы проснулась

чтобы прояснилась чтобы просияла душа?..

о свеча неутолённого одиночества...

бледнеет и тает в осеннем свете

за всю прожитую жизнь не покаешься

а у чуда ни единого дня не вымолишь

и время в судьбе — вроде петли

настольной железной дороги

в раскрученном расписании

утра стрелецкой казни

никакою силой не поразишь пустоту

но свет — неслышно одолевает и распространяется

шире размаха крыльев больше судеб

я молюсь... молюсь обращаясь к Отцу

и если тревожу светлые тени

если прошу сверх погоды и тишины —

всего лишь горсть света

.............................

здесь свет - и здесь никогда не будет

ни боя ни сражений ни битв

.............................

свет как накрахмаленная

и старательно выглаженная

белая скатерть с золотыми нитями

для тризны

......................

 

 

 

 

 

Осенняя ночь

 

...............время Совы

для кого-то — час Волка...

за хрипящим от ветра плетнём

в ускоренье крапивного семени

стрекотанье секундных стрелок

и дребезжанье старого пятака

на истёртом цементном полу

И снова топот Дикой Охоты —

по чью-то проснувшуюся душу

по чей-то бессильный рывок в свободу

В оторванном календарном листке

за гранью Нагорной проповеди

ропщет толпа но рукоплещет

бесплодным шлёпаньем волн

пересыхающего моря

Быть вою великому! —

когда упадёт секундная стрелка

брякнется в таз под столом

так и не добежав

даже до крохотной точки надежды

И туманятся смутные сны над землёй

нарождающимися облаками —

без обещаний дождя или снега

но только сумерек

после которых — время Совы

для кого-то — час Волка

 

 

 

 

 

Обручение с Россией. Поэма

 

 

Россия! родина! те, кто любил тебя, жил

тобою, верил в тебя, знали ли они от тебя

что-либо, кроме муки? За муки любили,

чрез муку верили, но и когда колебалась

вера, когда бросали они тебе в лицо го-

речь плача и желчи, они знали, что для

них нет жизни вне тебя, нет родины, нет

обетованной земли, кроме тебя, Россия,

нет скинии завета, кроме сердца твоего,

святая Русь! И отчаиваясь в тебе,

в себе же отчаивались, произнося приговор

над тобой, себя судили.

С.Н.Булгаков.

 

 

...в кромешном зареве напророченного будущего

и в облезлой роскоши будущего наобещанного,

в дымной и едкой гари будничной суеты,

в разметённом и вспылённом прахе истории,

в первом встречном, отшатнувшемся к обочине,

в осенней любви, обернувшейся оглушительной болью,

в надеждах, превратившихся в мучительные сны,

в разбитом храме и на тонущей дороге,

в задумчивом лице моего всё ещё маленького сына...

 

— снова зовёшь.

 

Этот зов

невысказуемо таинственно

связан с тёмным током крови моей.

Эта невыразимая тайна в душе — двуедина:

она — образ дерева, восставшего среди ровной долины,

и она — взрыв в мириад разлетающихся осколков.

В провидении тайны этой

я тот ещё Китоврас...

или странник в поднебесной юдоли?

или герой на Млечном Пути?

или нищий в переходе под перекрёстком?

или замешкавшийся в поздний час прохожий?

или вор, застрявший между вагонами рожденья и смерти?

или опять и опять приговариваемый поэт?

или ночлежник, которому с утра на работу —

до вечера,

чтобы когда-нибудь спокойно умереть?

...................................................

И я не понимаю Тебя,

как, наверное, себя не понимаю.

Не понять себя — ошибиться в таланте.

Но Тебя не понять — ошибиться в судьбе.

Так что же? — если зовёшь...

Снова мученичество? Снова предательство?

И снова — Крест?

И Твоя всевышняя скорбь по необходимой жертве...

И Твоя божественнейшая слеза в чистом небе...

И молчание Твоё

в ответ на последний вопрос:

— Для сего Ты меня оставила?

 

Пусть так,

Ты начинаешь действо

и снова — зовёшь.

В действе нужна

последняя торжественная жертва.

В действе Твоём слово необходимо.

Но и слово — без жертв не бывало.

Во всём Твоём протяженье в пространстве,

во всех Твоих завтрашних днях

тянет горьким осенним дымком,

мерещатся весенние зелёные сны —

и пахнет кровью.

В судьбе очередной последней жертвы

не будет ни одной Марии,

не будет ни одного апостола:

судьба иссякла.

Но кто-то скажет слово,

якобы — искуплённое и якобы — навсегда.

А Ты? Что будешь делать Ты?

Куда позовёшь дальше?

 

Мы падаем по сторонам, как подкошенные:

не выдержало сердце и, всхлипнув, рвануло,

лопнул нерв, вытягиваясь по беспределу,

рассудок осыпался на разгулявшемся зыбуне...

или куда как проще — сам себя приговорил — и точка.

Но падаем мы — вперёд, куда указуешь или зовёшь Ты.

И мученья не кончатся, Предательство останется верным.

А за плечами — вечный Крест.

Да, я одинок, но не один среди всех Твоих прочих.

И колоколов не будет, и новой Пасхи не будет.

Просто в терзаньях и в суете

сгинет ещё какой-то миллион душ во искупленье.

А Ты пропишешь народившемуся поколению

Слово назиданья, урока, завета,

обложив его виньеткой из наших полустёртых имён.

 

Ты меня испытывала? Так почему же не испытала?

Ладно — смерть, ладно — ссылка в беспамятье.

Но этому ж нет названья!

Я — всего единица,

с которой начинается миллион,

Я — одинок, но не один.

Твой автобус, битком набитый, не раскроет створок своих

и — мимо, мимо промокших, промёрзших, прождавших...

Твой скорый поезд, погромыхивая пустыми вагонами,

не остановится на минуту

и — мимо,

мимо измятых, исплакавшихся, изуверившихся...

Здесь, за углом, гражданку в очереди задавили:

несчастный случай... неподсудное дело... бывает... мимо!

