КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон

ЮРИЙ КАЗАРНОВСКИЙ

Юрий Казарновский (2 ноября 1904, Ростов-на-Дону — 1960) — русский поэт. Будучи студентом, был членом подрывного литературного кружка «Временник» и был арестован советскими властями в 1926–1927 годах. Следующие четыре года (с 1928 по 1932) он провёл в заключении в Соловецком лагере для военнопленных. Его стихи о лагерной жизни были опубликованы в тюремном журнале ОГПУ «Соловецкие острова». Он также работал на строительстве Беломорско–Балтийского канала.

В 1936 году издал единственную свою книгу «Стихи». Вскоре после этого, в 1937 году, он попал в сталинские чистки и провёл четыре года в Колымском ГУЛАГе (1938–1942).

Юрий Казарновский был реабилитирован в 1955 году — ещё при жизни. Дальнейшая его судьба неизвестна. В различных источниках под датой смерти стоит 1960 год, но под вопросом.

Из книги «СТИХИ» (Москва, 1936)

СЕВЕРНОЕ ЛЕТО

Сначала было чуть морозно,

Но вот и лето, как всегда,

По принципу: уж лучше поздно,

Чем никогда!

В июне шла метель, играя,

И на снегу дробился свет.

— «Люблю грозу в начале мая» —

Читал рассеянный поэт.

Но это было и уплыло

Со льдами, с рокотами вьюг.

И солнце — умное светило —

Уже работает под юг.

Доставлен летнею волною

Обветрен, важен и безус,

Рыбак торгует камбалою

Одностороннею, как флюс.

И мой сосед ушел гулять,

Но ненадежны солнца выси.

Я лучше буду загорать

От приходящих с юга писем.

Но непоседства мил мне бес,

И вот иду в лесную просинь,

Где ставят тот же хвойный «Лес»

В нехитрой постановке сосен.

Как быстро развернулось лето, —

Вот старый гриб украсил бор…

Разочаровываюсь: это

Гуляет бывший прокурор.

1931

ТРАМВАЙ

Он везет

одиннадцать свиданий,

Две разлуки,

сумочку в руке,

Семь портфелей,

восемь опозданий.

И жука

на чьем-то пиджаке.

Он спешит.

И множит громыханье,

Режет вечер,

молод и жесток.

Он звонит —

и тотчас расстоянье

Без оглядки

мчится на звонок.

Он везет

закутанное пенье,

В серых брюках

едущий доклад.

Пьяный нос

(в обратном направлении),

Женских глаз

лукавый виноград.

Он везет

намотанное время

Всех часов —

карманных и ручных,

Он спешит

в гудящей теореме

Доказать

величие прямых.

Наступили летчику на ногу,

Как обидно

другу облаков.

Пролагая

торную дорогу,

Прется танком

шар семи пудов.

А трамвай

быстрее режет вечер.

Хорошо

и мчаться и звенеть, —

И углы,

и улицы навстречу

Подбегают

ближе посмотреть.

Он везет

толстовку на собранье,

Двух влюбленных —

в марево луны.

Мне влезает

на ноги, как зданье,

Существо

трехспальной ширины.

За подножку

уцепилось лето

И роняет

звезды от толчков...

— Дайте мне, кондуктор,

два билета:

Для меня

и для моих стихов.

1932

ШАХМАТЫ

Саперы, штабы

и повозки,

И провианты

для полков —

Все это скрыто

под прической

Двух худощавых

игроков.

Неслышен

пушечный огонь.

И бомбовозы

не нависли,

Но падает

сраженный конь,

Убитый

вражескою мыслью.

С линкоров

Не было огня,

Никто не слышал

мины пенья,

Но волей замысла

ладья

Идет

на дно исчезновенья.

Уходит

пешка в лазарет,

И офицеру

не подняться,

Но он убит

не пулей — нет, —

А тонким током

комбинаций.

(Так верно

представлял Вольтер

Войну

грядущих поколений:

Пойдут, как конница,

в карьер

Полки острот

и изречений.

И остроумец —

генерал

Шепнет врагу,

склоняя шею:

— Какое mot —

я проиграл,

Берите крепость:

вы умнее.)

Но новый ход

решил войну.

Король, начав

предсмертный танец,

Клянется

пешке и слону,

Что он

давно республиканец,

Что он

почти социалист.

И не заслуживает

гнева:

Его точил

специалист

Ударной фабрики

Мосдрева.

И примет все

свой прежний вид...

Все живы...

Нет кровопролитья...

Король с конями

побежит

В их общий

ящик-общежитье.

Все будет,

Как мечтал Вольтер,

С одной

поправкой основною:

Войну

Всемирный СССР

Заменит

шахматной доскою.

И боен

дикое убранство

Забудет

просветленный мир.

С веселой песней

новобранцы

Пойдут

на шахматный турнир.

1933

ФУТБОЛ

Ударь ногою быстро ты, —

И рыжим шаром упоенья,

В немом неистовстве вращенья

Взлетает мяч, как нетерпенье,

Как глаз косящей быстроты.

И; рассекая воздух люто

Чертой низринутых основ,

Он, в небеса вонзившись круто,

Минуту держится как будто

На взглядах задранных голов.

Потом уверенно и скоро,

Мурашки разбудив в ногах,

В глазах взрываясь, точно порох,

Слетает яблоком раздора

В толпу раздувшихся рубах.

И в ног переплетенном споре,

В зигзагах бешеных ходов,

Он мечется планетой скорой

В орбите юного задора,

В системе солнечных юнцов.

И майки сшиблись, как в бою,

И поворот за поворотам

Ведут упругий шар к воротам,

Как нежно пахнущую потом

К удаче молодость свою.

