КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон

ИРИНА КНОРРИНГ

Ирина Николаевна Кнорринг (21 апреля (4 мая) 1906, в помещичьем имении, в селе Елшанка, Самарская губерния — 23 января 1943, Париж) — русская поэтесса.

Мысли вслух

Ахматова сказала раз:

«Мир больше не чудесен!».

Уже теперь никто из нас

Не станет слушать песен.

И день настал, и пробил час,

И мир покрыла плесень.

И Гиппиус в статье своей

С тоской твердит в газете,

Что все поэты наших дней —

Сплошь — бездарь или дети,

Что больше нет больших людей,

Нет красоты на свете…

Скребутся мыши. Ночь молчит,

Плывёт в тоске безсвязной.

Несмелый огонёк свечи

В углу дрожит неясно…

О, злое сердце, не стучи:

Жизнь больше не прекрасна!

<19??>

* * *

Отговорил, отскандалил,

Остановил колесо.

Ушёл в безтелесные дали

Раскольник из древних лесов.

И минуты в тревожной смене

Стали темны и страшны,

Когда закачался вдоль голой стены

В страшной петле — Сергей Есенин.

<1925>

* * *

Темнота. Не светят фонари.

Бьют часы железным боем где-то.

Час ещё далёкий до зари,

Самый страшный час — перед рассветом.

В этот час от боли и тоски

Так мучительно всегда не спится.

Час, когда покорно старики

Умирают в городской больнице.

Час, когда, устав от смутных дел,

Город спит, как зверь насторожённый,

А в тюрьме выводят на расстрел

Самых лучших и непримирённых.

Россия

Россия — плетень да крапива,

Ромашка и клевер душистый,

Над озером вечер сонливый,

Стволы тополей серебристых.

Россия — дрожащие тени,

И воздух прозрачный и ясный,

Шуршание листьев осенних,

Коричневых, желтых и красных.

Россия — гамаши и боты,

Гимназии светлое зданье,

Оснеженных улиц полеты

И окон замерзших сверканье.

Россия — базары и цены,

У лавок голодные люди,

Тревожные крики сирены,

Растущие залпы орудий.

Россия — глубокие стоны,

От пышных дворцов до подвалов,

Тревожные цепи вагонов

У душных и темных вокзалов.

Россия-тоска, разговоры,

О барских усадьбах, салазках…

Россия — слова, из которых

Сплетаются милые сказки.

<19??>

* * *

И вовсе не высокая печаль,

И не отчаянье сдвигало брови…

Весь вечер ныли, долго пили чай,

И долго спорили о Гумилеве.

Бросали столько безответных слов,

Мы ссорились с азартом, и без толку.

Потом искала белый том стихов

Повсюду — на столе, в шкафу, на полках.

И не нашла. И спорили опять.

Стихи читали. Мыкались без дела.

И почему-то не ложились спать,

Хоть спать с утра мучительно хотелось.

День изо дня, — и до каких же пор?

Всё так обычно, так совсем не ново,

И этот чай, и этот нудный спор

О Блоке и таланте Гумилева.

<1930>

* * *

Вечерами в комнате отельной,

Всю её внезапно полюбя,

Я ласкаю песней колыбельной

Слабого и нежного тебя.

Я спою о том, как дни скользили,

Как мелькали мутные года.

Расскажу большие сказки-были

Про зверей, поля и города.

Расскажу о море тёмно-синем,

О большой и путаной судьбе,

О какой-то сказочной России,

Никогда не ведомой тебе.

И под гнётом прежних слёз и бедствий,

Опустив на лампу абажур,

Про своё оборванное детство

Колыбельной песней расскажу…

* * *

Жизнь прошла, отошла, отшумела,

Всё куда-то напрасно спеша.

Безнадёжно измучено тело

И совсем поседела душа.

Больше нет ни желанья, ни силы…

Значит — кончено всё. Ну, — и что ж?

— А когда-нибудь, мальчик мой милый,

Ты стихи мои все перечтёшь.

После радости, и катастрофы, —

После гибели, — после всего, —

Весь мой опыт — в безпомощных строфах.