Ты не считаешь своих бомжей, Ты не считаешь своих нищих,

Ты не считаешь своих калек... — мимо! мимо!

Ты не оглядываешься по сторонам.

Всё так, ведь ещё не миллион.

А Тебе разве внове расплачиваться миллионами душ?

 

Какая вечная слава...

Твои Владимиры оправдывали в деяниях

и оправдали посмертно своё имя.

Они без налогов и дани,

без пошлин и привилегий

владели умами и душами —

и всем миром тоже владели.

Твои святые Владимиры оправдали своё имя.

Но кто оправдает Тебя в их судьбе?

Кому культ, кому пуля, кому водки стакан...

 

Какая долгая память...

Ведь 34 года парни с танкера "Туапсе"

ждали, плен на Тайване преодолевая, что Ты вспомнишь про них.

Что ж, дождались. Вот и вернулись... вернулись...

чужие в родной стороне, словно без роду и племени, глухо,

словно тихая страшная язва в одном из Твоих закоулков...

Но они-то — вернулись... живые... и может, ещё поживут.

Сколько ж мёртвых без вести пропало

в Твоих провалившихся могилах...

до сих пор никуда не вернувшись.

 

Какое великодушие...

Нет, мы ещё не голодные, но как же алчем...

И отнюдь не раздетые, но до чего же голые...

Упившиеся — жаждем... и страждем — в неслыханном опупее.

Но разбредаются, сиротствуя, по миру

Тобой отринутые, Тобой отброшенные

Твои окаянные дети.

А в чём же их окаянство?

Да лишь в том,

что не они — в сторону,

а Ты — мимо.

 

Какое высокое достоинство...

Быть обманутым — так до дураков,

быть обобранным — так до нитки.

Ведь Тебя хватало на мир, хватало на космос

и не хватало на всех нас по-одному.

И нас проклинают русскими,

и нами пугают детей.

 

Какая цель? — Будущее.

Какое будущее? — Светлое. Столько света...

Ты ли это?! — распускающая радужные пузыри...

Сколько света восстанет из пролитой крови?

И что за цель? — если путь к ней пролёг

через слёзы и кровь, через жертвы и лагерный прах

и через души — чугунным катком...

Дорогу мостим черепами — и опять разворовываем могилы.

Кровью, кровью, кровью красим линялый кумач.

Из лозунговых заборов склепали-выстроили аттракцион -

и в его лабиринте якобы возвращаемся и якобы продолжаемся.

Разуверившись — изуверствуем над собой и своими детьми.

Что от Тебя осталось — в нас, Твоих всех прочих?

 

Страшной музыкой землетрясенья терзаются души:

то ли разверзится конец белого света,

то ли вся планета рождается заново,

то ли, взбесившись, козлища сошлись на ристалище...

Что стало с телом Твоим святым? Что надумала породить?

...Но в действе потребуется новая,

но в действе потребуется свежая,

в действе ж потребуется кровь...

на каждый миллион по миллиону?

и сверх того миллион?

 

Возродись в себе!

Не надо уроков, назиданий, заветов...

Покаяньем умойся перед каждой травинкой своей.

Потому что в душах, пока ещё не убиенных,

поцелуем Твоим величальным ещё не закланных,

в душах этих — как в храме лесном:

наивысшее творчество — Твоя красота,

наивысшая правда — Ты.

...и даже согнувшись в погибель,

берегут возле сердца тщедушный огарок,

что Ты... да, что Ты ещё не начиналась —

и до чего-нибудь можно дожить.

...Сквозь перегнившие листья и серые снеги

поднимутся свечи, как белым-белый день.

 

Перед горящим синим огнём судиёй —

перед восставшею совестью своей

я Тебе отвечаю: — Да.

Я - единица,

крайняя слева,

на которой кончается миллион.

Я знаю, каждый с Тобой обручённый, — обречён. Так было...

Я знаю, каждый Тобой обречённый, — обрящет. Так будет...

Я Тебе отвечаю: — Да.

Я обручаюсь с Тобой

кольцом изгнаний Твоей страдалицы Марины.

Я обручаюсь с Тобой

кольцом терзаний Твоего мученика Бориса.

Я обручаюсь с Тобой

страшным кольцом Твоего светлого Сергея.

И ничего не прошу, и ни за что не спрошу...

только сына оставь в его светлой свободе,

даже если он станет

окаянным Икаром.

 

1988-1990 гг.

 

 

 

 

 

Чудо

 

Ладонь — положи на землю

и прислушайся,

как оживает тепло,

как шевелятся корни,

как потрескивают семена

ещё только будущих цветов.

А теперь — поднимись,

обрати лицо к небу:

возвращаются птицы домой

из века в век

одним и тем же путём.

А всё просто:

и чудо жизни,

и чудо возвращения

рождены одним только словом:

— Люблю.

 

 

 

 

Окно

 

В мире сложных вещей,

в мире дерзких полётов

  и нахальных заблуждений

каждый день открываешь

простые слова и движенья:

открываешь окно —

  входят ветер, дожди

и падают листья и звёзды на подоконник.

— Люблю.

 

 

 

 

 

Я строю стихи

 

Меня мучит забота садовника.

Сент-Экзюпери.

 

Вне будней и праздников,

вне времени, отмеряемого будильником,

я строю стихи —

как строят дом или музыку,

как дерево строит себя.

На вопрос "А зачем стихи?"

я не могу ответить,

как всё человечество

до сих пор не может ответить

"В чём смысл жизни?

Для чего человек на Земле?"

А зачем стихи?

Вопрос для насмешек,

для снисходительного соболезнования:

это ж не дело

и даже не хобби,

пустое развлечение —

и никаких удовольствий.

Но вне будней и праздников,

отмахнувшись от квохтанья будильника,

я строю стихи.

Стихами пренебрегают зря.

Разве скажешь в толпе,

как сильна боль,

как велико твоё горе...

Толпа слышит только себя.

И поэзия — белая трость

для нашей жизни в толпе.

