Schokn / ЩЕкн

КВАНТОВАЯ ПОЭЗИЯ МЕХАНИКА

Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс

Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность. 
— Вернер Гейзенберг


Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике — умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали

Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе.

ЗАРУБЕЖНАЯ ПОЭЗИЯ

Джим Моррисон
CHARLES REZNIKOFF

СТИХИ 1918-1930-Х г.г.

 

 

* * *

 

Я закончил работу и стою, опершись на подоконник,

глядя на мокрые деревья.

Дождь прошёл, блестят влажные мостовые.

На голых веточках

рядами, словно почки, сверкают капли.

 

 

 

 

 

* * *

 

Ты пела, двигалась горделиво

передо мной, ломающим голову, кто ты.

И вдруг я вспомнил, Мессалина.

 

 

 

 

 

* * *

 

Скорбеть ли нам о вас, убитых и замученных,

если мы твёрдо знаем: вы не могли умереть, не завершив работы?

Разве стальная коса, гуляя по траве, остановит цветенье цветка?

 

 

 

 

 

* * *

 

Непрестанно

пальцы твоих мыслей

лепят твоё лицо.

 

Совершенно

волны твоих мыслей

разглаживают твоё лицо.

 

 

 

 

 

* * *

 

В кухне на полке пыльные пузырьки с лекарствами;

она громоздится под простынёй в своей комнате,

неловкие шаги входящих к ней мужчин и женщин.

 

 

 

 

 

***

 

Девчонки перекрикивают шум станков,

она ловит их слова, краснея.

 

Скоро и она

будет бойка на язык.

 

 

 

 

 

* * *

 

Котёнок, расплющенный колёсами,

больше тебе не прятаться за мусорными ящиками.

 

 

 

 

 

* * *

 

На улицах, у подножия высоких домов, жадно играют дети,

всё время помня о часах – домашних кошках, лакающих время.

 

 

 

 

 

* * *

 

И вдруг мы заметили, что кругом темнота.

Тогда мы вошли в дом и зажгли свет.

 

Разговор не вязался и мало-помалу сошёл на нет.

Наконец, мы пожелали друг другу доброй ночи и отправились

по своим комнатам.

 

В доме и вокруг легла темнота, чёрная мгла;

и каждый в своей кровати вёл беззвучный разговор с самим собой.

 

 

 

 

 

В ГОСТЯХ

 

1

 

Почти полночь. «Спокойной ночи». – «Спокойной ночи».

Закрываю за собой тяжёлую дверь.

Тёмный двор пахнет прошедшим дождём.

О чём мы говорили?

 

2

 

Откинувшись, он полулежит на диване. Я говорю. Его пальцы теребят

купальный халат.

Я говорю. Я выворачиваю душу.

Сдержанное презрение в его отведённом в сторону взгляде.

 

 

 

 

 

ПОХОРОНЫ В ГЕТТО

 

В сопровождении домочадцев – потрёпанных мужчин, спотыкающихся

о каждый камень,

 

И детей с покрасневшими, уродливыми от слёз лицами, красными глазами

и веками, –

На чёрных дрогах в чёрном гробу старик.

 

Незачем больше тайком тосковать,

что нет у детей его сил пойти по пути, которым хотел он пойти –

и не было сил.

 

 

 

 

 

* * *

 

Их жилец приехал в Америку, оставив дома жену и детей.

Всё время сидел за столом, над «Английским для начинающих».

В минуту жалости она стала помогать ему.

Однажды, когда её мать вышла за покупками, он взял её пальцы и погладил.

Она вырвала руку и попыталась продолжить урок, как будто ничего

не случилось.

 

Но сердце её стучало.

Она решила ничего не говорить матери, чтобы не тревожить её.

Может быть, это он так выказывал свою благодарность. К тому же ей

было стыдно.

На другой день он сел за урок, как ни в чём не бывало;

дальше занятия шли гладко, даже когда её матери не было дома.

 

Однажды вечером она почти танцевала по кухне, делая обычную работу:

утром сдан последний экзамен, школа кончилась, впереди летние каникулы.