1932 г.

АПРЕЛЬ

Какая радостная

просинь

В словах,

на сердце, на дворе!

В апреле

город небо носит,

Немного

сдвинув

набекрень.

Как стал

общителен ручей,

А воздух

по-мальчишьи боек.—

Пора улыбок

и грачей!

Пора сердечных

новостроек!

Когда все

просто и возможно,

А невозможное

легко,

Когда беседуют

серьезно

О личной жизни

облаков,

И ни черта

не разберешь,

А площадь

очень нараспашку,

И пробегают,

словно дрожь,

Автомобильные мурашки.

И все беспечно

веселит —

От теплой сырости

до штрафа.

И необычен

свой же быт,

Как биография

жирафа...

И чувства,

отданные в рост..,

И ливнем

вымытые тени...

В апреле сердце,

как матрос

В порту

лукавых наваждений.

На жактовском дворике тоже весна,

Гомецо-сопрано визжит у окна.

«Прощайте, перчатки и шапка!» Орет

Гавайской гитарой — взволнованный кот.

На кухне нет ругани. — Мир и уют,

Так тихо, что слышно, как дети растут.

Школьник мечтает, весне очень рад,

Нельзя ли пальто перешить в стратостат?

Сунув подмышку засаленный том,

Уходит Весну прописать управдом.

Лучи сверкают

рыжей стаей.

В прозрачном небе

теплота.

И шар воздушный

пролетает,

Как очень толстая

мечта.

И, ранив яркою

приманкой

Сердечко детское

в груди,

Товары

старой китаянки

Кричат зиме:

«Уйди!

уйди!»

1934 г.

ЛЫЖНИКИ

Белое пламя мороза

В себя глубоко вдохнув,

Они пролетают легко за

Собственную длину.

Они пролетают лавиной,

Тенью снега задев,

С ногами такими длялнымй,

Как будто они нараспев.

По бездорожной дороге

Слепительным мчась путем,

Они догоняют ноги,

Пустившиеся наутек.

Распевшимися снегами

Слетая с горы и — на,

Они летят за ногами,

А их догоняет спина.

Вушась и вновь взвиваясь, —

В веселой такой борьбе —

Мчатся, не распадаясь,

Нанизанные на бег.

— Маня, за мной, лети же!

Ты упадешь одна...

Лыжи носками ближе! —

Но Маня уже не видна.

Лыжи — носками близко,

Но лыжи, увы, наверху!

Лишь ноги торчат, как записка,

Оставленная на снегу.

— Из жакта на снежную волю,

Шурка, давай убежим!

Снова откроем полюс

И Арктику победим!

И столько в лыжниках жара

От скорости и прыжков,

Что кажется дымом пожара

Дыханье горячих ртов.

И радость, как пар над всеми!

Летите же, гибче лоз,

Раскрасневшиеся, как время,

И жгучие, как мороз.

1933 г.

ЗВЕРИНЕЦ

День выходной избрав,

В зверинец иду (специально

посмотреть на лишенных прав

по причинам не социальным)...

Сколько чудес!

Вот слон, например,

всегда вызывал мое удивленье:

огромный такой,

а влезает в размер

даже недлинного стихотворенья.

Ежа ощетинен

колючий клубок —

будто в военные годы глобус.

В необъятном раздумьи

стоит носорог,

как чуть похудевший автобус.

Цветною остротой

висит попугай.

Жизнь попугая

нигде не бесцветна:

Как освежает мартышечий хай,

сколько бы не было лет нам!

Кому-то

любовно состроив глаза.

Кого-то

обдав негодующим взором.

Обезьяна

показывает

зад,

Повисший

красным

огнем светофора.

Другая не в силах

триумфа простить!

Разнять их теперь —

куда вам...

Подвыпивший дворник

их хочет разлить

лежащим вблизи

удавом.

А удав лежит —

кишка поливна-а-а-я,

Не существо —

круговое сходство.

(Кстати:

первый, какого я знаю,

агитатор кролиководства.)

Может, сто метров,

Может, сто пять.

И каждый —

одно и то ж.

Никогда удав

не посмеет сказать,

что он сам на себя не похож.

В бассейне, купаясь, плывет

бегемот

гипербола с шумной одышкой.

И зад

и перед

— все эад-наперед.

Не зверь — а сплошное слишком.

Вот вылез на сушу, —

огромный, как ров.

Минуту сидит понуро,

а потом поднимает

такой рев,

как будто с оркестра

сдирают шкуру!

— Маня! за мною

(случай лови!),

здесь ты увидишь,

легко и недлинно,

снова лицо

своей первой любви

на заумном хвосте

павлина!

« — Папа, верблюдов роняют в детстве

Или горбы от других последствий?»

« — Двухглавый орел! —

это что ж здесь творится?»

Сеня, ты пьян —

у тебя и двоится...

«Может, и пьян.

Ты, Сереженька, прав —

А вот

воздвигнут

жираф.

Шея —

длиннее

не может

быть.

Осуждаем жирафий стиль мы:

Человеку такому

пришлось бы носить

вместо кашне

два больших кинофильма.

Мрачен, как туча,

сибирский медведь,

память не выели

пленные годы:

Эх бы, черным пожаром

в тайге захрустеть,

Всей лапой грабастая

мед свободы!

Лев львице рычит:

«Дор-р-р-рогая, с е-р-р-ржусь я» —

Но оба глядят

утомленно и жалко

на мир полосатый

от клеточных брусьев,

навсегда полосатый —

до смерти, до свалки.

1932 г.

КИТАЙСКАЯ ПРАЧЕЧНАЯ

Здесь в полумглу

подвального жилья,

Душней тоски,

заношенней, чем горе,

Стеклись потоки

грязного белья,

Как недуги

к дверям амбулаторий.