Я строю стихи —

в них много грусти, печали,

в них подчас горечь, боль...

всё так,

как в жизни,

моей или вашей,

не больше.

Но есть у стихов свойство:

они укрепляют ослабевшую душу,

они обостряют помутившийся взгляд...

Чем-то всё же стихи питают,

что-то привносят стихи

в нас самих, в нашу жизнь...

И вот в душе прорастает надежда,

дающая новые силы,

и в глазах зажигается свет,

чтобы увидеть жизнь

и разглядеть людей.

И уже не потеряешь себя в толпе

и кому-то потеряться не дашь.

Вне будней и праздников,

задвинув за толстые книги

смертельно надоевший будильник,

бывает — мучаюсь,

бывает — страдаю,

оплакиваю и проклинаю судьбу,

но строю,

строю стихи.

А потом они от меня уходят —

как улетают птицы

с насиженных мест — на юг,

как дети уходят

с родного порога — в мир.

Остаюсь,

как дерево,

вышедшее из леса, —

с гостеприимной кроной

и щедрой тенью, —

остаюсь в одиночестве.

Но я чувствую,

меняется что-то на планете людей:

у кого-то слабеет боль,

утишается чьё-то горе

и всё больше детей

у воскресающей в буднях

надежды.

 

 

 

 

Когда я умру...

 

Когда я умру,

вы найдёте меня в саду.

Мой убогий сад — настоящий храм,

единственное место в округе —

хранитель покоя и воспоминаний.

Сколько прожито жизни,

сколько пустоты и никчёмности...

И как-то само собой позабылось,

ради чего жил на этой земле.

Но есть в саду, как и в храме, святыня -

старая яблоня с неизлечимым дуплом.

Старая яблоня —

берегиня самых добрых

и самых прекрасных снов и надежд.

Будь моим исповедником и свидетелем,

старая яблоня.

Тебе ведь не нужны

ни горячечные слова признаний,

ни молитвенно жалобные стоны.

Ты примешь всё: и меня самого,

и мою жизнь — а её мало,

она вся в моём сердце...

Весенний сад вовсе не пуст:

рождается новая зелёная жизнь,

рождается новое время...

и скоро прилетят соловьи.

Разукрасится сад белопенным цветом

и самозабвенным пением.

Мой убогий сад — настоящий храм.

И когда я умру,

вы найдёте меня в саду.

 

 

 

 

ВЕЧЕР

 

В окно —

сдвоенный стук.

Ты?

Нет...

лишь ветер

да ветка.

 

 

 

 

 

 

Финал

 

Любите, дамы, Иосифа Бродского!..

А я... я ещё поживу.

 

Я поднимусь, встану я над своей болью

и, не оглядываясь на разлуки,

превозмогу равнодушную глухоту,

преодолею молчанье памяти

и доиграю свою роль

в предутреннем свете

последнего дня.

Я ещё поживу!

 

В нынешнем театре я сам себе автор,

а напоследок — и режиссёр-постановщик.

Пусть слепнут глаза,

но душа — словно бы на краю,

на скользком карнизе —

над бездной города,

над дымной сумятицей мира...

А значит — я ещё поживу.

 

Пусть стоит за спиной одиночество

и скупо отсчитывает мне время

каплями или песчинками,

криком горластого петуха

или сиротливой кукушки,

пусть холодит затылок

напоминаньем о скором исходе...

Но я — ещё поживу.

 

Из-за синего леса накатывается гроза.

И трясётся, серея, осина,

как тряслась в давнопрошедшие,

но до сих пор не избытые времена.

Каждый день, каждый час

в человечестве и в народе моём

предаётся Слово. Слово — предаётся!

Но к осине очередь не выстраивается.

А гроза раскалывает небо,

как когда-то в храме рвала пелену,

но так и не проняла народа

ни страхом, ни громом, ни смертью,

ни страданьями Одного.

Но я помню...

и я ещё поживу.

 

Поэзия! что ты такое? Может быть, Кто?

Да, не хлеб.

Но душе трудно дышится без тебя.

А тобой не вздохнуть —

так навек голодать,

голодать беспросветно.

И ты не признаёшь пределов:

каноны, законы, быт или смерть... —

вне времени камня, песка и воды.

Но сквозь времена —

то ли шествие, то ли полёт,

то ли дыхание божества...

Однажды... невзначай, мимоходом...

ты коснулась меня.

И пока длятся несуетно строки —

я ещё поживу.

 

А на окраине города,

где днём полно голубей

и вечером так одиноки фонари,

в полумраке подъезда бывшей казармы

увлечённо свиданничают двое,

и их шёпот тише шёпота звёзд

и всё выше и выше — за облака...

Так что ж мне не жить?! —

если двое влюблённых — мои:

я придумал счастливую встречу,

удивил их голубями и звёздами,

шёпот им подсказал —

и они расстаться не могут,

не могут, не могут...

Так вот же: я ещё поживу!

 

И вот осень.

Год, как жизнь, подходит к концу.

Печаль и прощанье —

с каждым оторвавшимся листком,

а каждый — верней календарного.

Осенние маляры расцвечивают город,

пятнами лепят по улицам

червлёно-золотые иероглифы —

знаки солнцеворота.

Только осенью — один на один с небом.

Только осенью — чуткая синяя даль.

Только осенью каждое слово твоё

похоже на птицу или на сорвавшийся лист.

Печаль и прощанье, листок за листком,

слово к слову...

и я ещё поживу.

 

Но зима... иллюзия чистого листа,

иллюзия надежды начать всё с начала —

с первого удивления,

с первого слова в строке,

с первого свидания в Старом Городе,

с первого поезда в завтрашний день.

Как ни крути, как ни крутись,

зима оголяет одиночество.

Но в свежести и белизне —

неистребимое предчувствие весны,

а значит — я поживу.

 

Ты была, И весна была...

Но теперь весна не случится.

Жизнь, как дорога, как прожитый год,

замкнула кольцо.

И к финалу движется пьеса.