Днём она гуляла в Центральном парке. Девочки щебетали на лужайке,

шумливые, словно птицы на заре.

После ужина снова был урок.

Её лицо сияло, глаза блестели. Она смеялась и в учительском рвении

приближала лицо к нему.

Мать собралась глотнуть свежего воздуха после целого дня за прилавком.

«На улице так хорошо, почему ты не выходишь?» – «Я скоро закончу, мама».

Его рука лежала на спинке стула. Он прижал её к себе. Она вырывалась,

отводя голову как можно дальше. Он целовал и целовал её шею, его руки

сжимали её плечи.

Вдруг она обмякла. Он отпустил её. Она смотрела на него, раскрыв рот,

тяжело дыша.

Затем вскочила, оттолкнув стул, и выбежала за дверь.

Она сама поражалась, как это ей удалось не упасть, с такой скоростью

сбегая по лестнице.

 

 

 

 

 

* * *

 

Болезнь отступила, но он ещё был в постели.

В окне, когда временами оттаивало стекло,

он видел облака и большую ветку.

Птицы летали по небу,

воробей прыгал с веточки на веточку.

Он наблюдал, тихий, словно ветка,

ему казалось, что кровь его застыла, как древесный сок.

И любое движение его рук или тела

было медленным, словно у ветки в сумерках.

А родители думали, что он ещё просто слишком слаб.

 

В марте он был уже на ногах. Заходя в комнату,

он часто на несколько минут останавливался у окна, глядя на дерево.

Он наблюдал за появлением почек, и листьев, за тем, как они вырастают,

желтеют и облетают.

 

Родители разорились. Пришлось продавать дом и уезжать.

Он поднялся в свою комнату в последний раз.

Ствол, ветви большие и малые пребывали в покое.

Он думал: Дерево соразмерно... всё в нём растёт... должным образом...

меняясь с годами... Так и жизнь моя... и все жизни.

Он сбежал по лестнице, счáстливо напевая.

Отец сказал: «Столько горя, – а он поёт».

 

 

 

 

 

* * *

 

Воробьи на рассвете

пронзительно кричат на одной ноте.

Разве можно овладеть мелодией

в уличном гаме?

 

 

 

 

 

* * *

 

Чёртовы часы!

Тик-так, тик-так, живей, живей!

Эти пустяковины-секунды всё капают да капают

в ванну твоей жизни,

пока та не переполнится –

и всё хлынет вон,

в сточную трубу смерти.

Тикают, словно взбесились, – а какое славное утро,

солнышко, Господи, из всех, кто ни жил на Земле,

только к Иисусу Господь преклонил своё ухо, –

где ж мне надеяться, что Он станет слушать меня?

 

 

 

 

 

ГОРОЖАНИН

 

О кустах и деревьях я знаю немного:

я встречал их во дворах и на улицах,

отираться рядом с ними – пойдут дурные слухи.

А смотреть на них мне приятно,

и думать, как запутана моя жизнь.

Ведь познание, кажется, когда-то росло на дереве?

 

 

 

 

 

СТРОИТЕЛЬНЫЙ БУМ

 

Ивовая аллея никуда не ведёт:

начинается от чистой стены нового многоквартирного дома

и теряется среди коттеджей на продажу.

Между деревьями валяется разбросанный строительный мусор.

Чтó до этого хаоса цветущим ветвям!

Но деревья такие маленькие рядом с новыми зданиями.

Их вырубят.

Красота не спасёт их.

 

 

 

 

 

* * *

 

И узрел Господь Адама

среди города, где нет ни цветов, ни полей, ни деревьев,

и не на чем отдохнуть взгляду.

И ниспослал ему Еву,

чтобы заменила ему всё это.

Поистине, ничто не украсит пространство

лучше, чем прекрасная женщина!

 

 

 

 

 

РИТОРИЧЕСКОЕ

 

Вот и опустели улицы, ещё час назад запруженные толпой.

Кто их выметет – подобно тому,

как вороньё подбирало падаль за армиями былого?

– Ветры ночи.

