КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
CZESLAW MILOSZ

Посвящение

 

Ты, которого я не сумел спасти,

выслушай. Постарайся понять эти простые слова. Ей-богу,

я не знаю других, говорю с тобой молча,

как дерево или туча,

то, что меня закалило, тебя убило.

Ты конец эпохи посчитал за начало новой

эры. А пафос ненависти — за лирические восторги.

Силу слепую за совершенство формы.

 

Мелкие польские реки, струящиеся по равнине.

И колоссальный мост, тонущий в белой мгле.

И разрушенный город. Ветер швыряет вопли

чаек тебе на гроб, пока я говорю с тобою.

В неумелых попытках пера добиться

стихотворенья, в стремлении строчек

к недостижимой цели —

в этом, и только в этом, как выяснилось, спасенье.

Раньше просом и семенами мака

посыпали могилы — ради всегда бездомных

птиц; в них, считалось, вселяются души мертвых.

Я кладу сюда эту книгу нынче,

чтоб тебе сюда больше не возвращаться.

 

Краков, 1945

Перевод И. А. Бродского

 

 

 

Элегия для Н. Н.

 

Неужели тебе это кажется столь далеким?

Стоит лишь пробежать по мелким Балтийским волнам

И за Датской равниной, за буковым лесом

Повернуть к океану, а там уже, в двух шагах,

Лабрадор — белый, об эту пору года.

И если уж тебе, о безлюдном мечтавшей мысе,

Так страшны города и скрежет на автострадах,

То нашлась бы тропа – через лесную глушь,

По-над синью талых озер со следами дичи,

Прямо к брошенным золотым рудникам у подножья Сьерры.

Дальше — вниз по течению Сакраменто,

Меж холмов, поросших колючим дубом,

После — бор эвкалиптовый, за которым

Ты и встретишь меня.

 

Знаешь часто, когда цветет манцанита

И залив голубеет весенним утром,

Вспоминаю невольно о доме в краю озерном,

О сетях, что сохнут под низким литовским небом.

Та купальня, где ты снимала юбку,

Затвердела в чистый кристалл навеки.

Тьма сгустилась медом вокруг веранды.

Совы машут крылами, и пахнет кожей.

 

Как сумели мы выжить, не понимаю.

Стили, строи клубятся бесцветной массой,

Превращаясь в окаменелость.

Где ж тут в собственной разобраться сути.

Уходящее время смолит гнедую

Лошадь, и местечковую колоннаду

Рынка, и парик мадам Флигельтауб.

 

Знаешь сама, мы многому научились.

Как отнимается постепенно то,

Что не может быть отнято: люди, местность,

И как сердце бьется тогда, когда надо бы разорваться.

Улыбаемся; чай на столе, буханка.

Лишь сомнение порою мелькнет, что мог бы

Прах печей в Заксенхаузене быть нам чуть-чуть дороже.

Впрочем, тело не может влюбиться в пепел.

 

Ты привыкла к новым, дождливым зимам,

К стенам дома, с которых навеки смыта

Кровь хозяина-немца. А я — я тоже

Взял от жизни, что мог: города и страны.

В то же озеро дважды уже не ступишь;

Только солнечный луч по листве ольховой,

Дно устлавшей ему, преломляясь, бродит.

 

Нет, не затем это, что далеко,

Ты ко мне не явилась ни днем, ни ночью.

Год от года, делаясь все огромней,

Созревает в нас общий плод: безучастность.

 

Перевод И. А. Бродского

 

 

 

Поздняя зрелость

 

Небыстро, ибо давно разменян девятый десяток,

открылись во мне двери и я вошел в незамутненность

утра.

 

Почувствовал, как отдаляются от меня, одна за

другой, словно баржи, мои прошлые жизни с их

утратами разом.

 

Явились, обреченные моему перу, страны и города,

лиманы и вертограды, чтобы смог рассказать о них

лучше, чем прежде.

 

Не дал вознести себя над людьми, жалость и милость

нас связывали, и я говорил: вот, позабылось, что

были

некогда детьми Короля.

 

Все мы приходим оттуда, где покамест не пролегла

граница меж Да и Нет, ни другая, между есть, будет и

было.

 

Мы несчастливы, ибо профит наш меньше, нежели

сотая доля дара, отпущенного нам в этот долгий путь.

 

Миг накануне, он же извечный: удар меча,

накладывание румян перед зеркалом из

полированного металла, смертельный мушкетный

залп, встреча каравеллы и рифа осели в нас и ждут

разрешенья.

 

Знал всегда, что буду работником на баштане, равно

как и те, что живут в одно время со мной, отдавая

себе в этом отчет или не отдавая.

 

2002

Перевод С. Морейно

 

 

 

* * *

Не раскрывать запретное. Сохранить секрет.

Раскрытая тайна людям вредит.

Это как в детстве комната с привиденьем

и нельзя открывать дверь.

И что б я нашел в этой комнате?