Упав на скатерть,

кремовый апаш

Лежит в проказе

липкого варенья.

И Ли Ю-чан,

слюнявя карандаш,

Подводит счет

грехам и искупленьям!

Льняное тело

будет он терзать,

Гроза рубах,

он — беспощадный бич их:

Пускай белье

сумеет засверкать

Опять

в переиначенных обличьях!

В котле

надуманной величины

Пласты белья

ворочаются тяжко.

Из наволочек

выкипают сны,

И паром вьется

исповедь рубашки.

Плывут платки,

прижавшись в страхе к ним,

Кипят носки,

заношены до дырок,

И заспанную

груду простыни

Высмеивает щелок,

как сатира.

Потом с ожогом

в каждом волоске

Белье идет

на новые мученья,

Чтоб на крутой

и ранящей доске

Забиться

в лихорадке очищенья.

Затем

иная мука суждена:

Его погладит

в самом адском такте

Марго Ивановна —

Ю-Чанова жена —

Добротная наощупь

и характер.

На жаркий стол

она, кряхтя, склонила

Бредущие горой

за утюгом

Эгромные

закатные светила

Грудей, испытанных

восторгом и трудом.

Жена отрадна

и раскос сынишка,

На перекрестке рас

сосущий леденец.

Белье бело,

клопы крупны не слишком,

Пора уснуть

Ю-Чану, наконец.

Он спит.

И созданная белизна,

Рожденная трудом

из липкой тины,

К нему нисходит

в белоснежных снах:

В обличьях

детства, риса и жасмина.

И снег белья

кружит из темноты.

Из темноты

нестирано угарной.

И первый свет,

как образ Чистоты,

Пергамент лба

целует благодарно.

1933 г.

ЧЕРНОЕ MOPЕ

Стою. Наблюдаю

с биноклем в руке,

Как море

качается в гамаке.

На палубу вышли

все волки морские:

Врач-гинеколог,

профессор из Киева.

Гордо выходит

кассирша Бродтреста...

Все приумолкли.

Почтительность в жестах:

Такая уж служба.

Вода и вода —

Стихия стихию

узнает всегда!

Чайки, кренясь над волной

пролетели —

Ударницы птичьей

рыбачьей артели.

Играя на солнце,

из синих стремнин

Нахально,

без трусиков,

скачет дельфин.

Горы и пальмы,

сады и палаццо:

Как будто природа

собралась сниматься.

Что ни пейзаж,

то открытый рай —

Наклеивай марку

и отправляй.

Судовой парикмахер

твердит, как знаток:

«— Ветер — соленый...

но виды зато!

Прелестное море...

Лучше нет...

Черное море —

море-брюнет».

Капли сверкнули

над головой —

Это дождь

возвращается

в море домой.

На лавочке

кроткая дева сидит,

Рыжая тетка

ее сторожит.

Но если сердце

любовью согрето,

Обманут тетку

любого цвета!

Как справиться тетке

с находчивой бандой:

К деве записка

летит контрабандой.

Дева алеет

и прячет записку.

— Привет вам,

последняя контрабандистка!

У всех остальных —

легальный товар:

Кто едет в Сухум

покупать загар,

Кто в Гагры и Сочи

с путевкой спешит:

Сбыть пальмам и морю

миокардит.

Вот берег исчез...

Лишь волны н пусто...

Лишь море лежит,

как высокое чувство.

1934 г.

УДАРНИК В БАЛЕТЕ

Уж занавес чуть дрогнул. Скоро

Он разорвется

синею волной.

И хлынут

«Лебединые озера»,

Не замерзающие

и зимой.

Вот дирижер

подпрыгнул,

как услышав

Невероятнейшую

из вещей.

И потемнела

золотая крыша,

И выплыла

бригада лебедей

И началось

высокое собранье

Кларнетов, контрабасов

и цимбал.

Голосовали скрипки

за рыданья,

Но барабан

их тут же обличал.

И лебеди

нездешней физкультурой

На голубом просторе

занялись,

Легко плывя

по ветру партитуры,

Едва касаясь

пальцами земли.

А он, ударно

перекрыв заданье,

В театр

приведенный Октябрем,

Балета

голубые полыханья

Следил на кресле

плюшевом своем.

Онегина беспечное

наследство

Он принимал

из кладовой веков.

На приводных

тугих

ремнях оркестра

Текли тела

упруго и легко.

Но вот, колеблясь,

как в ненастье,

Вся в легкой дрожи,

как в пуху,

Летит она,

как старший мастер

В своем

порхающем цеху.

«Блистательна,

полувоздушна,

Смычку волшебному

послушна.

Стоит» Семенова.

Полна

Не кровью —

музыкой она.

И легких ног ее

движенья

Стройней

таблицы умноженья.

Взвилась...

Плывет в неверном свете,

Скользит

в певучем серебре...

И раздувает

легкий ветер

Ее лебяжий

ширпотреб.

Чайковский отвергнут, —

ударником не был:

— Я уважаю

и пот и мечту.

И жареный гусь

и танцующий лебедь

Оба нужны

в настоящем быту.

1933 г.

ПЕРВЫЙ ВЕСЕННИЙ

Сойдя

на мокрую ступень

Подъезда,

видишь с удивленьем,

Что этот день —

совеем не день,

А чье-то

головокруженье.

И ясно:

воздух-горлопан,

Он всех

бессовестно затронет.

А горизонт

настолько пьян,

Что будет

ночевать в районе.

Весь мир,

как неба полоса,

Весь мир

весенне умилился.

И жалко

жактовского пса.