 

 

 

 

 

* * *

 

Весь день тротуары черны от дождя,

но в нашей тёплой и светлой

комнате: «Слава Тебе,

Господи!» – твержу про себя,

и, безмолвно: «Аминь!» –

отвечаешь ты.

 

 

 

 

 

* * *

 

Наш соловей – часы,

наш жаворонок,

вспорхнув на каминную полку,

поёт так упорно...

О, это хищная птица!

 

 

 

 

 

* * *

 

Ты спрашиваешь меня о планах, которые я строил прошлой ночью

из стали и гранита?

Не знаю, должно быть, их растопило солнце,

а может, развеял этот ветерок.

 

 

 

 

 

* * *

 

Солнце бликует на мелкой волне залива, живая изгородь

покрывается листочками, –

приучаю себя довольствоваться этим.

 

 

 

 

 

* * *

 

Среди груды битых кирпичей и штукатурки

лежит потолочная балка, всё ещё – среди мусора – оставаясь собой.

 

 

 

 

 

* * *

 

Голубое небо, песчаное дно – и полоска воды кажется совсем зелёной.

Вокруг разбросаны обрывки газет, консервные банки, старый матрас,

палки и камни.

Что-то разъест терпеливая вода, что-то укроет терпеливый мох.

 

__________________________

 

 

 

Перевод Дмитрия Кузьмина

 

 

* * *

 

Мы не слышали шагов в прихожей.

Она появилась

внезапно, как радуга.

 

 

 

* * *

 

От веток зимнее небо чуть-чуть

коричневое.

 

 

 

* * *

 

Корабли пробиваются сквозь тёмную зелень океана,

ураганы разносят дома, —

а здесь корни тополя на вершок приподымают мостовую.

 

 

 

* * *

 

Поезд метро шумит не громче ветра в ветвях;

ты и к нему привыкнешь. Скоро забудется разница:

мчишься ли под землёй или на коне.

 

 

 

* * *

 

Что это ты здесь делаешь, лошадь, — среди автомобилей?

И как поживают твои двоюродные братья — единорог и кентавр?

 

 

 

* * *

 

Как бы хотел я дарить ей меха и шелка,

угощать дорогим вином, изысканными сластями!

Шерстяной шарфик,

кофе да хлеб — вот всё, что мне по карману.

“Какой ты заботливый!” — она говорит.

 

Как бы хотел я показать ей далёкие страны

или хотя бы просторы нашей страны!

Да разве найдёшь столько денег…

Выйдем на улицу — горят фонари рядами.

“Красиво, как в сказке”, — скажет она.

 

 

 

* * *

 

Мыслями — часто, но сами — редко

бываем вместе.

Рассказали друг другу

всё, что случилось с каждым; и кажется мне,

что мы — не находится слова точнее — оба несчастливы.

Даже встречи наши столь кратки,

что верней их назвать расставаньями; а из всех

слов, сказанных нами друг другу,

чаще всего звучало “прощай”…

 

 

 

* * *

 

Почти стемнело, хотя ещё час до ужина.

Мальчик стоит у окна, за занавеской.

Улица под тёмным небом голубовато-белая от снега.

Напротив — над мостовой горка,

с которой скатываются на санках девчонки и мальчишки.

Мальчишки прогнали его, потому что он еврей.

 

Наконец его отец и мать засыпают. Он встаёт с постели, одевается,

берёт в прихожей санки и потихоньку выходит.

На улице никого. Горка выглядит накатанной, скользкой, — то, что надо.

Он ложится на санки и мчится вниз. Он съезжает всего два раза.

Он стоит по колено в снегу;

на улице никого, темнеют окна;

те, что рядом с фонарями, освещены, но комнаты за ними тёмные;

по мостовой протянулись длинные тени сугробов.

Он берёт свои санки и возвращается домой.

 

 

 

* * *

 

Брожу вдоль шоссе,

вдыхаю запах жёлтых цветов на кустах

или, может, наблюдаю за скворцами на лужайке, —

не могу понять: куда

они все несутся с такой скоростью

в своих автомобилях?

Наверно, спешат услышать мудреца

или поглядеть на прекрасную женщину,

и я просто дурак,

что болтаюсь здесь попусту и один.