Одно тогда, другое теперь,

когда я стар и так долго писал про всё,

что глаза увидят.

Но я научился: лучше, приличней всего

замолчать.

 

18 ноября 2002

Перевод Н. Е. Горбаневской

 

 

 

Посвящение

 

Ты, которого я не сумел спасти,

Выслушай.

Пойми речь простую, потому что стыжусь другой.

Ей-богу, не знаю я магии слов.

Говорю с тобой молча, как облако или дерево.

 

То, что меня закаляло, тебе несло смерть.

Закат старой эпохи ты спутал с рассветом новой,

Восторг ненависти — с лирическим трепетом,

Слепую мощь — с совершенством формы.

 

Мелкие польские реки, текущие по равнине. Гигантский мост,

Тонущий в белой мгле, и разрушенный город.

Ветер плачами чаек осыпает твой гроб,

Когда я говорю с тобой.

 

Что есть поэзия, не спасшая

Ни народа, ни человека?

Подголосок чиновничьей лжи,

Мотивчик для пьяниц, ведомых на бойню,

Чтиво для томных девиц.

 

То, что я, несмышлёныш, мечтал о благой поэзии,

Что поздно понял, в чем её настоящая цель -

Только это и было моим спасением.

 

На могильные плиты сыплют просо и мак -

Прикармливают умерших, обернувшихся птицами.

Я кладу эту книгу здесь, для тебя, о бывший,

Чтобы ты сюда больше не возвращался.

 

Варшава, 1945

 

 

 

Przedmowa

 

Ty, ktorego nie moglem ocalic,

Wysluchaj mnie.

Zrozum te mowe prosta, bo wstydze sie innej.

Przysiegam, nie ma we mnie czarodziejstwa slow.

Mowie do ciebie milczac, jak oblok czy drzewo.

 

To, co wzmacnialo mnie, dla ciebie bylo smiertelne.

Zegnanie epoki brales za poczatek nowej,

Natchnienie nienawisci za piekno liryczne,

Sile slepa za dokonany ksztalt.

 

Oto dolina plytkich polskich rzek. I most ogromny

Idacy w biala mgle. Oto miasto zlamane

I wiatr skwirami mew obrzuca twoj grob,

Kiedy rozmawiam z toba.

 

Czym jest poezja, ktora nie ocala

Narodow ani ludzi?

Wspolnictwem urzedowych klamstw,

Piosenka pijakow, ktorym ktos za chwile poderznie gardla,

Czytanka z panienskiego pokoju.

 

To, ze chcialem dobrej poezji, nie umiejac,

To, ze pozno pojalem jej wybawczy cel,

To jest i tylko to jest ocalenie.

 

Sypano na mogily proso albo mak

Zywiac zlatujacych sie umarlych - ptaki.

Te ksiazke klade tu dla ciebie, o dawny,

Abys nas odtad nie nawiedzal wiecej.

 

© Виктор Райкин, перевод.

 

 

 

 

ОБЛАКА

 

Облака, облака мои страшные,

Как бьется сердце, какая жалость и грусть земли,

Облака и тучи, белые, безмолвные,

Смотрю на вас на рассвете, и глаза мои слез полны,

И знаю, что во мне надменность, вожделенье,

Жестокость и зерно презренья

Сна мертвого сплетают ложе,

А ложь моя великолепьем красок

Закрыла правду. Опустив глаза,

Я чувствую, как вихрь меня пронзает

Сухой, палящий. О, как вы страшны,

Вы, стражи мира, облака!

Хочу уснуть,

Пусть милосердно примет ночь меня.

 

1935

 

 

 

ЛЮБОВЬ

 

Любовь это взгляд на себя самого

Со стороны, как на что-то чужое:

Ты лишь один из тысячи вокруг.

Кто так поглядит, сам не зная того,

Тревожное сердце свое успокоит,

Ему и дерево, и птица скажут: друг.

 

Тогда и он, и все, что есть снаружи,

Себя исполнив, светом засияет.

И пусть не знает сам, чему он служит:

Не лучше служит тот, кто понимает.

 

1943

 

 

 

ПЕСНЯ О КОНЦЕ СВЕТА

 

В день конца света

Пчелка тихо кружит над настурцией,

Рыбак починяет блестящую сеть.

Веселые дельфины скачут в море,

Воробышки расселись на заборе

И кожа змеи лоснится на солнце, как медь.

 

В день конца света

Идут по полю женщины с зонтами,

В газоне с краю пьяный засыпает,

Нас зеленщик на улицу зовет,

И желтый парус к острову плывет,

И скрипки звук, вверху зависнув,

Звёздную ночь нам отворяет.

 

А те, кто ждали молнии и грома,

Разочарованы.

А те, кто ждали знамений и архангельской трубы,

Не верят в то, что все уж началось.

Пока луна и солнце в небесах,

Пока у розы желтый шмель в гостях,

И детки розовенькие родятся,

Не верится, что все уж началось.