Сердце сбивается с ритма,

словно кто-то напоминает: "Пора на выход!"

Так... да-да... у меня — последняя реплика...

я сейчас выхожу...

я ещё поживу,

пусть недолго,

пусть всего шагов двадцать до края,

я — поживу...

 

Любите, дамы, любите!

Оборвалась строка.

Я доиграл свою роль.

 

 

 

 

Я плачу...

 

...и про то, что оно — голубое.

Ю.Калещук

 

Я плачу,

обращая к небу

слепое лицо.

Зачем тебя придумали,

небо?

Зачем придумали небо? —

если только отражаемся в нём

мы — летучими серыми дымами...

Вся наша жизнь —

бесподобное кино,

а мы — лишь тени,

блуждающие и разлетающиеся

в призрачном голубом океане.

Я ведь ещё помню,

я — не забыл: голубое...

Ещё теплится в решётке рёбер

душа староверской лампадой.

Так что же это,

что же случилось

в нашей жизни —

исторической и случайной?

Просто слепота?

или снова — повязка при расстреле?

или мир съехал в собачий спектр?

Плачу, нащупывая в беспросветности

запах новогодней сосны,

доживающей свой случайный век.

...или разрушается система зрения —

и ничего не остаётся душе,

кроме безликого серого света?

...или разрушается вещный мир —

и осколков больше, чем истории?

Картина осыпалась,

мозаика не получается.

Земля припорошена сухим снегом.

Земля промёрзла до колокольного звона.

И даже детский плач,

такой маленький,

такой затерянный среди городских камней,

отзывается в ней долгим стоном.

Но дети ещё играют

цветными стёклышками, мелками и камешками,

мёрзлыми листьями и листами рукописей...

но игра не завершится никак

и рассыпается тоже.

А у нас —

у тебя и у меня —

надежды нет.

Кто-то всё ещё крутит кино,

крутит безнадёжно выцветшую плёнку.

И раскручивается, разматывается

абсурдистский сюжет.

Всё больше слепых пятен

в нашей рассобаченной жизни.

И не прорвавшаяся вода

бежит по уличным асфальтам,

а время бесследно растекается,

размывая бесценные краски.

Но может быть,

виноваты глаза и глазные нервы,

изъеденные слезами, как ржавчиной,

прожжённые вспышками ненависти,

отравленные каплями кислотных дождей...?

Какая-то замогильная чушь...

вроде пересолено-лимонной шутки — вместо кружки воды.

Но тугой поросло, крест сопрел,

а имя — забыто раньше.

В каменной комнате,

как шаги по крыше,

как квадратура круга,

как доплатное письмо,

томит некий тёмный вопрос.

Ни свечи в запасе, ни спички за пазухой.

Рука наощупь ползёт к выключателю.

Хотя — зачем? —

когда днём одиночества больше,

а ночью — просто холодно...

Самая глухая неволя —

или апофеоз свободы? —

готовность хоть сейчас лечь в могилу.

О покой!.. прижавшись больной печенью

к батарее центрального отопления...

О покой!.. забыв про назавтра всё,

кроме утюга на стуле да чайника на плите.

О покой!.. никакой жизни, никакой любви

и никакой судьбы...

Но как долго может болеть сердце? -

чтобы простить всё

и чтобы простить всех...

Почему же —

кто ответит, почему и зачем —

небо над нашей жизнью из серости в серость

по-прежнему голубое?

Непреодолимое небо..

но какая неопалимая мечта!..

Так! Первыми в массах

ослепят поэтов,

которые ничего не обещали,

но всё же — не успели.

То ли слепое небо над зимней землёй...

То ли слепая земля под зимним небом...

 

 

 

 

 

Матерь Надежда. Молитвословие

 

После стольких лет зимы одиночества,

горя, болезней и всяких несчастий

я словно бы новыми глазами

оглядываю округу —

и обращаюсь к тебе:

"Не подведи,

как ты никогда не подводила.

Будем жить.

Преодолевая печали, затмившие душу,

пересиливая смертельную тоску, —

будем жить, Матерь Надежда,

будем жить."

 

Трава... зелёное половодье!

С травы начинается весна,

с травы — и света небес...

Но с надежды - начинается жизнь.

 

Ясноглазая — и седая...

старше самого старого,

старше всех матерей и отцов,

старше предков, потерянных и забытых.

Но для надежды — нет времени,

и возраст надежды — вечность.

 

В допотопных началах мира

человеку слово было дано —

как путь

для совершенства ума и души.

Но раньше

обрёл человек надежду.

И всегда, и во веки веков

из всех вождей, пророков, учителей

самым необходимым

и неотступным наставником

оставалась она...

да, надежда!

А кому же ещё

поить и кормить голодающий ум,

излечивать изболевшуюся душу

и подвигать нас — на жизнь,

на творчество и на риск?!

 

Умножается наша жизнь — надеждой.

Воодушевляется наша жизнь — надеждой.

Возвышается наша жизнь — надеждой.

И крылаты наши мечты,

надеждой благословлённые.

И прекрасны предутренние сны,

нашёптанные надеждой.

 

А сходство какое

меж надеждой и небесами!

Теплом и светом объята земля,

теплом и светом небес и надежды.

 

Раньше я жил —

и с надеждой молился,

обращаясь...

сам не зная куда и к кому.

 

Но вся моя жизнь —

время надежды.

 

Корабль — по слнцу, по звёздам,

я — по надежде.

 

Я, последний романтик,

одинокий печальник, братства лишённый,

посреди своей грешной,

но родимой земли...

 

Время — ничему не научило.

Время от молодости не излечило.

Время всё превращает в прах.

А надежда... и души, и жизнь возрождает,

поднимает на ноги

и ведёт...

а дорога — хоть Млечный Путь!

 

Надежда — не обманывала — никогда.

Но как же часто сама обманывалась

Матерь Надежда,

обнимая своих непутёвых детей.

 

Добрые руки её

отогреют птенца,

отогреют промёрзший пригорок

и захолонувшее сердце

отогреют.