Что он — собачий

и не брился.

Ушел в подполье

зимний лед

И эмигрировала

стужа.

Пускает мальчик

пароход

По золотой

весенней луже.

И наблюдает — тих

и строг, —

Макая

рукава тужурки,

Чтоб не столкнулся

коробок

С пиратским

крейсером окурка,

Я, не задумавшись

на миг,

К нему б

нанялся капитаном,

Ведя свой

ненадежный бриг

По мартовским

чудесным странам.

Но неразборчивый,

как сон,

Неся весенние

подарки,

Дает письмо

мне почтальон

С твоей улыбкой

вместо марки.

И я иду,

и влажным счастьем

Дымится

нежная земля...

А скуку, холод

и ненастье

Скупает

сборщик утиля.

1933 г.

ДЖАЗ-БАНД

Столы. Прохлада лимонада.

И к высшим радостям эстрада

Готова

в сумраке июля.

Встал дирижер,

коварно крив.

И вот грохочущий мотив

Упал,

как медная кастрюля.

И звуки ринулись

из клетки

Их долго сдерживавших

нот.

И-с-т-е-р-и-к-ой мотоциклетки

Забился

отбивной фокстрот.

Схватив мелодию за косу,

Бил Дирижер ее подносом!

Джаз шел с горы...

Лови! Держи!

Он плакал филином и кошкой,

Он падал разливною ложкой,

Он чистил

ржавые ножи.

Похожий с виду

на ошибку,

Заперхал

новый инструмент.

Он,

как чихающая скрипка,

Всех озадачил

на момент.

Но вот сквозь грохот, свист и стон

В оркестр входит саксофон.

Войдя с несмелостью

умелой,

Скользит рукою

он по телу:

«О, эти бывшие глаза!»

Таким же голосом запела,

Когда бы петь она умела,

Предстательная железа.

Румяный, лысый меломан

Переживает барабан.

В его большом, просторном теле

Качалась водка на качелях.

Джаз рос,

казался он атакой.

Джаз рос,

сидящих оглушив.

Как будто был его мотив

искусан бешеной собакой.

По вот еще одно стенанье,

Еще последних звуков рвань — и

Оркестр начал замирать.

И тишина встает укором.

Окончен джаз. Но дирижеру

Обратно звуков не собрать!

Они уедут на трамвае,

Чтоб снова жить в собачьем лае,

В бронхитах,

в скрежете зубов,

В ушах дантистов,

патефонах,

В битье посуды,

сипах,

стонах

И в нежном свисте дураков!

1934 г.

ПЛАНЕТАРИЙ

Любой из нас

— старик или юнец —

Мы любим

это маленькое зданье.

В котором запросто,

как жактовский жилец,

С вещами поселилось

мирозданье.

И если в тучах

прячется луна,

И звезд не сыщешь

на_ небесной черни,

Второе небо

есть еще у нас,

Где звезден небосклон

ежевечерне.

За общество вселенной

уплатив

Блондинке в кассе

пятьдесят копеек,

Мечтатели

торопятся войти

В спустившиеся к массам

эмпиреи.

А парень в шлеме

платит четвертак

(красноармейцам

скидка и на звезды)

Сейчас сиянье

Южного Креста

Прорежет удивленно

зимний воздух.

Влюбленные,

покинувши мороз

Спешат укрыться

в благосклонном зданья,

Чтоб в наважденьи

миллиардов звезд

Естественно вздыхать

в искусственном сияньи.

И школьник лекторскою

речью упоен...

Ах, обо всем

расспросит он в записке,

Разоблачит

он бабушкин «уклон»

О сонмах ангелов,

Живущих без прописки.

Но вот над нами

Полный небосвод,

Все звезды, без утайки,

загорелись.

И зрители,

открыв невольно рот,

Слегка дрожат

в неведомой метели.

Ни рая нет,

ни ада за грехи,

Текут миры

по вечной магистрали...

Кто там живет?

Быть может, лишь стихи,

Которых мы

еще не написали.

Как хорошо

в проросшей светом мглё,

Когда на улице

ненастен вечер,

Сидеть и слушать

в кресле и тепле

Далеких звезд

серебряные речи.

И понимать, как мир наш

сложно прост,

И творческую радость

постиженья...

Так честно

мириады звезд

Работают

в советском учрежденьи.

1933

РАЗЛУКА

Из цикла четверостиший

Ты вновь со мной. Но это только снится...

Я снюсь тебе? Иль ты мне, может быть?..

И мы сидим, боясь пошевелиться,

Чтоб одного из нас не разбудить.

1934 г.

НА КАТКЕ

Тонкую

девчонку

Под ручку взяв,

Ломкою

каёмкою

Летят скользя.

Морозом полированный

Лед

поет,

Воздух газированный

Щиплет

рот.

Мороз

о щеки трется

Небритою щекой.

Девушка

несется

Вольтовой дугой.

В упоеньи

бега

Выгнута,

как лук,

По струне

разбега

Тянется,

как звук.

За нею гимнастерка

Серым

ураганом

Делает восьмерку

аэро-

планом.

Парнишки молодые

Падают

визжа:

Они со льдом

впервые

На ножах.

Но Вера

(бровй в инее)

«Катается

вполне»:

Она летит

по синему,

Как свист

по тишине!

Вот

к Вере —

зыррк! —

метнулся

Парень на ходу.

И пере-

кувырк-

нулся —

лежит на льду

Публика волнуется,

Публика орет:

«Хорошо ль целуется

Нынче лед?!»

А рядом,

корпус свеся,

Военком

бесстрашный

С законом

равновесья

Бьется

в рукопашной.

Смех.

И шутки новые.