 

Лишь старичок седой, что мог бы быть пророком,

Но не пророк он — не клянет нас и не судит,

Бубнит, подвязывая помидоры:

Другого конца света не будет,

Другого конца света не будет.

 

1944

 

 

 

СУДЬБА

 

Разве одно и то же — желудь и дуб тенистый?

Разве одно и то же — папоротник и уголь?

Разве одно и то же — капля и волны быстрые?

Разве одно и то же — металл и колечко круглое?

 

Зачем же спрашивать меня о строчках давних

И помнить девушек чудные имена?

Пускай стихи мои живут, как знают,

Пусть девушки мои другим детей рожают,

Мне — уголь, дуб, кольцо и пенная волна.

 

1944

 

 

 

БЕДНЫЙ ХРИСТИАНИН СМОТРИТ НА ГЕТТО

 

Пчелы обустраивают красную печень,

Муравьи обустраивают черную кость,

Начинается раздирание, топтание шелка,

Начинается толчение стекла, дерева, меди, никеля,

/серебра, гипсовой

Штукатурки, жести, струн, труб, листьев, шаров, кристаллов -

Пых! Фосфорический огонь с желтых стен

Заглатывает волосы людей и животных.

 

Пчелы обустраивают алебастр легких,

Муравьи обустраивают белую кость,

Раздирается бумага, каучук, полотно, кожа, лен,

Волокна, ткани, целлюлоза, волос, змеиные чешуйки, проволока,

Рушится в пламени крыша, стена, и жар обнимает фундамент.

Теперь есть лишь песчаная, затоптанная, с одним деревом

/без листьев

Земля.

 

Не спеша, буря свой туннель, продвигается стражник-крот

С маленьким красным фонариком, прикрепленным ко лбу.

Он касается тел погребенных, считает, продирается дальше,

Различает человеческий пепел по висящему радугой пару,

Пепел каждого человека по иному радуги цвету.

 

Пчелы обустраивают красный след,

Муравьи обустраивают место после моего тела.

 

Я боюсь, так боюсь я стражника-крота.

Его веки набрякли, словно у патриарха,

Что немало сиживал при свечах,

Читая великую книгу нашего рода.

 

Что скажу ему я, новозаветный еврей,

Уж две тысячи лет как ждущий пришествия Иисуса?

Мое тело разбитое выдаст меня его взгляду,

И сочтет он меня меж пособников смерти:

Необрезанных.

 

1945

 

 

 

ОШИБКА

 

Я думал, что все это подготовка,

Чтоб наконец-то научиться умирать.

Рассветы, сумерки, в траве под кленом

Лаура, без трусов уснувшая с малиной в изголовье,

Пока Филон, счастливый, моется в ручье,

Рассветы и года. Любой бокал вина,

Лаура, море, суша и архипелаг,

Нас приближают, верил я, к одной лишь цели,

Служить должны для этой только цели.

 

Но паралитик с улицы моей,

Которого передвигают вместе с креслом

Из тени к солнцу и от солнца в тень,

Глядит на кошку, листья и блестящие авто,

Одно и то же бормоча: "Beau temps, beau temps".

 

И, без сомнения, прекрасно наше время,

Насколько слово "время" здесь уместно.

 

1957

 

 

 

ЗАДАЧА

 

С тревогой думаю, что жизнь свою я оправдал бы,

Лишь исповедь публично совершив,

Раскрыв обман и мой, и времени того:

Нам разрешалось верещать, как карликам и бесам,

Но под запретом оставались строгим

Достойные и чистые слова.

И так была сурова кара,

Что, вымолвив хотя б одно из них,

Уж человек себя считал погибшим.

 

1970

 

 

 

ДАР

 

Что за счастливый день,

Рано осел туман, я работал в саду,

Колибри висели над цветком каприфоли.

Не было в мире вещи, которой бы я пожелал.

Никого, кому стоило бы завидовать.

Что плохого случилось, все позабыл.

Мне не было стыдно за то, что такой я, как есть,

И ничто у меня не болело.

Выпрямляясь, я видел парус в морской синеве.

 

1971

 

 

 

ГДЕ БЫ

 

Где бы я ни был, в каком бы месте

В мире, от людей скрываю убежденность в том,

Что не отсюда я.

Как будто послан был, чтобы впитать побольше

Цветов и вкусов, звуков, опытов и ароматов,

Всего, что стало

Долей человека,

Превратить то, что узнал я,

В колдовской реестр

И отнести туда,

Откуда я пришел.

 

2000

 

 

 

КАК МОГ ТЫ

 

Не пойму я, как мог Ты создать этот мир,

Безжалостный и чуждый человеческому сердцу,

В котором монстры совокупляются, и смерть -

Немой тюремщик — время сторожит.

 

Не верю, что Ты этого хотел.

Наверно, это предкосмическая катастрофа,

Победа инерции, что выше Твоей воли.

 

Бродячий рабби, который назвал Тебя нашим отцом,

Безоружный против законов и чудовищ этой земли,

Опозоренный и отчаявшийся,

Да укрепит меня

В моих молитвах к Тебе.

