Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
АНДРЕЙ ГЕРМАНОВ

ОТСТАВШИЙ АИСТ

 

Лети со стаей! Крылья пусть несут
тебя на юг в синеющем просторе.
Пусть, обессилев, упадешь ты в море —
лети, лети! Не оставайся тут!

Тебя накормят здесь и пиютят,
под теплой кровлей будешь ты как дома.
Заботы твоему крылу больному
утраченную силу возвратят.

Но дни пройдут, и вновь весна придет...
И грузный, слабый, неба недостойный,
ты встретишь стаю важно и спокойно —
а эта встреча смерть тебе несет...

Спуститься стае повелит вожак,
и окружат тебя угрюмо птицы...
Ты знаешь, что с тобой сейчас случится:
Тот, кто покинул стаю, — стае враг.

Как по команде, над тобою вдруг
застынут клювы — алые кинжалы.
С крылом повисшим — неуклюж и жалок —
стоять ты будешь... И сомкнется круг!

Твой друг вчерашний первым нанесет
удар! Нет, он тебя не пожалеет.
И кровь твоя на клювах заалеет
и каплями на знмлю упадет.

...Исчезнет стая в небе голубом,
о мертвом брате и не вспомнят птицы.
И будет над тобою пух дымиться,
как дым над остывающем костром.

А потому — лети! Пускай несут
тебя слепые ветры на просторе.
Пусть, обессилев, упадешь ты в море —
лети, лети!
                  Не оставайся тут!

 

 

 

ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ

 

Как ласков песок.
Как пожилой человек, познавший разлуку.
Но его мы забудем.

Как приветлива морская вода.
Словно зрелая женщина, встретившая любовь.
Но ее мы забудем.

Как мягко улыбается солнце —
поздняя любовь осенью ранней.
Но его мы забудем.

Этот единственный день —
ему не дано повториться.
Но его мы забудем.

Когда-нибудь мы отыщем случайно
плоский камешек, на котором
написаны два имени наших.

И тогда он вернется — этот день,
счастье,
с опозданием понятое, навеки потеряное,
тайный вздох, острая боль от ножа.

Тогда мы запомним его.

 

 


* * *

 

Ты подаешь мне руку. Не скажу
ни слова... Поздно. Ничего не требуй:
одной рукой я сына за руку держу,
а на другой повисла сетка с хлебом.

 

 


* * *

 

Зеленые вечерние деревья,
о чем грустите,
зеленые вечерние деревья?

А может быть, узнали вы, деревья,
о листопаде?
Наверное, узнали вы, деревья...

 

 

 
* * *

 

...И без того
я непрерывно ухожу.

Не надо обижать меня —
и без того мой приговор известен.
В миг моего рожденья
звенящая тугая тетива
в меня стрелу звенящую пустила.
Я сплю, дышу, люблю, надеюсь —
                         она ж летит
                         над безднами
                         ко мне.

Она мне снится иногда ночами.
Во сне красиво умирать —
испытываешь грусть и сладость.

Она ж летит над безднами
ко мне.
Среди пути
она меня
настигнет.

К чему
вся наша суета?

И почему мы забывает
то, что не смеем забывать:
стрела!

 

 

 

* * *

 

Молодость грустит не долго, коротки ее страданья.
Все ей служит для забавы — даже боль и испытанья.
Не похожа и в кручине, и в тоске она на старость:
о ее печалях горьких так сладки воспоминанья!

 

 


* * *

 

С тобой прощаюсь, нем и тих: отныне мир мой будет пуст.
Тебе не нужно чувств моих, и невозможен наш союз.
В молчанье обняла меня с любовью ты, но как сестра.
И вот уходишь — чудный стих, не выученный наизусть.

 

 


* * *

 

Ты — родник, спокойный, чистый, под насупленной скалой.
Кто прильнет к тебе, тот жажду утолит в палящий зной.
Ну, а если долгим взглядом человек в тебя посмотрит —
он в тебе себя увидит и услышит голос свой.

 

 


* * *

 

Колышет небо атлас светлый, но клонит зной к земле пшеницу.
И слышен голос в поле где-то — то голос одинокой жницы.
Под грушей колыбель пестреет, и ветерок ее качает.
Кто плачет в ней? Не я ли это?.. Ужели мне все это снится?

 

 


* * *

 

Ах, семь парней, семь смелых братьев... В лесу враги их окружают.
Патронов нет. И нет надежды. Все ближе крики полицаев.
Вот над гранатою-тычинкой, как лепестки они склонились...
И в сердце нашем с адским громом цветок багряный расцветает!

 

 


* * *

 

Когда придет пора уйти — ути бы так же, как пою.
Пройдя земные все пути — уйти бы так же, как пою.
И верить бы, что не умрут стихи и верная любовь,
что вечно в мире им цвести. Уйти бы так же, как пою.

 

 


* * *

 

Я не желаю легкости ни в чем. Не нужно легкой дружбы мне и славы.
Не нужно мыслей, что лучистым днем легко приходят, будто для забавы.
Не нужно мне всего, что без труда дается: легких чувств, успехов, лести, —
ведь так легко уходят навсегда из жизни легкие слова и песни.

 

 


* * *

 

С недругом жить на белом свете — кому удел такой по силам?
Когда ж больны не мы, а дети — вдвойне, втройне невыносимей.
От всех вокруг не отличаться своею плотью хочет каждый,
но чтоб была в тысячелетьях душа его — неповторимой.