 

 

 

* * *

 

Я всегда удивляюсь, встречая, спустя десять или двадцать лет,

тех, кто был беден и глуп, —

разумеется, всё такими же бедными и глупыми, но живыми —

несмотря на все войны, кризисы и эпидемии, —

живыми и здоровыми.

Может, и правда

есть Бог на небе?

 

 

 

* * *

 

В воскресенье, когда чайная закрыта,

я видел жирную мышь в витрине среди пирожных:

любезные дамы,

заполняющие это дорогое заведение,

не следует думать, что на вас одних благодать Господня!

 

 

 

Письмо

 

“Я знал об этой катастрофе —

о ней написано в книгах.

Я читал об этих ливнях, об этих потоках воды,

но теперь мне достаточно подойти к окну,

чтобы увидеть их.

 

Я всегда оказывался вместе с Ноем и животными,

в тёплом и уютном ковчеге,

а теперь —

как же это? —

неужели мне предстоит

захлебнуться ледяной волной,

вместе с грешниками,

среди зверей, напрасно искавших спасения на холмах и на скалах?”

 

Я медленно иду, в лучах света,

вглядываясь в цветы и деревья,

вдыхая запах сорной травы, ловя птичью песенку

в две ноты.

 

 

 

* * *

 

Я согласен на гетто. Солнечный луч,

час-другой около полудня

падающий на мостовую, —

мне довольно этого. Лёгкий запах лугов

на весенней улице, всего лишь денёк-другой, —

мне довольно этого.

Мне довольно этого мира —

как бы варвары ни бесновались.

 

Я знаю, они заберут

наши сласти и лакомства,

радушие встреч, часы приятных бесед, улыбки,

оставят только

взгляды и мысли без единого слова.

Они заберут наши вздохи — и лёгкие вздохи, и горькие,

оставят лишь вдох.

Просто вдох.

Вдохни поглубже:

как этот воздух сладок.

 

 

 

 

Из стихов 1918-21 гг.

 

 

 

Тихо

 

уходят с работы продавщицы.

Замолкают кассовые аппараты. Столы, прилавки

погружаются в темноту.

Время безмолвным обходам мышей и тараканов.

 

 

 

. . .

 

На Бруклинском мосту я видел, как летит самоубийца.

Что это значит? Не больше, чем если бы он был воробьем.

Над нами вставал Манхэттен;

внизу текла река навстречу морю и небу.

 

 

 

. . .

 

Солнце низко стоит над утренней синей водой;

тихие волны залива на ровном песке,

ночью здесь задохнулась серебристая рыба.

 

 

 

. . .

 

От снесенного дома остались дверь и лестница,

ведущие теперь в пустую просторную ночь.

 

 

 

. . .

 

Как это у них отлажено с сэндвичами:

тост, ломтик бекона, тост, кусок курицы, тост...

Мы прихлебываем кофе, глядя, как женщины с накрашенными губами

быстро занимают места — неулыбчивые, неприступные.

 

 

 

. . .

 

Еще далеко до конца книги, но слишком поздно.

Я выключил свет.

Зеленые листья под уличным фонарем,

ветер едва шевелит их, и деревья не шумят.

Завтра рано вставать,

переполненный автобус, фабрика.

 

 

 

. . .

 

Со своего места она видит снег, медленно рассекающий темноту,

особенно густой вокруг фонарей — словно мошкара летом.

Она не может даже шевельнуть головой. Она не встает уже много месяцев.

Ее сын вырос высоким и широкоплечим, лицом он похож на ее отца,

умершего много лет назад.

Она лежит под постельным бельем, как будто под снегом,

бестрепетно глядя в ночную тьму,

в которой снег впадает в бесчисленное воинство звезд.

Мертвый, заколоченный в ящик, ее сын уже отправлен к ней,

через поля и города, холодные и белые от снега.

 

 

 

. . .

 

В детстве мы часто бегали —

через сад, чья темная земля была сплошь покрыта маленькими зелеными

яблоками, —

на ближний луг, где трава доходила нам до колен;

там росло столько цветов, и ни к чему было их срывать, —

одуванчики и лютики, маргаритки и колокольчики.