 

2002

 

 

© Владимир Орданский, перевод, 2011-2012.

 

 

 

 

Из книги «Последние стихотворения» (2006)

 

 

Стесняюсь

 

Стесняюсь сочинять стихи

занятие нескромное

к читателю подлизываться

чтобы похвалил

 

Лучше б я заговорил

словами не такими

чтоб никто в своем уме

меня слышать не желал

 

[2003]

 

 

 

* * *

 

Не раскрывать запретное. Сохранить секрет.

Раскрытая тайна людям вредит.

Это как в детстве комната с привиденьем

и нельзя открывать дверь.

И что б я нашел в этой комнате?

Одно тогда, другое теперь,

когда я стар и так долго писал про всё,

что глаза увидят.

Но я научился: лучше, приличней всего

замолчать.

 

[18 ноября 2002]

 

 

 

* * *

 

Неудержимая стихия,

как бы то ни было, не такая,

как полет журавля, походка тигра,

подводный пляс кашалотов.

Во сне я видел города из стекла и металла,

неустанные материалы ума.

Музыка сфер, музыка скрипки и флейт.

То, что продолжается,

когда рождаешься и умираешь.

Над слепыми порывами материи,

над токами в теле

угря, пираньи, акулы, дабы разинули

пасть и пожрали добычу.

В храме полно идолов и бесеняток

с огромным множеством имен и хвостов.

 

 

 

Флейта крысолова

 

Может, всё-таки плохо, что распадается

само понятие долга перед родиной?

 

Что усердные прислужники и высокооплачиваемые

палачи

не только не будут наказаны, но сидят

по своим виллам и пишут записки,

ссылаясь на приговор истории?

 

Вдруг обнаружилась небольшая страна, населенная

маленькими людьми, годная быть провинцией,

имперски управляемой издалека.

 

Так, может, не ошибался Жан-Жак Руссо,

советуя, прежде чем освободить

рабов, вначале просветить их и образовать?

 

Чтоб не обернулись стаей мордочек,

ищущих жратвы, пока подходит

крысолов со своей флейтой и ведёт их

в какую захочет сторону.

 

Флейта крысолова играет чудо-музыку,

всё больше времен «Нашей малой стабилизации»[1].

 

Она обещает глобальное кино и блаженные вечера

с банкой пива перед экраном телевизора.

 

Минет одно, может, два поколения, и юные

откроют неизвестное отцам чувство стыда.

 

И будут искать образцы своего бунта

в давно забытом антиимперском мятеже.

 

 

 

* * *

 

Материализм, конечно же.

При условии, что он будет в меру диалектическим.

То есть сумеет жонглировать сердцем и головой,

душою и телом, жизнью и смертью.

Что не будет избегать последних вопросов

и признает равенство важных доводов верующих и неверующих.

 

[28 ноября 2002]

 

Перевод Натальи Горбаневской

 

 

 

Свидание

 

Замёрзшим полем в предрассветной мгле

Лежал наш путь. Крыло зари вставало.

 

Вдруг заяц сиганул из-под колёс!

Один из нас махнул ему рукой.

 

Давно то было. Нет уже в живых

Ни зайца, ни хозяйки той руки.

 

Любовь моя, куда всё исчезает:

Мгновенный жест, дорога, шелест наста —

Я не скорблю, но просто вопрошаю.

 

Вильно, 1936

 

 

Вальс

 

Уже зеркала начинают круженье,

Огнями расцвёл затуманенный зал.

Глянь: сотня свечей зрит своё отраженье

И бал умножается сотней зеркал.

 

Всё в розовой дымке дурманящих яблонь,

И трубы подсолнухов раскалены.

Но кажется: образ Распятия явлен

В кружении чёрного и белизны.

 

Призывные шёпоты, шёлк шелестящий,

Под ним — нагота. Но об этом — молчок.

И перья, и жемчуг в пространстве летящем…

Зажмурясь, я в ритме кружусь как волчок.

 

Десятый год нового века. Песчинки

В часах счёт столетьям ведут. Невдомёк,

Что грянет час гнева, сойдутся причины,

Горящим кустом станет смерть на порог.

 

А где-то в глуши уже скоро родится

Поэт, что не им посвятит ремесло.

Путь Млечный ночами на крыши садится

И псами в ольшаниках брешет село.

 

Его ещё нет, он лишь тянется к жизни,

Но вы с ним, прекрасная, обречены —

Незримым — навечно в том вальсе кружиться

В легендах и в смраде грядущей войны.

 

Он шепчет тебе из пучины кровавой

Истории: «Глянь же и взора не прячь».

Неясно: печаль на челе или слава,

И что мелодичнее — вальс или плач.

 

Раздвинь занавески — и в оцепененьи

Вглядись, что в грядущем нам всем суждено.

Там вальс позолотою листьев тускнеет

И зимняя вьюга сандалит в окно.