 

Никогда не приходит —

как весна, или осень, или гость ночной.

Никогда не случается —

как любовь или гроза в ясный полдень.

Никогда не снисходит —

как озарение в поиске

или как жалостливая забота.

Но всегда — просто есть она,

она — Матерь Надежда.

 

Все слёзы и горести

ты берёшь на себя,

Матерь Надежда.

В каждой радости

улыбаешься — ты,

Матерь Надежда.

И раскрываются города,

и раздвигаются горизонты...

новорождённого крик,

первая песня скворца...

 

Вот и дышим, и ждём,

и собираемся в дорогу,

и закладываем первый камень —

всё во имя твоё,

Матерь Надежда.

Да, мы все — твои дети.

 

Без тебя не поднимался ни один парус.

Без тебя не может быть никакой победы.

Без тебя мучительна любовь

и без тебя ненавистна жизнь.

Мы все — твои дети,

Матерь Надежда.

Не покидай нас,

какие бы звёзды ни звали тебя

и чем бы тебя ни манили!

Мы все — твои дети,

Матерь Надежда,

не слишком смышлёные дети.

 

А осенью

даже опавшие листья

сиротливыми птицами

вьются вослед за тобой.

 

Я никому не могу завещать

свою беспокойную надежду,

Умру... но моя надежда

найдёт пристанище

в чьей-нибудь неприкаянной душе.

И кому-то снова и снова

будет видеться невыразимо

тропка света — к свету — в самый свет.

 

 

 

 

 

Обращаясь к Гомеру

 

Море дышало гекзаметром —

спокойно и мощно.

В назиданье, на радость

слепой аэд в такт ему

вспоминал героические времена,

обращался к богам,

как к соседям, живущим чуть выше,

пытался распутать

любовные путы

богов и людей,

восхищался ремёслами

и провидел маршруты

по морю и суше

к владеньям атлантов

и в Гиперборею.

Но что-то когда-то кончилось,

не оставив следов,

ни направленья,

ни зова.

Что же было?

Чем мы владели?

Что потеряли?

Ведь и исчезло не враз —

в том, что мы называем историей.

Но почему

словно пропасть,

словно пыльная пустота

между нами и старым аэдом,

в слепых глазах свято хранившем

образ мира людей и богов?

Иссякло общенье с богами.

Иссякло наше общенье друг с другом.

Боги скрылись в заоблачных высях.

А распахнутая Ойкумена

одиночеством заполонилась.

Одиночество — рабство

в худшем из рабств,

истребляющее уединенья,

иссушающее душу,

умерщвляющее надежды

и уродующее мечты.

Люди,

где бы ни жили,

стали толпой.

В толпе одинокому проще:

никто ничего не увидит,

никто не узнает тебя

и не услышит.

Так и живём,

позабыв,

что когда-то,

конечно, не сразу,

но — потеряли,

что-то кончилось в нас.

А море дышало и дышит

гекзаметром —

спокойно и мощно,

выбрасывая на берег мусор —

достижения нашего обитания.

 

 

 

 

 

В молитвенном свете луны

 

В прожитом дне и в нарастающей памяти,

в моей расхристанной, от меня отчуждённой стране,

в моей потерявшейся родине — я ищу Бога.

Как найти?

Ни дорог, ни следов, ни души,

кроме тщеты и печали,

страха...

и памяти,

которая больше и жизни, и смерти, и вечности.

Ничего не хочу.

Ни о чём не прошу.

Никого не зову.

В пустоте окна — ночь засвеченной плёнкой.

Стираешь муть и туман,

но из-под ладони — ночь.

Ночь... Мрак забвенья или библейской бездны?

Темень замыслов или прокурорских причин?

Бесполезно...

бессмысленно вопрошать ночь

или шептаться с моросящим дождём.

Ночь — только ночь — просто ночь,

как тогда — как сейчас — как всегда...

Ночь — молчаливый спектакль

тёмных, как тени, вневременных пилигримов.

А спектакль-то — вознесенье молитвы.

Но слово о вербном свете

иссякает,

не успев возрасти и распространиться.

И за рампой медленно остывающей сцены

всё так же —

провал, мрак, глухота

и страх —

до изнеможенья, до смертельной усталости,

до истерического хохота синегубого Мавра

и детского плача —

на спасенье ли, на погибель души...

Может, веры и больше.

Но всё меньше надежды.

Надежда мостиком через...

не получается.

Что останется от избытых надежд?

И жить, отрекаясь от своих поэтов?

Но у поэтов — нет грехов на душе...

.............................................

И оглядываться некуда...

Чуть ошибся...

просто устал и ошибся —

и только всхлипнешь на вздохе

в расплате строки,

обернувшейся лезвием.

И чёрные эфемериды страниц

не затмят памяти и света не прибавят.

Всё так.

И вся жизнь — как урочный час,

когда на душе остаётся молитва —

только молитва,

одна молитва

к Богу — о Боге и родине.

В молитвенном свете луны

романтика обернулась троянским враньём.

И в узких окошках заветных воспоминаний

задёрнуты рваные тюлевые гардинки дождя.

Когда-то была весна,

а сегодня —

прожиты сутки.

Всего-то сутки, а кажется —

такая тяжкая и непутёвая жизнь.

Нет, я не устал ни жить, ни искать,

ни скручивать строчки.

Но молитва ушла.

Я с утра её вспоминал,

вглядываясь в рассобаченные подробности мира,

в которых бесследно растрачивается

моя потерявшаяся родина.

И жизнь не отмолил,

и смерть не приветил.

Но луна...

Ах, луна... — гениальна, как точка,

перед восходом утренней звезды.

 

 

 

 

 

Полетим?..

 

Помнишь? в детстве —

крылья... свобода...

Да что там крылья?!

Были бы ноги босы —

свобода!

И летели — бегом,

и смеялись — бегом,

и счастливы были — тоже бегом.

Не очень сытое детство

нас кормило свободой — любой,

даже самой невероятной и фантастической:

свободные подвалы и чердаки,

свободный двор во всю ширь,

свободная дружба, свободные игры...