Я тебе завещаю его.

<21.X.1940>, Paris

* * *

Говорили о злобе пожарищ,

В чёрном небе густела гроза.

Говорили при встрече — «товарищ»,

Никогда не смотрели в глаза.

Узнавали по голосу вести,

Мимоходом, на остром ветру.

В мутном мраке фабричных предместий

Находили ограбленный труп.

Рано, в сумерках, дом запирали,

Спать ложились и света не жгли.

По утрам в гимназическом зале

Повторяли: «Вчера увели…»

И за наглым разбойничьим свистом

Опьяневших от крови солдат

Чётко слышался в воздухе мглистом

Непрерывный и жуткий набат.

В расплескавшейся мутной стихии,

В первобытной, запутанной тьме —

Были ночи, как сны, — огневые,

Были лица — белее, чем мел.

И в рассветном молочном тумане,

В час, когда расточается мгла,

Где-то вспыхивала и росла

Напряжённая радость восстанья.

<1928>

* * *

Пока горят на ёлке свечи,

И глазки детские горят,

Пока на сгорбленные плечи

Не давит тяжестью закат,

Пока обидой злой и колкой

Не жжёт придуманная речь,

И пахнет детством, пахнет ёлкой

И воском разноцветных свеч, —

Я забываю все волненья

И завтрашний, тяжёлый день,

И от весёлой детской лени

Впадаю в старческую лень.

Смотрю на детскую улыбку,

Склоняюсь к нежному плечу.

Не называю всё ошибкой,

И даже смерти не хочу.

<29.XII.36>

* * *

Всё о том же — о мутных глазах,

О неловко дрожащих ресницах,

О ночах в непрерывных слезах,

О ночах, по которым не спится.

Всё о том, что на се́рдце темно,

И от бо́ли — мучительно сладко.

Всё о том, как светлеет окно,

И о маленькой детской кроватке.

Неразрывный и замкнутый круг.

Кроме этого синего взгляда,

Этих детских безпомощных рук —

Ничего мне на свете не надо.

<1929>

* * *

Дай мне песен родины далёкой,

Неизвестной и несчастли́вой,

Чтобы не было так одиноко,

Так тоскливо и сиротливо.

Знаю что-то похожее на жалость,

На незваное желанье…

У меня от родины осталось

Только детское воспоминанье.

Страшно мне, что порвало́сь навеки

То, что нас соединяло прежде,

Что душа теперь уже́ калека

И не верит никакой надежде.

Дай мне песен родины далёкой,

Повесть жизни призрачной и чу́дной,

Чтобы не было так одиноко,

Так тоскливо и безприютно.

<1923>

* * *

С каждым годом — всё дальше и дальше

Так и будет — больней и больней.

Сероглазый, безпомощный мальчик

Скоро выйдет из жизни моей.

Станет скоро большим, своенравным.

Плох, хорош ли — не всё ли равно?

Будет брать он у жизни по праву

Всё, что только ему суждено.

Расшибётся ли, — или добьётся, —

Загорится ли ярким огнём, —

Но уже никогда не вернётся

В свой задорно покинутый дом.

В дом холодный, безмолвный, пустынный,

Где осталась навеки молчать

Ничего не принёсшая сыну,

Ничего не сумевшая мать.

<2.V.1939>

* * *

Что скажу я маленькому сыну?

Чем себя посмею оправдать?

— Если я сейчас тебя покину,

Значит, я была плохая мать.

Значит, сердцу было очень больно.

Значит, силы не хватает жить.

Значит, сердце стукнуло: довольно.

Как же быть?

Я оставлю не большую память

(Жизнь моя большою не была).

Вспоминая о покойной маме,

Будешь думать: «мама не могла».

Не сломись от раннего страданья,

(Ещё много горя впереди!)

А когда большим и сильным станешь, —

Слабую меня не осуди.

В Россию

Я туда не скоро возвращусь.

Ты скажи: что эти годы значат?

Изменилась ли шальная Русь

Или прежнею кликушей плачет?