 

Сквозь занавес вспоротой ночи узри

Над миром чужим отблеск жёлтой зари,

По льдистому полю бегущие толпы

И ужас беззвучный, распяливший рты.

 

По полю, достигшему края небес,

Убийства кишат, кровью выкрашен снег.

Лишь трупы недвижимы в каменном сне,

И дымное солнце над ними встаёт.

 

Река, лишь отчасти прикрытая льдом.

Рабы по брегам маршируют чредой.

Над синею тучей, над чёрной водой,

Над солнцем краснеющим — отблеск бича.

 

Глянь: там, на том марше, в одной из шеренг —

Сынок твой. Щека под тряпицей кровит.

Он рот обезьяньей ухмылкой кривит.

Как счастлив он в рабстве! Как громко орёт!

 

Пойми, у страданья есть некий предел,

Когда лишь улыбка способна спасти,

Когда человек забывает почти

За что он сражался, и с кем, и зачем.

 

Есть в скотском покое мучительный миг,

Когда видишь звёзды и зори с утра.

Другие мертвы — а тебе не пора.

Как медленно ты обречён умирать.

 

Очнись и забудь! В этом зале так зыбко —

Глаза и улыбки, круженье огней.

Подсвечники в ста зеркалах отразились,

И нет ничего кроме вальса вовне.

 

Тебя не коснётся ни мука, ни горе.

Пред зеркалом встань с восхищённым лицом.

Заря со двора звёзды выгонит вскоре,

И весело сани звенят бубенцом.

 

Варшава, 1942

 

 

 

Над «Записными книжками» Анны Каминской

 

Понял, читая, насколько я нищ и насколько богата она —

Любовью и состраданием, плачем и снами, молитвой.

Жила не слишком-то счастливо — зато в согласьи с собой

И близкими. Не предала союз живых и ушедших.

 

Радовалась цветам и травам, соснам, картофельному полю,

Запахам знакомой с детства земли.

Не стала великим поэтом — и в этом есть справедливость.

Морок искусства не для хорошего человека.

 

[1990]

 

 

 

Рецепт

 

Никаких признаний.

Жизнь так достала, что, рассказав о ней, я бы обрёл облегченье.

Я бы нашёл понимание у Несчастливцев бессчётных,

У кишащих на улицах пьяных, полубезумцев,

Заражённых проказой памяти, повинных, что существуют.

Что меня сдерживает? Может быть, стыд —

Ведь злоключенья мои совсем не картинны? Или упрямство?

Слишком уж в моде нытьё о загубленном детстве, о травмах и прочем.

Будь я хоть Иов на гноище — лучше смолчать

И принимать неизменный порядок вещей.

Нечто иное сковывает мой язык.

Тот, кто страдал, — не имеет права солгать. Никакого

Притворства, комедиантства, давленья на жалость.

Фальшь в душе узнаётся по фальши фразы.

 

Я уважаю стиль и не хочу рисковать.

 

Перевод Виктора Куллэ

 

 

 

Вальс (отрывок)

 

Звук вальса медленно вращает зеркала,

Подсвечник в танце уплывает в зал.

Кружась, за люстрой люстра поплыла,

Сто люстр зеркальных открывают бал.

 

Пылинки в воздухе, как яблонь лепестки,

Подсолнухи качающихся труб.

Крестов в агонии распятья широки,

Плеч чернота, плеч белизна и рук.

 

Из-под прикрытых век глядят глаза в глаза,

Шелк, тронув наготу, ах — шелестит…

Мир перьев, жемчуга, многоголосый зал, —

Призыв — ответ, и оборот, и ритм.

 

 

 

Песенка для одной струны

 

Я вдохновенья дар не уберег,

Что тут сказать, всему приходит срок,

И вдруг я понял, как я одинок.

 

Я шел куда-то. Дождик проливной

Слезами обливался надо мной.

Ты, дождик, добр, да я, знать, не такой.

 

Ко мне, должно быть, зрелость постучалась:

Чуть мудрости и маленькая жалость

К тому, что мной по жизни разбросалось.

 

Вон мой трамвай — задребезжал звонок,

Вон облако — прощальный шлет кивок,

Читаю о себе, что пишет Бог.

 

Из дней прошедших всеми позабытый

Вернусь на мост туманами повитый.

А облако, как голубок убитый.

 

Пусть я ребенок, пусть я буду стар,

Хочу спросить у Господа Христа:

Ты что, не хочешь, чтоб я счастлив стал?

 

Чтоб я писал, помех не замечая,

Иль как ребенка в люльке мир качая,

Молчал, людей улыбкой утешая.

 

Волна на Висле вдруг заколыхалась,

Была иллюзия, и та со мной рассталась,

Любовь распалась, ненависть сломалась.

 

Книг не напишет тот, кто страсть утратил.

Кто много думает, не вспомнит о дитяти,

Кто одинок, тому мы все некстати.