свободно собрались,

свободно разлетелись.

Потому-то мы ночью

так часто летали во сне,

а утром — просыпались с улыбкой,

предвкушая новый свободный день.

Долго так жили,

не забывая о крыльях

и босоногой свободе.

Но всё, что случилось и произошло...

всё — в одно, всё — для того,

чтобы отбить нам руки

и повыщипать крылья.

Сегодня нам — не отбиться и не забыть:

не отбиться — от людоедских забот,

не забыть — кромешной свободы,

что обрушилась на нас,

словно взорванный дом.

Значит, просто, —

несмотря на погоду,

несмотря на сумерки будней, —

возьмёмся за руки - и полетим.

Ах же... крылья...

Ни в шкафу, ни в ломбарде,

ни в госхранилище...

нам просто вспомнить их —

и полетим.

Чтобы нас не смутили расстрельные крики,

чтобы какой чудак не подбил нас с испугу,

мы полетим в полночь

и — вокруг месяца.

А месяц сегодня весенний, тоненький...

там — за окраиной нашего города.

Мы живы, пока летаем,

пока летаем, мы — люди, мы любим...

Так вспомним же —

и полетим.

 

 

 

 

 

Попытка жестокого романса весной

 

Вечер

медленно тонет в ночи.

Но до утра,

ладно... хотя б до полуночи,

но ответь мне, душа:

"Эта весна — взаправду?

или природа тоже склонна

пошутить да и вышутить,

а потом, проливая капели,

жалостливо обмануть?"

 

Как же это, душа?

Что... может, кто...

но так настойчиво и беспокойно

зовёт-призывает меня?

Любовь? жизнь? поэзия? смерть?

Или Бог? или — ты сама?

Я же чувствую этот призыв,

чувствую, как сердцебиенье...

Но куда... куда мне идти?

 

Мне, пережившему

столько чёрных апрелей,

ни покоя, ни света.

Даже заурядный проулок

превращается вовсе не в путь,

а в кривую дорогу

с доброжелательными засадами,

лихой беспробудной шпаной

и ледяной безнадёгой.

 

Весна рассыпалась по земле.

И я спрашиваю тебя, душа:

"Как длинна дорога?

Душа, это же страшно,

если дорога никуда не выходит —

ни к дому, ни в степь,

ни в человечество,

а к Богу — подавно.

 

Я молился, душа,

не знаю, в какую сторону света.

Но просыпались слова мои

между рёбер, между пальцев

сухим золотым песком,

перемёрзшими зёрнами.

И я снова молился, душа.

Но пустота подступает под горло —

хуже потопа,

хуже горького горя.

 

Да, душа,

это, быть может,

всего лишь весенний хмель,

весенняя пьяная брага.

Лепет ручьёв, впадающих в лужи,

 сливается с лопотаньем надежды,

устремившейся невесть куда —

между землёй и небом.

 

А весна

вся в святом благовонии.

Так ещё-то чего желать?

Какой истории?

Если эта весна - взаправду,

воистину и во имя...

так я... да за эту весну...

Вот только бы — чуть ещё,

чтоб не последняя

для жизни и для надежды.

 

Ты скажи, душа,

ты ответь.

Весна прекрасна и празднична —

и умереть не боязно.

Так откуда

и зачем моя жизнь?

На что призван сейчас

и куда пропаду,

когда выйдут все сроки

и приспеет мой час?

 

В страданиях и терзаниях

своей беспокойной судьбы,

в печальном томлении

своего сокрушающегося разума

я уже не ищу

ни опоры, ни известия,

ни правды святой.

Вся рождественская весна —

если не шутит,

широко обещает и чудо,

и звезду на пути,

и слово надежде,

и весть...

И я верю.

 

Так не молчи!

Беспощадно молчанье —

как тишина предрассветных заморозков

во время цветения вишни.

Не молчи, душа.

Или спой попутную, а?"

 

 

 

 

Этому нет названия

 

Газеты слетелись на моё пепелище:

что-то выявится, что-то отыщется...

Может, какая-то железная первопричина,

в которую все безотлагательно поверят

и вздохнут облегчённо?..

А осень-то, осень — как вода в стакане,

подсвеченная синим лучом.

Но разматывается клубок, разматывается,

что наплели времена прошедшие

и что напряли сегодня.

Вопросы голы, как деревья ранней весной.

А ответы — хуже разорения гнёзд.

В прорехи гнезда протягиваются дымы.

Дымы протекают в зигзаги трещин

златоликой Веры с дитём на руках.

И Лидице — в каждой памяти,

пепельные Помпеи — в каждой душе.

И по углам мерещится, мнится,

припоминается всё ещё то будущее,

не состоявшееся, не сбывшееся и не явившееся

ни в один из вчерашних дней:

растеряно, растащено, расплакано, расплёскано,

прохлопано — всё — до последней надежды.

А дожди... дожди омывают окна,

как заспанные с похмелья глаза,

в тысяча первый раз,

в тысяча первый раз.

Не перестираешь жизнь,

но возрождается и возобновляется история.

Трава распарывает утоптанные площади.

Улица с трамваем потянулась к горизонту.

Семикрылым ощипанным архангелом

встрепенулась, воспряла душа.

Но улетучился благословенный любовный эфир

и прожёг в озоне дыру.

И что мы скажем друг другу,

так и не встретившись опять?

А где-то продолжается

и где-то возрождается всё же история

с букетом надежд и в венке незабудок.

Где-то... но наша по-прежнему колет иконы

и тешит новых козлищ:

вместо пули и петли — очередь и дефицит,

и воровать — как врать, и врать — как воровать,

и случай по случаю — как Закон над законом,

и слетается вороньё

со всех четырёх сторон света...

Ничего, кроме боли, не осталось на завтра.

История... Но прочищается горло,

обжигая кислородными пузырьками ливер.

Причащаемся, как будто снова уверовав.

И не козыряясь всенародно,

сегодня пора сказать "Я"

самому себе как протестантской либерии.