Так же ли подсолнухи лущи́т,

В хороводах пёстрой юбкой пляшет, —

Вековыми соснами шумит,

Ветряными мельницами машет?

Край, который мыслью не объять,

Край, который мне и вспомнить нечем.

Там меня рождала в стонах мать,

Там у гроба мне поставят свечи.

<27.1.1926>, Сфаят

* * *

Зачем меня девочкой глупой

От страшной родимой земли,

От голода, тюрем и трупов

В двадцатом году увезли?

Сбываются сны роковые,

Так видно уж мне суждено.

Америка или Россия —

О Боже, не всё ли равно?

За счастьем? Какое там счастье!

Ведь молодость вся прожита́.

Разбилась на мелкие части

О маленьком счастьи мечта.

Так кончилось всё. Неужели

Сначала весь нищенский путь?

Без веры, без смысла, без цели,

С последней мечтой — отдохнуть.

От голода, тюрем и стонов,

От холода бледной зимы,

От грузных ночных авионов

Среди напряжённейшей тьмы…

Сначала, доро́гой унылой,

Как гонит нужда и тоска,

Сгребая последние силы

Для третьего материка.

А там (это время настанет)

За эту невольную ложь,

За годы бездомных скитаний

Ты так же меня упрекнёшь.

<17.X.1940>

* * *

Мы бездомные, глупые дети

Из далёкой, далёкой страны.

На холодном, мглистом рассвете

Нам не снятся красивые сны.

И блуждаем мы, злые, больные,

Повторяя чужие слова,

Что себя бережем для России,

Что Россия как будто жива.

Мы в душе — и не ждём, и не верим,

По привычке — и верим, и ждём.

Ведь приятно грустить о потере

Под холодным и мутным дождём.

Но протянутся десятилетья,

За весною считая весну.

Мы — бездомные, глупые дети,

Возвратимся в родную страну.

Без надежды, без света, без силы,

Наученные долго молчать,

В край чужой, непонятный, но милый

Мы покорно придём умирать.

<1925>

* * *

Я покину мой печальный город,

Мой холодный, неуютный дом.

От безцельных дел и разговоров

Скоро мы с тобою отдохнём.

Я тебя не трону, не встревожу.

Дни пойдут привычной чередой.

Знаю я, как мы с тобой несхожи,

Как тебе нерадостно со мной.

Станет дома тихо и прилично, —

Ни тоски, ни крика, ни ворчни…

Станут скоро горестно-привычны

Без меня кружащиеся дни…

И стараясь не грустить о старом,

Рассчитав все дни в календаре,

Ты один поедешь на Луару

В призрачно-прозрачном сентябре.

И вдали от горестной могилы,

Где-то там, в пути, на склоне дня,

Вдруг почувствуешь с внезапной силой,

Как легко и вольно без меня.

<1936>

Цветаевой

Целый день по улицам слонялась.

Падал дождь, закруживалась пыль.

Не пойму, как я жива осталась,

Не попала под автомобиль.

На безлюдных, тёмных перекрестках

Озиралась, выбившись из сил.

Бил в лицо мне дождь и ветер хлесткий,

И ажан куда-то не пустил.

Я не знаю — сердце ли боролось,

Рифмами и ямбами звеня?

Или тот вчерашний женский голос

Слишком много отнял у меня?

<7 февраля 1926>

Анне Ахматовой

Над горами — спокойные вспышки зарниц.

На столе — карандаш и тетрадь.

Ваши белые книги и шелест страниц, —

И над ними — дрожанье косматых ресниц —

Разве всё это можно отдать?

И пушистую прядь золотистых волос,

И туманное утро в росе,

И шуршанье колючих цветущих мимоз,

И гортанные песни, что ветер разнёс

По безлюдным и гулким шоссе.

Разве можно не помнить о юной тоске

В истомлённый, полуденный зной,

О шуршании шины на мокром песке,

О беззвучности лунных ночей в гамаке

Под широкой, узорной листвой,

Это первое лето в мечтах и слезах,

И зловещее солнце в крови́,

И какой-то наивный, ребяческий страх —

Всё лежит в Вашем имени, в тихих стихах,

В непонятной тоске о любви.