 

Встречает солнце ласточку-леталку,

Язык — скупец, слов скупердяю жалко,

Но он слагает песенку-считалку:

 

Где шумят тополя,

Спали три короля,

Дятел гвоздь забивает.

 

Короли разом сели

И три яблока съели,

Кукушечка зазывает.

 

 

 

 

Встреча

 

Мы ехали перед зарёй промёрзшим полем.

Багряное крыло уже вставало, но ночь еще черна.

 

Вдруг заяц пробежал через дорогу,

Один из нас взмахнул рукою, заяц!

 

Давнишний случай, нынче нет в живых

Ни зайца, ни того, кто на него указывал.

 

Куда, скажи, родная, это делось:

Блеснувшая в ночи рука, сугробов шелест и бег полозьев?

Я не грущу, я просто размышляю.

 

 

 

Счастье

 

Как мягок свет! над розовым затоном

И рощей мачт. Калачиком свернувшись,

Канаты отдыхают. Там, где в море

Ручей сочится, у мостков, запела флейта.

Возле древней арки

Показались людей фигурки,

Одна в косынке красной. И деревья,

И башни, и в рассветной дымке горы.

 

Перевод Александра Тимофеевского

 

 

 

 

Горбаневская Наталья Евгеньевна родилась в Москве. Поэт, переводчик, редактор. Редактировала информационный бюллетень «Хроника текущих событий», участвовала в демонстрации против советского вторжения в Чехословакию на Красной площади (1968). В 1969 году была арестована, а затем отправлена на принудительное лечение в Казанскую психиатрическую тюрьму. В 1975 году эмигрировала. Работает в редакции журнала «Новая Польша». Лауреат «Русской премии» (2011). Живет в Париже.

 

Автор многих поэтических книг, Наталья Горбаневская издавна переводит зарубежную классическую и современную поэзию с разных языков; переводы польских поэтов занимают в ее литературной судьбе особое место. Это же относится и к организации специальных переводческих предприятий, связанных с польской литературой: так, в нынешнем декабре Наталья Евгеньевна завершает работу в проекте «Ружевич 2013» — Международном конкурсе на лучший русский перевод произведений крупнейшего поэта Польши — Тадеуша Ружевича.

 

 

 

Куллэ Виктор Альфредович родился в 1962 году на Урале. Поэт, литературный критик, эссеист, комментатор Собрания сочинений Иосифа Бродского. Более двух десятилетий Виктор Куллэ занимается художественным переводом с английского, литовского, болгарского, белорусского и других языков. В частности, им переведена книга стихотворений Томаса Венцловы («Негатив белизны», 2008), а также стихи Уильяма Шекспира, Дерека Уолкотта, Уистана Одена, Шеймаса Хини, Бойко Ламбовского, Янки Купалы и других поэтов. Перевел на русский язык полный корпус стихов Иосифа Бродского, написанных по-английски. Лауреат болгарской литературной премии «Христо Ботев» (1989), премии журнала «Новый мир» (2006), итальянской международной премии «Lerici Pea Mosca» (2009). Постоянный автор «Нового мира».

 

Живет в Москве.

 

 

 

Тимофеевский Александр Павлович родился в 1933 году. Поэт, драматург, сценарист. Автор нескольких поэтических книг и сборников стихов для детей. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе новомирской премии «Anthologia» (2009) за книгу «Краш-тест».

 

Живет в Москве. Пользуясь случаем, сердечно поздравляем нашего постоянного автора с юбилеем.

 

 

[1] «Малой стабилизацией» в Польше называют первую половину 1960-х, когда политические достижения «польского октября» (1956) перестали быть актуальными, зато возросло некоторое благополучие и чувство сравнительной безопасности (после террора конца сороковых — начала пятидесятых). «Свидетели, или Наша малая стабилизация» — пьеса Тадеуша Ружевича (1962), откуда и пошел этот термин (прим. Натальи Горбаневской).

 

 

 

 

Из книги «Гимн о жемчужине», 1982

 

ФРАЗЫ

 

 

Exodus

— Когда мы пришли, здесь пуща только росла, густая,

о, как пальцы.

 

Внутренний акт

Если хочешь, Земля тебя на века переживет.

 

Средство против пессимизма

Успокоил меня лес в огне от молнии.

 

Святилище

Стоя в толпе на коленях, обожали шествия в небе.

 

Заоблачная гора

Мы поднимались, гоня перед собою стада неземных оленей.

 

Зона тишины

Тени – до сини, блеск на листьях вина.

И копыта овец, как в римские времена.

 

Предписание

Прежде чем взойдешь на эти ступени, отмой руки от крови.

 

Катехизис художника

Чтобы хоть одного человека спасло твое творчество.

 

Эпика

Пробитые копьем, когда садились на корточки по нужде.

 

Происхождение философии

Из отвращения к выделениям и дурным запахам тела

Они рисовать научились прекрасные линии.

 

Периоды

Век золотой, век серебряный, век бронзовый, век железный?

Нет. Век магии; поэзии; философии; филологии.