Смеется

и сама

Веселая,

коньковая,

Бесшубая зима.

Хоть упал,

а нравится.

Ваня,

подымай!»

На декабре

катается Ч

еловечий май.

1933 г.

ВСТРЕЧА

Локти закоулков

вижу те же я

И твое

певучее лицо,

Девушка

прозрачная и свежая,

Как только что

снесенное яйцо.

О, какой улыбчивой

и кроткой

Дни тебя

сумели повторить!

Подхожу

неловкою походкой,

Чтоб на тень твою

не наступить.

Из окна летят

пушинки вальса,

От гудков и шума

воздух густ.

Ты кладешь в ладонь мои

пять пальцев —

Пять чуть влажных

человечьих чувств.

И идем мы,

радостно немея,

Без пальто,

без памяти, без слов.

Городом

без собственных лакеев,

Городом

без собственных домов.

Мы проходим

медленно с тобою

Городом

и общим и ничьим,

Городом

с особенной судьбою,

С новым небом,

очень молодым.

Эхо взгляд твой

берег огибает?

Или синью бьет

Москва-река?

Бьется даль,

как жилка голубая,

На лучистой

ясности виска.

Даже клены

подавляют вздохи, —

Так наш город

мудр и красив.

Наливное

яблоко эпохи

Он дает нам,

первым надкусив.

Пахнуть счастьем,

земляничным мылом,

Детским утром,

майским сквозняком —

Моей милой,

верно, подарило

Время, шедшее

с киркою и штыком.

Й теперь,

без рук тобою схваченный,

С головокружением

в ногах,

Я иду Москвой

переиначенной,

С той, что время

спрятала в глазах.

И тебе,

улыбчивой и зыбкой,

Как ладонь,

упругой и простой,

Я отдам

последнюю улыбку,

Поделюсь

последнею звездой.

1932 г.

НЕГР НА БУЛЬВАРЕ

Сидит он на лавочке

черный такой,

Будто глаза

вы закрыли.

В такт своим мыслям

качает ногой,

Покрытой

московской пылью.

Мальчишки вокруг

поглазеть непрочь:

«Негр на-ять.

в натуре».

Прохожему кажется:

южная ночь

На лавочку села

и курит.

Но ночь улыбнулась,

и зубы — луной.

Собеседнику

ночь говорит:

— Я приехал сюда,

где хожу как свой

По Арбат-авеню

и Волхонке-стритт.

Белые негра

у нас презирают,

Черной чертой

он от всех отделен.

И с ним не пройдется

мисс никакая,

Даже сухая,

как «сухой закон».

По мненью сенатора

мистера Кракса,

Который богат

и большой патриот,

С негром может здороваться

только вакса

Или угольный

пароход.

Могут негра избить,

обругать скотом.

И негде защиты

искать итти...

Там выглядит негр

живым пятном

На белой крахмальной

скатерти.

А у вас равноправны

цвета и расы,

Белые руки

моню черную жмут,

И нет у вас «массы»,

кроме массы,

И сердца так согласно

у вас поют.

Есть и у вас

пошляки и мещанки,

Которым спрашивать

негра ие лень:

«Сажей лй

пудрятся негритянки?»

И «темнее ль у черных

тень?»

Но их очень мало

И не ими богата

Ваша страна

удивительных дел.

Мне юноши ваши

кивают, как брату,

Который сильней,

чем они, загорел.

И я с вами пойду,

ту страну добывая,

Где бы все краски

пестро вились.

Спросил собеседник,

его прерывая:

— А где вы пока

устроились?

— На фабрике красок,

у радужных рек,

Где равноправны

и oxpâ и сурик.

И казалось прохожим:

сидит человек,

А тень его

рядом курит.

1932 г.

УЛИЦА

В легком облаке бензина

Пролетает, как фантом,

Лакированный и длинный

Свежевыбритый

авто.

Тишину кроша на части,

Издавая грозный рык,

Словно образ сильной страсти

Даль дырявит

грузовик.

На поток автомобилей

Смотрит в страхе и тоске

Ошарашенный Виргилий

В цепкой

вузовской руке.

Голоса толкутся стаей:

Речи, грохот, топот, щелк.

Звуки звуки задевают

За прозрачное плечо.

Но, как пробка, выплывает

Петушино-звонкий крик, —

То газетчик объявляет

Мира утренний дневник.

Пропускает очень ловко

Рот, открытый до ушей,

И войну, и забастовку,

И приезды атташе.

Все миры в себе вмещает

Разухабистый малыш.

И вихор его свисает

На Гаагу

И Париж.

Солнце льется беззаботно,

Губы женщин горячи.

Но спешит ответработник,

Наступая

на лучи.

Он бы плыл в людском потоке,

Посидел бы он в кафе,

Но ведет его за локоть

На собрание

портфель.

Военком шагает с трубкой,

Он сегодня не один:

Личнььй быт в зеленой юбке

С ним заходит

в магазин.

Где веселый плеск бульвара

Перекресток зеленит,

Пионер с отважным жаром

Фотосъемщику твердит:

— Так меня, товарищ, надо

Снять, чтоб сразу видел глаз,

Что я первым из отряда

Сдал отлично

политчас.

Мать на лавочке. Ребенок

Из зари и молока:

Прикреплен он от пеленок

К двум

отличным ЗРК.

Вот больной едва ступает

(Грудь прострелена в бою).

Цветом он напоминает

Фотографию

свою.

Нам сквозь белые угрозы

Он (прокладывал пути.

И невянущею розой

Орден рдеет на груди.

В героическом примере

Кровью красили в боях

Этот галстук пионера!

Эти флаги

на домах!

И выходит, песней звонкой

Всех печальных заслоня,

Чертеглазая девчонка.