<1926>

* * *

Живи не так, как я, как твой отец,

Как все мы здесь, — вне времени и жизни.

Придёт такое время, наконец, —

Ты помянёшь нас горькой укоризной.

Что дали мы безсильному тебе?

Ни твёрдых прав, ни родины, ни дома.

Пойдёшь один доро́гой незнакомой

Навстречу странной и слепой судьбе.

Пойдёшь один. И будет жизнь твоя

Полна жестоких испытаний тоже.

Пойми: никто на свете (даже — я!)

Тебе найти дорогу не поможет.

Ищи везде, ищи в стране любой,

Будь каждому попутчиком желанным.

(Не так, как я. Моя судьба — чужой

Всю жизнь блуждать по обречённым странам).

Будь твёрд и терпелив. Неси смелей,

Уверенней — свои живые силы.

И позабудь о матери своей,

Которую отчаянье сломило.

<21.X.1940>, Paris

О России

Б. А. Подгорному

Я в жизни своей заплуталась.

Забыла дорогу домой.

Бродила. Смотрела. Устала.

И быть перестала собой.

Живу по привычке, без цели.

Живу, никуда не спеша.

Мелькают, как птицы, недели.

Дряхлеет и гибнет душа.

Однажды случайно, от скуки

(Я ей безнадежно больна),

Прочла я попавшийся в руки

Какой-то советский журнал.

И странные мысли такие

Взметнулись над сонной душой…

Россия! Чужая Россия!

Когда ж она стала чужой?

Россия! Печальное слово,

Потерянное навсегда

В скитаньях напрасно-суровых,

В пустых и ненужных годах.

Туда — никогда не поеду,

А жить без неё не могу.

И снова настойчивым бредом

Сверлит в разъярённом мозгу:

Зачем меня девочкой глупой

От страшной родимой земли,

От голода, тюрем и трупов

В двадцатом году увезли?

<1933>

* * *

Стучались во́лны в корабли глухие,

Впивались в ночь молящие глаза.

Вы помните — шесть лет тому назад

Мы отошли от берегов России.

И всё смогу забыть: и боль стыда,

И эти годы тёмных бездорожий,

Но страшных слов: «Да утопи их, Боже!» —

Я в жизни не забуду никогда.

<1926>

В деревне

Пробежимся со мной до распятья,

Вдоль сухих, оголённых полей.

На ветру́ моё пестрое платье

Замелькает ещё веселей.

Я сгрызу недозревшую грушу,

Ты — хрустящий, сухой шоколад.

И в твою нерасцве́тшую душу

Перельётся широкий закат.

А обратно мы наперегонки

Побежим без оглядки домой.

Будет голос твой тонкий и звонкий

Разрезать предвечерний покой.

И завидя наш маленький домик,

Ты забьёшься в густую траву,

Ну совсем белобрысенький гномик,

Чудом сбывшийся сон наяву.

А потом, опуская ресницы,

Ты задремлешь в кроватке своей.

И тебе непременно приснится

Белый зайчик с колючих полей.

<30.VIII.1932, Bouyele>

Награда

За то, что нет у меня друзей,

И с детства я была одинокой, —

За то, что за морем, в стране далёкой,

Осталось так много ненужных дней, —

За то, что нечего мне терять, —

За то, что звонкий смех разлюбила,

За то, что днём валюсь на кровать

Без мыслей, без слов, без слёз, без силы —

За больные стихи, за эту тетрадь, —

За сжатые губы и взгляд унылый, —

За горечь длинных, пустых недель —

За сердце холодное в терпкой злобе —

Дана мне тихая колыбель,

Глаза голубые и детский лобик.

<1929>

* * *

Мы давно потеряли дорогу

К напряжённой и призрачной цели.

Мы не верили детскому Богу,

А другого найти не сумели.

Мы совсем перестали смеяться

И любить непонятное небо.

Видишь: нервно-сведённые пальцы

Ищут корку тяжёлого хлеба.

Мы не ждём сокровенного чуда

И давно разучились молиться.

И глядят, и томят отовсюду

Равнодушные, скучные лица.