А не хватает духу, не хватает разбега,

не хватает опоры крыльям...

и не хватает — крыльев.

Жизнь раскисла, как полевая дорога, —

от болтовни, толкотни, толпотни

в очереди к трибуне на Лобном месте.

В какой день я утром открою дверь?

Сегодняшний стал вчерашним,

а до завтрашнего — ночь.

...чтоб только не лестничный мне,

лучше в пропасть — как в пролёт.

А осень-то, осень — юный синий горизонт

от окна до вечной весны.

Господи, благослови —

в тысяча первый раз!

в тысяча первый раз...

И отзвони, отзвони,

отзвони по мне звоном своим астральным,

Екатерина Орловская — московский звонарь.

 

...лихие 90-ые гг.

 

 

 

 

Ночной кабак

 

вечер

в ливрее закапанной воском

и с звёздной перхотью на плечах

разденет шлюху влажными пальцами

и раскорячит её на подиуме

курицей с бутылки

Любите!

целиком или по частям

пока ударник

наигрывая сексуальную тревогу

дёргается как развинченный метроном

её хватит на всех

её хватит...

 

 

 

 

 

Начинатель игры

 

Ты не знаешь, ты не знаешь,

то такое эта скрипка,

Что такое тёмный ужас

начинателя игры.

Н.Гумилёв.

 

 

1.

 

когда это было?

ведь когда-то же было

случилось и длится...

как рожденье и жизнь?

рожденье — забыто

а жизнь — скоротечна

но слово —

единственное длящееся мгновенье

 

где счастье?

на розовом облаке в лесном озере

в окруженье весёлых ясеней

 

где моя родина

благодатная и миротворная

с лесным озером на груди?

где моя родина?

............................

детской пелёнкой

уплыла по реке

 

и — где ты?

уже нигде

даже если в соседней стране

или в соседнем квартале

на седьмом этаже

только в слове...

каждый шаг в слове —

воспоминанье о первой любви

 

даже когда вымирают птицы

остаётся слово

хотя что может слово без птиц

без цветов и лесного озера?..

что может слово

без тебя и меня?..

 

ничто не случается

если и сходит с небес

всё идёт своим чередом:

вкривь ли вкось или по грядке

по вольной воле

или по забытому уже завету...

но случается слово

 

и если случилось слово

доверься слову —

и начинай

 

как птичья судьба

на хрупкой жёрдочке жизни

 

по паутинке устремленья души

 

над слепым зеркалом белого листа

с надеждой как с белой тростью

под острым маятником неизвестного срока

 

лезвия огня языки ножей

калёные стрелы крика

осколочная боль

мёртвый шёпот угасших душ

 

но раздёрнуты настежь

жидкие гардинки осенней погоды

день сер мелочен и бездомен

стоит... и вот в сию минуту

разменять всю свою вечность

на несколько золотых

листьев мгновений крупиц

на несколько петушиных слов

и сыграть с жизнью и смертью

без прощенья долгов

 

потому что в слове

обретаются крылья

и возможность...

крылья раздирающие ночь

возможность невероятной свободы

 

тенью гусиного пера

перечёркнут облезлый циферблат

из символа как из семени

ожидается цветок

..........................

 

крик на площади

звон стреляных гильз

с колокольни Ивана Великого

топот и ропот толпы

и неподцензурное молчание

всё в слове свернётся

и когда-нибудь — может утром —

кто-то уловит слово

начнёт игру —

и смутится Господь

 

как бы ни было но продолжается жизнь

и бывает человек прорывается к Сути

и тогда — случается — Бог уступает человеку

хотя бы в одном-единственном слове

но уступает...

 

 

2.

 

по наитью по устремленью души

жизнь начинается...

нет — продолжается заново

когда пишешь первое слово

 

слово — зародыш священнейшего безумия

именуемого мусикийски сладострастно

и с надземным очарованием

с приближением к Богу —

Поэзия

 

и случайное слово

нисходящее в сердце слово —

как маленькая калитка в голый сад

единственная возможность сбежать

и укрыться

затаиться покаяться отмолиться

но так ясен свет...

свет и весть...

 

слово...

никогда не знаешь откуда когда

никому не расскажешь не выплачешь

как мучительно слово — в сердце

и что за ужас

распростирается по сторонам

как крылья халдейского гения

ужас убийства суда распыла

себя поглотившей бездны

и Крона пожирающего своих детей...

 

ужас захлопнувшейся намертво точки

прицелен и беспощаден

нет возврата

 

но слово... и всё-таки слово

изысканней жемчуга живее красок

волшебней струны драгоценнее хлеба

 

и продолжается игра

с тайной Творенья и тьмою судьбы

и длится весёлое время — жизнь

пока рождается и рождается слово

 

и вскипает совершеннейшая вечность

и нет череды зим и лет

и совместились пласты столетий

и эпохи вошли друг в друга

 

океан который никогда не переполнится

и ужас — не навстречу а следом

 

Поэзия... это из зависти к Богу?

или спор... опасный спор

тщетного подобия с неизъяснимой Сутью

или игра... в муках души и памяти

расталкивающая ленивое время

и побуждающая одухотворяющая устремляющая

жизнь и души

 

в поэзии нет диктатуры

и даже точёная решётка ритма

с рифмованными узлами креплений

не насилие и тюрьма

но ароматные и сочащиеся соты

 

я не знаю что такое поэзия

врядли отвечу и что же такое слово

но поэзия — есть

а слово — неисчерпаемо

 

не красная глина первозданья

и не ветер несущий и направляющий

не лютый огонь и не охранительная вода

или ещё мириады сущностей...

 

но какое многообразье

форм и оттенков божественного смысла

и даже вывернутое наизнанку

в трепетной игре или в порыве бунта —

слово сохраняет арабеск и зов семени

 

слова... голубые мотыльки весенних снов

слова... летучие тени скользкие чешуйки

отблески общего Смысла

как человек - подобие Бога

 

слова и слова и слова и слова

 

и всё-таки — слово

жизнь снова и снова продолжается

Божественным началом — словом

 

слово — самый короткий путь на крест

 

но под крылом

из символа как из семени

проклюнулась незабудка

 

 

3.