Как малиновый

сквозняк.

Хорошо влюбиться «в доску»,

Быть, как ветер, молодым,

В свежекрашенном киоске

Покупать

веселый дым.

Хорошо в тисках прохожих

Плыть в потоке звонких сил

И спешить к тебе, похожей

На неверные

часы.

1931 г.

БЕГА

Камзолов пятна

замелькали,

Рванулись кони

напролом:

Они не вышли,

а раздались,

Как свист,

с ушами и хвостом.

Вот лошадь

вырвется из кожи!..

Она — не лошадь,

то обман.

Она — полет.

Она похожа

На гужевой

аэроплан.

Она летит

И с нею вместе,

На скорость

заключив союз,

Всем существом

бежит на месте

Наездник,

заломив картуз.

Он подгоняет,

ритм подхватывая

(Как год,

секунда дорога).

И сердце у него,

как пятая

Бегущей лошади

нога.

Пусть быстрота

не поскользнется,

Пусть он покажет

высший ранг,

И первым

к финишу вернется

Четвероногий

бумеранг.

Длиннеют

лошади в пути,

Вытягивая

грудь и ноги,

Чтоб больше быть

и сократить

Своей длиной

Длину дороги.

Мчатся дикой

вереницей

Ноги,

уши

и хвосты...

Побледнев,

сверкают спицы.

Как ресницы

быстроты.

1933 г.

МОСКОВСКАЯ СКАЗКА

(Лубок)

Леса старинных сказок

облетели вы,

Радужней всех сказочных

вечерний лес Москвы.

Всех плодов заветных

больше и светлей

Великаньи яблоки

ярких фонарей.

Драконы белоглазые

на вас летят в упор.

Смотрит глазом филина

алый светофор.

Спящая красавица

в витрине, стынет сонно.

Висит, горя, жар-птица —

«30 без обгона».

Витязь на распутьи,

буквы зажжены:

«Ох, держись ты, витязь,

правой стороны!

Коль поедешь прямо —

голова прощай,

Попадешь ты, молодец,

под лихой трамвай.

Коль поедешь влево —

беды не миновать.

Придется под автобусом

молодцу лежать».

Застыл в раздумьи витязь,

как найти спасенье?

Изучать придется

«правила движенья».

Грузовик Горыныч

гремит, как чудищ полк.

За стеклами Мосторга

разлегся серый волк.

Но стройной красной шапочке

не страшен он ничуть,

Она совсем не к бабушке

веселый держит путь.

Она скользит по улице,

легка, как майский сон,

В пушистой волчьей курточке

ее встречает он.

Пославши к маме бабушку,

они идут не в лес,

В чертоги Мейерхольдовы

спешат они на «Лес».

Так в сказках изменившихся

постигают вновь

И волки — диалектику

и шапочки — любовь.

Яга летит на ступе.

Но не бойтесь, дети:

Она танцует девочек

в классическом балете.

Шеренги фордодавров

сиренами ревут,

Спешит Шахеразада

в Восточный институт.

Плещутся русалки

около Рыбгреста,

Спешит в кино Людмила —

Русланова невеста.

А Руслан проходит

с алою звездой,

Дрался он в двадцатом

с гидрой мировой.

А теперь он смотрит,

радостно дивясь,

Как растут заводы,

празднично дымясь.

Как домов волшебных

вырастает строй,

С ванной, с элекстричеством,

с газовой плитой.

Так живет сверкающий

Москвы вечерний лес —

Сегодняшняя сказка

заправдашних чудес.

1932 г.

МАРШ ПАРАШЮТИСТОВ

На облачном

пороге,

В провалах

высоты,

Мы сходим

на дороги

Певучей

пустоты.

Живою

эскадрильей

Срываемся

мы вниз, —

На путь,

где синей пылью

Клубится

свист.

Врагу

не будет отдыха

Отвагою

полны,

Мы, пешеходы

воздуха, —

Бесстрашие

страны.

При солнце

и при месяце

На путь

побед

Мы спустимся

по лестнице,

Которой

нет.

Мы — сбывшаяся

небыль,

Товарищи

орлов.

Отныне

паше небо —

Аллея

смельчаков.

Врагу

не будет отдыха:

Отвагою

полны

Мы, пешеходы

воздуха, —

Бесстрашие

страны.

1934 г.

ИЗ ЦИКЛА «ЗАПАД»

ВАМПИР 1934 г.

150 переливаний криви сделал себе

богатый ирландец, систематически обогащающий свою кровь.

Этот "вампир" поглотил около 9О литров покупной крови

лондонских бедняков.

"Дейли Геоальд"

Он вежлив и богат,

уверен шаг и тих.

Он — снисходительный

владыка мира.

Он не похож

на жалких и худых

Былых кустарных

немощных вампиров.

Упитан он,

не бледен, точно мел,

Пугливых призраков

что может быть пошлее!

Нет, он не станет,

крадучись во тьме,

Пить чью-то кровь

из неумытой шеи.

Зачем бороться

в душной темноте,

Рискуя складкой брюк

в борьбе неловкой?

Сама ведь жертва

(времена не те!)

Притащит кровь

в голодной упаковке.

И лучший врач

проверит чистоту

И густоту

горячего напитка,

Тогда вампир,

гнетя кряхтящий стул,

Протянет жертве

несколько кредиток.

И сотни жизней

Томов, Гарри, Джен,

Голодных, обескровленных

и гордых,

Пройдя по трубам

дряблых сонных вен,

Взойдут румянцем

на лице милорда.

И купленную молодость

и кровь,

Опять запевшую

в усталом теле,

Он станет тратить

на угар пиров,

На зелень казино

и на батист постелей.