В этом мире огромных свершений,

В мире неповторимых созвучий

Кто нам тихого Бога заменит?

Кто нас детскому счастью научит?

<1933>

* * *

Темна твоя дорога, странник,

Полынью пахнет хлеб чужой.

Анна Ахматова

Я девочкой уехала оттуда,

Нас жадно взяли трюмы корабля.

И мы ушли — предатели, Иуды,

И прокляла нас тёмная земля.

Мы здесь всё те же, свято чтим обряды,

Бал задаём шестого ноября.

Перед постом — блины, по праздникам — парады,

За родину, за веру, за царя.

И, пьяные от слов и жадные без меры,

Мы потеряли счёт тоскливых лет,

Где ни царя, ни родины, ни веры.

Ни даже смысла в этой жизни нет.

Ещё звенят безпомощные речи,

Блестят под солнцем Африки штыки,

Как будто бы под марш походный легче

Рассеять боль непрошеной тоски.

Мы верим, ничего не замечая,

В свои мечты. И если я вернусь

Опять туда — не прежняя, чужая, —

И снова к тёмной две́ри постучусь,

О, сколько их, разбитых, опалённых,

Мне бросят горький и жестокий взгляд, —

За много лет, безцельно проведённых,

За жалкие безпомощные стоны,

За шёпоты у маленькой иконы,

За тонкие, блестящие погоны,

За яркие цветы на пестрых склонах,

За белые дороги, за Сфаят!

И больно вспоминая марш победный,

Я поклонюсь вчерашнему врагу,

И если он мне бросит грошик медный —

Я этот грош до гроба сберегу.

<7.V.1924>

* * *

Я верю в Россию. Пройдут года,

Быть может, совсем немного,

И я, озираясь, вернусь туда

Далёкой, ночной дорогой.

Я верю в Россию. Там жизнь идёт,

Там бьются скрытые силы.

А здесь у нас тёмных дней хоровод,

Влекущий запах могилы.

Я верю в Россию. Не нам, не нам

Готовить ей дни иные.

Ведь всё, что вершится, так только там,

В далёкой Святой России.

<5.V.1924>

* * *

Забывать нас стали там, в России,

После стольких безрассудных лет.

Даже письма вовсе не такие,

Даже теплоты в них больше нет.

Скоро пятая весна настанет,

Весны здесь так бледны и мертвы…

Отчего ты мне не пишешь, Таня,

Из своей оснеженной Москвы?

И когда в октябрьский дождь и ветер

Я вернусь к друзьям далёких дней —

Ведь никто, никто меня не встретит

У закрытых наглухо дверей.

<14-XI-24>, Сфаят-Бизерта

* * *

Не широка моя дорога,

Затерянная в пыльной мгле…

Да что ж? Я не одна. Нас много,

Чужих, живущих на земле.

Нам жизнь свою прославить нечем,

Мы — отражённые лучи,

Апостолы или предтечи

Каких-то сильных величин.

Нас неудачи отовсюду

Заточат в грязь, швырнут в сугроб.

Нас современники забудут,

При жизни заколотят в гроб.

Мы будем по углам таиться,

Униженно простёршись ниц…

Лишь отражением зарницы

Сверкнём на белизне страниц.

И, гордые чужим успехом,

Стихами жалобно звеня,

Мы будем в жизни только эхом

В дали рокочущего дня.

<23 февраля 1924>, Сфаят>

* * *

Я знаю, как печальны звёзды

В тоске безсонной по ночам.

И как многопудовый воздух

Тяжёл для слабого плеча.

Я знаю, что в тоске слабея,

Мне тёмных сил не одолеть.

Что жить во много раз труднее,

Чем добровольно умереть.

И в счастьи — призрачном и зыбком, —

Когда в тумане голова,

Я знаю цену всем улыбкам

И обещающим словам.

Я знаю, что не греют блёстки

Чужого яркого огня.

Что холодок, сухой и жёсткий,

Всегда преследует меня…

Но мир таинственно светлеет,

И жизнь становится легка,

Когда, скользя, обхватит шею

Худая детская рука.