 

Современный поэт

Заключенный в Аду говорит, что Ада не существует.

 

Откровенность

Как же я должен любить ближних, если они заслуживают смерти?

 

Собаки

На больших пологих газонах собаки играют под

присмотром людей,

Тогда готовых любить столь похожий человеческий род.

 

Угроза

Страшно подумать, что вспомнят то, что я забыл.

 

Натура

Когда бесы плясали во мне, я казался себе ангелом.

 

Опознавательный знак

Это были люди как мы: летать умели во сне.

 

Переступая порог

И с меня осыпался наряд эпохи, и я оказался в великой стране забытых людьми племен.

 

Фрагмент из сказки

Подземным бором и подземным лесом, долгие недели в свете подземных вод шел странник, узнавая о них, чтоб получить прощенье.

 

Восклицание

Не такой я хотел жизни, не по таким законам, не на такой Земле!

 

Упрек

— Не говоришь правды. — Потому что, может, еще есть для людей надежда.

 

Заслуга

Он добился того, что его потомки

Сажают деревья и слушают звон колоколов.

 

О необходимости очерчивания границ

Несчастным было и лживым море.

 

Повод для удивления

Повелитель каких стихий дал нам песни во славу рождений?

 

Согласно Гераклиту

Вечно живой огонь – мера всего, точно так, как мерой богатства – деньги.

 

Пейзаж

Неистощимые леса, медом диких пчел истекающие.

 

Язык

Космос – это значит, боль во мне бредила дьявольским языком.

 

Мольба

От галактического молчанья избавь нас.

 

На всякий случай

Когда буду Судьбу проклинать, это не я, это Земля во мне.

 

Из свода пифагорейских принципов

Уехав от родной земли, не оборачивайся – эриннии за тобой.

 

Гипотеза

Если, сказала она, ты писал по-польски, чтобы себя наказать за грехи, то будешь спасен.

 

Портрет

Затворился в башне, читал древних авторов, на террасе подкармливал птиц. Ибо только так он мог позабыть о познании самого себя.

 

Утешение

Успокойся. И твои грехи, и твои хорошие поступки покроет забвение.

 

Из калифорнийской поэтессы Орланды Бруньола

Благословен будь, Король Терний.

 

Do ut des (Даю, чтобы ты дал, - лат.)

Он чувствовал благодарность, значит, в Бога не мог бы не верить.

 

Республика совершенная

С самого раннего утра, едва солнце туда попадает

сквозь тенистые клены,

Ходят, обдумывая священное слово: Есть.

 

Искуситель в саду

Неподвижно глядящая ветвь, и холодная, и живая.

 

Согласие

Лишенный. А почему ты не должен быть лишенным? Те, кто лучше тебя, были лишены.

 

Порок или достоинство

Ты был коленопреклоненным! – Я был коленопреклоненным.

 

Что сопутствует нам

Мостик с поручнем над горным потоком, памятный до мельчайшей выпуклости коры.

 

Закат

На соломенно-желтых пригорках, над холодным голубым морем черные кусты колючего дуба.

 

Надпись для размещения на могиле неизвестного Л.Ф.

То, что было в тебе сомненьем, проиграло, а то, что верой было в тебе, свершилось.

 

Надгробие

Ты, думающий о нас: они жили только иллюзией,

Знай, что никогда не исчезнет наш род, Людей Книги.

 

Память и память

Не ведать. Не помнить. С единственной этой надеждой: Что есть за рекой Летой память, излеченная.

 

Богобоязненный

Стало быть, выслушал все же Бог мою просьбу и позволил, чтобы я грешил во славу Его.

 

О, цель в жизни

Ах, покрыть этот мой стыд старинным, отороченным мехом кармазиновым плащом!

 

Лекарство

Если бы не отвращение к запаху его кожи, я бы мог подумать, что я человек добрый.

 

Тоска

Не то чтобы сразу быть одним из богов или героев. Превратиться в дерево, веками расти, никого не обижая.

 

Горы

Мокрые травы до колен, малинник на вырубках величиной с человека, туча у склона, в туче черный лес. И пастухи в средневековых кожаных рубахах нам навстречу спускались.

 

Обратное движение

Уже развалины их жилищ молодым зарастают лесом.

Возвращаются волки, и спит медведь безмятежно в гуще малины.

 

Раннее утро

Мы пробудились от сна не знаю скольких тысяч лет. Снова к солнцу летел орел, но значил не то же самое.

 

Богатый улов

(от Луки 5,4-10)

Рыбы трепещут в вытянутых на берег сетях Симеона, Иакова и Иоанна. Ласточки высоко. Крылья бабочек. Соборы.

 

История Церкви

Две тысячи лет я пытался понять, как это было.

 

 

 

 

 

Из (наивной поэмы) МИР

 

ПРИТЧА О МАКЕ

 

На маковом зернышке маленький дом,

На маковый месяц лают собаки,

Им, маковым псам, неизвестно о том,

Что есть мир другой – он больше, чем маки.