От жары поле пахло поспевающим пирогом.

 

 

 

 

Из стихов 1920-30-х гг.

 

 

НА РАССВЕТЕ

 

В такую рань на газоне только птицы,

воробьи и малиновки склевывают семена,

принесенные ветром. А ветра уже нет!

 

 

 

. . .

 

Мысли мои — как язык моих предков —

только два времени, прошедшее и будущее:

я был и буду с тобой.

 

 

 

. . .

 

Рельсы в метро,

что вы знали о счастье,

пока были рудой в толще земли?

А теперь над вами горит электрический свет.

 

 

 

. . .

 

Целый день на улице тишина и покой.

Ни одна ветка не шелохнется,

лишь у дерева на углу подрагивают листы.

 

 

 

. . .

 

И если есть План,

то, может быть, это тоже отмечено в Плане:

поезд в метро, проходя стрелку,

скрежещет колесами,

и свет в нем на мгновение гаснет,

чтобы тотчас зажечься снова.

 

 

 

 

Стихи 1940-х гг.

 

 

Из цикла "АВТОБИОГРАФИЯ: НЬЮ-ЙОРК"

 

*

 

Настоящая зима; давным-давно ни листочка

в насквозь продуваемых ветром аллеях; черные деревья, черная земля —

все как положено.

Одни фонари расцветают сейчас в парке,

где мы бродим, беседуя;

но заботы не слишком молодых и не слишком счастливых людей

так неинтересны...

 

 

 

МОСТ

 

Стальной скелет облака.

 

 

*

 

Нищий протягивает руку,

чтобы потрогать меховую шубу прохожего,

и гладит ее незаметно,

чтобы украсть для кончиков пальцев немного тепла.

 

 

*

 

Лифтер, работающий сутками

за гроши, — да и работа его скучна и примитивна, -

должен еще приветствовать каждого пассажира

с учтивостью.

Это ли не героизм?

Вот он и носит форму.

 

 

*

 

Эта станция метро

со всем ее электричеством, сталью опор и бетоном перекрытий, поездами, —

улучшенный вариант пещеры пещерного человека;

но — смотри-ка! вон на той стене

примитивный рисунок.

Чарльз Резникофф (1894–1976)

 

Чарлз Резникофф (англ. Charles Reznikoff; 31 августа 1894, Бруклин — 22 января 1976, Нью-Йорк) — американский поэт.

Родился в семье еврейских эмигрантов из Российской империи. Некоторое время изучал журналистику, затем поступил на юридический факультет Нью-Йоркского университета, окончил его в 1916 г. Бо́льшую часть жизни работал в области юридической литературы (в частности, составлял для юридического книгоиздания сводки по судебным делам разного времени с точки зрения правовых прецедентов) либо коммивояжером (семейным бизнесом была торговля шляпами).

Резникофф начал писать стихи в 1918 г. и печатал их небольшими сборниками на собственном печатном станке (на протяжении всей жизни он боялся оставлять свои тексты ненапечатанными, помня о судьбе своего деда, также писавшего стихи, — все рукописи того были после смерти уничтожены вдовой). В фокус профессионального внимания Резникофф впервые попадал в 1930—1931 гг. благодаря публикации романа «По водам Манхэттена» (англ. By the Waters of Manhattan; 1931) и программной статье «Искренность и объективизация: Применительно, прежде всего, к творчеству Чарлза Резникоффа» (англ. Sincerity and Objectification: With Special Reference to the Work of Charles Reznikoff), которой Луис Зукофски открыл специальный выпуск журнала «Poetry», посвященный новому поэтическому течению — объективизму; появились в этом выпуске и стихи самого Резникоффа. Однако серьёзное признание пришло к Резникоффу только в 1970-е гг.: в 1963 г. он получил от Американского совета еврейской книги первую в своей жизни литературную премию, в 1974 г. вышел том избранных стихотворений за 55 лет творчества, а незадолго до смерти Резникофф успел прочитать корректуру двухтомного собрания сочинений.