<9 ноября 1932>

Лиле

Свой дом. Заботы. Муж. Ребёнок.

Большие трудные года.

И от дурачливых девчонок

Уж не осталось и следа.

Мы постарели, мы устали,

Ни сил, ни воли больше нет.

А разве так мы представляли

Себе вот эти десять лет?

Забыты страстные «исканья»,

И разлетелось, словно дым,

Всё то, что в молодости ранней

Казалось ценным и святым.

Жизнь отрезвила. Жизнь измяла,

Измаяла. На нет свела.

В кафе Латинского квартала

Нас не узна́ют зеркала́.

…А где-то в пылком разговоре

Скользит за часом шумный час.

А где-то вновь до ссоры спорят —

Без нас, не вспоминая нас…

Уходит жизнь. А нас — забыли.

И вот уж ясно навсегда,

Как глупо мы продешевили

Испепелённые года.

<1.2.38>

Баллада о двадцатом годе

Стучали колёса…

«Мы там… мы тут»…

Прицепят ли, бросят?

Куда везут?

Тяжёлые вещи

В тёмных углах…

На холод зловещий

Судьба взяла.

Тела́ вповалку

На чемоданах…

И не было жалко,

И не было странно.

Как омут бездонный —

Зданье вокзала,

Когда по перрону

Толпа бежала.

В парадных залах

Валялись солдаты…

Со стен вокзала

Дразнили плакаты…

На сердце стоны:

Возьмут? Прицепят!..

Вагоны, вагоны —

Красные цепи.

Глухие зарницы

Тревожных боёв.

Тифозные лица

Красных гробов.

Свистки паровозов.

Грязь на путях.

Берут, увозят —

Кого хотят.

Куда-то увозят

Танки и пушки…

Кругом паровозы,

Теплушки, теплушки.

Широкие двери

Вдоль красной стены.

Не люди, а звери

Там спасены.

Тревожные вести

Издалека.

Безумие мести

В сжатых руках.

Лишь тихие стоны.

Лишь взгляд несмелый,

Когда за вагоном

Толпа ревела.

Сжимала сильнее

На шее крестик.

О, только б скорее,

О, только б вместе!

Вдали канонада.

Догонят? Да?

Не надо, не надо!

О, никогда!

Прощальная ласка

Весёлого детства —

Весь ужас Батайска,

Безумие бегства.

Как на острове нелюдимом,

Жили в маленьком Туапсе.

Корабли проходили мимо,

Тайной гор дразнили шоссе.

Пулемёт стоял на вокзале…

Было душно от злой тоски.

Хлеб по карточкам выдавали

Кукурузной жёлтой муки.

Истомившись в тихой неволе,

Ждали — вот разразится гроза.

Крест зелёный на красном ноле

Украшал пустынный вокзал.

Было жутко и было странно

С наступлением холодной тьмы.

Провозили гроб деревянный

Мимо окон, где жили мы.

По-весеннему грело солнце.

Тёплый день наступал не раз.

Приходили два миноносца

И зачем-то стреляли в нас.

Были тихи тревожные ночи,

Чутко слушаешь, а не спишь.

Лишь единственный поезд в Сочи

Резким свистом прорезывал тишь.

И грозила кровавой расплатой

Всем, уставшим за тихий день,

Дерзко-пьяная речь солдата

В шапке, сдвинутой набекрень.

III

Тянулись с Дона обозы,

И не было им конца.

Звучали чьи-то угрозы

У белого крыльца.

Стучали, стонали, скрипели

Колеса пыльных телег.

Тревожные две недели

Решили новый побег.

Волнуясь, чего-то ждали,

И скоро устали ждать.

Куда-то ещё бежали

В морскую, мутную гладь.

И будто бы гул далёкий,

Прорезав ночную мглу,

Тоской звучали упрёки

Оставшихся на молу.

Ползли к высокому молу

Тяжёлые корабли.

Пронизывал резкий холод

И ветер мирной земли.

Дождливо хмурилось небо.

Тревожны лица людей.

Бродили, искали хлеба

Вдаль керченских площадей.

Был вечер суров и долог

Для мартовских вечеров.