 

Земля и впрямь это зернышко тоже,

Зерна другие – планеты и звезды,

Будь их хоть сто тысяч, на каждой может

Быть домик такой и садик воссоздан.

 

Все в маковке. Мак растет в огороде,

Бегают дети, мак воздух колышет.

По вечерам, когда месяц восходит,

Псы где-то лают то громче, то тише.

 

 

 

 

ВЕРА

 

Вера есть тогда, когда кто-то видя

Лист на воде или каплю росинки,

Знает: они нужны, как и иные

Вещи. О чем бы нам в снах не мечталось,

Будет на свете лишь то, что случалось,

А лист вдаль унесут воды речные.

 

Вера есть также, если кто-то ранит

Ногу о камень и знает, что камни

Служат порою причиной страданья.

Гляньте на дерева длинные тени,

Тень у всего есть, а то, что без тени,

Сил не имеет для существованья.

 

 

 

 

ПЕСЕНКА О КОНЦЕ СВЕТА

 

В день конца света

Пчела кружИт над цветком настурции,

Рыбак блестящую сеть продолжает чинить,

В море дельфины веселые скачут,

Юные воробьи у водостока судачат,

Кожа уже золотится, как и должно быть.

 

В день конца света

Женщины под зонтиками вдоль луга

Идут, на краю газона засыпает пьянчуга,

Зеленщик прохожих на улице зазывает.

Лодка с желтым парусом к острову подплывает,

И звездную ночь отмыкает

Скрипичная фуга.

 

А кто ожидал грома и молний

Разочарован.

А кто ожидал знамений и архангельских труб,

Не верит, что это и есть уже то.

Пока и луна, и солнце над нами,

Пока шмели жужжат над цветами

И розовые рождаются дети,

Что уже началось, не верит никто.

 

Лишь седой старичок, который был пророком,

Но не пророк, по его занятию судя,

Говорит, подвязывая помидоры:

Другого конца света не будет.

Другого конца света не будет.

 

Варшава, 1944

 

 

 

 

Из книги «Король Попель и другие стихи» (1962)

 

КРЕСЫ

 

«Тихо, овечки мои, неспешно ступайте»

В заводях многих, где время темнеет.

С жезлами львы морские на тронах скалистых.

Далеко-далеко брось за спину гребень – вырастет лес,

Брось за спину зеркальце – океан дозреет.

 

И наконец порушена добрая слава.

И лет никаких, ни часов, ни воспоминаний о том,

как на коленях мы золото намывали.

Седла трещали, в зубровой траве рушились изваянья.

И было что быть должно. Только земля и море.

 

Соль, желтые горы, приземистый дуб и пена.

Альбатросам свои бы шептали заслуги?

Мы знаем лучше. Не свидетельствует ничто.

«Тихо, овечки мои, неспешно ступайте».

 

Беркли, 1962

 

 

 

 

Из книги «Город без имени» (1969)

 

VENI CREATOR

 

Приди, Дух Святой,

сминая (или не сминая) травы,

представ (или нет) над головой пламени языком,

когда сенокосы, или когда на пашню выходит трактор

в долине ореховых рощ, или когда снега

завалили ели хромые в Сьерра-Невада.

Я человек всего лишь и нуждаюсь в видимых знаках,

быстро скучнею при построенье ступеней абстракции.

Просил я не раз, знаешь сам, чтобы в костеле статуя

подняла для меня руку – один-единственный раз.

Но понимаю, что знаки могут быть только людскими.

Пробуди ж одного человека, где бы ни было на земле

(не меня, ведь я знаю приличья),

и позволь, чтобы я, на него глядя, мог восхищаться Тобой.

 

Беркли, 1961

 

 

 

 

 

Из книги «Где солнце восходит и куда садится» (1974)

 

ОБ АНГЕЛАХ

 

У вас отняты белые одеянья,

Крылья и даже существованье,

Я вам верю, однако,

посланцы.

 

Там, где вывернут мир наизнанку,

Где на ткани тяжелой вышиты звезды и звери,

Вы прогуливаетесь, осматривая настоящие швы.

 

Кратко ваше присутствие здесь,

Разве что на заре, если чистое небо,

В мелодии, повторяемой птицей,

Или в запахе яблок под вечер,

Когда свет очарует сады.

 

Говорят, что вас выдумал кто-то,

Но меня это не убеждает,

Ведь люди выдумали и самих себя.

 

Голос – это, пожалуй, довод,

Ибо принадлежит существам, без сомнения, светлым,

Легким, крылатым (отчего бы и нет),

Опоясанным молнией.

 

Этот голос я слышал не однажды во сне

И, что удивительно, понимал

Наказ или призыв на неземном языке:

 

нынче день

еще один

сделай что можешь

 

Беркли, 1969

 

Чеслав Милош (польск. Czeslaw Milosz 1911-2004) — польский поэт, переводчик, эссеист. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1980 г.