 

лёг первый снег

и стало светло

в памяти и на душе

недолгий праздник надежды

летучее счастье любви

лёг первый снег

стало светло и пусто

уже не осень но ещё не зима

а первые слова на листе

как твои убегающие следы

когда-то... давным-давно...

 

как не потерять

в лабиринте единого слова

ниточку света?..

когда кажется что достиг

и уловил невыразимое

 

что ещё менее очевидно

чем слово?

кажется — оно постоянно

как солнце и луна

как звёзды и камни

кажется — оно неизменно

как гора для Сизифа...

 

и в какой-то момент

мне примстилось:

я победил любовь

но сейчас оглянулся

вспомнил один-единственный день

и увидел:

она в печали

а я — сокрушён

 

и осень —

моя кормящая мать —

врачует несуетливо

и тихо плачет

за меня и за всех

кто только за слово возьмётся

 

и небо —

пустое до звона —

мнится счастьем:

распахнута высота

и свет умиротворяющий

сквозняком

по душе

 

и слово — искупительная попытка

по жажде жить неизбывно

когда рождается слово —

ясен свет

прекрасна любая погода

и продолжается жизнь

 

лёг первый снег

и звук — предчувствие слова

как вся жизнь до весны —

предчувствие встречи с тобой

когда-то... давным-давно...

 

после бессонницы

играючи набросать пару строк

про воздушный замок

с золотым крыльцом —

на стеклянной горе...

как когда-то...

 

в слове —

стремительно летящая свобода

даже с перебитым крылом —

свобода

 

... а было ли слово?

сомненье возвращает на землю

что родится из слова?

если сегодня и здесь

первые слова на листе —

как твои убегающие следы

 

никто не в ответе что есть поэт —

и движется жизнь

а смертельно — удушье молчанья

когда в корчах сокращается душа

и дымным фитильком

сходит на нет

 

нет это не игра

но кто-то всё-таки начинает

пусть так — под флагом смеха

шуткой как последней пулей

над ублюдочными обстоятельствами

над чечёткой добычливых причин

над разворованной жизнью

пусть так — из состраданья

к задушенным крикам

к мученьям безмолвия

к обескрыленности любви

и ещё — по устремленью души

на свет мгновенно мелькнувший в камне

мигнувший в цветке

пробежавший сквозь тени

на свет затаившийся куколкой

в руках или в лицах

а в сердце? а в вести благой?

 

нет не игра это не игра

в которой плешивые демоны

разыгрывают дурочка

но ужас безглазый

абсолютно бессловесный

абсолютно беззвучный

вне очевидностей и вероятностей

готовый прихлопнуть тихо

и любую бабочку

и любого тебя

 

поэты не возвращаются

но нет пустых дней в человечестве

чтобы кто-нибудь не проснулся на зов

и по природе любви

да по старинному ремеслу

не вышел бы на ристалище

и не начал бы слово

 

повторяются идеи повторяются изобретенья

повторяются подробности будней и быта

повторяются гнилые недуги власти

так вот же: слово не повторяется

и не наследуется слово

и ни слова взаймы

 

слово ни с чем не соразмерно

лишь в нём самом

все соразмерности

вечности и бесконечности

жизни и духа

 

в слове —

стремительно летящая свобода

даже с перебитым крылом —

свобода

 

слово - всегда начало

в слове ничто не забывается

и в слове

  никогда не дойти

до конца

 

и умереть... но с мыслью:

в бесславное время

среди бесславных людей

мне было слово...

и бесславная смерть?

нет просто смерть

и схлопнется свет за мной

 

 

 

 

* * *

 

Первыми просыпаются птицы.

И расправляют крылья.

Но сегодня

проснулись мы —

раньше всех птиц —

и, счастливые,

расправляем крылья.

 

 

 

 

Счастье

 

А счастье — это ж совсем немного.

Всё — простые слова,

всё — простые движенья...

В глаза заглянуть,

руку положить на плечо...

И утром — проснуться,

хотя бы ради того,

чтобы сказать:

— Люблю.

 

 

 

 

Мне бы зиму пережить...

 

Мне бы зиму пережить...

Хотя эта зима

как бы вовсе и не зима:

нет морозов,

от которых стекло

до звонкого треска стеклянней;

и снег... ни покоя, ни тишины,

только слякоть и грязь

и томление духа.

Утром — холод сырой

своей липкостью и неотвязностью

напоминает предательство...

кто? когда? где? и в чём? —

 и не вспомнить уже,

и не отбиться...

разве что письмо издалёка

упасёт от него.

Но сердце — словно с обрыва...

Мне бы зиму пережить.

Четыре тёмных угла.

Свет лампы настольной —

подобием солнца

или жёлтой луны.

Чем теснее сдвигаются стены,

тем явственней мне география

времени после зимы,

дороги по зябкой весне...

и времени — полная чаша,

и дорога — хоть куда...

Спокойно — по набережной,

похрустывая карамелькой,

как в детстве сосулькой...

и сердце наполняется

под шаг и капель:

один... день... один... день...

 

 

 

© 2009–2024  schokn.ru

Стояли звери около двери,

В них стреляли, они умирали...

Стихи очень маленького мальчика

Все материалы размещенные на сайте принадлежат их владельцам. При копировании материалов ссылка на источник обязательна! Администрация не несет ответственности за нарушения авторских прав, все материалы содержатся на сторонних ресурсах, все ссылки скрыты.

КОНТАКТЫ

 

Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON.   

schokn@mail.ru  |  +1 212 736 3100

КОНТАКТЫ

 

Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON.

schokn@mail.ru  |  +1 212 736 3100

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
   — Вернер Гейзенберг

Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

КОНТАКТЫ

 

Россия, г. Москва, ул. Зорге, здание COMCON.   

schokn@mail.ru  |  +1 212 736 3100