Вот он идет,

почтенный господин,

И из ландо

у лавки антиквара,

Блеснув туманным

серебром седин,

С ним ласково

раскланялся викарий.

ИСКУССТВО

Все европейские экраны обошел американский звуковой фильм,

в котором на львиный водопой выпускают негретянского мальчика,

разрываемого львами. Съемка натурная.

"Марионна"

Проверив по кадрам

хронометр мук,

Сказали: «Удачно,

задрали не сразу,

И стоны отличны,

и виден испуг,

И смертный момент

превосходно показан».

При жизни мальчишка

не стоил гроша,

А умер — какая

доходная драма!

Ну, кто о нем вспомнит!

Одна в камышах

Поплачет смешная

и черная мама.

Он умер. Но множится

злая игра:

Он ездит по всем

европейским экранам

Снова и снова

дрожа умирать,

Сто тысяч сеансов

хрипеть без обмана,

И крики и стоны

прекрасно слышны,

И вот, устремляясь

в азарте за львами,

Зрители тоже

от крови пьяны,

Теплое тело

терзают глазами.

И какой-нибудь держаный,

вялый жуир,

Сплином и салом

несвежим набитый,

Глядя на львиный

неистовый пир,

Чувствует приступы

аппетита.

И спокойные матери,

ласки полны,

Твердят

в воспитательном трансе

(Детям всегда ведь

примеры нужны,

Даже

на киносеансе):

«Пьер и Эмилия,

видели ль вы,

Чем неопрятность

кончается?

Так вот с детьми

поступают львы,

Если дети

не умываются»...

Лондон, Берлин,

Бухарест и Париж

В восторге от зрелища.

Фильм отличный —

«Удивительно даже:

Такой ведь малыщ,

А съедается

фотогенично».

БЕРЛИНСКОЕ БУДУЩЕЕ

Берлинской художественной академией

был отклонен рисунок Ф. Гарта, изображающий гиену.

Отказ был мотивирован тем, что,

гиена не является немецким животным.

„Известия"

В зоосаде — лишь куры

да пара свиней:

Выслали всех

неарийских зверей.

Птичья теплица

почти пустая,

Выслали спешно

всех попугаев:

Не немецкая птица,

нескромный наряд.

И к тому ж попугаи

«дурак» говорят.

Выслали также

горилл и макан:

Агитаторы Дарвина

как-никак.

Небо

скучней

потолка больниц,

Не видно на нем

перелетных птиц:

Их выслали волей

особых инстанций,

Как подозрительных

иностранцев.

В воздухе стало

гораздо тише —

Новый приказ

по Берлину вышел

«Все не немецкое

лишне на свете.

Запрещается строго

восточный ветер —

Атмосферное

это движенье

Неарийского

происхожденья».

А кто болен какой

иностранной болезнью,

На леченье

надеяться бесполезно.

Есть специальный

строжайший приказ:

«Сажать за болезни

враждебных рас».

Например, при тропической

лихорадке

Вам не помогут ни связи,

ни взятки.

Больные поэтому

скромно молчат,

Шагают на митинг

и «хох» кричат.

Освещается солнцем

весь этот бред,

Но и солнце

недолго терпимый предмет:

Это светило

(Саваофа творенье)

Явно еврейского

изготовленья.

ВЕСЕЛАЯ ЗАПАДНАЯ БАЛЛАДА

(Пародийная)

Джекки — отличный актер кино.

Он жил бы, к славе близясь,

Но

Наступил кризис.

И директор сказал, поправляя жилет,

Ставший просторным:

«Денег нет, публики нет,

Нет упорно.

И я в таком, дорогой мой, плену

(Директор скривил мину),

Что даже готов сократить жену

Или сына.

Мы будем в расчете (хотя и есть

За вами авансы, мой друг)».

Джекки выжал улыбку (№ 106

Героя, упавшего в люк).

Через неделю — картина ясна —

Он в хвосте безработных стоял неуверенно

И дали им суп: немного пшена

И много добрых намерений.

Но у Джекки есть Джен — единственный друг,

Понимающий вас, как эхо.

У ней в апрельской проталинке губ

Текут ручейки смеха.

Но Джен, чтоб лечиться, нужны средства,

А где их достать — вопрос.

У Джен, как и принято, есть наследство,

Но наследство — туберкулез.

А где же, скажите, денег взять?

(Любой бизнесмен — сейчас кризисмен).

Джекки готов даже жизнь отдать,

Чтобы спасти Джен.

Но у Джекки в карманах — отвага одна

Да голод, ревущий гулко.

Он даже недавно в саду у слона

Украл, извинясь, булку.

Но вот авто загудел, как ад,

Поднимая столбы пыли,

Нарисуем здесь белый

квадрат,

Чтоб было где стать автомобилю.

Из машины выскочил фрак

И поднялся в каморку Джекки.

И набитый в тот фрак толстяк

Спросила — Вы любите чеки?

Сейчас устарел былой антураж,

Кризис действительно жуткий.

Никому не нужны ни морг, ни пляж,

Ни монахини, ни проститутки.

Но реализм, доведенный до точки...

Плохо побритый, простой до конца,

Самоубийца в несвежей сорочке

Должен заставить забиться сердца.

Вы должны для кинофирмы «Душа»,

Чтобы Джен могла ехать лечиться,

Броситься ,с 8-го этажа

И... вдребезги разбиться.

Но скончаться должны вы чисто,

Эффектно упасть на асфальт головой —

Это для фильма «Раскаянье коммуниста»

Боевик, как-никак, мировой.

Подпишите ж контракт скорей.

Второго такого не будет:

Ведь вы, уйдя из людей,

Навеки выходите в люди!