 

 


* * *

 

В лесу услышал я однажды чудесный звон, глухое пенье.
То расщепленная грозою сосна звенела в отдаленье.
Деревья же вокруг молчали... О чем им петь, о чем им плакать:
ни молнии они не знают, ни что такое раздвоегье.

 

 


* * *

 

Искусство — каждый раз попытка, а не мощенье мостовой.
И может кончиться бесславно не первый — сотый опыт твой.
Вон мак. Разбрасывает щедро он тысячи своих семян
и радуется, коль пробьется хотя б один росток весной.

 

Перевод Лорины Дымовой

 

 

 


О, как светлы крестьянки в смертный час

 

Перевод Юнны Мориц

 


О, как светлы крестьянки в смертный час!
В кругу родных и близких леденея,
смолкают вдруг, спокойствием лучась
и умиротворенностью своею.

Сердца их перед тем, как умереть,
чутьем каким-то тайным уловляют,
что кровь их будет горяча и впредь
в крови детей, которых оставляют,

что будет плоть их сильная жива
и после неминуемой кончины,
что смерть – лишь перемена существа...
Такой
нет
вечной силы
у мужчины!

Улыбкой на бледнеющих устах
они утешат родичей рыданье,
вздохнут,
и затрепещут,
и, устав,
лишь взглядом всех одарят на прощанье.

Скрестив ладоней воск, прикрыв чуть-чуть
ресницы, как в тумане полусонном,
они с лицом, от смерти просветлённым,
тихонечко начнут свой дальний путь.

 

 


БОЛЬШИЕ СНЕГА

 

В ночь щепки белые летят, как звезды в пустоте, веками,
я спичкой чиркну, и огонь, волнуясь, поведет боками,
раздастся, как бесшумный взрыв, и вдруг жар-птицею бесшумной
взлетит и закружит вверху – под голубыми потолками.
И мы смятение порвем руками, шепотом – на клочья! —
все, что потеряно, вернем в теченье бесконечной ночи,
все, кроме давних полуслов, полуобид, полупризнаний,
которых ни один из нас шепнуть и вспомнить не захочет.
И лишь когда придет рассвет, все станет беспощадно ясным,
отчетливее каждый след, прекрасное – почти бесстрастным,
и я напрасно буду звать, искать огня в золе и пепле,
нам мир достанется пустым и до отчаянья опасным.
Мы хлопнем дверью. Мы уйдем. Мир заколдован. Мир заснежен.
И будет холод. Небо – льдом покроется. Лед неизбежен.
Но все равно когда-нибудь жар-птицы огненные крылья
напомнят синий-синий дым. Смолистый, он прозрачно нежен.

 

 


* * *

 

Ты, незнакомец,
сидящий сейчас на скале над вечным Тырново,
не удивляйся, почувствовав рядом
незримое присутствие,
тайное движение.
Это я.
Уже целую вечность я лежу
поверх белых камней и колючих трав,
раскинув руки под белыми облаками заката,
поздней весной одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года
в день моего сорокачетырехлетия.
Я не один.
На расстоянии прыжка цикады
сидит тоненькая девочка.
Согнув колени,
опершись на них подбородком,
она карими задумчивыми глазами
разглядывает лежащий внизу город.
Вся чистота.
Вся прелесть.
Вся моя. Вся – из другого мира.
Мы молчим,
нам достаточно взгляда,
чтобы понять эту темную невозможность:
бездну долга, тоску предрассудков, необратимость лет, текущих меж нами.
Что такое любовь?
Опускаются сумерки,
и мы медленно спускаемся вниз, —
в беспредельность ночного Космоса.
Но, оборачиваясь, я вижу
смятую траву
и наши тени, оставшиеся на склоне.
Вени, види, вици.
Вени, види, но не вици.
Нет меня давно.
Но что с девочкой?
Что с нею? Легко ли ей?
Встретила ли она своего человека?
Незнакомец, шепни мне,
видны ли еще на склоне горы наши тени? —
ведь, если все было по-настоящему, они должны там остаться.
Внимательнее всмотрись,
ты должен увидеть:
девочка тоненькая и смуглая,
она сидит, согнув колени, опираясь на них подбородком,
и карими задумчивыми глазами
внимательно смотрит вниз
на прекрасный
и вечный город.

Андрей Димитров Германов е роден на 17.06.1932 г. в с. Яворово, Варненско. Гимназия завършва в Дългопол, а руска филология в Софийския университет през 1955 г. Работил е като редактор във в. "Народна младеж", в изд. "Народна младеж" и "Български писател", като зам. гл. редактор на сп. "Съвременник" и гл. редактор на сп. "Пламък". Поет и преводач. По-важни книги: "Работнически влак. Стихове" (1962) "Родов герб. Стихове" (1964) "Равноденствие. Стихове" (1965) "Да ме запомниш. Стихотворения" (1967) "Преображения. Стихотворения" (1970) "Като въздишка. Лирика" (1970; 1975), "Мост. Стихове" (1970), "Четиристишия. Стихотворения" (1974), "Парнас около нас. Дружески шаржове, пародии, епиграми" (съвм. с Ив. Николов; 1974) "Нови четиристишия" (1976) "Самоубийствено живеем" (1979) "Шаячни момчета. Спомени" (1981). Умира през 1981 г.