Блестели дула винтовок

На пьяном огне костров.

Сирена тревожно и резко

Вдали начинала выть.

Казаки в длинных черкесках

Грозили что-то громить.

И было на пристани тесно

От душных, скорченных тел.

Из чёрной, ревущей бездны

Красный маяк блестел.

Нет, не победа и не слава

Сияла на пути…

В броню закопанный дредноут

Нас жадно поглотил.

И люди шли.

Их было много.

Ползли издалека.

И к ночи ширилась тревога

И ширилась тоска.

Открылись сумрачные люки.

Как будто в глубь могил.

Дрожа, не находили руки

Канатов и перил.

Пугливо озирались в трюмах

Зрачки незрячих глаз.

Спустилась ночь, страшна, угрюма.

Такая — в первый раз.

Раздался взрыв: тяжёлый, смелый.

Взорвался и упал.

На тёмном берегу чернела

Ревущая толпа.

Все были, как в чаду угара,

Стоял над бухтой стон.

Кровавым заревом пожара

Был город озарён.

Был жалок взгляд непониманья.

Стучала кровь сильней.

Несвязно что-то о восстаньи

Твердили в стороне.

Одно хотелось: поскорее

И нам уйти туда.

Куда ушли, во мгле чернея.

Военные суда.

И мы ушли. И было страшно

Среди ревущей тьмы.

Три ночи над четвёртой башней.

Как псы, ютились мы.

А после в кубрик опускались

Отвесным трапом вниз.

Где крики женщин раздавались

И визг детей и крыс.

Там часто возникали споры:

Что — вечер или день?

И поглощали коридоры

Испуганную тень.

Впотьмах ощупывали руки

И звякали шаги.

Открытые зияли люки

У дрогнувшей ноги.

Зияли жутко, словно бездны

Неистовой судьбы.

И неизбежно трап отвесный

Вёл в душные гробы.

Всё было точно бред: просторы

Чужих морей и стран,

И очертания Босфора

Сквозь утренний туман.

По вечерам — напевы горна.

Торжественный обряд.

И взгляд без слов: уже покорный.

Недумающий взгляд.

И спящие вповалку люди,

И чёрная вода.

И дула боевых орудий,

Умолкших навсегда.

<19??>

* * *

Забыть о напряжённых днях,

О трудном детстве, о России,

Не мудрствуя и не кляня,

Перечеркнуть года пустые, —

Не замечать больших утрат

(Какое мертвенное слово!),

Не понимать, что дни летят

Безсмысленно и безтолково.

Совсем и навсегда простить

Все заблужденья и ошибки,

И губы твёрдо заклеймить

Почти естественной улыбкой.

Тогда и жить в простом тепле

Среди давно привычных вздохов

На этой солнечной земле,

В конце концов — не так уж плохо.

<1.II.1930>

* * *

Не те слова. Не те, что прежде,

Когда в азарте молодом

Мы глупо верили надежде

И думали: «Переживём!»

Что ж? Пережили? Своевольем

Сломили трудные года?

И — что ж? В тупой, обидной боли —

Тупое слово: «Никогда».

И с лихорадочным ознобом

Приподнятая сгоряча

Рука, дрожащая от злобы,

Безсильно падает с плеча.

И в безалаберном шатаньи

Судьба (уже который раз?)

За безрассудные желанья

Так зло высмеивает нас.

И всё, что нам ещё осталось,

Всё, чем душа ещё жива, —

Слова, обидные, как старость,

Как жизнь, жестокие слова.

О том, что не нашли мы рая;

О том, что преданы в борьбе,

О том, что стыдно погибаем

От горькой жалости к себе.

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь,

Бог объяснит мне, что такое турбулентность.
— Вернер Гейзенберг

Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Стояли звери около двери,

В них стреляли, они умирали...

Стихи очень маленького мальчика

Все материалы размещенные на сайте принадлежат их владельцам. При копировании материалов ссылка на источник обязательна! Администрация не несет ответственности за нарушения авторских прав, все материалы содержатся на сторонних ресурсах, все ссылки скрыты.