Смерть. Но Джен спасти попытаться.

У любимой глаза, как детский испуг.

Теперь она сможет отлично питаться

И поехать на юг.

Вот Джекки в назначенный час — на крыше

Пять аппаратов похоронно трещат.

Джен не узнает, Джен не услышит,

Сейчас для разбега — шаг назад.

Зубы стиснув, он ринулся вниз.

Свист! Мелькание окон! Остановился...

Чорт возьми, он на чем-то повис...

Видимо, зацепился...

Вывеска. Он протер глаза.

Он жив, а не в поднебесьи.

Он зацепился за

Бюро похоронных процессий.

Все, как в какой-то безумной пьесе,

Как мир капитала противоречив,

Благодаря бюро похоронных процессий,

Джекки остался жив.

Смеялись фотографы. Смеялась толпа.

Только директор был мрачен:

— Номер испорчен, номер пропал

И, конечно, не будет оплачен.

Духовенство в восторге, про случай узнав,

В церквах загудели они:

— Вот вам «смертию смерть поправ»

В наши безбожные дни.

Джекки же — к Джен. Но Джен нет.

Его встретил сосед ее — Билль:

— В довершение всех бед

Джен бросилась под автомобиль!

— Узнав о вашем роковом договоре

И считая себя виновной в нем,

Она от ужаса и горя...

Но самое странное в этом всем..

Автомобиль тот — сосед эамялся,

Сосед в волнении поправил помочи —

Автомобиль тот оказался

Каретой скорой помощи.

Джекки вдруг засмеялся. И громко как.

И начал всем телом биться.

И не мог перестать никак

Смеяться даже в больнице.

Где ж тут, скажут, веселье? Трагедия голая!

Я бы сам посмешить читателя рад,

Но, поверьте, это самая веселая

Из всех веселых западных баллад.

1931 г.

_______________________________

Дядюшка Онегина в Соловках

Марк Альтшуллер рассказывает: "В 1930 году в журнале "СЛОН" (т. е. Соловецкие лагеря особого назначения) была напечатана подборка стихов, построенная по принципу "Парнаса дыбом": "Кто, что из поэтов написал бы по прибытии на Соловки". Автором этой подборки был Юрий (отчество – неизвестно) Казарновский (1904-1956?). Среди прибывших на Соловки авторов, героев его подборки, были Лермонтов, Северянин, Есенин, Маяковский.

Казарновскому принадлежат и "Новые строфы из "Евгения Онегина", напечатанные в той же серии:

Мой дядя самых честных правил,

Когда внезапно "занемог",

Москву он тотчас же оставил

Чтоб в Соловках отбыть свой срок.

Он был помещик. Правил гладко,

Любил беспечное житье,

Читатель рифмы ждет: десятка –

Так вот она – возьми ее!

Ему не милы те широты,

И вид Кремля ему не мил,

Сперва за ним ходил комроты,

Потом рукраб его сменил.

Мы все учились понемногу,

Втыкали резво где-нибудь.

Баланов сотней (слава Богу?)

У нас немудрено блеснуть.

В бушлат УСЛОНовский одет,

Мой дядюшка невзвидел свет.

Сам Онегин в Соловках не появляется. Но его дядюшка обосновался в лагерной советской действительности и даже стал говорить "по фене" (баланы — бревна, приготовленные для сплава. Воровской жаргон.). Эта смесь формального повторения пушкинского романа, пропущенные строфы, латинский шрифт... с уголовным языком создает страшное ощущение ирриальности происходящего под крылом у Управления Соловецкими лагерями особого назначения.

Особенно этот прием удался Казарновскому в стихотворении "В северном котэдже" - подражании поэту Игорю Северянину. Его Вы можете прочитать ниже. После стихотворения — значение некоторых слов.

В Северном котэдже

Я троегодно обуслонен,

Коллегиально осужден.

Среди красот полярного бомонда,

В десерте экзотической тоски,

Бросая тень, как черная ротонда,

Галантно услонеют Соловки.

Ах, здесь изыск страны коллегиальной,

Здесь все сидят — не ходят, — а сидят.

Но срок идет во фраке триумфальном,

И я ищу, пардон, читатель, blat.

Полярит даль бушлат демимонденки,

Вальсит грезер, балан искрит печаль,

Каэрят дамы — в сплетнях все оттенки —

И пьет эстет душистый вежеталь.

Компрометируют маман комроты,

На файв-о-клоках фейерверя мат.

По музыку Россини ловит шпроты

Большая чайка с занавеса МХАТ.

Окончив срок, скажу: — Оревуар.

Уйду домой, как в сказаочную рощу,

Где ждет меня, эскизя будуар,

У самовара девственная теща.

1930

Значение ряда слов:

• "ротонда" (rotonda — ит., круглая постройка с куполом и колоннами). По-видимому, имеется ввиду купола соловецких храмов на фоне сторожевых вышек.

• "демимонденка" ( от фр. demi-monde) — полусвет, среда кокоток и новых богачей, подражающих аристократии

• "вежеталь" ( от vegetal — англ) — сорт одеколона с натуральным запахом сирени, розы, акации

• "файв-о-клоках" (five-о'clocк, англ.) — время перед обедом

• "оревуар" (Au revoir, фр.) — Прощай!

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность.
— Вернер Гейзенберг

Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Стояли звери около двери,

В них стреляли, они умирали...

Стихи очень маленького мальчика

Все материалы размещенные на сайте принадлежат их владельцам. При копировании материалов ссылка на источник обязательна! Администрация не несет ответственности за нарушения авторских прав, все материалы содержатся на сторонних ресурсах, все ссылки скрыты.